Текст книги "Бездельники"

Глава 15
Меня зовут Мурзилка

Больной торжествующе смотрит на вас.

– Я же говорю – проходной двор.

И идёт открывать дверь. Ты слышишь звонкие девичьи голоса из коридора.

– Привет!

– Мы тебе поесть принесли.

В комнату Больной возвращается с двумя девчонками. Обе чуть пониже тебя. Обе интересные и при этом полные противоположности друг друга. Курносая пухлогубая брюнетка с радикально короткой стрижкой, вся в чёрном: чулки, юбка, футболка, пиджак, а худющая блондинка с ярким боевым макияжем – в красной блузке и оранжевых бананах. Аж глазам больно. Брюнетку ты точно где-то видел. Вот только где?

– Это Нинка. Это Мурзилка. Мои модели. Я их фотографирую. – Больной нарочито смачно целует девчонок в губы.

Модель! Ну конечно! Вот где ты видел эту курносую. Только там она была исключительно без одежды. У неё красивые груди. Каплевидные. И тело, как гитара. Ты чувствуешь, как снова неудержимо краснеешь.

– А это известный поэт Энди Фролов-Задунайский, друг моего друга Дэна, и его одноклассник – Тихоня, – представляет вас девчонкам Больной. При них он стал гораздо бодрее. – Между прочим, музыканты известнейшей панк-группы «Каждый человек». Вы тут знакомьтесь, а я в дабл.

Больной бросает их с девчонками. Тихоня вцепляется в басуху и прикрывается ею, как щитом. С девчонками у него не ахти.

Курносая Мурзилка переспрашивает неожиданно глубоким голосом:

– Какой-какой группы?

– Известнейшей, – подтверждаешь ты. – Но пока очень узкому кругу посвящённых. Так что добро пожаловать в круг, Мурзилка.

Смешная кликуха. Ловишь себя на мысли, что смотришь на курносую девушку с большим интересом. И даже не из-за фотографий. Есть в её странном лице что-то необыкновенно притягательное. Особенно в иронично сощуренных карих глазах.

Блондинка Нинка кошачьей мягкой походкой подходит к Тихоне:

– Играешь на гитаре? – голос у неё тоже кошачий.

– Это не гитара. Это бас, – даёт сноба Тихоня.

– А-а-а. Понятно. Мальчик симпатичный, но о-очень важный. Или стеснительный? – Нинка уж точно не стеснительная. И сдаваться, похоже, не привыкла. – Ладно, не бойся ты так. Я не кусаюсь, если не просят.

Боевая жаба. Мурзилка совсем другая. Или тебе хочется, чтобы так было.

– А ты действительно поэт или Больной прогнал очередную телегу в свойственной ему шутовской манере? – Нинка переключается на тебя с зажавшегося Тихони.

– Правда-правда. Только он без водки не будет свои стихи читать, – отвечает за тебя Тихоня.

– Жаль. Я бы послушала, – театрально вздыхает Мурзилка. – Первый раз настоящего поэта вижу.

Ошибся ты, чувак. Обе они актрисы. Модельки человека. Вот и отлично.

– Расслабься, Мурзилка. – Это Больной вернулся. – У нашего поэта уже есть девушка. Правда, она об этом не знает.

Ты недовольно закатываешь глаза. Терпеть не можешь публичных обсуждений твоей личной жизни.

– Пойдёмте чаю, что ли, выпьем, – предлагает Больной.

– Чего чаю-то? У нас и пиво есть! – возмущается Нинка.

– Алкоголички! Засранки! Но я вас всё равно люблю. – Больной обнимает девчонок за талии, и вы толпой перемещаетесь на кухню. Тихоня идёт, не выпуская из рук бас. Ты видишь, что смелая Нинка держит его за руку. Буквально тащит за собой. Тихоня сияет. Везёт же сегодня чуваку. Причём совершенно незаслуженно. Ты ввёл его в крутую тусовку, и ему сразу попёрло: басуха, девчонки… А вот тебе можно было бы уже и свалить. Миссия с басом удачно завершена. Или что-то держит здесь и тебя. Пиво? Курносая кареглазая Мурзилка? Злой рок? Злой панк-рок? Всё сразу? Попробуй разберись.

