Текст книги "Улитка на склоне столетия (сборник)"

Борис Стругацкий: Нам всегда хватало славы[53]53
  Источник: Коммерсантъ – daily (М.). – 1997. – 16 октября (первопубликация).


[Закрыть]

Вчера после пятилетнего перерыва в Центре современной литературы и книги Санкт-Петербурга возобновил работу семинар фантастов, которому мы обязаны появлением почти всех крупных имен в этом жанре. С бессменным руководителем семинара писателем Борисом Стругацким беседует Ольга Хрусталева.

– В ваших романах всегда есть патриархальная система взаимоотношений между старшим и опекаемым младшим. Этот уклад был воспринят от отца, от семьи?

– Я отца не помню совсем. Знаю его по фотографиям: человек во френче, бывший военный, бывший политкомиссар, впоследствии исключенный из партии, сотрудник Публичной библиотеки. Интеллигентный человек, очень начитанный. Два шкафа книг, что по тем временам было большой редкостью.

Патриархальности в наших книгах я, честно говоря, не замечал, но, наверное, это есть. Я тоже склонен к патриархальному укладу. Младший должен знать свое место, а старший – свои обязанности.

– Аркадий был старше вас на восемь лет…

– Был царь, бог, командир, полководец, орел, великий и могучий утес – Аркадий. И был маленький, преданный, готовый и согласный на все ради старшего, покорный, никогда не бунтующий младший брат Борис. Младший брат звал старшего «Аркашенька», старший брат звал младшего «Барбос». У Аркадия были прекрасные друзья. Часто они собирались в маленькой Аркашиной комнате, вели там таинственные разговоры. А младший в это время скребся тихонько одним пальцем в дверь и говорил тоненьким голоском: «Аркашенька, можно?» Иногда его туда допускали.

– Почему вы все-таки разошлись в профессиях?

– Наоборот, я следовал по стопам старшего брата. Аркадий мечтал стать астрономом и физиком. Но он был призван в 43-м году и отправлен в Актюбинское минометное училище. Он должен был летом выйти из этого училища и вместе с сотней других молодых парней отправиться на Курскую дугу. Там они все и полегли. Но буквально за неделю до отпуска приехала комиссия из Москвы, которая отбирала более или менее интеллигентных грамотных ребят для открывающегося института военных переводчиков. Всю сотню посадили, заставили писать диктант или изложение. Тех, кто написал лучше всех, – Аркадия и еще одного парня – отправили в Москву. Так он спасся от смерти, но определил свое будущее – закончил институт по специальности «переводчик с японского и английского». Потом был отправлен дивизионным переводчиком на Камчатку. Потом начал бомбардировать министра обороны просьбами об увольнении из армии. И в конце концов в 1955 году ему разрешили из армии уволиться. Тогда он вернулся. Правда, не в Ленинград, а в Москву к своей семье.

– А вы в это время воплощали его мечту?

– Да, поскольку жизнь у меня была гораздо более спокойная. Я закончил школу с серебряной медалью и стал поступать в соответствии со старинным желанием на физический факультет Ленинградского университета. Был благополучно завален на коллоквиуме по причинам, которые до сих пор для меня остаются загадкой. Но, к счастью, поступил в университет на астрономическое отделение. Астрономия была моей второй любовью. Вот так наши пути разошлись.

– А как они сошлись обратно?

– Аркадий с детства пописывал. Еще до войны выпускал рукописный журнал, написал роман «Находка майора Ковалева», снабженный собственными иллюстрациями тушью. Блестящее было сочинение. К сожалению, пропало: я дал кому-то из своих дружков почитать, и они замотали.

Я сначала относился ко всему этому с естественным интересом. Но уже и сам пописывал по его примеру. Самое раннее мое произведение относится к восьмому классу. Нам было дано сочинение на вольную тему, и я решил написать фантастический рассказ со странным названием «Виско».

– Кому из вас пришла в голову идея писать вдвоем?

– Очень просто пришла. Мы часто разглагольствовали в присутствии родных и близких о том, как отвратительна наша фантастика, как все бездарно пишут. И в один прекрасный день жена Аркадия Лена сказала: «Ну что вы все болтаете? Если вы такие умелые, если вы знаете как, сядьте и напишите». И мы тогда сгоряча заключили пари о том, что напишем роман.

