Текст книги "Сказки о магах"

Я не мог вернуться назад, чтобы избежать этой встречи.

…Ему было лет шестнадцать или чуть больше. Он стоял, скрестив на груди руки, так что тускло поблескивало серебряное шитье на рукаве короткой черной куртки. В черных же ножнах висел у бедра палаш. Внимательными светлыми глазами из-под упавшей на лоб челки он смотрел, как я подхожу. И, видимо, разглядел мой страх оказаться на чужой Дороге, мой страх оказаться лишним. Он чуть улыбнулся, и сразу все стало на свои места. Я понял, что независимо ни от чего он все-таки рад меня видеть.

– Ну, – сказал я, – здравствуй, Светлый Штурман.

4

– Здравствуй, – сказал он.

Я протянул ему руку. Он пожал ее, долго не отпуская, потом снова чуть улыбнулся:

– Это хорошо, что ты пришел. Я тебя ждал.

– Спасибо, – сказал я, искренне смутившись. Светлый Штурман смотрел ласково и печально.

И вдруг засмеялся.

– Хочешь, я скажу, о чем ты сейчас думаешь? – спросил он с совершенно мальчишечьими интонациями в голосе.

– О чем?

– Ты думаешь, настоящий я или нет.

– Если честно… да. Но…

Он прервал меня, положил руку мне на плечо.

– Я ведь тоже должен был придумать тебя, чтобы мы встретились… – сказал он. – Ты же знаешь: действие должно быть равно противодействию. Даже сейчас, в ночь Большого Прилива.

– Разве сейчас ночь? – удивился я.

Глаза у него снова стали печальными и чуть виноватыми.

– Оглянись, – сказал он.

Я обернулся.

Была ночь. И был город – но не тот Город, который я любил, не тот Город, в котором и за тысячи верст от моря я мог слышать шум прибоя и крики чаек.

Огромные багровые облака вставали от самого горизонта, закрывая от города небо и звезды. Рядами возвышались серые небоскребы, и отсветы облаков кроваво полыхали на их стенах. Город был безмолвен, но мне казалось, что он кричит: такая мощная волна тоски и боли ударила мне в лицо.

Я отшатнулся; мой друг придержал меня за плечо, чтобы я не упал.

– Прости меня, – сказал он. – Ты пришел оттуда.

– Это… – я проглотил подобравшийся к горлу клубок. – Это тоже кто-то придумал?

– Да. Это придумали вы.

Я промолчал.

Тогда он повернулся так, чтобы встать передо мной, лицом к лицу, взял меня за руки, взглянул прямо в глаза.

– Кто ты сейчас? – спросил он совсем тихо.

Я перебрал в голове все, чем я был или мог бы стать, и ответил так, как было честнее:

– Я тот, кто пишет… Тот, кто придумывает.

Он кивнул:

– Тогда ты должен идти…

– Я знаю. Но… они не поверят.

– Пиши так, чтобы верили.

Мы постояли еще несколько секунд, запоминая друг друга, потом я протянул ему руку.

– Прощай, Светлый Штурман…

– Зачем же так. До встречи… – и он назвал меня именем, которое не знают в городе под багровыми облаками.

– До встречи, – сказал я. И повернулся.

Город встретил меня новой волной боли. И валунная дамба, и улица за ней были залиты, словно кровью, отсветами багровых облаков. И я начал работать и перепридумал улицу иначе.

И стало иначе.

Грязный покоробленный асфальт рассыпался в прах, пробитый корнями высоких трав; серебристый свет полной Луны смыл отблески багровых облаков, и капли росы заблестели на травинках и валунах мола…

По свежей перепридуманной мною земле я пошел в город, чтобы придумывать и писать дальше…

…Тамбур был пуст; в разбитое окно врывался прохладный утренний воздух, напоенный запахом выжженных солнцем трав и каменной пыли. Я вдруг вспомнил, что забыл поблагодарить Светлого Штурмана, но не расстроился: ведь он еще не раз сможет придумать меня, а я – его, и тогда мы обязательно встретимся. Тогда я смогу поблагодарить его и, быть может, показать ему то, что я написал. Что я придумал…

Я достал сигарету и закурил, ожидая, когда поезд войдет в последний тоннель перед Севастополем.