Глава 16
Колёса судьбы

Вы сидите за столом в просторной кухне Больного, попиваете пивко и играете в преферанс для бедных – тысячу на раздевание. Пара на пару. Больной пьёт чай и фотографирует вашу битву для потомков на старенький отцовский ФЭД. Практически сейчас вашу пьянку фиксирует Феликс Эдмундович Дзержинский. У вас с Мурзилкой марьяж за марьяжем. Тихоня и Нинка отчаянно проигрывают. Но нельзя сказать, что это их сильно расстраивает. Тебе кажется, что даже радует. Тихоня сидит в синих семейных трусах и белой майке и не отводит глаз от Нинки в кружевном лифчике и штанах-бананах.

Большой тонкогубый рот Нинки практически не закрывается. Ты уже знаешь почти всё о весёлом образе жизни юной парикмахерши. Более безбашенной девки ты ещё не видел.

– Югов с Каринкой на днях сняли на дискаче в «Венских звёздах». Они нас в «Пулю» ужинать повезли. Икра чёрная, осетрина, коньяк армянский, полусладкий шампунь. Полный комплект. Юги ужрались в говно. Ой, говорю, мальчики, нам срочно нужно в туалет. Они: вдвоем? Мы: конечно, вдвоём, и ржать. В общем, спустились, бегом-бегом, тачку поймали и досвидос. Пишите письма!

Тихоня набирает карты, глядит на Нинку осоловевшими влюблёнными глазами с пушистыми девичьими ресницами.

– Ничего себе. Ну вы ваще рискованные. А если бы они прочухали развод?

– Эти курицы всё время так развлекаются, – Больной морщится. – Заканчивайте, дурынды. Допрыгаетесь. То есть добегаетесь.

– Какой ты всё-таки зануда, Димочка! Это всё от таблеток. – Нинка кокетливо отгибает правую чашечку бюстгальтера вниз. Ровно на секунду, но Больной успевает щёлкнуть, а Тихоня обмереть, простреленный навылет острым соском.

– Включи нам музыку, пожалуйста, – просит хозяина Мурзилка.

Больной уходит и возвращается с кассетным «Романтиком». Вставляет кассету. Шипит плёнка. БГ поёт издалека искажённым донельзя голосом:

 
Все, кто были, по-моему, сплыли,
А те, кто остался, спят.
Один лишь я сижу на этой стене,
Как свойственно мне.
 

Запись ужасная. Сделана на рок-клубовском фестивале. Но тебя прёт с первых же аккордов.

 
– Эй вы, как живётся там,
У вас есть гиппопотам…
 

Подпевает Мурзилка, глядя в свои карты. И ты снова думаешь, что она особенная. Но, конечно, не такая особенная, как Объект. Не такая красивая. Но своеобразная. Ты видишь, как на подоконник садится тучный голубь и, выхаживая по нему, с интересом поглядывает на вас. Прикормленный такой. Смешная птица. Ты хватаешь салфетку из стакана на столе, достаёшь из кармана влажных джинсов (до сих пор не высохли – заразы) огрызок карандаша и срочно пишешь, пока мысль не улетела.

 
Смешная птица пробует взлететь,
Но, глупая, о крыльях позабыла.
А ты меня хоть чуточку любила?
Спаси меня, любимая. Ответь.
 

Мурзилка поглядывает в твою салфетку. Думает, что незаметно. Пусть думает. Тебе приятно. А Тихоня с Нинкой снова облажались. Звонок в дверь спасает их от продолжения стриптиза.

– Опять кого-то принесло, – ворчит Больной. Он видит, что Тихоня испуганно начинает одеваться. – Да не бойся ты, Тиша. Маман часа через два придёт, не раньше, а батя ещё позже.

Больной уходит и возвращается с Дэном, который победно держит гитару двумя руками над головой.