– Психологи считают, что детские модели поведения можно пронести через всю жизнь. Вам не мешало положение преданного младшего брата?

– Наша модель довольно быстро исчерпала себя. Еще в «Стране багровых туч» преимущество Аркадия было подавляющим. Он был гораздо опытнее, написал две части, я – одну. Эту третью часть он заставил меня писать в одиночку. Я сидел, барабанил на машинке, а он валялся рядом на диване, читал «Порт-Артур» и говорил, что он – в отпуске. Но уже году в 59–60-м возникло полное равенство и вопрос о приоритетах уже не поднимался. Мы были равнозначными и равновеликими элементами некоего процесса.

– Что такое художественная реальность или творчество, поделенное на двоих?

– Это две творческие реальности, соединенные в одну. Каждому из нас Бог дал хорошую фантазию. Бог дал дар слова. Литературный вкус, хотя, наверное, это уже не Бог. Мы с детства были квалифицированными читателями с четким пониманием, что в литературе хорошо и что плохо. Не из тех людей, которым все равно, что читать – Хемингуэя, кавалера Золотой Звезды Бабаевского или еще какую-нибудь бодягу. Так что вопрос был чисто технический: как это сделать, как реализовать?

Мы испробовали очень много методов работы вдвоем. Сначала нам казалось, что самое правильное, когда один пишет свой вариант, другой – свой. Потом мы меняемся, исправляем, а потом уже пытаемся их соединить. Этот метод не хуже других, но он очень медленный. Рассказики часто писал кто-то один, посылал соавтору. Тот правил, возвращал обратно. Тоже медленный метод. И в какой-то момент, года через три-четыре после начала совместной работы мы случайно попробовали писать просто на голом месте. Есть только идея, план. Один сидит за машинкой, другой – с листом бумаги, чтобы заносить варианты. Произносится какая-то фраза, она записывается, обсуждается. Этот метод оказался самым эффективным. Он сберегает кучу времени, энергии и бумаги, между прочим.

– Мировоззрение братьев Стругацких довольно сильно менялось. Как получалось, что вы оба менялись одновременно? Вы жили в разных городах, разной жизнью и сходились только, когда писали очередную вещь.

– Мы жили в разных городах, но жили абсолютно одной и той же жизнью. Во всяком случае, очень похожей. Конечно, у нас были разные друзья. Аркадий работал редактором, я – астрономом. Но у нас была общая история, страна, общие события, съезды КПСС, полемики и литературные скандалы. Общие разговоры, споры, которыми занималась вообще вся интеллигенция этого времени. Все говорили об одном и том же: появляются «Люди. Годы. Жизнь», все говорят об Эренбурге, появляется «Один день Ивана Денисовича», все говорят о Солженицыне. Появляется письмо ЦК по поводу культа личности, все говорят о нем. А если учесть, что из двенадцати месяцев в году мы, наверное, три месяца проводили вместе, то ничего удивительного в едином мировоззрении нет.

– А как сходились ваши темпераменты во время работы? Говорят, Аркадий Стругацкий был этакий «гусар», а вы, напротив, всегда были очень сдержанны.

– Правильнее было бы сказать, что Аркадий был человеком эмоциональным, а я рациональным. Аркадий очень часто поддавался эмоциям, когда нужно и когда не нужно. А я почти никогда, держал себя в узде. Каждый из нас считал за благо свою норму поведения. И мы же непрерывно спорили. Работа вдвоем – постоянный спор.

– А что такое слава, поделенная на двоих?

– Я не знаю, что такое слава. Яркая заплата на ветхом рубище певца. Эту фразу мы очень часто друг другу повторяли, когда речь шла об очередной задержке гонорара. Хрен с ней, со славой, но яркую заплату вы нам все-таки дайте. Конечно, очень приятно прочитать про себя хорошую статью и неприятно – плохую. К тому же отрицательная рецензия на месяц, на два, на три останавливала какую-нибудь рукопись. Издательство начинало принюхиваться, бегать по начальству и выяснять, как понимать эту отрицательную рецензию. Нам всегда хватало славы, которая была. Мало славы – хорошо, побольше – тоже хорошо.