Севастополь – Москва, 1996

Крысолов

В году 1284. Чародей-крысолов звуками дудочки выманил из

Гамельна детей […]

(Надпись на стене ратуши г. Гамельна)

An Week nekt Schteen

nekt Grants for Freend…

На Дороге не останавливайся,

нет преград для свободных…

(Надпись на одной старинной монетке из далекого Города)

1

Он помнил. И пусть то была иная, чужая память, но он все-таки помнил.

Страшный город. Грязные мостовые, дома серого камня, тускло-красные черепичные крыши. Высокие, с золотом, шпили соборов. Городские стены, стража в воротах.

Он видел город иначе, чем горожане. Он боялся задохнуться. Люди текли мимо него: бюргеры, солдаты, нищие, домохозяйки и проститутки… Улица была переполнена звуками, но он не различал даже брань и смех – то был один единый звук, голос города. В этом голосе был болезненный надрыв, и он понимал, что город болен, город умирает… но не умрет. Город всегда жил и всегда будет жить так…

Он помнил нищего на площади у собора святого Бонифация – это было так странно: золото цепей бюргеров и гноящиеся язвы на обнаженной руке старика. Бюргеры давали монетки своим детям, и те бросали медь в грязную шапку… Он видел – они довольны друг другом, старик рад милостыне, бюргер – тому, что совершил «доброе». Молодой дворянин верхом на коне со вкусом сплюнул в сторону старика, рассмеялся, точно попав в его шапку. Старик заулыбался, кланяясь молодому господину…

Они все больны, думал он, они не виноваты, это город заразил их всех, выел их души; город их всех убил…

Он помнил, как ночью били кого-то на улице. В домах еще не спали – свет из окон пятнами лежал на мостовой. Никто не вышел на крик.

Он помнил монаха, схватившего за зад тощую торговку на рынке. Он помнил стражника, берущего деньги у вора. Он помнил страшное – улица, очень много людей, они все спешат куда-то, и глаза их пусты.

Он помнил, как бежал из города, охваченный паникой и решивший, что ему нечего противопоставить злой силе города, пожирающего людей.

2

Переход на «Парке культуры» опять был закрыт, и до Пресни пришлось добираться в обход. Конечно, жаль было и потерянного времени, но гораздо больше Андрея раздражала необходимость лишнюю четверть часа провести в метро. Метро он не любил давно и прочно – за спертый воздух, напитанный запахами техники и потных тел, за вечные толпы людей, одуревших от грохота и толкотни.

Сегодняшний день был расписан по часам. Сначала надо было в издательство – привычно ругаться по поводу задержки его новой книги. Конечно, Андрей давно уже не был тем двадцатидвухлетним юношей, который, получив пять авторских экземпляров своей первой книжки, целый час просидел на бульваре с двухлитровой бутылкой пива, снова и снова с восторгом перелистывая свое детище и не веря своим глазам. С тех пор прошло пять лет. Пять книг – не так уж мало для автора, которому нет еще и тридцати. И все же время, проходившее со сдачи каждой новой книги в печать и до ее выхода, всегда тянулось для Андрея мучительно долго. Он удивлялся, думая о том, как при «застое» авторы нередко дожидались своей очереди годами…

Ругани, однако, не получилось. Директор отсутствовал, а с ним – и зам по производству. Андрей потолкался по комнатам офиса, забрал у секретаря почту и уехал.

Следующим пунктом его сегодняшней программы было посещение редакции одного из журналов, с которыми он сотрудничал, – нужно было завезти рукопись статьи, обещанной уже год назад. Разговор с редактором, как всегда, затянулся: пришлось выпить несколько чашек кофе, выкурить четверть пачки сигарет, выслушать последние сплетни. Андрей уже поглядывал на часы.