– Меняю жену на стеклотару, а тишину – на электрогитару! – орёт Дэн. – «Каждому человеку» быть!

Офигеть, какой он всё-таки крутой иногда.

– Да! Ура! – кричите вы с Тихоней, вскакиваете из-за стола, чтобы скорее обнять друга.

И тут Нинка выдаёт вроде как себе под нос, но так, чтобы все услышали.

– Ого, какой красавчик.

Лицо Тихони обиженно сморщивается, словно он собрался заплакать. Его везение закончилось. Карета превратилась в тыкву. Очень грустную тыкву на его плечах. Тебе его жалко, но нельзя же так сразу сдаваться. Что за тряпка? Эти отличники совершенно не приспособлены к жизни. Не то что ты и Дэн – отчаянные троечники.

– Привет, девчонки! Неплохо вы тут устроились.

Дэн бесцеремонно вставляет табурет между Тихоней и Нинкой и плюхается на него.

– Чего пьём?

– Уже ничего, – бурчит Тихоня, нервно надевая рубашку.

И правда, пиво-то кончилось, а ты даже и не заметил.

– Больной отдал Тихоне бас, – отчитываешься ты Дэну о проделанной работе. – Так что у нас есть басист с инструментом.

– Отдал? Круто. – Дэн смотрит то на Нинку, то на Мурзилку. Нельзя сказать, что тебе это нравится. – Блин! Если бы вы знали, во что мне обошлась эта гитара.

Вот любит же напустить чувак тумана. Можно подумать, душу он там отдал за эту гитару. Девственностью расплатился. Позёр несчастный! – кипишь ты внутри праведной злобой, но подыгрываешь другу:

– Что, Ленка отдавать гитараху не хотела?

Дэн гримасничает, словно борется с собой.

– Ну… Лучше не спрашивай. Эй, Больной, дай-ка мне твоих колёс. Мне срочно нужно успокоиться. Реально так нужно успокоиться. Дай циклодольчику. Да побольше! Побольше!

Это цитата из анекдота про таблетки от жадности. И все дружно ржут. Кроме Тихони и Больного. Последний очень сердит.

– Начинается, блин. Их с алкоголем нельзя. Ты же датый, Дэн. Сразу сглючит по-плохому. А мне потом возись с тобой, придурком.

– Я трезв как стекло, – упорствует Дэн. – Скажите ему, девчонки.

Девчонки смеются. А Больного аж перекашивает, как от зубной боли. Видно, как все вы ему надоели своей вселенской тупостью.

– Да пожалуйста. Мне не жалко. Одним дураком меньше, одним больше…

Больной уходит, бормоча под нос, и возвращается с тонким прозрачным полиэтиленовым пакетом, полным блестящих упаковок разнообразных таблеток всевозможных цветов и калибров. Кидает пакет на стол.

Ты мечтательно смотришь на это богатство. Вот это поворот. Дэн – молодчага. Сам бы ты никогда не решился. Слишком трусливый, а ведь…

– Глюки – моя мечта, – взволнованно говоришь ты. – Я всегда хотел попробовать, как это – капать из серебряной чайной ложки расплавленным сахаром в рюмку полынной настойки, а потом под галиками писать стихи до утра. Как Бодлер, Рембо или Эдгар По.

– Абсент – вещь, – неожиданно поддерживает тебя Мурзилка. – Мама в Чехословакии пила. Хвасталась перед подругами. Кстати, глюк – это счастье по-немецки.

Что для русского счастье, для немца глюк – выдаёт твой неугомонный мозг.

– Я тоже хочу глюков! – заявляет Нинка, которая, в отличие от Тихони, так и не оделась.

Но, правда, и лифчик проигранный не сняла. А могла бы запросто. Ей нравится исподтишка ловить Тихонины обиженные взгляды. Но восхищённые взгляды Дэна ей нравится ловить ничуть не меньше.

Больной воздевает руки к потолку:

– Делайте что хотите! Ума нет – пиши калека.

