Текст книги "Нет жизни никакой"

«Вот Степка, – подумал Георгий Петрович. – Дурак дураком. Говорил я ему – работа в буржуазном издании до добра не доведет. Поди поймали его какие-нибудь сегодняшние бандиты, которые работают в Думе или в мэрии, сунули в багажник машины и отвезли куда-нибудь… Жалко парня. А квартирка его все-таки мне досталась. Правда, пока еще я не хлопотал об оформлении, ну и что? Успею. Жены у Степки не было, а ближайший и единственный родственник– это я».

Тут, как видно, мысли Георгия Петровича приняли несколько иное направление. Оставив грусть о Степане Михайловиче, Георгий Петрович подумал о том, как хорошо ему будет жить с женой Ниной в центре города, а не на Даче, где зимой все-таки холодно, хотя обогреватели шпарят на всю мощь. К тому же и дачу можно пропить, как Когда-то собственную квартиру. Зачем эта дача? Старый стал Уже на нее ездить. Да и жене не особенно нравится в грязи Копаться.

Георгий Петрович усмехнулся. Жена его Нина отчего-то считала себя дворянкой, хотя – как было доподлинно известно самому Георгию Петровичу – генезис имела в чухонской деревеньке Хунино, где еще ее прапрадед пас коров и овец. Просто в силу какого-то каприза природы волосы Нины смолоду были очень светлыми, гораздо светлее, чем брови, а кожа – смуглой, будто у метиса. Эффект получался какой-то немного искусственный. Сама Нина о своей экзотической внешности фантазировала, что вроде бы прапрабабушка ее, столбовая дворянка, жившая в конце девятнадцатого столетия, отличалась для того чопорного века излишней резвостью, а ее муж – прапрадед Нины – любил свою жену так, что ни в чем ей отказать не мог – в частности, выписал ей из Франции камергера-эфиопа, образованного, кстати говоря, человека, помимо своих основных обязанностей публиковавшего статьи о поэтике Пушкина, которого считал своим прямым предком, в петербургской газете «Луч света».

Георгий Петрович взял еще пива, потом подумал и заказал сто граммов водки, из скупости отказавшись от предложенного продавцом бутерброда с килькой. Он выпил водку, выпил и пива – вследствие чего ему стало так хорошо, что, взобравшись на шаткий столик, Георгий Петрович взмахнул руками и крикнул:

– Товарищи!

К нему обернулись. Продавец – здоровенный детина, – исполнявший в заведении также и обязанности вышибалы, прикинул, стоит ли ему из-за какого-то выпившего дедка, взгромоздившегося на столик, вытаскивать собственное дебелое тело из-за прилавка, и решил, что не стоит.

– Товарищи! – удивленный и обрадованный тем, что его еще не бьют, вновь крикнул Георгий Петрович. – Позвольте сказать речь!

И тут же начал говорить, хотя никто ему ничего не позволял.

– Вы все помните, в какое время мы жили! – загорланил Георгий Петрович. – Грозовое время! Устои рушились, весь мир смотрел с опаской на молодую страну, взятую в клеши бандой империалистов… Когда гидра капитализма поднимала одну из своих голов, мы тоже не дремали…

Долго говорил Георгий Петрович, и никто его не прервал. Только на втором часу речи какие-то темнолицые ханыги, допивавшие вчетвером пятую бутылку портвейна, поднялись из-за столика, заговорщицки глядя друг на друга. И были произнесены слова, которые Георгий Петрович так и не услышал:

– Пойдем этому Ленину броневичок покоцаем.

Домой Георгий Петрович попал, когда уже вечерело. Возбужден он был так, что даже не стал отгонять машину на стоянку. Да и отгонять-то там было, собственно, нечего. «Запорожец» Георгия Петровича теперь представлял собой такую жуткую колымагу, что никто на нее и не покусился бы. А если бы и покусился, то украсть оттуда все равно ничего нельзя было – автомагнитола была раздолблена вандалами в пыль, а старенькие чехлы измазаны какой-то гадостью. Три шины из четырех были проколоты, диски на колесах помяты… чего там говорить…

Но вдохновленный собственной речью Георгий Петрович на это не обращал уже никакого внимания.

«Все равно я хитрее вас всех, – думал он, шагая по направлению к лифту. – Кто еще, кроме меня, старого партийца, мог вот так запросто получить новую квартирку в центре города, а?» – и мысленно хихикал.