…И снова – в метро, иначе не попадешь домой…

Мальчишки уже ждали его у подъезда. Сегодня их было только двое; впрочем, старший – Борис – уже скорее юноша, учится на втором курсе геологоразведочного. Черноволосому Максиму, его приятелю, пятнадцать.

– Привет, райдеры! – Андрей всегда искренне радовался, глядя, как улыбаются, приходя к нему в гости, эти ребята, еще не научившиеся при необходимости раздвигать губы в жалком подобии настоящей улыбки. Ему даже казалось, что Борис, тот, например, никогда этому не научится. (И дай Бог, думал Андрей.)

– Сам райдер! – отозвался Макс, протягивая ему руку.

– Здравствуй, – солидно сказал Борис.

Они поднялись в его однокомнатную квартирку на девятом этаже; Борис достал из рюкзачка кулек с печеньем и привычно, по-хозяйски, отправился на кухню ставить чай. Макс принялся помогать Андрею разгребать сваленные на диване бумаги, чтобы было куда сесть.

– Что это вы только вдвоем сегодня? – спросил Андрей.

– Может, еще Дэн с Сашкой придут. И Татьяна вроде собиралась, – Макс уже уселся на отвоеванный у рукописей уголок дивана и легкомысленно устраивался на нем с ногами. Потом чуть посерьезнел.

– Андрей, я новые стихи принес. Посмотришь?

Как они изменились, подумал Андрей. Тот же Макс, два года назад он был такой съеженный, обиженный миром и ощетинившийся в ответ на обиду. Борис едва не силком притащил его к Андрею. И только через год Макс первый раз показал ему свои стихи, хотя другие ребята давно, не стесняясь, читали свои вещи. Боги, какие это были стихи! С ломаным размером, иногда почти без рифмы, болезненно неумелые стихи тринадцатилетнего подростка. Андрей читал их, давясь непонятным стыдом пополам с жалостью. В этих стихах было пока только две краски: боль обиды и радость жить, но Андрей сразу увидел, что у мальчишки, смотрящего, как он читает, очень большой, настоящий талант. И тогда же он подумал, что Макс никогда не будет известным (популярным – это слово вызвало тогда отвращение) поэтом. Ну и пусть – это была уже сегодняшняя мысль, – это не главное. Главное, чтобы он не стал одним из тех, кто с пустыми глазами трясется в вагонах метро, кто с довольной улыбкой бросает монетки в шапку нищего у собора святого Бонифация…

Андрей вздрогнул, снова вспомнив тот город. Вздрогнул внутренне, но Макс сразу уловил это.

– Ты чего?..

Андрей улыбнулся.

– Ничего, Макс. Так…

Да, все они сильно изменились за эти несколько лет. Разве что только Борис, меняясь внутренне, остается прежним внешне. Ну да ведь он и самый старший, и самый самостоятельный и спокойный…

Бориса он встретил первым из них три года назад в экспедиции на самом севере Карелии. В тот день Андрей отпросился у начальника партии в самостоятельный маршрут, ушел с базы ранним утром и не обещал вернуться к вечеру – хотелось обойти сразу несколько далеких интересных обнажений, и Андрей не был уверен, что успеет все за один день. И не успел, конечно. К вечеру он тащился, обливаясь потом и сгибаясь под отяжелевшим от камней рюкзаком, вверх по склону очередной – последней на сегодня – заросшей лесом горушки. Пахнуло вдруг дымом костра; Андрей поднажал и выбрался на вершину. Замер, пораженный открывшейся красотой.