На столе стоит розетка с горкой простых карамелек с различным вареньем. Всякие клубнички, лимончики и сливы. Дэн разворачивает одну, раскалывает ножом вдоль и укладывает в каждую половинку по три разные таблетки. Фарширует карамель колёсами. Его дурному примеру следуют все остальные, кроме Больного и Мурзилки.

– Идиоты! – стонет Больной. – Мне же вам «скорую» вызывать придётся. А если вас не откачают?

– Не ссы, Димон! – пихает его в плечо Дэн. – Мы просто чаю попьём с конфетами и пойдём. Нам ещё с Энди и Тихоней репетировать сегодня! Налей-ка нам лучше чаю. Будь другом!

Больной бурчит:

– Самообслуживание.

– А чего мы репетировать-то будем? – едко интересуется Тихоня. – У нас же песен нет.

– Счас будут! – успокаивает его Дэн, улыбаясь персонально Нинке.

Гармония мира не знает границ. Дэн наливает всем чаю, заглатывает свою конфету. Запивает её чаем. Бесцеремонно берёт у тебя салфетку. Ладно, Дэну сегодня можно.

– Ну вот, песня первая готова, например!

Он деловито втыкается в комбик, картинно настраивается, начинает бренчать на гитаре, глядя в салфетку и напевая:

– Смешная птица пробует взлететь…

Останавливается.

– Нет. Шняга какая-то попсовая. Энди, а напой-ка мне про девочку-панка. Ну ту, что позавчера пытались делать.

Ты только что проглотил свою конфету и весь теперь внутри себя вместе с ней. Ждёшь ярких незабываемых галлюцинаций. Тебе и страшно, и интересно. Страшно интересно. Но галлюцинаций пока нет. Так что можно и напеть:

– Полголовы красная, полголовы синяя, ты до того страшная, что можно сказать красивая…

Мелодия рождается сама собой. Дэн подыгрывает тебе, на ходу подбирая аккорды. Круто у вас получается. Во всяком случае, в глазах Нинки и Мурзилки светится искренний интерес. А может, и восхищение.

Даже Больной неожиданно оживляется.

– Ну-ка, ну-ка… Что там за аккорды у вас?

Он берёт бас у Тихони, начинает подыгрывать Дэну. Играет он очень хорошо. И выглядит при этом как настоящий музыкант. Тихоня горестно вздыхает, и тут Нинка забирается к нему на колени и начинает тебе подпевать. И все счастливы. Только ты почему-то берёшь и выходишь из себя.

Глава 17
Вот как бывает

Ты приходишь в себя примерно через полчаса. Но ты не знаешь о том, что предыдущие тридцать минут твоей жизни выпали из твоей памяти навсегда. Для тебя время схлопнулось. Вот вы только что начали подбирать аккорды к твоим новым стихам, Нинка залезла к Тихоне на коленки, Мурзилка забавно пританцовывает за твоим плечом, ты видишь её краем глаза, поворачиваешь к ней голову и… бац – Дэн играет на гитаре, Больной на басу, Энди барабанит ладонями по столу – и все горланят припев песни:

 
– Девушка-панк – это улёт!
Кто-то пробил мордою лёд.
Кто-то плеснул краски на снег.
Что ещё выдашь – двадцатый век?
 

Энди барабанит? Постой, чувак, но Энди – это же ты. Вот же незадача. Похоже, ты видишь вас всех со стороны и даже с высоты. Всех, и себя в том числе. Ты реально вышел из себя. Странно, но совсем не страшно. Скорее смешно. Смешные все до невозможности. Только смеяться не получается, потому что ты поёшь, а перестать нельзя – мир погибнет моментально и навсегда. Поэтому всем надо петь и как можно громче. Но вот какая штука – вас же теперь двое, так что ты, первый, можешь смотреть на всех сверху вниз и смеяться, пока ты, второй, там внизу орёшь всякую чушь. А ещё ты наконец можешь спокойно рассмотреть Мурзилку. Нужно же понять, что в ней тебя так притягивает. Стрёмно, наверное, когда ты сначала увидел девушку голой, а потом с ней познакомился. И причёска у неё (вернее, её полное отсутствие) тоже очень стрёмная. Голова совершенно круглая. Идеально круглая. Разве так бывает? А если ей взять и волосы отрастить?