Лифт довлек Георгия Петровича до нужного этажа.

Хихикнув еще раз – уже не мысленно, а вслух, – Георгий Петрович вышел из лифта и прошел к двери своей квартиры. Позвонил.

«А то, понимаешь, строят из себя… – отвлеченно подумал он. – Не нужны нам, старым партийцам, пайщики, акции, офисы, брифинги… и дополнительный капитал не нужен».

– Привет! – сказал Георгий Петрович своей жене Нине открывшей ему дверь.

– Привет, – ответила Нина, пристально оглядывая своего благоверного. – Что это ты такой… сияющий? Выпил, что ли?

– Я не пью, – не обиделся Георгий Петрович, пролезая в дверь, – в завязке я – сама знаешь. Просто дела пошли у меня… неплохо сегодня. Понимаешь, надо старую закваску иметь, вот тогда и будешь в отдельной квартире жить. Я, наверное, на работу поступлю, – зачем-то добавил еще Георгий Петрович. – Диктором на радио. Речи буду произносить.

– Да? – обрадовалась Нина. – Наконец-то. Может быть, хоть на этот раз найдешь свое место в жизни… Знаешь, я ужин приготовила, но хлеба в доме нет ни крошки. И майонеза нет и красного вина – полусладкого, земляничного, такого, как я люблю. Дай мне, пожалуйста, ключи от машины, я в супермаркет съезжу. Я быстро – ты только душ принять успеешь.

– Конечно, – пожал плечами Георгий Петрович, – о чем речь…

Он уже давно привык к странностям своей дворянствующей жены и знал, что никакого полусладкого земляничного вина она не купит, а купит дешевый портвейн, рюмочку которого будет с возвышенно-вдохновенным видом смаковать в течение всего ужина.

«Дворянка-то дворянка, – неожиданно неприязненно подумал он, – а квартирку мы хапнули, она ничего не сказала. А когда я свою пропил, она мне совсем не по-дворянски выволочку устроила – последние волосья повыдергивала».

Он сунул руку в карман, достал ключи, протянул было их Нине, но тут рука его дрогнула.

– Понимаешь… – мгновенно изменившимся голосом начал он.

– Так, – проговорила Нина, тонко разбиравшаяся в интонациях речи мужа. – Что случилось?

– Да… – замялся Георгий Петрович. – Небольшая неувязка.

– Ты же говорил, что дела пошли хорошо?

– Теперь – да, – сказал Георгий Петрович, – но начались-то они очень даже хреново… Я потом расскажу…

– Ты сейчас расскажи, – потребовала Нина.

Георгий Петрович вздохнул и снял ботинки.

– Ладно, – согласился он. – Только, может быть, все-таки поужинаем, а? Без хлеба, вина и майонеза? Я с самого утра сегодня на ногах. Понимаешь… – начал рассказывать он, идя вслед за Ниной на кухню. – Началось все с того, что я зашел в пивнушку… Не для того, чтобы выпить, – торопливо поправился он, – а для того, чтобы… для того, чтобы…

Георгий Петрович вдруг замолчал, отодвинул от себя тарелку.

– Ты чего? – спросила Нина от плиты.

– Шипит чего-то… – нахмурился Георгий Петрович.

–Да, – прислушавшись, кивнула и Нина. – Шипит. Кажется, в ванной. Похоже на…

– Прохудившийся кран! – закончил Георгий Петрович и. вскочив, ринулся в ванную.

Громадными скачками он пронесся через большую прихожую, свернул к ванной, но вдруг споткнулся обо что-то и, пролетев несколько метров по воздуху, головой врезался в противоположную стену – рядом с дверью в ванную, из-под которой уже, бодро журча, струилась вода.

– Черт… – простонал Георгий Петрович, поднимаясь и потирая макушку, – какого… чего тут все валяется?..

Он зашлепал ладонью по полу и скоро обнаружил шнур от телефона, невесть как оказавшийся посреди прихожей – сам разбитый вдребезги телефон валялся в двух метрах от ушибленного Георгия Петровича.

– Сволочи… – пробормотал Георгий Петрович, неизвестно к кому обращаясь. – Как этот шнур тут оказался-то? Еще утром он был плотно прибит к притолоке…

Дверь в ванную задрожала и, внезапно изогнувшись, слетела с петель. Георгия Петровича, который уже успел подняться с пола, волна мутной воды сбила с ног и шибанула о стену.

