Текст книги "Наука о чужих. Как ученые объясняют возможность жизни на других планетах"

Лекция астронома Риттенхауса ближе к финалу превращалась в политический манифест, направленный против колониального владычества Европы, что объясняется непростой ситуацией в североамериканских колониях перед объявлением независимости. Таким образом, впервые в истории ксенологии (если, конечно, отбросить сатирические сочинения Сирано де Бержерака и Джонатана Свифта) идея множественности обитаемых миров приобрела ещё один аспект – политический.

Говоря о метаморфозах ксенологии XVIII века, нельзя не упомянуть о зарождении её российской ветви. О гелиоцентрической модели Коперника в нашей стране узнали довольно поздно: в 1657 году иеромонах Епифаний Славинецкий, живший в Чудовом монастыре, перевёл на новомосковский извод церковнославянского языка книгу голландского картографа Яна Блау, сегодня известную как «Космография» (Theatrum orbis terrarum, Sive Atlas Novus; in quo tabulae et descriptiones omnium Regionum), в издании 1645 года.

Рис. 15. Титульный лист книги Яна Блау «Космография». 1645 год.

Перевод не получил распространения и был передан в библиотеку патриарха, однако вводная часть первого тома в виде небольшого самостоятельного трактата под названием «Зерцало всея вселенныя, или Атлас новый. В нём же начертания всея вселенныя и описания всех частей ея издана суть» попала в различные сборники и сохранилась в ряде списков. Переводчик вслед за автором вкратце излагал основы геоцентрической и гелиоцентрической теорий и сообщал: «Прежде лет близ ста в мир паки произведе Николай Коперник, инне изящнейший ecu математики подражают: солнце (аки душу мира и управителя вселенныя, от него же земля и все планеты светлость свою приемлют) полагает посреде мира недвижиму». Выбор в пользу одной из двух теорий предоставлялся учёным, «искусным в вещех небесных». Однако симпатии были явно на стороне гелиоцентризма, что видно хотя бы по многозначительному указанию, что взгляды Коперника принимают все лучшие математики Европы.

К сожалению, перевод Епифания Славинецкого в XVII веке оставался единственным в своём роде, не вызвав ни полемики, ни подражаний. Новое мировоззрение оказалось слишком необычным и не было воспринято. В то же время западная литература, проникающая на Русь, продолжала популяризировать модель Аристотеля – Птолемея, которая считалась общепризнанной. Ситуация начала меняться в петровскую эпоху. Самой ранней ласточкой стала лист-картина «Глобус небесный иже о сфере небесной», изданная в 1707 году отпрыском знатного шотландского рода и доверенным лицом царя Яковом Вилимовичем Брюсом, который среди прочего занимался астрономическими наблюдениями. На картине были изображены всего 1032 звезды, но зато по её углам художник разместил чертежи четырёх систем мира с портретами их авторов: Птолемея, Тихо Браге, Рене Декарта и Николая Коперника. Описания давались в стихотворной форме. Например, по поводу гелиоцентризма было сказано следующее:

 
«Коперник общую систему являет,
Солнце в средине вся мира утверждает,
Мнит движимой земли на четвёртом небе быть,
А луну окрест ея движение творить,
Солнцу из центра мира лучи простирати
Оубо землю, луну и звёзды освещати».
 

Тому же Якову Брюсу принадлежит перевод книги Христиана Гюйгенса «Космотеорос» (1698), в которой, как мы помним, подробно излагалась идея множественности обитаемых миров. Брюс сделал его по выбору и указанию Петра I, желавшего ознакомить образованную часть российского общества с передовыми научными воззрениями. Сохранилось письмо Брюса царю от 2 ноября 1716 года, в котором ясно говорится о непосредственном участии Петра в работе над изданием «Космотеороса»: «Другая философско-математическая [книга] в готовности, о которой Ваше Величество, отъезжая отсюда, письмецо ко мне изволили прислать, чтобы её мне самому перевесть и преж сего предисловие от оной у меня в доме изволили читать». Перевод был опубликован в октябре 1717 года под названием «Книга мирозрения, или Мнение о небесно-земных глобусах и их украшениях». Предисловие к нему, написанное Брюсом и правленое Петром I, выглядит по современным меркам весьма осторожным: вначале приведены богословские высказывания о величественности дел Всевышнего, проявленных в Творении, после чего автор сообщал об «удивления достойной тайности», а именно, что «земной глобус не во средине лона небесного опочивает, якоже нам на нём сущим является, но таковож яко протчыя планеты около солнца вкруг обращается и подвизается».