Ты видишь, как у Мурзилки под твоим пристальным взглядом начинают расти волосы. Лезут и лезут, как черви из земли после дождя. Быстро растут. Сначала жёлтые, потом синие и красные – и сразу сами собой укладываются в гордо стоящий жёлто-сине-красный гребень. Это ты их так поставил. Одним только взглядом. Вот как ты умеешь, оказывается! Круть неимоверная! Жаль, что Мурзилка ничего не замечает. Танцует в полном экстазе – смешно подбрасывая круглые коленки. Ладно, раскрашу всех остальных, решаешь ты. И через минуту в кухне Больного все с разноцветными ирокезами, и ты в том числе. Это так прекрасно, что ты радостно и звонко начинаешь хлопать в свои стеклянные ладоши. Нет! Это не ты хлопаешь. Это в окно кухни кто-то настойчиво стучится со стороны двора. Энди (тот, который внизу) видит за окном знакомого льва с Банковского мостика, тот стучит в стекло круглым фонарём, приглашая его в полёт. Энди подходит к окну, открывает его рывком, ловко, по-ковбойски запрыгивает на широкую серую спину льва, и они летят в высокое небо над городом. Над пустырями и трамвайными путями Бухарестской, над невзрачной улицей Салова, над мрачным Ново-Волковским кладбищем, над запущенной Лиговкой, над распущенным Невским… Энди от восторга начинает читать льву свои стихи.

 
Ветер вытер слёзы дыр,
он рассеял сизый дым.
Снова город молодой,
Перестал он быть седым.
Вспоминает город мой,
Как мальчишкою худым
он в каретах рассекал
по булыжным мостовым.
 

Только вот почему-то небо вокруг них теперь ночное, тёмное. Они летят над Невой низко-низко, так что можно ноги замочить в высоких волнах, а у Эрмитажа сворачивают и начинают плавно кружить над Дворцовой площадью. Рядом летают остальные три льва с Банковского мостика с не менее умелыми наездниками: Александрами Пушкиным и Блоком и Майком, сбежавшим из «Зоопарка». Энди приветственно машет рукой своим коллегам-поэтам. Они его не замечают. Готовятся к важному соревнованию. Майк в ковбойской шляпе и замшевом пиджаке с бахромой начинает декламировать свою песню «Золотые львы», в которой нет ни слова про золотых львов.

– Нет, но это же просто невыносимая муть! – кричит Пушкин. – Вы меня бесите, сударь!

И солнце русской поэзии стреляет в звезду рок-н-ролла из смешного дуэльного пистолета. Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!

Но мешковатый Майк ловко уворачивается, и пуля-дура попадает в Блока. Прямо в его высокий мраморно-белый лоб. Рикошетит от него в фонарь льва Энди. Фонарь разлетается на тысячи острых блестящих осколков. Лев Энди резко останавливается в воздухе, а его седок с жутким криком летит на брусчатку Дворцовой. Но Энди – это же ты, чувак. И это ты летишь головой на камни! Ты…

Раз, два, три!

– Я что, вырубился?

Ты резко садишься в кровати под белой прохладной простынкой (блин, ты совершенно голый) и снова откидываешься на подушку – на лбу холодная испарина. Над тобой склонились два полных сочувствия карих глаза и нос кнопочкой. Мурзилка!

– О! Наш спящий очнулся! Привет, поэт!

– Ну слава Богу! – слышишь ты голос Больного где-то рядом. – Ма, па, он проснулся, всё нормально!

Голова пустая, словно твой мозг вынули. Интересно, его вернут? Ты точно помнишь, что во всём виноват Пушкин, который погнал напраслину на Майка Науменко. Но почему…

– Почему я голый? – шёпотом спрашиваешь ты Мурзилку.