– И… а-а! – проорал наполовину захлебнувшийся Георгий Петрович. – Ни-и-и-и-на-а-а!

Подбежавшая Нина всплеснула руками и метнулась к столику, на котором стоял телефон, но телефона там, конечно, не оказалось, а то, что в виде металлических деталек, проводков и обломков пластмассового корпуса валялось на полу, уже никак не могло выступать в качестве средства связи.

– Телефон разбит! – крикнула Нина, прижимая ладони к щекам. – Не могу никому позвонить!

Проделав поистине героические усилия, Георгий Петрович, уклонившись от напора воды, отклеился от стены, едва ли не ползком проник в ванную. Несколько минут оттуда доносились только нечленораздельные вопли, практически полностью заглушаемые шипением рвущейся из поврежденной трубы воды, потом вдруг напор ослабел и иссяк совершенно.

С головы до ног мокрый Георгий Петрович, пошатываясь, вышел из ванной навстречу бледной от перепуга Нине.

– Еле закрутил вентиль, – хрипло сообщил он. – Напор очень большой. Часть трубы сорвало к чертовой матери – хорошо еще пониже перемычки. Иначе вообще – утонули бы сами и весь дом утопили. Звони сантехникам, пускай приходят и разбираются. Хрен знает, что такое – месяц назад только Степка ремонт сделал, а теперь ванную заново перестраивать надо… Буржуазия чертова– при коммунизме такого ни за что не было бы…

– Да не могу я позвонить, – повторила Нина, осторожно заглядывая в искореженную ванную комнату. – Телефон разбит.

Георгий Петрович откинул с лица намокшие пряди волос.

– Кстати, какого черта телефонный провод на полу делал? – осведомился он. – Я через него полетел и башкой в стену… Хорошо еще не проломил ничего… ни стену, ни голову…

Нина пожала плечами.

– Он же у нас по притолоке шел, – сказала она, – провод-то…

– Ну и дела… – протянул Георгий Петрович. – Барабашка у нас, что ли, завелся?

Он вытащил из кармана свой мобильный телефон размером с батарею парового отопления, поднес– его к уху и потряс. Потом, оттопырив нижнюю губу, потыкал пальцами в кнопочки. Вынул телефон из промокшего насквозь чехла и, открыв крышку, посмотрел зарядную батарею.

– Мертвый, – констатировал Георгий Петрович. – Вода попала внутрь. Утопленник. Сим-карта полетела. Вот буржуйская игрушка… Как же это мы теперь без средства связи-то?

Нина снова пожала плечами.

– От соседей позвонить можно, – предположила она.

– От соседей… – проворчал Георгий Петрович и, швырнув ненужный теперь сотовый на пол, снова направился в ванную.

Нина, вздохнул, ушла за тряпкой и ведром.

– Кафель отлетел ко всем чертям! – гремел из ванной голос Георгия Петровича. – А тот, который еще остался, на соплях держится. Зеркало разбилось… Про полотенца и коврик я уже не говорю… Эх, мать твою! От раковины кусок-то какой откололся! Краники посшибало все…

– Это еще что… – попробовала было успокоить его Нина, собиравшая воду с пола тряпкой в ведро, – это еще трубу с холодной водой прорвало… А если бы вот с горячей…

Речь ее прервал неприятнейший скрип, мгновенно сменившийся ревом хлещущей воды. Ванная за несколько секунд наполнилась густым и горячим паром, стремительно заполняющим все комнаты квартиры Георгия Петровича, а сам хозяин с оглушительным воплем вылетел в прихожую.

– Обварился! – заорал он.

– Что случилось?.. – пролепетала Нина.

– Трубу с горячей водой прорвало! – выкрикнул Георгий Петрович, тряся в воздухе обваренными руками. – Беги к соседям – звони в «скорую»! В МЧС!!! Куда хочешь, только пусть они быстрее приезжают!

Уронив ведро и тряпку, Нина опрометью кинулась вон из квартиры.

Георгий Петрович как сумасшедший бегал по квартире, сшибая мебель и натыкаясь на стены, бестолково орал что-то и даже пару раз попытался было сунуться в ванную – и обварился весь с ног до головы. От убежавшей к соседям Нины не было никаких вестей.