Издание книги Гюйгенса, несмотря на компромиссное предисловие и личное участие царя, встретило сопротивление. Директор петербургской типографии Михаил Петрович Аврамов, отличавшийся консервативными взглядами, счёл книгу Гюйгенса «атеистической» и «богопротивной». Хотя царь прямо приказал выпустить 1200 экземпляров перевода, Аврамов, пользуясь его отсутствием в столице, напечатал только 30, которые послал Брюсу в качестве отчёта о проделанной работе. Позднее он утверждал, что сообщил царю о махинации, покаявшись, и тот простил его, но, скорее всего, он просто умолчал, и нормальный тираж «Космотеороса» на русском языке появился только в марте 1724 года.

Всё же просветительская деятельность Петра дала существенный результат, хотя и после его смерти. В 1728 году началось издание журнала «Краткое описание комментариев Академии Наук», в первом же выпуске которого были статьи о вихревой теории Декарта и открытиях Кеплера. 2 марта того же года в Академии состоялась публичная лекция Осипа Николаевича (Жозефа-Никола) Делиля, француза по национальности и первого директора Академической астрономической обсерватории, на тему «Можно ли установить при помощи одних только астрономических данных, какова истинная система мира? И движется Земля или нет?» (Si l'on peut démontrer par les seuls faits Astronomiquest, quel est le vrai Systéme du Monde? Et si la Terrre tourne, ou non?). Он, в частности, говорил: «В системе Коперника движение небесных тел сведено к такой большой простоте и гармонии между собой, что большинство астрономов и философов, восхищённые красотой этой системы, нисколько не сомневаются в её истинности… Но если сюда прибавить ряд новых астрономических наблюдений, ещё не вполне установленных, то из них, без сомнения, можно извлечь ещё более убедительные свидетельства истинности этой системы мира».

Вслед за Делилем выступил другой академик – швейцарец-математик Даниил Бернулли, только что приехавший в Россию. Он подчеркнул, что при обсуждении важных мировоззренческих вопросов учёным не следует ориентироваться на традицию или мнение большинства – они должны отвергнуть «предрассудки» и познавать «силой разума». Бернулли напомнил присутствующим, что гелиоцентрическая модель появилась довольно давно, но образованные люди обсуждают её тайком во избежание гнева церкви: «Пример Галилея, одного из выдающихся математиков своего времени, который разбирался в этом вопросе яснее других и был ещё счастлив, что отделался за это почётным заточением, произвел на умы учёных слишком сильное впечатление. Но, слава богу, мы живем в таком веке, когда большинство пришло к этому воззрению, и находимся под покровительством монарха, который не стесняет движения наук и своими милостями способствует их расцвету». Российским «монархом» в то время формально был двенадцатилетний император Пётр II, но Бернулли, как и многие другие, связывал с ним большие надежды и рассчитывал, что молодой человек продолжит дела своего великого предшественника.

Речь Делиля и комментарий Бернулли были напечатаны отдельным изданием на французском языке, однако русский перевод, подготовленный Степаном Ивановичем Коровиным, так и не был издан по решению президента Академии.

Проблемы возникли и при издании перевода «Бесед о множественности миров» (1686) Бернара де Фонтенеля. Его выполнил в 1730 году (то есть при императрице Анне Иоанновне) известный российский поэт-сатирик Антиох Дмитриевич Кантемир, который был убеждённым сторонником гелиоцентризма. В немедленной публикации было отказано под предлогом того, что книга должна получить одобрение высших сановников империи и Святейшего Синода, который был государственным органом церковно-административной власти. Поэтому перевод «Бесед…» под заголовком «Разговоры о множестве миров» увидел свет лишь через десять лет – в 1740 году. Работая над ним, Кантемир прилагал усилия, чтобы сделать текст общедоступным: научно-литературный лексикон ещё не устоялся, и ему приходилось вводить новые слова («понятие», «средоточие», «наблюдение», «плотность» и т. п.) и давать пояснения к специфическим («машина», «экземпляр», «климат», «система», «материя» и т. п.). Текст был снабжён иллюстрациями: картой Луны и схемой Вселенной в представлении Декарта.