«Бараний лоб» горы – заглаженная ледником скала – стометровым выпуклым откосом уходил из-под его ног вниз, к огромному зеркалу озера. Кое-где, там, где на скале могла удержаться земля, украшали «лоб» сосны. Ветер с озера отгонял комаров и мошку; опускалось за дальний лес солнце…

А чуть в стороне от того места, где Андрей вышел из леса, горел на «лбу» костер – профессиональная «нодья», костер геологов и егерей, сложенный из трех бревнышек, не сдуваемый ветром и не гаснущий в дождь. Булькал над огнем маленький котелок. Чуть ниже, прикрытая от ветра скалой, стояла (опять-таки профессионально была поставлена – не сдует, не зальет) одноместная брезентовая палатка. Андрей не успел еще как следует рассмотреть чужой лагерь, как откуда-то из-за скал появился мальчишка лет примерно пятнадцати в потертых зеленых камуфлированных штанах, футболке и джинсовой жилетке, с пучком брусничных веточек в руке.

– Здравствуйте, – сказал мальчишка, кладя бруснику на камень и отряхивая с ладоней приставший мусор.

– Здравствуй, – сказал Андрей. – Твой лагерь?

– Мой, – мальчик оглядел взмокшего под грузом Андрея. – Отдохните, у меня чай как раз вскипел.

– Спасибо, – Андрей улыбнулся и назвал свое имя.

– Борис, – сказал хозяин лагеря, пожимая протянутую Андреем руку. – Только заварка вот кончилась, но с брусникой не хуже.

– Да есть у меня чай, – Андрей принялся освобождаться от рюкзака. Борис сразу шагнул к нему, помог, ловко перехватив рюкзак сзади.

Они уселись чаевничать между костром и палаткой – там был расстелен на земле вытащенный, видимо, из палатки пенополиуретановый коврик, именуемый в просторечии пенкой. На пенке валялись заношенная, но относительно чистая энцефалитка, эмалированная миска, пара книжек. Андрей вдруг узнал несколько мрачновато оформленную обложку одной из них, рассмеялся. Молчаливый Борис недоуменно посмотрел на него, оторвавшись от приготовления чая.

– Панина читаешь? – спросил Андрей, кивнув в сторону книжек.

– Да. А что?

– Ну и как? Нравится?

– Нравится.

Такого спокойного и простого ответа Андрей почему-то не ожидал. Вздохнул.

– Это я – Андрей Панин.

Мальчишка если и растерялся, то виду не подал. Несколько секунд смотрел оценивающе, потом, видимо, решил поверить.

– Здорово!

И вернулся к котелку.

Потом, когда чай был готов и была вскрыта банка сгущенки из Андреевых припасов, Андрей все-таки не выдержал и спросил Бориса:

– Послушай, так ты что же, один здесь?

– Да.

– И чего ж ты тут делаешь?

Мальчишка долго смотрел на него и сказал:

– Я – райдер.

И Андрей, чувствуя, что ему оказано доверие, не стал в тот вечер ничего больше спрашивать…

Но именно той ночью, лежа под светлым северным небом, над светлым же простором озера, видя пробивающийся сквозь неплотный брезент Борисовой палатки свет, слыша шелест страниц и догадываясь, чью книгу листает Борис при свете фонаря, – именно той ночью Андрей вспомнил еще один кусочек прошлого, которое было там, в Гамельне…

…Когда случилось Нашествие, был апрель. Он помнил, как сладко пели по ночам соловьи, как – изредка – голосили днем матери, потерявшие еще одного ребенка. Был голод.

Он ходил по деревням, помогая, чем умел. Неоткуда было взять хлеба, но он учил правильно варить суп из каштанов и буковых орешков – местные этого не умели, голод нечасто приходил в эти богатые земли. Он давал нужные травки отощавшим детям и пару раз сумел уговорить мужиков забить несколько диких поросят в баронских лесах.

Иногда он слышал звон колоколов Гамельна – город жил, город ждал, когда наступит пик голода, чтобы выгоднее распродать зерно. Тогда он вспоминал ужас городских улиц и обещал себе, что никогда больше не пройдет через городские ворота…

…Крысы пришли в Гамельн, когда город оказался последним в округе местом, где была еда. Он помнил ту ночь.