Обезумевший Георгий Петрович непонятно зачем выскочил на балкон, потом запрыгнул обратно в квартиру и застал в коридоре жену.

– Сантехников ЖКХ прислать не может, – сообщила жена. – Так как на штатной должности остался один слесарь, и тот уже второй месяц не выходит из запоя. Что делать, Жора?

– Доперестраивались! – заорал Георгий Петрович. – Суки! Сволочи! Демократы паршивые!

И снова забегал по квартире, которую завалило клубами пара полностью, – и бегал до тех пор, пока не сообразил накинуть на себя висящий на вешалке длинный осенний плащ Степана Михайловича, натянуть на руки варежки, на голову – свою спортивную шапочку, а на лицо – большие горнолыжные очки, которые хранил с тех пор, когда партактиву органов выдавали халявные путевки на Домбай. И в таком виде вошел в ванную, пробыл там некоторое время, после чего шум воды прекратился.

Георгий Петрович, хлюпая промокшей одеждой, вышел в коридор, плюхнулся на табурет, стащил шапочку и очки и прохрипел жене, совершенно не видя ее в клубах пара:

– Открой все окна и балкон.

Через десять минут пар из квартиры испарился, зеркала и стекла покрылись банным налетом, который скоро заиндевел. В комнате треснула стеклянная горка, обои скособочились. Георгий Петрович кинулся спешно закрывать окна и балкон, а когда справился с этим делом и вернулся на кухню, совершенно без сил сполз по стенке на пол.

– Вот так, Нина, – сказал он заплаканной жене. – Такие случаются катастрофы. Но хорошо, что все закончилось…

– Знаешь, Жора, – всхлипывая, проговорила Нина. – Я думаю, это нас господь бог наказал… Мы ведь Степочку не хоронили даже, а в квартиру его въехали. Может быть, он жив и еще вернется?

– Не дури, – хмуро ответил Георгий Петрович. – При чем здесь бог? А Степка… Последний раз его видели в супермаркете – перед тем, как там стрельбу начал тот самый Маньяк, который недавно ночной клуб захватил. Но тела Степки не нашли в супермаркете. Я думаю, что его демократы погубили. Такое вполне в их стиле – подговорили Маньяка, маньяк убил Степку, а труп демократы куда-то вывезли… Украли.

– Зачем они труп украли? – тупо спросил Нина, не в силах уловить в словах мужа логическую нить.

– Чтобы надругаться, – не думая, ответил Георгий Петрович и, кряхтя, поднялся на ноги.

Он стащил с себя мокрый плащ и варежки.

– Давай, что ли, ужинать, – проговорил он, – жрать хочется от всех этих переживаний. Уборку потом сделаем.

Нина, всхлипывая, начала заново накрывать на стол, а Георгий Петрович, потирая озябшие руки, прошелся по кухне – и вдруг остановился.

– Что-то того… – неуверенно проговорил он, задирая голову вверх и хлюпая носом. – Что-то… пахнет как-то… У тебя ничего на плите не сгорело?

– Ничего, – ответила Нина и дрогнувшим голосом добавила: – Знаешь, Жора, хорошо, что у нас трубы с водой прорвало. Это еще ничего. А вот если канализацию…

– Молчи, дура! – взревел Георгий Петрович и бросился в туалет.

Картина, которую он застал там, потрясла его настолько, что Георгий Петрович замычал, бессильно всплескивая руками. Унитаз клокотал, как кастрюля на плите – из вонючего его нутра перло зелено-коричневое содержимое, как перекипевший суп. Георгий Петрович открыл рот, по неосторожности глотнул зловонного воздуха – и содержимое теперь поперло из него самого.

– Что случилось еще? – долетел из кухни встревоженный голос Нины.

– Накаркала, гнида, – икая мучительной икотой, простонал Георгий Петрович. – Канализация… Скорее – вантуз, вантуз!

Через полчаса ценою невероятных усилий были ликвидированы последствия очередной катастрофы. Правда, зеркала и стекла в квартире снова покрылись водяными пупырышками, а пол в коридоре и на кухне был покрыт зеленой липкой пленкой, которая никак не желала оттираться. Георгий Петрович, неумело обращаясь с вантузом, повредил себе правую руку, а Нину так и вообще едва не засосало в унитаз – но теперь было все позади.

