Текст книги "Обрывки газет"

Сообщить о получении
(30 января 2018)

Слова, слова, слова – везде вокруг.

Я представляю себе писателя, поэта, журналиста героем одного из фильмов про высокотехнологичное будущее. Кажется, такое было в «Железном человеке»: голубые электронные буковки висят прямо в воздухе, и это – больше, чем просто компьютер с сенсорным экраном, больше, чем планшет. Это – отдельное измерение.

Слова болтаются в воздухе, бессвязные, независимые, ни-о-чём-ные. Я хватаю их судорожно, беру вдумчиво, в некоторые тыкаю наугад: глаза закрыты, стою на одной левой ноге, выбираю одной левой рукой. На удачу. Кидаю всё перед собой, в прямое поле зрения.

Получается немыслимое. Получается текст. Сказка ли, эссе, сочинение, новость. Разрозненные, в одиночестве многие совершенно бессмысленные, они вдруг становятся тем, что правит миром. Не целым, конечно же. Но хоть чьим-то, хоть пятнадцать минут. Вдруг.

«Мои мысли – это звёзды, которые я не могу собрать в созвездия», – писал вымышленному писателю вымышленный умирающий мальчик в романе Джона Грина «Виноваты Звёзды». Хороший мог бы быть роман, кстати. Под тоннами обыкновенной подростковой мишуры – важные мысли и проблемы. Вы пробовали читать, не относясь к этому как к «сопливой книге для двенадцатилетних девочек»? Попробуйте. Так вот, моя работа (надеюсь, через пять или десять лет я всё ещё смогу назвать это «своей работой») – собирать созвездия. Из своих звёзд, из звёзд интервьюируемых людей, из звёздочек каждого из вас, которые с трудом проглядываются через всю мою галактику, но – проглядываются. Ибо там, за тысячи буквенных километров от моего сердца-мозга-сверхкомпьютера, они горят невероятно ярко.

Слова. Две недели назад я писала одному Человеку слова, извиняясь за то, что слова ничего не значат. Мне казалось, больше значат оранжевая бумага или корявый (от волнения – особенно) почерк, или сам факт наличия этого письма. Неделю назад я писала Ему же, как, оказывается, много эти слова значат. Сегодня мне не хочется писать. Мне хочется иметь возможность просто отослать нужный пакетик слов со своего сверхкомпа на Его сверхкомп. Вжух.

Отослать звёзды, из которых нельзя было бы ошибочно сложить созвездия. Позволят ли однажды это человеческие технологии? Я могу только надеяться. Позволяют ли сердца? Однозначно – да.

Проверь свою внутреннюю почту, Друг. Слышишь – там сказано – Ты прекрасен и я Люблю Тебя – две точки – сообщить о получении.

«Завтрашний ветер»
(6 февраля 2018)

 
Просто когда несёшь себя по проспектам
В карманах чужих, где сигареты, пепел и катехизис
Вечного лета, тогда нельзя не любить поэзию.
 

Я еду в метро. У меня в руках старая книга. Ей около тридцати лет, может, тридцать один. Я люблю старые вещи: свитера своих друзей, папины почти-рваные футболки, ботинки, купленные младшей сестрой, которая никогда не может решить заранее, не узка ли ей новая обувь. Я люблю, когда у вещи есть история, когда она становится «Вещью» с большой буквы. Я люблю спокойно, без какой-то малодушной жадности, получать и отдавать что-то, будто бы книга, толстовка или чашка – это нечто более долговечное, чем человек, и я просто один из перевалочных пунктов на пути такого вечного.

Но я не люблю эту книгу. Я купила её на ОЗОНе – уже старую – всего 64 рубля – и я люблю Евтушенко, её автора. Я люблю Евтушенко нежной любовью весны 2016-го: холодных апрельских рук, первого осознания глубины чувств к людям и к поэзии, больничных коридоров и чтения стихов под ливнем. Я люблю статьи и стихотворения в этой книге. Но я не люблю её.

Я не знаю, кто владел ей до меня. Кто читал её. Иногда мне кажется, что я – первый её читатель, а до этого были лишь хранители. Было бы здорово думать, что они хранили её для меня, способной оценить это по-настоящему. Но – нет. Когда я дочитываю очередную до слёз верную статью и закрываю книгу, мне хочется бежать мыть руки.

Когда-то я уважала книги. Трепетно, как учила бабушка, оберегала их от грязи, влаги, жирных пальцев, карандашей. Тряслась над каждым загнутым уголочком.