Неслышимый топот сотен маленьких лапок разбудил его после полуночи. Он открыл глаза и тотчас отпрянул к стволу древнего дуба, давшего ему приют на ночь. Крысы покидали деревню, где он был сегодня днем, – так корабельные крысы покидают судно, которому предстоит пойти ко дну. Ни одна из них не решилась приблизиться к нему, пока он спал; они далеко обходили его ложе из мягкого мха, выходя на имперский тракт в стороне от проселка. И тогда он вдруг понял, куда идут крысы.

Крысы шли в Гамельн.

Со всей округи, подумал он.

В город, где много еды.

В город, где нет добра и жизни.

В город.

Он поднял руки. Он заговорил на том языке, которого не помнили ни горожане, ни жители деревень.

В город.

Он видел, как по всей округе снимаются с насиженных мест, повинуясь его воле, крысиные стаи, как они уходят в сторону имперского тракта…

В город.

Он смотрел их глазами и их обонянием чувствовал сладкий запах зерна в амбарах Гамельна.

– В город, – сказал он.

В город.

3

К восьми часам вечера Андрей добрался наконец в «Домбай», славную старую шашлычную, знакомую еще со школьных лет. Здесь всегда было полутемно и немноголюдно, а в дополнение к последнему достоинству здесь нередко подавали настоящий шашлык и неплохое харчо.

Данька, конечно, был уже здесь. Более того, вожделенный шашлык, политый кетчупом и обсыпанный луком, уже дымился на столе перед ним. Они поздоровались, и Данька, нагнувшись, выудил из-под стола бутылку «Красного Крымского».

– У-у, – сказал Андрей, – «Массандра» – это к месту.

Данька откупорил бутылку и разлил портвейн в стаканы.

…Даниил Матвеев был старинным (они вместе учились в школе, потом в университете) другом Андрея. Более того, Данька был еще и его «коллегой по перу». Правда, Андрей шутил иногда, что любая из его книг по тиражу превосходит все Данькины книги, взятые вместе. Данька не обижался – он знал цену своим книгам; Андрей и сам понимал, что книга, которую прочитали и поняли десять мастеров, стоит книги, которую читают миллионы. Нет, и сам Андрей не писал «попсы». Просто Данька не был «литератором» и не работал, как Андрей, в жанре fantazy. Данька был магом и писал о магии.

По крайней мере, именно так определял его деятельность Андрей.

Они выпили и принялись за шашлык.

– Спасибо за книгу, – сказал Андрей, одолев первый шампур и закуривая сигарету.

– Ты уже благодарил, – усмехнулся Данька, – неделю назад, по телефону.

– Все равно. Это здорово.

– Нашел в ней сюжет для новой повести?

– А то как же! И не один. Хочешь, сделаю тебе комплимент?

– Хочу. Валяй, делай.

– Твоя книжка пришлась по душе моим райдерам.

– «Дорога на Монсальват»?

– Она. Знаешь, райдеры – суровые критики. Это действительно комплимент.

Данька кивнул.

– Что же привлекло твоих странников в моем скромном труде?

– Не прикидывайся, сам знаешь, что.

Данька снова кивнул. Он знал, что – Андрей часто рассказывал ему о своих ребятах, в том числе и то, о чем сам мог только догадываться…

…Андрей никогда не был для них руководителем – просто друг, один из очень немногих взрослых, которым они доверяли. Он почти никогда не задавал им прямых вопросов, предпочитая дожидаться тех редких случаев, когда райдеры сами рассказывали ему о себе. Борис – тот, кажется, ценил эту тактичность и в ответ старался помогать Андрею информацией, когда тот чего-то не понимал в их жизни.