Бледный Георгий Петрович дрожащими губами пил на кухне чай, а сидящая подле него Нина размешивала сахар в своей чашке, но так как руки у нее тряслись, чай расплескивался по столу.

– Наказание божье, – вздыхала Нина. – Степочка с небес гневается. Ой, гневается Степочка с небес…

– Не болтай ерунды, – буркнул Георгий Петрович. – Наказание божье… Степочка с небес… Я же партийный! А ты мне такую муть несешь… Вот барабашка тут завелся – это точно…

Нина помолчала, оставила наконец в покое ложечку, положила на залитый чаем стол руки и молвила:

– А знаешь, Жора, прорыв труб и канализации – еще не самое страшное, что могло случится. Если бы, например…

– Заткнись! – рявкнул Георгий Петрович и так врезал кулаком по столу, что опрокинул обе чашки и свалил на пол заварочный чайник.

Нина послушно и испуганно смолкла.

– Степочка, Степочка… Заладила! Дура!

Степан Турусов, сидя в собственной квартире на открытой створке кухонного шкафчика, плакал, размазывая слезы по чудовищному своему клюву.

«Надо же такому случиться, – горько думал он, – чтобы я опять оказался в мире живых в своем городе, в своей квартире… Как так могло получиться? Наверное, эта Мария что-нибудь перепутала и меня перекинула сюда, вместо того чтобы переместить с Никитой и Г-гы-ы в Пятьдесят Восьмой Загробный… Совсем эта Мария ошалела от любви к Никите – вот и перепутала что-то в своем колдовстве… Я и мечтал дома оказаться – но почему в таком виде? Почему я все еще в обличье попугая, притом невидимого? Опять сработали какие-то дурацкие загробные законы? Никто из живых меня не видит… Считают барабашкой… А я раньше думал, что барабашки не существуют. Ну, ничего. Теперь по крайней мере знаю, откуда эти барабашки берутся».

Степан Михайлович посмотрел вниз – туда, где за его собственным столом пили чай измотанные переживаниями родственники дядя Георгий и тетя Нина. Степан Михайлович до такой степени вдруг преисполнился ненависти к подлым захватчикам, что даже перестал плакать.

– Сволочи! – выкрикнул он, но никто его, конечно, не услышал. – Гады! Я вам еще не такое устрою! Квартиру только жалко мою, а то я бы вообще вас тут сжег к чертовой бабушке! Куда Джему мою дели? На живодерню отвезли! Гад ты, дядя Жора, я тебе никогда твоей подлости не прощу! Гнида! Гэбэшник проклятый! Сталинист паршивый! Я тебе… Сгною! Джемочка моя…

И Степан Михайлович снова заплакал.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

– В городе бунт!

Ю. Олеша

Кентавр Борисоглебский по натуре своей был существом беззаботным и, несмотря на то что исполнял обязанности подручного инспектора Колонии X Эдуарда Гаврилыча, нечасто задумывался о служебных проблемах. Мало дела ему было до того, что Колония переживала теперь не лучшие времена – сначала обитающих в Пятом Загробном героев терроризировал маньяк Раскольников, расчленивший своим страшным топором всех наличествовавших на тот момент старушек, а потом неуловимый и загадочный Черный Плащ вносил смятение и хаос в и так неспокойную Жизнь колонии.

Борисоглебский весело скакал вдоль по улице имени Расстрела бакинских комиссаров, затем повернул в переулок имени Сожжения Лазо, поднялся к проспекту Каплан и, звонко дробя копытами брусчатку проспекта, пролетел несколько километров, насвистывая любимую песенку:

А я еду не грущу,

А наеду, не спущу…

Завидев в конце проспекта толпу народа, он перешел с иноходи на рысь и, подскакав к толпе, вовсе остановился.

Разношерстные жители колонии что-то гомонили. Из общего шума выделялся бас Илюши Муромца:

– Ай-ай-ай… Ай-ай-ай-ай…

Живо заинтересовавшись происходящим, Борисоглебский стал пробиваться в центр толпы и скоро добился своего, смяв при этом десяток-другой второстепенных героев, и увидел следующее – окруженный обитателями колонии стоял, прочно уперев в брусчатую поверхность проспекта перепончатые лапы, встрепанный селезень, закутанный в темно-синюю ткань. Мутно-голубые глаза селезня прикрывала черная повязка, а из массивного клюва вылетали пронзительные звуки, складывающиеся в слова:

– Тому в истории примеров нет совсем! Герои – товар штучный! Нельзя их всех причесывать под одну гребенку – это неправильно!