Потом я стала карандашом подчёркивать красивые цитаты.

Потом я стала красной ручкой исправлять ошибки.

Потом я стала капать на страницы кровью из носа.

Потом появились книги, из которых страницы хотелось вырывать и складывать из них бумажных журавлей – так от этих бессмысленных букв было бы больше пользы.

Потом что-то случилось, и я стала снова уважать книги.

Сейчас я достаю из рюкзака ручку – простите, Евгений Александрович, я снова забыла положить сюда карандаш – и рисую кривые линии, уникальный узор которых диктует резонанс дрожащих от холода рук и дрожащего от вечной спешки вникуда поезда. Это не акт неуважения. Это наоборот.

Вычерчиваю ручкой линии и не могу избавиться от ощущения, что весь вагон смотрит на меня осуждающе. Поднимаю глаза. Ряд сидений передо мной полностью занят. Каждый человек бегает пальцами по экрану смартфона. Соседи справа и слева заняты тем же – у обоих открыты какие-то игрушки. Я пытаюсь высмотреть в своём вагоне или хотя бы в соседнем – через стеклянные двери – кого-то с книгой. Не нахожу. В груди будто бы даже колет.

Наконец взгляд цепляется за даму с каким-то толстым красным томом. Страницы его такие же старчески-жёлтые, как у моего Евтушенко. Вздыхаю облегчённо. Думаю: может быть, я первый читатель этой книги за тридцать лет. Ей повезло с автором, но могло не везти с хозяевами.

Скорее всего, я её последний читатель.

Скорее всего, только я и увижу эти кривые линии, когда возьму её снова в руки – а я возьму. И не для кого хранить жёлтую белизну страниц, «девственность» которых комична: разве кого-то она ещё заботит, когда проступили крошечные деревянные чёрточки, бумажные морщинки? Так проступают на лицах стариков давно, кажется, потерянные эмоции подростков.

Мне страшно. Мне семнадцать, и я не готова пока думать о детях, но сейчас я думаю: неужели они не будут читать книги? Конечно, я постараюсь привить им любовь к литературе. Но не рассмеются ли они мне в глаза (в которые из-за трусливого консерватизма до сих пор не встроены микрокомпьютеры), когда я попытаюсь протянуть им бумажный томик, который старше их отца и матери?

Здесь, в «Завтрашнем ветре», много таких мыслей. Точнее – много мыслей о ядерной войне как о конце света, о нейтронной бомбе как о конце света, о тотальном обескультуривании-обездушивании как о конце света. Тридцать лет спустя я хотела бы пожать Евтушенко руку (как страшно, что мне уже никогда не удастся этого сделать – разве что на Том Свете) и добавить к его списку ещё один конец света: обезбумаживание.

Обезбумаживание, наверное, просто ещё одна форма обездушивания, но мне хочется выделить её в отдельный конец света. Недавно я писала письмо юноше, который почти год находится в СИЗО. Писала одно и то же (но совершенно разное по содержанию, поскольку мысли мои меняются чаще, чем моется чайная чашка) письмо дважды: первый – бумажно, на оранжевом листе, и старый друг сказал про конверт, что от него пахнет моими волосами. Второй – вот этими электронными символами, красивыми, верными, но пустыми – так письмо дойдёт гораздо быстрей.

Гораздо быстрей летит компьютерное письмо, выложившее груз корявых от волнения букв, вычерненых до нечитаемости слов, случайно проставленных лишних точек, запаха волос (мне кажется, бумага всё же должна обязательно чем-нибудь пахнуть, хоть консервированной кукурузой, только не СИЗОшным принтером, это уже слишком жестоко).

И мои дети, конечно, гораздо быстрей прочтут и поймут (я надеюсь) электронные книги, облегчённые, потому что в них нет ни запаха типографии, ни запаха книжной пыли, в них нет симбиозного искусства дрожащих рук и дрожащего поезда, нет тонких деревянных чёрточек, мятых бороздок загнувшихся листов, случайных линий, прочерченных крашенным ногтем, и даже крови, которая всего лишь полилась из носа, но, кажется, была необходима здесь, как призрак геройства на страницах, которым посвящены «Книжные дети» Высоцкого.

Я еду в метро, в руках у меня старая книга – вечная душа поэта – мне хочется запереть её в сердце, мне хочется впитать из неё каждую букву, мне хочется отмыть от неё руки, мне хочется отмыть руки от своих мыслей о будущем, где не будет бумаги и не будет души, как нет больше души в школьных классах, где меловые доски заменили на электронные.