– Вы как-то сказали, что ваши лучшие вещи – «Улитка на склоне», «Пикник на обочине» – были написаны в тот момент, когда вы попали в тупик. Как вы оба попадали туда одновременно, как вы синхронизировались?

– Мы не могли порознь попадать в тупик. Если в тупик попадал один, то другой на себе тащил этот воз до тех пор, пока первый из тупика не выходил. Трудность была тогда, когда попадали оба. Первый тупик у нас, который нас страшно напугал, случился, когда мы писали «Попытку к бегству» в 1962 году. Был разработанный план, готовый сюжет, готовые герои. Мы собрались, сели, написали один посторонний рассказик, потом весело принялись за повесть, над которой думали уже год. Все на мази, садись и пиши! Мы написали десять-двадцать страниц и вдруг поняли, что нам писать неинтересно. Ну неинтересно нам писать о том, что мы придумали. Это был очень тяжелый, страшный момент, который длился, наверное, часов десять. Пока одному из нас – уж не помню кому – не пришла в голову гениальная идея сделать одного из героев пришельцем из прошлого. И сразу вся вещь заиграла.

А второй тупик действительно был с «Улиткой». Тоже была готовая, хорошо разработанная повесть. Мы приехали в Гагры, впервые в жизни в Дом творчества писателей. Ну, сейчас сядем и напишем замечательный роман. А роман не идет. Три дня промучились. И в результате написали совсем другой роман. Вообще опыт показывает, что литературные кризисы очень неприятны, мучительны и похожи на тяжелую, неаппетитную болезнь. Но когда этот кризис лопается, как нарыв, получаются хорошие вещи.

– Как складывались ваши отношения с кинематографом? Вы работали и с Тарковским, и с Сокуровым…

– Скорее плохо. Если оценивать эти контакты за много лет, они тянут на тройку с минусом… Я тут как раз перечитывал старые письма Аркадия, где он криком кричит: «Клянусь! Никогда! Больше! Не иметь дела с кино!»

Нам приходилось иметь дело с кино прежде всего потому, что в кино хорошо платили. Это было немаловажно, если учесть, что с 1970 по 1980 год у нас не вышло ни одной новой книжки.

– На что же вы жили в это десятилетие?

– Были два журнала, которые нас поддерживали, несмотря ни на что. В Москве – «Знание – сила», в Ленинграде – «Аврора». Они нас спасали от голодной смерти и полной безвестности. Я загнал свою коллекцию марок и на эти деньги жил несколько лет. Аркадий был вынужден снова поступить на редакторскую работу. Да, главным источником дохода были, конечно, зарубежные издания. Мы получали сертификаты – такая замена денег. Если мы получали гонорар в тысячу долларов, то нам выдавалось шестьсот рублей сертификатов – по цене шестьдесят копеек за доллар. Но это были серьезные, настоящие деньги. На них, конечно, нельзя было покупать продукты, потому что покупать картошку за доллары казалось диким, но так мы покупали всю одежду. Благодаря наличию сертификатов я время от времени менял старый автомобиль на новый. «Заграница нам поможет», – говорили мы друг другу, и так оно и было.

Ну и, конечно, кино давало деньги. Было много попыток, много сценариев, которые писались, за них был получен аванс, но на этом дело кончалось.

Было две удачи, два действительно сильных фильма: «Сталкер» Тарковского и «Дни затмения» Сокурова. Мощные картины, каждая из которых, наверное, является кинематографическим уроком. Но они весьма далеки от того, что делали Стругацкие. Это картины не по Стругацким, а по отдаленным мотивам произведений. Хотя наше участие в работе было самым непосредственным. Для Тарковского мы написали девять вариантов сценария, заранее договорившись, что будем терпеливо делать то, что попросит мастер. И мы писали вариант за вариантом, пока не получился последний. С Сокуровым – примерно то же самое. Там было написано два или три варианта, но в конечном итоге мы так и не нашли дороги к его сердцу. Он использовал вариант своего постоянного сценариста Юрия Арабова.

– В съемках вы принимали непосредственное участие?

– Только на уровне сценария. Правда, Аркадий ездил на съемки «Сталкера», а меня пытались затащить на съемки фильма «Отель «У погибшего альпиниста», но я-то лично всегда считал, что это бессмысленно.