– Верно! – громыхнул из толпы суровый голос Фантомаса. – Нельзя всех под одну гребенку… Тем более тех, кто вообще не знает, что такое гребенка и зачем она нужна!

Борисоглебский перевел взгляд на отливающую под утренним загробным солнцем зеленую лысину Фантомаса и коротко хохотнул.

– Архиверно! – поддержал французского киногероя грассирующий тенорок. – Архиверно, товарищи! Гребенка нам вовсе не нужна! Теперь время не гладить по головкам, а бить! Бить по этим самым головкам!

– Очень приятно, что большинство из вас поддерживают мое мнение! – продолжал пронзительно вещать селезень. – Итак, я предлагаю вам, дорогие герои, изменить существующее положение вещей. Внести, так сказать, ясность! Выступить в роли, как говорится, бога из машины л поставить все на свои места! Если мы – герои, так мы должны совершать подвиги! А как можно совершить подвиги в колонии, где на каждый квадратный метр приходится по три десятка самых разнообразных героев – всяких конфигураций и ориентации?!

– И еще больше, чем три десятка, – пробасил, рубанув могучим кулаком воздух, Илюша Муромец. – Мою квартиру уплотнили недавно – мало того что до этого со мной в одной комнате жили Алеша Попович и Добрыня Никитич, так теперь еще целую отару героев татарского эпоса пригнали на личную мою жилплощадь – Кумбыз-хан, Бастур-ман-хан, Кимберлиз-хан, Беверлиз-хан, Суматри-хан и Лавизгум-оглы. Пернуть, извините за выражение, негде… А Кумбых-хан к моему богатырскому коню все присматривается – хочет его сожрать, наверное. У них, у татар этих, такой народный обычай!

– Я об этом и говорю, – закивал своим клювом селезень. – Перенаселенность – одна из существенных проблем Колонии X. А почему образовалась такая проблема? Что, места свободного нет в Цепочке? Да сколько угодно! Вон Тридцать Третий Загробный – по слухам, там вообще жесточайшая нехватка населения! Почему бы администрации туда пару тысяч героев не перекинуть?

«Дельно говорит селезень, – подумал кентавр Борисоглебский. – Тесно тут у нас в колонии, это правда. А если у Илюхи богатырского коня сожрут, с кем я буду рысистые испытания устраивать? Да и потом – героев с каждым днем все больше и больше становится – кончится все тем, что Рысистые испытания негде проводить будет… Откуда этот селезень взялся, кстати? – подумал еще Борисоглебский. – Что-то раньше я его не видел…»

– А сказать вам, – продолжал между тем селезень, – Почему администрация всех героев в одну-единственную Колонию сваливает? Да еще огораживает колонию магическим забором, через который заяц не перескочит, птица не Перелетит, змея не проползет?

– Сказать! Сказать!

– Так слушайте! – торжественно объявил селезень. – Недавно я разоблачил местного инспектора – Эдуарда Гаврилыча, который всем вам, наверное, прекрасно известен.

– Известен! Известен!

«Вмешаться, что ли? – засомневался вдруг кентавр Борисоглебский. – Эдуард Гаврилыч – не кто-нибудь, а мой непосредственный начальник. С другой стороны – очень интересно послушать, как его разоблачат… Потом вмешаюсь. Спешить мне некуда. Надо, конечно, исполнять приказ– ловить неуловимого этого… как его… Черного Плаща… но ничего, минута-другая принципиального значения не имеет. Послушаю…»