Воцарение императрицы Елизаветы Петровны, отличавшейся набожностью, способствовало увеличению власти Синода, что не могло не сказаться на популяризации передовой космологии. В 1749 году бывший директор петербургской типографии Михаил Аврамов, по-прежнему убеждённый, что ограничения прав православной церкви, начатые Петром I, и популяризация наук являются делом самого дьявола, составил объёмную челобитную Елизавете, в которой среди прочего писал: «Из Гюйгенсовой и Фонтенеллевой печатных книжичищ сатанинское коварство явно суть видимо. В них же о сотворении мира ещё напечатано: мирозрение или мнение о небесно-земных глобусах и украшениях их, которых множественное число быти описует, называя странными древних языческих лживых богов именами… И на оных небесных светилах и во всех множественных описанных от оных глобусах таковым же землям, яко же наша, быти научают; и обитателей на всех тех землях, яко же и на нашей земле, быти утверждают; и поля, и луга, и пажити, и леса, и горы, и гады, и всякое земледелие, и рукоделие, и музыка, и детородные уды и рождение и всё прочее, яже на нашей земле, тамо быти доводят. И тако на каждых глобусных землях собственныя везде солнцы и луны быти утверждают, и множественное их число исчисляют, и на них земли с жители, звери, и гады и пажити такожде, яко и на нашей земле, все быти научают… Прилично здесь заградить их нечестивые уста…»

Аврамов просчитался: чиновники усмотрели в его челобитной крамольные идеи и неуважение к лицу императрицы, за что он был привлечён к следствию и провел в Тайной канцелярии более трёх лет, до самой смерти.

Впрочем, при изменившейся общественной атмосфере выступления духовенства не заставили себя ждать. В середине века осмелевший Синод поднял целый ряд дел о «ересях», оскорбительных для православия, и в первую очередь – о теории Коперника, которую находили не только в научных работах, но и в литературных произведениях. И первым под запрет попало как раз сочинение де Фонтенеля. В 1756 году Синод подготовил всеподданнейший доклад об изъятии книг, противных вере и нравственности, «дабы никто отнюдь ничего писать и печатать как о множестве миров, так и о всём другом, вере святой противном и с честными нравами несогласном… не отваживался…»

Однако православные консерваторы не могли остановить или затормозить прогресс. В России появилась плеяда замечательных учёных, среди которых выделялся энциклопедист Михаил Васильевич Ломоносов. Обладая дерзким энергичным характером, он не соглашался терпеть засилье устаревших взглядов и часто вступал в бурную полемику с коллегами и церковниками.

Передовые космологические и ксенологические идеи Ломоносов усвоил ещё в молодости, когда учился в немецком Марбурге у математика Христиана фон Вольфа, который преподавал также астрономию и теорию Ньютона. Свою приверженность идее множественности обитаемых миров Ломоносов демонстрировал во многих работах, но самый шумный скандал вызвал его сатирический «Гимн бороде» (1757), в котором есть такие строки:

 
«Если правда, что планеты
Нашему подобны светы,
Конче в оных мудрецы
И всех пуще там жрецы
Уверяют бородою,
Что нас нет здесь головою.
Скажет кто: мы вправды тут,
В струбе там того сожгут».
 

Хотя «Гимн…» распространялся в анонимных списках, авторство довольно быстро установили, после чего члены Синода обратились к императрице Елизавете с новым докладом, в котором высказывалась следующая просьба: «Высочайшим своим указом таковые соблазнительные ругательные пашквили истребить и публично жечь, и впредь то чинить запретить, и означенного Ломоносова для надлежащего в том увещания и исправления в Синод отослать». Жалоба не имела последствий для Ломоносова, но вызвала оживленный обмен письмами, сатирами и эпиграммами, в которых литературные враги учёного упрекали его за «невоздержанность».