Борис был самым старшим из них – не только в Москве. Именно он – сам, по собственной инициативе, Андрей не настаивал – именно он в первый раз рассказал Андрею о райдерах. Это было уже в городе, осенью после той памятной встречи в тайге. Потом Андрей познакомился с другими ребятами, узнал, что многие пишут стихи, а кое-кто и прозу, стал возиться с ними, помогая выправлять стиль и слог, и вот уже два лета надолго уводил нескольких ребят в лес, где вместе с Борисом учил их жить без метро и гамбургеров…

Райдеры не были ни движением, ни – уж тем более! – организацией. Их и было-то всего человек двадцать в Москве, да столько же в Питере, да по нескольку человек в больших областных городах. При встрече они иногда рисовали на земле северную руну Дороги. Это не пароль, объяснял Борис, просто способ узнать друг друга. От имени этой руны – «Райд» – и получилось само собой слово «райдер»…

Одно время Андрею казалось, что райдеры немного похожи на хиппи, но он быстро понял, что между ними нет ничего общего, кроме страсти к дороге и нелюбви к современному миру. Борис, например, коротко стригся, всегда был аккуратен в одежде, с равной простой элегантностью носил драную энцефалитку и тройку, подаренную отцом после поступления в институт. Райдеры не любили городов, никогда не тусовались, не болтались на трассе Москва – Питер. Но едва начиналось лето, райдеры, не собирая больших групп, «выходили на дорогу» и исчезали в лесах и на проселках России. Правда, один только Борис иногда выходил на дорогу в одиночку, остальные покидали города по двое или трое.

Андрей давно уже привык присматриваться к людям, выясняя их литературные пристрастия. В этом смысле «субкультура» райдеров была, несомненно, пропитана духом книг Крапивина. И еще – в меньшей степени – Толкиена и Кастанеды. И еще его, Андрея Панина, книг. Он всегда удивлялся, думая об этом.

Такое литературное «ирландское рагу» Андрей часто называл гремучей смесью (подразумевая Крапивина, Толкиена и Кастанеду, не себя, конечно). Да, райдеры не были движением, но Андрей чувствовал за ними неясную силу, чувствовал, что, сложись некие обстоятельства, и райдерство охватит российских тинейджеров, как эпидемия хиппи лет двадцать тому назад, когда московские мамы и папы дрожали от страха, как бы любимое дитя «не ушло в хиппи», подразумевая под этим полный социальный крах. Так действительно бывало – Андрей помнил и себя, и своих друзей…

И этим тоже райдеры отличались от хиппи – они не выпадали из социума, они вообще не любили внешних выражений. Андрей до сих пор многого не знал о них, хотя о многом догадывался. Так, догадывался он, что каждый райдер верит в глубине души, что когда-нибудь лесная тропинка у него под ногами превратится в Дорогу…

И потому так растрепался уже через неделю после выхода в свет подаренный Андрею экземпляр Данькиной «Дороги на Монсальват».

А Борис, подумал Андрей, он… он не верит, он знает. И ждет.

– Что-то с тобой сегодня?

– А? – Андрей встрепенулся. – Да вот… думаю о твоей книге.

– Ну и как? Думается?

– Еще как.

– А еще о чем думается?

– Еще? Еще вот о чем, – Андрей расстегнул свою папку, достал вскрытое письмо, бросил на стол перед Данькой.

– Это что?

– Письмо, – Андрей пожал плечами. – Из сегодняшней почты. Забрал в издательстве еще утром, да руки только сейчас дошли посмотреть. Вот ехал в метро, читал и думал.

– Мне прочитать? Можно вслух?

Андрей кивнул. Данька взял конверт, повертел в руках, вытащил из него сложенный вчетверо тетрадный листок.

– «Уважаемый Андрей Викторович», – Данька хихикнул: – Не иначе как от восторженного поклонника. Или поклонницы? – он посмотрел вниз, на подпись. – Нет, все-таки от поклонника.

– Да ты читай, читай. Оно не длинное.