– Начнем разоблачение, – заговорил неугомонный селезень. – Вы когда-нибудь задумывались о том, почему Эдуард Гаврилыч в отличие от обыкновенного ифрита имеет две головы, мыслящих по-разному? Да потому что небезызвестный царь Соломон много тысяч лет назад приказал срубить бедному ифриту все его головы за то, что тот, охраняя территорию базара и воспользовавшись своим служебным положением, ограбил, убил и съел бедного персидского юношу Аладдина, торговавшего на базаре финиками! Приказание Соломона исполнили, но наполовину, потому что, когда Эдуарду Гаврилычу (в те времена его, конечно, звали по-другому) отрубили одну из голов, обезумевший от боли ифрит вырвался от палачей и сбежал. Потом, правда, истек кровью и испустил дух где-то в пустыне. Очутившись на том… то есть на этом свете, Эдуард Гаврилыч с понятным удивлением отметил, что все его головы на месте. Только вот одна – та, что была отрублена палачами царя Соломона, – вследствие, очевидно, перенесенного потрясения стала дурить. Эта голова и выбрала себе имя Эдуард… Эдуард Гаврилыч – урод! Ему место в кунсткамере, а не на должности инспектора! Если власти находят необходимым охранять нас, то пусть приставят к нам нормального среднестатистического ифрита, а не какого-то монстра, тем более осужденного самим мудрым Соломоном за мерзкое и ужасное преступление…

– Вспомнил! – раздался вдруг из толпы чей-то истошный крик. – Вспомнил, где я видел поганые рожи нашего инспектора Эдуарда Гаврилыча. Я ему отомщу! Клянусь своей волшебной лампой, я ему отомщу!

На минуту и селезень, и окружающие его герои примолкли, наблюдая, как вдоль по улице по направлению к конторе Эдуарда Гаврилыча, размахивая кривым ятаганом, помчался одетый по-восточному молодой человек.

– Да, – возвращаясь к прерванной теме, проговорил селезень, – теперь вы видите, что надзор над нами осуществляют типы крайне антиобщественные, самим фактом своего существования оскорбляющие наши легкоранимые героические души. Так доколе, я спрашиваю, доколе мы будем терпеть оскорбления? Не пора ли потребовать сатисфакции?

Толпа, окружающая селезня, молчала, переглядываясь сама с собой.

– Не пора ли потребовать ответа у зарвавшихся тиранов? – усомнившись в лингвистических познаниях слушателей, поправился селезень.

– Пора! – единой глоткой взревела толпа. – Даешь свободу!

– Даешь свободу! – вместе со всеми закричал и Борисоглебский, который, опьянившись зажигательными высказываниями селезня, совершенно позабыл – зачем и для чего он выехал сегодня на проспект Каплан.

– Вперед! – завопил селезень, когда шум возбужденного сборища немного утих. – Надерем задницу оккупантам! За мной!

И пошел вперед, скоро переваливаясь с боку на бок и Мягко шлепая перепончатыми лапками по нагретой загробным солнцем брусчатке проспекта.

* * *

– Скоро ты там? – нервничал полуцутик, бегая вокруг Никиты, копошащегося во внутренностях кабинки генератора.

– Скоро, скоро, – пропыхтел Никита, показывая из-за полуоткрытой створки перепачканную машинным маслом физиономию.

– Сам накликал беду, сам теперь возишься, – протараторил полуцутик и вздрогнул, когда сквозь серый туман до него долетел протяжный вой какого-то явно очень недовольного чем-то чудовища. – Давай скорее! Энергии-то генератор наш нааккумулировал достаточное количество? Надо валить отсюда, надо валить отсюда… Давай скорее! Давай скорее!

– Нааккумулировал достаточное количество, – эхом отозвался Никита. – Только настроить надо.

– Нет, какой ты все-таки дурак, Никита, – продолжал волноваться полуцутик, – надо же было додуматься – орать в Пятьдесят Восьмом Загробном. Тут же чудовище на чудовище сидит и чудовищем погоняет… Нас сожрут, не успеем и опомниться. Представляешь себе перспективку – быть пережеванным, переваренным и возродиться в виде кучи дерьма? Это в мире живых можно себе позволить умереть в каком угодно виде, а потом явиться в Загробные Миры свеженьким и чистеньким. А здесь законы другие. Будешь ты одушевленной и мыслящей какашкой.

– Не каркай под руку! – рявкнул Никита, снова отвлекаясь от своего занятия. – Займись сам каким-нибудь полезным делом.

– Я и занимаюсь полезным делом, – закричал в ответ Г-гы-ы. – Я тебя подбадриваю. Чтобы ты скорее чухался. Давай быстрее, придурок! Это чудовище, которое за туманами скрывается, уже очень близко – я по звуку определяю.