(2020) Если посмотреть на здания, которые теперь строят, не останется сомнений: зодчество умерло. Не знаю, книга ли его убила или то же, что книгу, но Гюго был прав. В прошлом году Нотр-Дам горел. Я не спала, верстая выпуск ежедневной газеты Модели ООН МГИМО, и целую ночь обновляла новости. Наверное, тогда вместе с Собором горел целый мир.

Интересно, что бы сказал Гюго, увидев, как теперь книга умирает на руках полупризрака-зодчества, убитая тем, что люди слишком упорно мечтали, ночуя в тёмных кабинетах, изобретая технологии будущего.

 
Здравствуй, мама. Я – умирающий лисёнок.
Дрожащие уши. Батальоны комнат и полок.
Пыльные книги. Пыльные души. И люди.
Мама, у меня завтрашнего дня не будет.
 
 
Здравствуй, мама. Я – огромный раненый кит.
В самое сердце. В исписанные страницы.
Пульс мой бьётся, не может остановиться.
А время уже отсчитано до конца – в больницах.
 
 
Здравствуй, мама. Я – отстреленная собака.
За меня решили, каким быть моему утру.
Знаешь, на что похоже ружейное дуло?
Лучше не знать тебе, мама. Ты будешь плакать.
 
 
Здравствуй, мама. Я – все убитые за идею:
За безопасность, за право охотиться и за деньги.
Мама, я – средневековые и гитлеровские евреи.
Каждую клеточку мою приставляли к стенке.
 
 
И расстреливали.
И морили голодом.
И выкидывали на берег.
 
 
Здравствуй, мама. Я рожусь у тебя завтра.
 

19 февраля 2018

Третий Рим

Набрал богу. Постоял, послушал у себя в груди. Шли долгие гудки. Никто не отвечал. Связи не было. Или, может, у него тоже режим «не беспокоить» включен был.

(с) Дмитрий Глуховский, «Текст»

 
Под стенами Третьего Рима выпал снег.
В переулках завыли холодные ветры и люди.
Зима овладела городом на тысячу лет.
На тысячу лет здесь похоронен каждый, кто будет
 
 
Ждать, уверять, просить, согревать, гореть.
До самой весны – апрельской улыбки и света –
Третий Рим (в восемьсот семьдесят первый раз)
Превращается в ледяное белое гетто.
 
 
Хочется крикнуть: растай, растопи сердца!
Гордый город молчит в темноте сурово.
Москва, говорят, не верит слезам, её
Ни плачем, ни криком нельзя разбудить снова.
 
 
Москва – на семи холмах, на семи грехах.
И каждой зимой за эти грехи – расплата
Откуда-то из-под земли, из зарытого впопыхах
Девятого – значит, холодного – круга Ада.
 
 
Под стенами Третьего Рима метёт пурга.
В подвалах воняет: там крысы сожрали кошек.
Бомжи голосами сорванными на ветру шепчут:
Боже, сделай же потеплей. Хоть – немножко.
 

20 февраля 2018

Что такое модель ООН?
(3 марта 2018)

У меня часто спрашивают, что такое модель ООН. Я теряюсь и отвечаю сбивчиво: «Международная конференция… игра по мотивам заседаний и повесток Организации объединённых наций…» Дело не в том, что у меня проблемы со словами. Просто модель ООН – это понятие, описать которое можно исключительно эмоциями.

«Содом и гоморра!» – отвечает Соня, в этот раз – Бельгия из Совета по правам человека. «Семья», – часто повторяет Варенька, горячая Испания в самом горячем комитете. И то, и другое – это правда. Модель ООН МГУ 2018, двенадцатая модель МГУ и моя – десятая (хотя острое ощущение, что парочки я не досчиталась), в очередной раз помогла мне сформулировать, что же она есть такое. Ловите – по горячим следам.

Модель ООН – это абсолютная любовь. Задерживаться даже до девяти вечера, когда имеешь полное право уйти, просто потому, что без них не хочется уходить, потому что сердцем ты привязан к этим людям крепче, чем связаны шерстяные шарфики ваших нервов.

Модель ООН – это быть счастливым несмотря на недосып, что в остальное время для меня невозможно. «Как же мы все здесь одиноки, когда кого-то ждём»[24]24
  Это песня Alai Oli «Поток».