Утверждению идеи множественности обитаемых миров в России способствовало открытие Ломоносовым атмосферы Венеры во время прохождения этой планеты по диску Солнца 26 мая (по старому стилю) 1761 года. В статье, посвященной своему наблюдению, он писал: «Читая здесь о великой атмосфере около помянутой планеты, скажет кто: подумать-де можно, что в ней потому и пары восходят, сгущаются облака, падают дожди, протекают ручьи, собираются в реки, реки втекают в моря, произрастают везде разные прозябения, ими питаются животные. И сие-де, подобно Коперниковой системе, противно-де закону. От таковых размышлений происходит подобный спор о движении и о стоянии Земли. Богословы западныя церкви принимают слова Иисуса Навина, глава 10 стих 12, в точном грамматическом разуме и потому хотят доказать, что Земля стоит. Но сей спор имеет начало своё от идолопоклоннических, а не от христианских учителей… Идолопоклонническое суеверие держало астрономическую Землю в своих челюстях, не давая ей двигаться, хотя она сама своё дело и божие повеление всегда исполняла».

Рис. 16. Рисунок М. В. Ломоносова к статье «Явление Венеры на Солнце, наблюденное в Санкт-Петербургской императорской академии наук майя 26 дня 1761 года».

Опережая возможных оппонентов со стороны православной церкви, Ломоносов, подобно своим европейским предшественникам, приводил в статье примеры, которые вроде бы доказывают, что идея вовсе не противоречит религии:

«[Святитель] Василий Великий, [архиепископ Кесарии Каппадокийской], о возможности многих миров рассуждая, пишет: „Яко же бо скудельник, от того же художества тминные создав сосуды, ниже художество, ниже силу изнури, тако и всего сего со-детель, не единому миру соумеренную имея творительную силу, но на бесконечногубое превосходящую, мгновением хотения единем во еже быти приведе величества видимых“.

Так сии великие светильники познание натуры с верою содружить старались, соединяя его снискание с богодохновенными размышлениями в однех книгах по мере тогдашнего знания в астрономии…

Некоторые спрашивают: ежели-де на планетах есть живущие нам подобные люди, то какой они веры? Проповедано ли им евангелие? Крещены ли они в веру Христову? Сим даётся ответ вопросный. В южных великих землях, коих берега в нынешние времена почти только примечены мореплавательми, тамошние жители, также и в других неведомых землях обитатели, люди видом, языком и всеми поведениями от нас отменные, какой веры? И кто им проповедал евангелие? Ежели кто про то знать или их обратить и крестить хочет, тот пусть по евангельскому слову… туда пойдет. И как свою проповедь окончит, то после пусть поедет для того ж и на Венеру. Только бы труд его не был напрасен».

Видно, что Ломоносов использует те же аргументы для защиты своей позиции, что и Ричард Бентли, и Уильям Дерем. Благодаря ему европейская ксенология стала одним из направлений российской науки. Наш великий соотечественник не боялся популяризировать волнующие идеи, как, например, в знаменитом стихотворении «Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого северного сияния», написанном в 1743 году:

 
«Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна…
Уста премудрых нам гласят:
„Там разных множество светов,
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков;
Для общей славы божества
Там равна сила естества“».
 

В этих строках ёмко выражена суть космологического диспута, без которого сегодня трудно представить науку эпохи Просвещения, когда мыслители, всё еще не имея надежных доказательств в виде опыта или наблюдения, были вынуждены оперировать умозаключениями, построенными на аналогиях и отягощенными религиозной традицией. Самое интересное было впереди.

1.5. Миры воображаемые

XVIII век стал переломным в осмыслении законов, управляющих природой, а XIX век должен был закрепить основы естественнонаучного мировоззрения.

Надо сказать, что европейское христианство к тому времени почти уже не сопротивлялось наступлению знания, благо в этом процессе участвовали не только учёные, которые оставались религиозными людьми и умели при необходимости доказать «богоугодность» сделанных ими открытий, но и авторитетные теологи, уверенные в необходимости реформы церковной космологии.

В качестве примера можно привести трактат преподобного Эдварда Нареса «Един Бог, един Посредник, или Попытка показать, насколько философское понятие множественности миров согласуется или нет с языком Священного Писания» (Eis Theos, Eis Mesites; Or, an Attempt to Shew How Far the Philosophical Notion of a Plurality of Worlds, Is Consistent, or Not So, with the Language of the Holy Scriptures, 1801), где прямо утверждалось, что Библия не противоречит концепции множественности обитаемых миров, если принять, что всё, изложенное в ней касательно устройства мироздания, требуется толковать расширительно как о многообразной и населённой Вселенной. Скажем, строчку из Книги Неемии (9:6), гласящую «Ты, Господи, един, Ты создал небо, небеса небес и всё воинство их, землю и всё, что на ней, моря и всё, что в них, и Ты живишь всё сие, и небесные воинства Тебе поклоняются», Нарес предлагал переводить несколько по-другому: «Ты, Господи, един, Ты создал миры, Вселенную миров со всеми обитателями их, землю и всё, что на ней, моря и всё, что в них, и Ты живишь всё сие, и обитатели миров Тебе поклоняются».