– Чего тебе бояться-то? – спросил вдруг Никита. – Ты лее в любой момент любое чудовище можешь трансформировать в кого-нибудь безобидного… в того же таракана, например.

– Ну, это еще бабушка надвое сказала, – уклончиво ответил Г-гы-ы. – Может быть, могу, может быть, и нет… Откуда я знаю, какое именно чудовище к нам подбирается? Вполне возможно, что оно с такой космической скоростью передвигается, что я и пальцами щелкнуть не успею…

– Что-то не похоже на то, что это твое невидимое пока чудовище с космической скоростью передвигается, – усмехнулся Никита. – Полчаса оно уже к нам подбирается, а все никак подобраться не может…

– Кружит, – пояснил бледный полуцутик. – Вынюхивает нас. Или сородичей своих созывает. На пир, так сказать…

Полуцутик вдруг прервался и прислушался, опустившись на колени и приложив ухо к щебню.

– Чую, бежит сюда кто-то, – упавшим голосом сообщил он. – Судя по сотрясению почвы, кто-то очень большой. И злой.

Вой – теперь уже не такой далекий, как раньше – перешел в полулай-полурев, и уже отчетливо стал слышен перестук множества ног.

– А может быть, и не одно чудовище к нам бежит, – Дрожа, продолжал размышлять вслух полуцутик Г-гы-ы. – Может быть, их целый легион. Черт его знает – топает не Меньше десятка ног. А я не могу с точностью сказать – у самых страшных монстров в этом мире десять ног или всего одна. Хорошо, если десять – тогда нам придется удирать только от одной твари. А если…

– Заткнись, а? – совершенно серьезно посоветовал Никита, вытаскивая из нутра кабинки шнур.

– Я просто на слух определяю…

– Сделай, будь добр, так, чтобы я тебя на слух не определял. Надоел, в натуре. Держи трос.

Г-гы-ы принял протянутый ему Никитой трос, зажал его в клыках и, взмахнув крылышками, взвился в туманные полосы, сгущающиеся на высоте человеческого роста до состояния полного мрака. Никита насадил ржавое колесо на такую же ржавую ось и с натугой принялся колесо вращать.

– Скорее бы, а? – косноязычно взмолился болтающийся на конце троса полуцутик,

– Заткнись.

– Чего заткнись-то?

– Заткнись.

– Думаешь, я обязан тебя ждать, да? Сейчас брошу этот чертов трос и улечу. А ты как хочешь.

– Заткнись.

– Чего «заткнись» да «заткнись»?! В натуре – сейчас брошу все и улечу! А тебя сожрут тут без меня.

Никита в последний раз крутанул колесо. В кабинке что-то взвыло и заурчало, потом раздалось механическое тарахтение.

– Готово, – выдохнул Никита.

– Готово! – радостно взвизгнул полуцутик.

Кабинка затряслась, заурчала, выбрасывая из всех своих щелей клубы густого черного дыма, и поднялась на полметра над землей. Никита прыгнул в кабинку. Полуцутик взмахнул крыльями и приземлился ему на плечо. Никита, наклонившись, даванул какую-то педаль, и из зада кабинки ударил вдруг сноп желтого пламени, мгновенно разогнавший полосы тумана в радиусе полукилометра.

– Поехали! – завопил полуцутик. – Вперед к…

Куда именно пожелал ехать Г-гы-ы, так и осталось неизвестным, потому что, выкрикнув начало фразы, полуцутик замер на плече Никиты, полуоткрыв рот и выпучив глаза.

– Что такое? – уже обо всем догадываясь, спросил Никита.

– Посмотри… – прохрипел Г-гы-ы.

Никита глянул туда, куда указывал ему Г-гы-ы, и сам обомлел. Из туманного облака медленно и торжественно выступила громадная – размером, наверное, с девятиэтажный дом – туша. Впрочем, истинные размеры туши определить было трудно. Хоть желтый огненный выхлоп генератора и разогнал порядочно туман вокруг Никиты и Г-гы-ы, чудовище было настолько большим, что виден был только массивный торс, украшенный полусотней длинных волосатых щупальцев, три вооруженные колоссальными когтями ноги и волочащийся по земле хвост – головы или чего-то там еще, заменяющего чудовищу голову, видно не было – быстро сгущающийся туман падал сверху на землю, скрывая уже от глаз человека-покойника и полуцутика невероятный торс монстра.