– Вашей страстью были почтовые марки?

– Почему были? И есть. Я страстный филателист и начал этим серьезно заниматься с 1948 года. Хотя собрать нормальную коллекцию человеку со средним достатком совершенно невозможно. Потом коллекцию я, как уже говорил, загнал. Несколько лет не собирал марок вообще. Но рассказывать про марки бессмысленно – все равно что описывать вкус вина.

– У Аркадия Натановича тоже была своя страсть?

– Не знаю, страсть ли, но его любимым занятием было собрать друзей, уставить стол спиртным, сидеть, выпивать, рассказывать анекдоты, случаи из жизни, выдумывать, спорить. Потом он, правда, стал более нелюдимым. Его страстью можно назвать чтение. Он читал непрерывно, не мог без книжки прожить трех часов.

– Братья Стругацкие – это ведь было нечто другое, чем собственно вы и собственно Аркадий.

– Конечно, как соединение кислорода и водорода дает нечто третье – то, что называется водой.

– Как вы теперь чувствуете себя без соавтора?

– Представьте себе, что вы с напарником пилите гигантское бревно, много лет пилите. Потом напарник уходит. Бревно осталось, пила осталась. Двуручная. Вы когда-нибудь пробовали пилить дрова в одиночку двуручной пилой?

Борис Стругацкий: «Справедливое общество: мир, в котором каждому – свое»[54]54
  Источник: Московский Комсомолец в Питере. – 1998. – № 15. (первопубликация).


[Закрыть]

Астрофизик Шкловский сначала убежденно и убедительно доказывал: «Мы, человечество, не одиноки во Вселенной. Существует множество обитаемых миров, где разум имеет место быть».

Спустя годы и годы астрофизик Шкловский убежденно и убедительно доказывал: «Мы, человечество, практически одиноки во Вселенной. Не существует множества обитаемых миров, где разум имеет место быть».

Как же так, задали ему вопрос с подходцем, вы – членкор АН СССР, подлинный ученый… и вдруг позволяете себе переменить точку зрения на противоположную?! «Подлинный ученый, – наставительно заявил подлинный ученый, – всегда должен уметь изменить свою точку зрения на противоположную».

Речь, понятно, не о конформизме. Речь о переосмыслении – под влиянием поступающей информации, количество которой переходит в новое качество.

А рассказал эту почти притчу об астрофизике Иосифе Самуиловиче Шкловском другой астроном – Борис Натанович Стругацкий. Помнится, лет пятнадцать назад в ленинградском Доме писателя, на семинаре фантастов, помимо прочего дискутировался тот самый животрепещущий вопрос: одиноки? Не одиноки?

Ну да бог с ним, с ним, с инопланетным разумом (не существует)! Со своим бы разобраться – с человечьим, с отечественным…

Вот Аркадий и Борис Стругацкие! От солнечного коммунарского «Полдня, XXII век» к социально разъяренной «Сказке о Тройке» и далее к безысходным (так! по ощущению)»Отягощенным злом». М-метаморфозы, м-мда…

Как и почему происходил мировоззренческий перелом у Братьев? Вопрос, казалось бы, риторический.

Борис Натанович Стругацкий не счел его таковым.

* * *

– Мировоззренческих переломов было несколько…

Буду говорить только про себя. Итак, 1949 год. С трудом, последний в классе вступаю в комсомол – не брали меня: неколлективный антиобщественник! Из пионеров исключили: не желал оформлять местную газету (сам-то я отказывался, совершенно честно полагая, что рисовать не умею, но пионервожатая считала, что это не важно – важно выполнять общественное поручение).

Споры с друзьями-студентами. Компания ребят – очень умненьких, очень начитанных, очень интеллигентных… Полные идиоты! (Поскольку речь идет о политике.)»Если вдруг заболеет товарищ Сталин, – говорили мы друг другу, покачиваясь со стаканом хереса в руке, – что важнее? Здоровье товарища Сталина или моя жизнь?» И это – на полном серьезе! Если бы кому-нибудь пришла в голову мысль шутить на такую тему, могли бы просто побить. Один только среди нас был умный человек – потому, наверное, что его родители были неизвестно где. Он-то все понимал и не уставал повторять: «Ну что ты вопишь, как больной слон? Тише! Что вы орете на весь Ломанский! Тиш-ш-ше!..» (Я был уверен: он просто боится, чтобы мы своим ором не беспокоили сварливых соседей за стеной.)