[Закрыть], – поётся в одной моей любимой песне. В обычные недели я всегда жду моделей. Как встречи с хорошими друзьями, как погружения в любимую работу, как сильнейшей эмоциональной разрядки. На моделях у меня не бывает ни минутки, чтобы поотвечать на сообщения ВКонтакте, заняться делами, иногда даже поесть. Я и в простой жизни часто не нахожу на это время, а потом испытываю дьявольские угрызения совести (казалось бы – они вообще из ничего взялись). В эти недели чувствуешь себя таким абсолютным, вокруг тебя столько действительного удовольствия и ярчайших эмоций, что вечером последнего дня обретаешь дзенское спокойствие: всё в тебе и ты во всём, некуда спешить и торопиться, эндорфины в каждой клеточке. Нечего ждать, когда у тебя и так есть всё.

Модель ООН – это «якать» в комитете, а потом дома, на работе и учёбе быть не в состоянии преодолеть постоянное «мы» и «вы».

Модель ООН – это когда твоя кровь на 100 % из кофеина, все чаи и кофе знаешь наизусть по малейшей тени запаха, а людей узнаёшь по почерку из дипзаписок – потом, когда ты наконец не смог больше терпеть и прочитал свой суверенитет[25]25
  Так мы называли таблички с названиями стран или должностями (для президиума и журналистов), которые моделисты подписывают друг другу в последний день. Считается, что нельзя читать суверенитет сразу – зато можно годами перечитывать, когда Модель кончится.


[Закрыть].

Ах да, Модель ООН – это перечитывать суверенитет, плакать, смеяться, умиляться до того, что сводит щёки.

Кто-то ходит на модели ради возможности высказаться по повестке. Кто-то – только из-за неофициального закрытия. Кто-то просто хочет попрактиковаться в языках, международных отношениях или журналистике. Я хожу на модели ради людей, их улыбок, солнечных глаз и высоко поднятых табличек. Ради шуток про «нам больно» и «воду». Ради внезапных поправок про лепреконов посреди серьёзной резолюции, достойной самой ООН.

Обычно журналисты стоят несколько обособленно от комитета, но с моей первой университетской модели Настя Спиридонова, бывшая тогда председателем Генеральной Ассамблеи, зарядила меня верным примером. Поэтому я, как истинный делегат, задерживаю дыхание при голосовании за итоговый проект резолюции, поднимаю что-нибудь в поддержку процедурных предложений, сплю и играю в мафию в коридоре во время согласительной комиссии и слышу в свой адрес «к порядку, пожалуйста» от членов президиума.

Для меня Модель – это мир, где хорошо, и жизнь, которую отчаянно хочется проживать раз за разом.

О волке и мастере

 
Мягкой ночью кошачьих лап и хвостов
Ты бредёшь, под собою не чуя мостов,
Мостовых, земли, и асфальта, и снега,
Воздух пахнет удушливо – нежная нега
 
 
Наполняет собой всё пространство вокруг.
Ты заклятый свой враг и лучший свой друг.
Из зеркал и из луж незнакомцем в глаза,
В зрачках у которого – большой бальный зал,
 
 
Полный масок и Германа дьявольской тьмы,
Я хочу тишины, я прошу тишины, тишины!
Она кружит по залу, бостон и фокстрот,
Венский вальс, танго, шимми, и всё без забот,
 
 
С пустотой в голове, в груди – налегке,
Напишет свой номер на потной руке,
Обнимающей жадно девчачие ведьмины плечи.
И даже без льда и без содовой, виски не лечит:
 
 
В темноте поднимается звук, волна до ушей,
С каждой тёмной секундой в этом зале страшней,
Герман Гессе сумасшедше кружит Маргариту.
Милый Мастер! Ваше сердце разбито?
 
 
Так не надо любить королеву на адском балу.
 

5 марта 2018

Ты это выдумала

А теперь замолчи. Замолчи и слушай, как воет моя Хиросима под бомбами твоих самолётов.

(с) Операция Пластилин, «Хиросима»

Наверное, каждый человек, страдающий или страдавший от расстройств психики, слышал в свой адрес упрёк о том, что он «всё выдумал». «Посмотри на себя, ты не можешь быть в депрессии», – говорят сетевые эксперты, которые, конечно, разбираются в твоей психике лучше, чем ты сам или твой врач: «Ты просто привлекаешь к себе внимание». Другие «профессионалы» спешат дать дельный совет: «Займись чем-нибудь, и сразу вылечишься. Депрессия у тебя от безделья». Однажды мы с Аней Афонькиной написали целый тред[26]26
  Длинная ветка из коротких записей, созданная в социальной сети Twitter.