Однако отсчёт нового этапа ксенологии нужно вести с популярной книги французского математика, физика и мыслителя Пьера-Симона де Лапласа «Изложение системы мира» (Exposition du système du monde, 1796), которая позднее легла в основу его фундаментального пятитомного «Трактата о небесной механике» (Traité de mécanique céleste, 1798–1825). Учёный поставил перед собой цель – создать математическое описание Солнечной системы, которое позволило бы определять положение небесных тел с помощью вычислений, не прибегая к таблицам, составленным на основе прямых наблюдений. Огромный труд завершился успехом, и книги де Лапласа, неоднократно переиздававшиеся, стали настольными для нескольких поколений астрономов.

Рис. 17. Правка, внесённая Пьером Лапласом в рукопись книги «Изложение системы мира» для третьего издания 1808 года в связи с открытием астероидов между орбитами Марса и Юпитера. Из коллекции Парижской обсерватории, Франция.

Поскольку в своих работах де Лаплас подробно описывал планеты и их физические свойства, он не мог не затронуть модного вопроса их обитаемости. Он писал: «Светило не только действует своим притяжением на все эти шары, заставляя их двигаться вокруг себя, но и распространяет на них свой свет и тепло. Его благотворное влияние способствует появлению животных и растений, покрывающих Землю. Аналогия приводит нас к мысли, что оно производит такое же действие на другие планеты, так как естественно думать, что материя, разнообразие которой мы видим проявляющимся столькими видами, не бесплодна на такой большой планете, как Юпитер, который, как и земной шар, имеет свои дни и ночи, свои годы, и на котором наблюдения отмечают изменения, указывающие на наличие очень активных сил. Человек, живущий при определённой температуре на Земле, по всей видимости, не смог бы жить на других планетах. Но не должно ли существовать бесконечное множество организмов, способных пребывать при разных температурах, господствующих на других шарах этой вселенной? Если одно только различие стихий и климатов создаёт столько разнообразия в творениях Земли, то насколько больше должны различаться организмы разных планет и их спутников? Самое живое воображение не может составить себе об этом никакого представления. Но их существование, по меньшей мере, весьма вероятно».

Француз был осторожен в умозаключениях относительно жителей других планет, хотя явно отдавал предпочтение полиморфическому направлению в ксенологии. Поэтому его труд оказал не прямое, а косвенное влияние на развитие представлений об инопланетной жизни. Дело в том, что Пьер-Симон де Лаплас изложил в «Трактате о небесной механике» ещё и свои соображения о том, как сформировалась Солнечная система, дополнив таким образом космогоническую гипотезу Канта – Ламберта, о которой, по-видимому, ничего не знал. В его интерпретации Солнечная система возникла из рассеянной газовой туманности, сгущавшейся за счёт взаимного притяжения частиц. При этом сначала сформировалось Солнце, а затем из вращающегося вместе с ним горячего облака («солнечной атмосферы») по мере его остывания сконденсировались планеты. Космогония де Лапласа утверждала важный теоретический принцип: те планеты, которые находятся на периферии Солнечной системы, старше тех, которые сформировались ближе к её центру, то есть Марс должен быть древнее Земли, а Венера – моложе.

Тут надо сказать, что в начале XIX века было сделано ещё одно важное астрономическое открытие. Перед тем, в 1772 году, немецкий астроном Иоганн Боде сформулировал правило («закон Тициуса – Боде»), устанавливающее элегантную математическую зависимость в расположении планет Солнечной системы, которая, по его мнению, могла помочь находить ещё не обнаруженные небесные тела. Поскольку открытие Урана подтвердило действенность правила, Боде призвал научное сообщество начать поиски «недостающей» планеты в пространстве между Марсом и Юпитером. И в новогоднюю ночь 1801 года её открыл Джузеппе Пьяцци, директор обсерватории в Палермо (Сицилия). Астрономы торжествовали: их наука наконец-то стала математически выверенным инструментом, в котором теория подтверждалась наглядной практикой. Планету назвали Церерой в честь римской богини плодородия. При этом слабый блеск Цереры указывал на то, что её размеры очень малы по сравнению с другими планетами Солнечной системы.