– Ага. Итак… «Уважаемый Андрей Викторович. Наверное, Вам покажется странным мое письмо. Пожалуйста, поймите меня правильно. Мне очень нравятся Ваши книги, даже немного слишком… – Хм, оригинально… – Но я хочу спросить Вас: Вы помните, давным-давно, при застое, писателей называли инженерами человеческих душ? Мне казалась идиотизмом эта формулировка, но я был тогда всего лишь школьником. Теперь я знаю, что Настоящий (Настоящий с большой буквы, как у Лукьяненко в “Мальчике и Тьме”) писатель действительно является этим самым инженером. Доводилось ли Вам задумываться, что происходит с читателем после того, как книга прочитана? Неделю назад…» – Данька вдруг замолчал, быстро взглянул на Андрея.

– Читай, читай…

– «…Неделю назад один мой знакомый, совсем молодой, пытался уйти. По счастью, его нашли вовремя. Потом он рассказывал мне: это была очень хорошая книга, после нее было трудно жить здесь. Не пугайтесь – это была не Ваша книга. Поверьте, я просто хочу предупредить Вас, мне кажется, Вы можете подняться до уровня того Мастера, который написал эту книгу. Я не буду называть его фамилию, не надо. И еще: Вы знаете, что сказал Толкиен, когда ему рассказали о том, какую волну “толкиенизма” вызвали его книги? Он сказал: “Я испортил им жизнь”… Прощайте. Всего Вам доброго».

Данька замолчал, потом сложил письмо, засунул его обратно в конверт. Отодвинул к Андрею. Спросил:

– Ты не знаешь, Толкиен действительно сказал эти слова?

– Да.

Они снова помолчали.

– Мне кажется, тебя должна радовать столь высокая оценка твоего таланта… – осторожно сказал Данька.

– Ты так думаешь?

– Я-то? Нет.

Андрей хмыкнул, убирая письмо в папку.

– Где там твой «Красный Крымский»? Под столиком, как в добрые старые времена?

– Не печалься, дружище, этот твой поклонник неправ, – сказал Данька, наполняя стаканы. – Ведь если не писать хороших книг, то останутся только плохие, и это будет неправильно. Кроме того, хорошие книги виноваты здесь не больше, чем омут, в который нужно бросить ребенка, чтобы тот научился плавать. Понимаешь?

– Да, – сказал Андрей. – «Я тот, кто вечно хочет зла и вечно совершает благо». Классика. Ты что-то писал об этом.

– Писал, – согласился Данька. – Однако учти, автор письма прав в другом: Настоящий писатель всегда маг, обладающий огромной силой.

– Да, – снова сказал Андрей. – Я знаю. Я помню…

…Он помнил. Коты бежали из Гамельна на второй день Нашествия. На третий день колокола собора святого Бонифация заговорили по-новому: больше они не пели благо славного Гамельна, они пели его смерть.

Я не могу бороться с городом, думал он, я могу только убить его.

На пятый день в городе не осталось хлеба. На седьмой день Нашествия его отыскал мальчик.

Это был Вилли – самый старший из тех, ради кого он приходил иногда в город, пока еще мог терпеть городскую жизнь. Никто в городе не понимал, чему он учит Вилли и других детей – то ли игре на дудочке, то ли древним позабытым стишкам и считалкам…

– Мастер, – сказал Вилли, – город умирает. Крысы…

– Я знаю, – сказал он.

Вилли посмотрел ему в глаза и понял. Медленно, словно ломаясь, мальчик опустился перед ним на колени.

– Мастер…

– Не надо, Вилли.

Боги, подумал Андрей… Вилли, Борис…

– Мастер… там дети. Они же не виноваты. Там… моя мама…

Если мальчик заплачет, подумал он, я не выдержу и пойду в город.

Вилли не заплакал.

Но Мастер поднялся с мягкого мха и шагнул на имперский тракт – спасать город, который ненавидел.