[Закрыть] таких высказываний.

В одиннадцатом классе я была «сетевым экспертом» для самой себя: участвовала в Моделях ООН, заводила кучу новых знакомств, побеждала в олимпиадах, ходила на концерты (где садилась в дальнем углу зала и писала эссе для ЕГЭ по английскому), ездила с ТОБИ по его подмосковным концертам. Когда в начале года, ещё на новогодних праздниках, я была на приёме у врача, и он впервые заговорил о депрессии, я рассмеялась ему в лицо и сказала, что такие глупости ни в коем случае нельзя говорить маме (которая и записала меня на приём, когда я плакала ей, что не могу контролировать агрессию). Нет у меня никакой депрессии, я же живу прекрасно, да и вообще, на вашу депрессию у меня нет времени!

Перечитывать дневники того периода мне больно. Пока я широко улыбалась на фото, под которыми друзья озабоченно писали, что я похудела до болезненного вида (Антон смотрел на меня и просил: «Пожалуйста, не надо больше худеть, ну»), пока ездила между школой и репетиторами пить чай и читать Бродского с Даней Паняшкиным, пока танцевала до упаду на воскресных тренировках и всюду восторженно писала о том, что жизнь без танцев – не жизнь, в дневниках появлялись такие строчки:

«Стараюсь давить своё состояние, ведь никто не должен из-за него страдать».

«Моё единственное желание – заорать. До звона в ушах, хрипа, кашля, вкуса крови во рту».

«Я разрушительна.

«Рядом с монстром тебе не место. Ты лишишься всего, оставаясь с таким, как я», – эти строки Таирни будто бы про меня написаны. Я – монстр».

«Иногда мне хочется кричать от ужаса только потому, что я постоянно что-то слышу. На кухне двигаются табуретки. Больно. Я бы хотела размозжить себе голову».

«Ничего не могу делать без поощрения. «Ну-ка, кто тут хороший мальчик, я хочу это знать», — поётся на новом альбоме Операции Пластилин».

«Посмотри мне в глаза перед тем, как меня усыпят. Я так много хотел бы сказать, но могу лишь скулить…»[27]27
  Эта цитата, как и приведённая на строчку выше, взяты из песни «Пёс» Операции Пластилин.


[Закрыть]

«Не знаю, как дожить до весны».

«Внутри так больно и сумбурно, и я не знаю, о чём говорить».

«Вчера в шесть утра я возвращалась домой на такси. Водитель ехал очень быстро. Мне казалось, что нельзя заснуть, потому что если засну – мы разобьёмся, будто бы это я за рулём. Закрыла глаза. Смерть – это просто сон. И совсем не страшный».

В темноте меня окружали демоны и не давали заснуть. Ещё почему-то казалось, что по ночам, пока я чищу зубы, в трубах поют тонкие неживые голоса.

Конечно, я всё это выдумала, чтобы привлечь к себе внимание. Ведь моя жизнь в картинках в инстаграме была такой яркой и привлекательной!

Кате Д

 
Говорят, я похожа на ведьму.
Но, может, ещё на святую.
Я иду по улице Вису Швентую
И несу в карманах
Миллион солнечных зайчиков.
 
 
Объявляю каждый день войну,
Но пацифист – никогда не воюю.
Я шепчу на улице Вису Швентую,
И мои глупые слова
Предсказывают чью-то судьбу.
 
 
Я просыпаюсь с пустотой в глазах
Потом их наполняю отчаянием.
Но улыбаюсь прохожим нечаянно,
Выгляжу дурочкой,
Спасаю кому-то мир.
 
 
Даже под самые страшные песни:
Под «Хиросиму», под «Пса» я танцую.
Я теряюсь на улице Вису Швентую,
И твои самолёты
Разворачиваются назад.
 
 
Я хочу накрывать твои веки руками,
Летая над облаками,
Закрывая твои глаза, творю я,
И на вильнюсской улице Вису Швентую
Открывается
Дверь
В небеса.
 

9 марта 2018

История болезни[28]28
  В марте 2018 я написала друзьям серию писем, которую озаглавила «История болезни». Как бы плохо мне ни было, эти письма писал счастливый человек – ведь ему было, кому их отправить. Чертовски хорошее «кому».


[Закрыть]: кризис термина «лучший друг»

Дорогой Даня,

Я хотела бы начать это письмо с объяснения тебе, что такое Апрель, потому что на моём языке это самое главное слово.