Казалось, вопрос решён, но 28 марта 1802 года немецкий астроном Генрих Ольберс неподалеку от Цереры обнаружил ещё одну миниатюрную планету. Он дал ей имя Паллада. Мало того что Паллада находилась примерно на том же расстоянии от Солнца, что и Церера, её орбита сильно отклонялась от плоскости эклиптики. Однако этим дело не ограничилось. Вскоре были открыты ещё две планеты: Юнона (1804 год) и Веста (1807 год). Новые тела, названные позднее астероидами, оказались миниатюрными – не больше 600 км в поперечнике. Также обращало на себя внимание, что их орбиты пересекались дважды в двух противоположных точках небесной сферы, словно изначально точно совпадали. Пытаясь объяснить этот феномен, Ольберс выдвинул гипотезу, что астероиды находятся в зоне, где некогда пролегала орбита большой планеты.

В поздних изданиях «Изложения системы мира» Пьер-Симон де Лаплас учёл мнение Ольберса, что астероиды «первоначально составляли одну планету, которую сильный взрыв разделил на несколько частей, движущихся с разными скоростями». В итоге французский математик представил обществу единую и непротиворечивую картину ближайшего внеземного окружения, которая стала популярна настолько, что превратилась в своего рода стереотип, породивший массу неожиданных умозаключений.

Под влиянием потрясающих астрономических открытий пересмотр религиозных догм стал неизбежным, и прогрессивные теологи решили возглавить процесс, закладывая основы синтетического учения, которое можно назвать «христианским космизмом». Одна из дискуссионных проблем оказалась сродни той, которую решали средневековые теологи относительно кинокефалов и прочих мифических существ. Различают ли инопланетные существа добро и зло? Прошли ли они через грехопадение и искупление? Чтят ли они Бога? Были ли они крещены? Верят ли в Страшный суд? Вопросы непростые, ведь произвольные ответы на них могли стать доказательством явной абсурдности христианских преданий. Например, вышеупомянутый Эдвард Нарес в трактате «Един Бог, един Посредник…», признавая и пропагандируя идею множественности обитаемых миров, отвечал в ортодоксальном духе: «На этой Земле тело [Христа] было изранено, и его кровь была пролита; если во Вселенной есть другие миры, мы не можем знать, как было угодно Богу сообщить им о жертве Христа», – то есть утверждал, что акт искупления произошёл исключительно в нашем мире, и не слишком важно, как о нём узнали или узнают инопланетяне.

Среди богословов XIX века, всерьёз озаботившихся модернизацией христианства с учётом новой космологии, следует в первую очередь назвать Томаса Чальмерса – лидера Свободной церкви Шотландии. 21 ноября 1815 года он, в то время скромный сельский пастор, поднялся на кафедру приходской церкви Святого Георгия (Тронской кирхи) в Глазго, чтобы прочитать цикл из семи будничных проповедей. Цикл произвел сенсацию, а книга на его основе, «Серия рассуждений о Христианском Откровении, рассматриваемом в связи с современной астрономией» (A Series of Discourses on the Christian Revelation, Viewed in Connection with the Modern Astronomy, 1817), стала бестселлером, вызвав отклики по всей Европе и сделав её автора авторитетнейшим теологом. Биограф шотландского богослова писал по этому поводу: «Никогда ранее, никогда позже ни одна из проповедей не встречала такого немедленного и всеобщего признания… Его проповеди сломали границы, которые слишком долго разделяли литературную и религиозную традиции».

К созданию «Серии рассуждений…» шотландца подтолкнула склонность к точным наукам, которую современники отмечали в нём с юности. Кроме того, Чальмерс был обеспокоен ростом противоречий между астрономической и религиозной космологиями, что неизбежно вело к внутреннему конфликту у образованных прихожан и как следствие к укреплению позиций атеизма. В предисловии к изданию «Серии бесед…» он называл эти противоречия «иллюзией» и брался доказать, что любые претензии на опровержение Писания с помощью науки, столь популярные среди молодежи, необоснованны.