– Ну мы тут слегка позабавились с тобой. Извини, чувак, – говорит девушка нарочито равнодушным, даже циничным тоном. Но, увидев твой искренний испуг, тут же раскалывается. – Шучу, шучу. Твоя невинность не пострадала. Ты сам разделся и лёг в холодную воду в ванне, чтобы прийти в себя. И там уснул. Ничего не помнишь?

Ты держишься за голову. На самом деле ты помнишь всё. Но не рассказывать же ей про львов и Пушкина. Во всяком случае, вы квиты. Ты видел голой её, а она тебя.

– Нет. Ничего не помню. Позорище, – страдальческим тоном говоришь ты.

– Бедняжечка.

Мурзилка нежно проводит рукой по твоим непослушным волосам. Это уже чересчур интимно. Не много ли она себе позволяет? Блин. Тебе неприятно, что тебе приятно. Она, конечно, милая, но надо объяснить ей, что между вами ничего не может быть. Потому что…

– Чёрт! Сколько сейчас времени? – спохватываешься ты.

Больной появляется в поле твоего зрения. На его доброе лицо натянута скептическая ухмылка. Так себе сочетание.

– Полдесятого.

Отлично! Объекта с репетицией прокинул. С Кузей не погулял. Зато познакомился с глюками.

– А-а-а. Вот засада.

– Ага. Она самая. Ты почти шесть часов провалялся в отключке на моей койке. Еле упросил маманю не звонить твоим. Сказал, что ты пришёл пьяный в сосиску и заснул у меня, – Больной наклоняется к тебе и шепчет: – Никаких колёс не было. Ты понял?

– Ясное дело, – шепчешь ты в ответ. – А как остальные?

Мурзилка строит смешные рожицы, передразнивая ваши конспиративные переговоры. Имеет право. Ты облажался, чувак.

– Нормалдос. Когда увидели, как тебя заплющило, наперегонки побежали к фаянсовому другу Берримора звать. Так что ты их спас. (О, да ты герой, Эндичка.) – Тебя, кстати, тоже вывернуло пару раз. (Нет, не герой.) – Скажи спасибо Мурзилке. Она твою одежду заблёванную застирала и на балконе повесила. Всё уже высохло.

Какой кошмар. Стыдоба. Нет, спасибо. Больше никаких галлюциногенов, профессор. А Мурзилка смотрит тебе прямо в глаза, чего-то ждёт. А, ну да, конечно.

– Спасибо, – выдавливаешь ты из себя, стыдливо тупя взор.

– Плиз. Обращайтесь, если что, – с энтузиазмом отзывается курносая фотомодель. – Только с тебя должок, поэт.

Должок? Звучит странно. Вдруг попросит отдать то, о чём ты ещё не знаешь. Или что-то вроде того, думаешь ты, но произносишь:

– Что ещё за должок?

– Я провожу тебя до дома. Мало ли что с тобой ещё приключится. И ты будешь читать мне свои стихи.

А вот это приятно. Нужно покочевряжиться для приличия. Но ты сделаешь это с большим удовольствием. И сам бы предложил ей, если честно. Ну да, а что такого? Она просто нравится тебе, как… Друг? Боевая подруга? Просто интересный человек в конце концов. Который выстирал твою заблёванную одежду и шесть часов ждал, когда ты проснёшься.

– Ладно. Почитаю, – говоришь ты. – Только учти – они странные. Не все врубаются.

– Ну это я уже поняла, – улыбается Мурзилка.

– Хватит ворковать, голубки, – ревниво ворчит Больной. – Родителям позвони, глюконавт.