Впрочем, когда в 1953-м умер вождь, я не плакал. Был потрясен, ошарашен, испуган. Видимо, уже повзрослел. А спустя три месяца откровенно хихикал по поводу «английского шпиона» Берия. («Растет в Сухуми алыча не для Лаврентий Палыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михалыча!..». Многие ли двадцатилетние сегодня способны понять, о ком идет речь в этой песенке?)

Потом – 1955 год. Два года, как умер вождь. Ощущение от Сталина как от бога уже исчезло, но ощущение от коммунистической идеологии как от религии никуда не делось – она пропитала все поры души и существовала теперь в качестве как бы второй реальности.

Сохранилась замечательная запись в дневнике от 28.10.1961 (идет XXII съезд КПСС): «Дождались светлого праздничка! Хрущев сказал, что не имеет права марксист-ленинец восхвалять и выдвигать одну личность. Неужели же появился, наконец, честный человек! И не начало ли это нового утонченнейшего культа?..»

Однако время идет. Появляется (на моем горизонте) первый самиздат. Новые друзья появляются, на порядок опытнее меня в политической жизни, в истории, в том числе – нюхнувшие лагерей и уже побывавшие в Большом Доме, причем в самые новейшие времена…

Очередной перелом – 1963 год. Историческая встреча Хрущева и прочих искусствоведов в штатском с художниками в Московском Манеже и последующие несколько совещаний по идеологии. И четкая формулировка, которая впервые возникает в наших насквозь коммунистических мозгах: «Коммунизм – это прекрасно. Это будущее мира! Но сегодня нами управляют жлобы и враги культуры, и как эта ситуация может перемениться – совершенно неизвестно».

И – конец всех иллюзий: 1968 год, вторжение в Чехословакию. Когда стало окончательно, до ледяного холода в душе, ясно: моя страна – просто полуфашистское тоталитарное государство, у которого ничего общего с коммунизмом как с истинной идеологией нет и быть не может. Член КПСС имеет к коммунизму не большее отношение, чем очковая змея – к интеллигенции. Коммунизм – это красивое, изящное, умозрительное… почти писательское изобретение!

– У России, известно, свой особый путь. Правда, никто не может сказать куда… По слухам, когда у Хрущева спрашивали, сохранится ли при коммунизме номенклатура, он отвечал: «Конечно же! Как же без нее?..» Но в принципе мир «Полдня…», «Стажеров», «Далекой Радуги» возможен? (Просто очень хочется.) Где-нибудь, когда-нибудь, у кого-нибудь, на другой планете?..

– Думаю, нет. Для Михаила Суслова, главного идеолога КПСС, коммунизм был обществом, все члены которого с энтузиазмом и радостно готовы были исполнить любое распоряжение партии и правительства. Коммунизм для меня – это общество, населенное людьми, для которых любимым и главным занятием является творческий труд. Уровень жизни при этом может быть повыше или пониже – несущественно. Человек ест, чтобы работать, а не работает, чтобы есть.

Это вот состояние человеческого общества, описанное уже в ранних «коммунареких» повестях братьев Стругацких, похоже, невозможно – просто потому, что вид гомо сапиенс не приспособлен для такого существования. Дай бог, чтобы десять, максимум двадцать процентов половозрелого человечества способны оказались заинтересоваться хотя бы в большей или меньшей степени своим трудом. Над остальными же вечным заклятьем висит библейское: «В поте лица своего будешь есть хлеб свой», со всеми вытекающими из этого угрюмого лозунга последствиями – категорическое нежелание работать плюс неудержимое стремление к халяве. Светлая мечта – сидеть на одном стуле, положив ноги на соседний, с бутылочкой пивка в расслабленной руке, а для разнообразия поигрывать на компьютере в Doom, но можно и не поигрывать.