В первой проповеди Томас Чальмерс излагал, в общем-то, банальные соображения о том, что человека во все времена завораживало зрелище огромного небосвода с бесчисленным количеством ярких звёзд, что оно будило воображение и возвышало чувства. Однако естественное любопытство подталкивает к тому, чтобы познать природу неба и звёзд, а его удовлетворению служит астрономия. Затем проповедник использовал аналогии и принцип полноты, утверждающий, что любая мыслимая потенция бытия должна быть исполнена: «Мир, в котором мы живём, представляет собой круглый шар определённой величины и занимает своё особое место на небосводе. Но когда мы начинаем изучать неограниченное пространство вокруг нас, то обнаруживаем другие подобные шары, равного и превосходящего размера, с которых наша Земля либо не видна, либо кажется столь же маленькой, сколь любая из мерцающих звёзд небосвода. Почему тогда предполагается, что крупинка, столь незначительная в сравнении с окружающей её необъятностью, должна быть уникальным местом для обитания жизни и разума? Есть ли основания думать, что превосходящие планеты, которые вращаются в других частях мироздания, не являются столь же величественными и не используются по достоинству?.. Мы знаем, что Земля вращается вокруг оси, и мы знаем, что у всех астрономических тел, которые доступны наблюдениям, есть такое же движение… На них есть такая же последовательность смены дня и ночи. На них есть такая же приятная смена сезонов. Там свет и темнота сменяют друг друга, а весёлость лета сменяется унынием зимы… Во всех этих проявлениях всевышней мудрости мы можем видеть, что Бог сделал для иных планет то же, что он сделал для Земли, которую мы населяем. И после этого мы должны сказать, что здесь сходство заканчивается, потому что мы не можем непосредственно наблюдать его? Мы должны сказать, что вся эта великолепная сцена создана просто для развлечения нескольких астрономов?..»

Далее Чальмерс расширял аналогию, указывая, что на Луне и планетах замечены структуры, напоминающие горы, долины, облака и даже снежные шапки, как, например, на Марсе. И на основании этих наблюдений он закреплял вывод о том, что все миры землеподобны, а значит, именно такими и были задуманы Творцом. Вероятно, по мнению проповедника, со временем появятся и более надёжные доказательства наличия жизни на соседних планетах.

Однако Чальмерс не останавливался на Солнечной системе: он двигался дальше, указывая, что звёзды подобны Солнцу, и скорее всего, у них тоже есть планеты, приспособленные для жизни. Упоминал он и туманности, которые являются, по-видимому, скоплениями звёзд, подобными Млечному Пути.

Во второй проповеди шотландский богослов рассказывал своей пастве об открытиях Ньютона и превозносил его за то, что великий физик, имея огромный материал для обобщений, в том числе и в антирелигиозном ключе, всё же сохранил скромность и не поставил под сомнение существование божественного провидения.

В третьей проповеди Чальмерс пытался ответить на ключевой вопрос о том, зачем Богу нужно заботиться о Земле, если, как доказала астрономия, она является лишь ничтожной «крупинкой» мироздания. При этом он прибегал к хитрому публицистическому приёму, напоминая, что, кроме телескопов, учёные активно используют микроскопы, с помощью которых можно заглянуть в мир существ, которые столь малы, что их невозможно увидеть невооруженным глазом: «Один прибор позволил мне увидеть систему в каждой звезде. Другой помогает мне видеть мир в каждом атоме». Если Бог позаботился о процветании даже таких ничтожных существ, как микробы, то его внимания хватит и на людей, и на обитателей других планет.

Касаясь вопроса о Христе и искуплении, шотландский богослов рассматривал возможность того, что явление Бога-Сына и его восхождение на крест произошло только на Земле как прямое вмешательство «исправления тех детей, что блуждали вдалеке от Него». Впрочем, далее Чальмерс сообщал, что вероятен и другой вариант: некоторые из инопланетян тоже совершили грехопадение, а Христос своими действиями совершил акт искупления и для них.

В четвёртой проповеди Томас Чальмерс развивал мысль о том, что жизнь Христа является лучшим доказательством особого внимания, которое обращает великодушный Господь на земных жителей. Мы часто ошибаемся в трактовке Писания, говорил богослов, чему причиной «темнота наших умов», поэтому мы не можем познать искупительный план во всех деталях, но если непредвзято толковать священные тексты, то в них можно обнаружить указания на существование обширного и разнообразного космоса.