Глава 20
Пустынной улицей вдвоём с тобой куда-то мы идём

Десять вечера. Улица имени главного болгарского коммуниста Георгия Димитрова несёт твои ноги домой. Купчинские жители скопом выгуливают перед сном своих многочисленных собак. В основном это кудлатые болонки. Совершенно бессмысленные тявкающие создания. Но попадаются и прикольные твари: собранные из спиральных проволочек эрдельтерьеры, например, или приземистые крысобаки таксы. Ты всех собак любишь, кроме овчарок. Этих ты побаиваешься. Генетическая память политзэков даёт о себе знать. В окнах домов уютно горит свет. Жаль, что сейчас не темно. Ты любишь идти здесь зимним вечером и смотреть на жёлтые нимбы над фонарями, особенно когда в них белыми мотыльками уютно порхает снежный пух. Вы с Мурзилкой идёте рядом, выдерживая смешную детскую дистанцию. Как будто боитесь получить разряд тока при случайном прикосновении.

Ты по-честному отрабатываешь чистые джинсы и футболку. Мурзилка так же честно слушает. Иногда тебе кажется, что ей и правда интересно:

 
Дом апреля – весны отдушина,
вздох любви источают ландыши.
Миллионы глаз с неба рушатся,
синевой заливая карман души.
Гром раскатистый смеха звонкого
катит с гор облаков лавиною.
Если был ты когда-то мальчонкою,
то есть шансы побыть мужчиною!
Корень жизни, питаясь сахаром,
листья голоса в воздух выпустил.
Растревоженным старым пахарем
день бредёт по равнинам сытости.
Впереди ни огня, ни отчаянья –
Жизнь не жалко, а смерть испугана.
Нет стремленья взорвать нечаянно
погреб тёмный общества-пугала.
Будьте счастливы, новобрачные.
Наплодите идейных мистиков.
Чтобы было кому невзрачные
наши души принять за истины.
Карусель закружится медленней,
рыжий ветер махнёт на выход нам.
В голове и в воздухе ветрено,
но без крыльев летать невыгодно.
Будни, праздники, бездны вечные
превращаются просто в ямочки.
И становятся человечными
на щеках какой-нибудь дамочки…
 

– Здорово! Мне нравится. Похоже на поэтов Серебряного века. Особенно на футуристов.

Она продолжает тебя поражать, эта курносая фотомодель, полная сюрпризов.

– Ничего себе, какие познания. Начало века – моё любимое время. – Тебе жалко, что очочки и значочки едут домой в карманах – сейчас они были бы очень на пользу твоей лекции. – Обожаю всё это упадничество, творческие прорывы, поиск себя, эксперименты с формой, эпатаж, клоунаду. Футуристы вообще были нереально круты. Настоящие панки своего времени. Пощёчина общественному вкусу. Даже если Маяковского в жёлтой кофте не брать. Братья Бурлюки в цилиндрах и с раскрашенными лицами и без Маяковского были круче всех.

– Нет. Не согласна, – уверенно парирует твоя спутница. – Нет никого круче Маяковского. Бурлюки – клоуны, а он гений. «Послушайте! Ведь если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…»

Мурзилка хорошо читает Владимира Владимировича. Без пафоса и надрыва. Это редкость. Да и вообще, это первая девчонка, которая читает тебе стихи на улице. Тёплым летним вечером… Ты смотришь на курносую модельку с восхищением. Нет, нет, нет. Просто вы оба любите поэзию. А ведь это твоё любимое стихотворение, Энди! Может, это розыгрыш какой-то? Может, её Больной или Дэн подговорил? Мимо вас со страшным рёвом проносятся мотоциклисты. Вот кому белые ночи в кайф.

– Рокеры поехали! – радуешься ты, сам не зная чему.

– Вообще-то во всём мире их байкерами называют, и только у нас в Ленинграде – «рокерами». – Мудрая черепаха Мурзилла знает практически всё и обо всём. А по виду и не скажешь. Ни очков, ни унылого выражения на лице, обременённом знаниями. – Прочитай мне что-нибудь ещё, Энди.

Так старательно выговаривает твоё имя, что тебе каждый раз кажется, что она немножечко издевается. Хотя почему кажется. Ты же большой любитель сарказма. Возможно, она тоже такая.

– Да пожалуйста. Только я не гений, а скорее клоун, как Бурлюки.

– Ну вот, обиделся. Все гении немножко клоуны. И все страшно обидчивые.