Для начала: апрель – это +10/+17, весенние ливни с солнцем и футболки в самые жаркие часы дня, но вечерний ветер, толстовки, куртки. Апрель – это люди в цветных пальто, это рок со скрипкой и клавишами, это не учиться, а читать сутками стихи, это засыпать в кресле, а просыпаться от того, что папа несёт в кровать, как маленькую.

Я помню всего один такой апрель – в 2016-м. Но я ждала такой каждый раз и до, и после; я жду и сейчас. На дворе одиннадцатое марта, лёгкий минус, нежный ветер и солнце. Я знаю, что апрель будет правильным.

Но что, если моё знание окажется ошибочным? Иногда я думаю, что такое не пережить.

Далее. Сейчас – апрель. Вильнюс – это апрель, любовь – это апрель, Макс Фрай и «Набережная неисцелимых» – это апрель, кино про войну, которое кончается хорошо – это апрель, кино, которое кончается плохо – это всё равно апрель, хорошая музыка и стихи – апрель, и писать письма, и холодные руки, и целоваться, прощаясь, и долгие взгляды глаза в глаза с незнакомцами в метро, и улыбки случайных прохожих, и цветной кофе, и кофе с лавандой, и засыпать на рассвете, и покупать платья, и писать добрые сказки, и возвращаться домой в четыре утра из бара, где покупал папе пиво и танцевал с мамой под джаз, и сам джаз, и…

Это бесконечный список, потому что апрель – квинтэссенция всех радостей, всех слёз от чистого сердца, всех вкусных запахов и всех порывов танцевать вальс в метро, даже когда не умеешь танцевать вальс. Ты можешь подумать: ничего себе, она целую страницу посвятила описанию месяца – но я могла бы посвятить книгу (однажды я так и сделаю)[29]29
  Как видите, делаю. Не соврала.


[Закрыть], могла бы посвятить жизнь.

Учиться играть на укулеле и называть тебя лучшим другом – тоже апрель. Потому что апрель – символ возрождения.

Захотела написать письмо, такое обычно посвящают детям (даже если их нет, если их не может быть и не будет, если ненавидишь и запрещаешь себе детей – всё равно), потому что кто ещё станет читать исповедь о каждом нашем дне, кому ещё это надо?

Но глупо думать, что это надо детям. К тому же, такое письмо читалось бы целую жизнь, потому что в нём было бы каждое слово, которое у меня внутри, а их бесконечно много, гораздо больше, чем снаружи, а ведь это я ещё что-то (тоже много) выпускаю наружу.

Гуголплекс[30]30
  Гуголплекс – самое большое в мире число.


[Закрыть] слов.

(…)

Эта зима была ещё в тысячу раз хуже [чем любая другая]. Потому что эта осень была самой осенней в жизни: мой мир рушился, и умирал, и умер. Мои герои стали вчерашними, а новых не появилось. Мои друзья тоже почему-то стали становиться вчерашними.

(…)

Я боялась звуков и почти перестала снимать беруши. Мне было сложно общаться с людьми, я перестала куда-либо ходить. Я брала у всех телефоны и снижала яркость. Я даже художественную литературу не читала. Только училась и истерически смеялась, а все думали, что я весёлая.

Когда доктор сказал, что у меня депрессия, ему в лицо я тоже рассмеялась, выкинула рецепт, никому ничего не сказала: ни маме, ни Антону, ни друзьям, ни даже себе.

Впервые рассказала всё другу восемь дней назад, потому что уже неделю[31]31
  Гораздо проще, чем поверить, что ты заболел – поверить, что ты выздоровел, когда тебе вдруг ненадолго стало лучше.


[Закрыть] не ненавидела, не кричала от боли внутри, не боялась необъяснимого. Зима кончилась. Я вышла в кедах на снег, и они промокли, но они были кеды, а я была в апреле.

Сейчас я впервые написала всё от и до, как я это помню. Это надо было написать в письме, потому что даже исповедь меньше похожа на исповедь, чем длинные письма. Я даже чувствую, что слов стало меньше.

Когда я назвала тебя лучшим другом, я почувствовала себя вдовой, которая снова влюбляется после смерти мужа. Смущалась и нервничала (ей опять кажется, что это первая любовь и у неё правда бабочки в животе), ругалась на себя и запрещала себе (как?! ведь жена мертвеца – всё ещё его жена; египтяне своих хоронили заживо), я была абсолютно счастлива (она же думала, что больше не может любить), и я есть абсолютно счастлива. (…)

Безмерно тебя люблю,

Арина.

11 марта 2018