Избавившись от иллюзий, братья Стругацкие пришли к другой идее – так называемого Справедливого общества. В середине 60-х мы написали роман «Хищные вещи века», в котором, как нам тогда казалось, заклеймили бездуховное общество потребителей-мещан. И только спустя добрый десяток лет мы вдруг поняли: у нас получился мир скорее хороший, чем дурной. Мир, в котором каждому – свое. Каждому по его воспитанию, по его понятиям чести и совести, по его представлениям о свободе личности. Единственное ограничение: «Твоя свобода кончается там, где начинается свобода соседа».

– В «Хищных вещах века», в Справедливом обществе некие интели сбрасывают на отдыхающую публику слезоточивые бомбы и вообще всячески агрессируют, лишь бы «расшевелить это болото». И насколько авторы по менталитету совпадают с интелями?

– Авторы со своим менталитетом тут абсолютно ни при чем. Их задача – ясно представить, чем может заниматься совестливый человек в таком мире. Авторы не ставят оценок и не говорят, что это плохо или что это хорошо. Авторы говорят, что это скорее всего так будет (должно быть) в этом мире.

– И симпатизируют интелям…

– Это ни из чего не следует. Вы никогда этого не докажете.

– М-м-да? Как вы, Борис Натанович, относитесь, скажем, к интелю Новодворской?

– Честно говоря, мне она просто нравится. Это достойный, я бы даже сказал – благородный человек.

– Почему тогда не Жириновский? Да, он не интель, он хам. Но – два сапога пара. Пусть по разные стороны баррикад, но… В одинаковой мере провокаторы, сходный темперамент, словарный запас (уничтожить, осиновый кол, сволочи…). У Довлатова в записных книжках: «После коммунистов я больше всего не люблю антикоммунистов». Чем Новодворская редька слаще Жириновского хрена?

– Господин Жириновский мне абсолютно и категорически неприятен. Госпожа Новодворская мне, безусловно, симпатична, но – до тех пор, пока она не у власти.

– Полагаете, даже не придя к власти, но вдруг очутившись в Справедливом обществе, подобный организм будет свято блюсти принцип «твоя свобода не должна мешать свободе соседа»? Или, по примеру интелей, станет «шевелить это болото» бомбами со слезогонкой?

– Я вам отвечу так: к сожалению. Справедливое общество нам тоже пока недоступно. И будет недоступно до тех пор, пока мы не научимся еще в детстве искоренять в человеке склонность к лени и в особенности агрессивность. Причем, заметьте, не путем «бетризации», придуманной паном Станиславом Лемом в «Возвращении со звезд»! Агрессивность – замечательная штука, если направлена на доброе дело – на научный поиск, например, или на изничтожение неизбежных последствий экологических катастроф.

Личность надо научиться ЛЕПИТЬ – посредством Великой Теории Воспитания, которая должна уметь находить талант в подростке и взращивать этот талант наиболее эффективным и естественным образом. Не штамповать биороботов с заданными функциями, а всячески способствовать тому, чтобы человек нашел себя, свое главное умение. И прежде всего надо будет научиться находить талант Учителя, самый важный из талантов. Ибо по-настоящему широко Великая Теория Воспитания начнет развиваться только с появлением мощного социального слоя Учителей.

Всякий ли труд найдет своих поклонников? Иначе говоря, как быть с традиционно малоаппетитными профессиями? Два обстоятельства внушают мне определенный оптимизм. Во-первых, человеческие пристрастия и склонности воистину безграничны. А во-вторых, человек всегда делает хорошо ту работу, которая у него «идет». И чем лучше у него получается, тем с большим удовольствием и самоотдачей он трудится.

(Лукавое примечание: курсив о Великой Теории Воспитания из беседы с Б. С. – черт побери! фантастика она и есть фантастика! – опубликованной в 1987 году в «Блокноте агитатора», органе пропаганды и агитации Ленинградского обкома КПСС. Не доглядели-с…)

А когда человек реализует свой талант, ему просто незачем будет «агрессировать», покушаясь на свободу соседа. У него своей собственной свободы будет под завязку – он будет делом занят, СВОИМ, любимым, которое у него прекрасно получается, которое обещает и дает больше, чем деньги, власть, иллюзорное бытие наркомана и прочая дребедень нищих духом.

Пока же Великая Теория Воспитания не создана и не реализована – никакого Справедливого общества… Все будет продолжаться тысячу лет после в точности так же, как было до…

Записал Андрей Измайлов