Гении? Ты не ослышался? Ну вот уже и грубая лесть пошла в ход. Девочка не промах. Но как же, чёрт возьми, приятно.

– Да нет! Ничего я не обиделся. Пожалуйста, слушай.

 
На закате мёртвого дня
плот на дно опускается спать.
Речка жизни несёт меня
на алтарь под названьем кровать.
Принимая радости ванну
в ледяном свистящем ручье,
погружается мир в нирвану,
забывая о старом ружье.
Море горя, океан фантазии,
сто Америк спят в ледовитости.
Без оглядки убегает Азия,
испугавшись своей плодовитости.
Сторож времени сел нахохлившись,
брови сдвинуты с предохранителя.
Сколько гадов лезет в бессмертие,
не имея в ООН представителей.
 

– Браво, Энди! Можно я пожму твою лапу?

– Пожалуй, можно, – решаешь ты.

– Мне нравится, как ты нестандартно мыслишь. Это интересно. И выглядишь не как все. Это тоже здорово!

Как-то долго вы жмёте лапы, друзья. А, так вы теперь ещё и идёте, держась за руки. Как в детском саду. Отлично.

– Ты всегда так откровенна с людьми?

– Нет. Только с тобой. Ну и с Больным ещё. Он очень добрый, правда?

Может, она умеет читать мысли? Может, она вообще инопланетянка? В дурацких советских фантастических фильмах они как раз такие – короткостриженые и с огромными глазами.

– Ну да. Димка – добрейшей души человек. Очень душевный. Одним словом – душевнобольной.

Мурзилка останавливается. Внимательно смотрит на тебя. С какой-то жалостью, что ли. Или тревогой.

– Зря ты всё время стараешься иронизировать, Энди. Тебе это не идёт.

А вот это она зря. Ты же реально обидчивый. И следующие пару минут вы идёте молча. Но всё так же по инерции держитесь за руки. Странно всё это. Вон уже и дом твой виднеется за поворотом.

– Эх. Завтра на работу, – вздыхает Мурзилка.

На работу? Вот это номер. Опять удивила.

– Ты работаешь?

– А ты думал, я школьница? Это я так выгляжу молодо. Мне восемнадцать через два месяца. Я телефонистка. Вернее, скоро буду. А пока у меня практика на центральном узле. Сижу на международных линиях. Хочешь, могу тебя с Америкой на халяву соединять иногда?

– С империей зла? Заманчивое предложение, – смеёшься ты. – Только вот с кем? У меня там знакомых нет. С Рейганом если только поговорить, чтобы он свои звёздные войны свернул. А то придумали, понимаешь, программу СОИ. Гадят в мирном космосе. Правда, с английским у меня всё плохо. Не поймёт.

– А я бы с Куртом Воннегутом поговорила, – мечтательно говорит Мурзилка. – Просто о жизни. Вот только осталось его телефон найти.

Она знает, кто твой самый любимый писатель? Ну знаете, это уже совершенно запрещённый приём. Она точно инопланетянка. Береги свой хой. Ой, береги свой мозг, Энди! Ах да. Ты же не слышишь меня. Никогда меня не слышишь.

– Ты ещё и Воннегута читала? Ничего себе. Да ты крута нереально, герла. Обычно я всех на него подсаживаю. Когда прочитал «Колыбель для кошки», было такое чувство, что это я написал. Только в другой жизни.

– Ага. «Колыбель» и «Бойня» – две любимые книжки форева. Я сразу почувствовала, что ты из моего карасса.

Нет, так нельзя. Она прикольная. Интересная. Нельзя вот так её отпускать!

– Слушай, мы уже пришли. Это моя парадная. Только теперь я тебя провожу. Ты на чём поедешь домой?

– На трамвае, – улыбается Мурзилка. – Мне две остановки за Славу.

Только этого тебе не хватало.

– Так ты в Болоте живёшь? Мне сейчас туда никак. Извини. Но до трамвая тебя провожу. Постой тут минутку, пожалуйста. Я сейчас только за собаком заскочу, и мы тебя проводим.