Текст книги "За городом. Вокруг красной лампы (сборник)"

Вокруг красной лампы

Предисловие автора

(Извлечено из продолжительной и оживленной переписки с одним американским другом)

Я вполне признаю основательность вашего возражения, заключающегося в том, что больной человек или слабонервная женщина не получает никакого удовольствия от чтения рассказов, в которых делается попытка изобразить некоторые черты медицинской жизни с известным оттенком реализма. Однако если приходится иметь дело с этой жизнью и если хочешь изобразить действующих лиц чем-то большим, чем простые марионетки, то весьма существенно, чтобы была изображена и темная сторона этой жизни, так как именно она главным образом и представляется взорам врачей. Им приходится видеть много хорошего, – это правда: мужество и героизм, самопожертвование и любовь, но все эти качества (как и вообще все наши лучшие качества) вызываются горем и испытанием. Нельзя, изображая такую жизнь, искать в ней предмета для увеселения.

Так зачем писать об этом? – можете вы спросить. Если сюжет в тягость, зачем вообще касаться его. На это я отвечу, что искусство должно изображать и печальную сторону действительности, как оно изображает ее приятную сторону. Повесть, помогающая скоротать время, очевидно, выполняет полезную миссию, но, наверное, не более полезную, чем та, которая обращает внимание читателя на более серьезную сторону жизни. Рассказ, который может вывести мысль читателя из ее привычного русла и настроить его на серьезный лад, можно сравнить с тоническим медицинским средством, горьким на вкус, но укрепляюще действующим на организм. В этом маленьком сборнике есть несколько рассказов, могущих произвести подобное действие, и я настолько разделял ваше мнение, что не выпускал их отдельно. Выпущенные же в форме книги, они сразу говорят читателю, что это – медицинские рассказы, и он может, если не так настроен, вовсе не читать их.

Искренно преданный вам

Артур К. Дойл

Отстал от жизни

Моя первая встреча с доктором Джеймсом Винтером произошла при весьма драматических обстоятельствах. Случилось это в спальне старого загородного дома в два часа ночи. Пока доктор с помощью женщин заглушал фланелевой юбкой мои гневные вопли и купал меня в теплой ванне, я дважды лягнул его в белый жилет и сбил с носа очки в золотой оправе. Мне рассказывали, что оказавшийся при этом один из моих родителей тихонько заметил, что с легкими у меня, слава богу, все в порядке. Не могу припомнить, как выглядел в ту пору доктор Винтер: меня тогда занимало другое, – но он описывает мою внешность отнюдь не лестно. Голова лохматая, тельце, как у общипанного гусенка, ноги кривые – вот что ему в ту ночь запомнилось.

С этой поры периодические вторжения в мою жизнь доктора Винтера разделяют ее на эпохи. Он делал мне прививки, вскрывал нарывы, ставил во время свинки компрессы. На горизонте моего безмятежного существования маячило единственное грозовое облако – доктор. Но пришло время, когда я заболел по-настоящему: долгие месяцы провел я в своей плетеной кроватке, и вот тогда я узнал, что суровое лицо доктора может быть приветливым, что скрипучие, сработанные деревенским сапожником башмаки его способны удивительно осторожно приближаться к постели и что, когда доктор разговаривает с больным ребенком, грубый голос его смягчается до шепота.

Но вот ребенок вырос и сам стал врачом, а доктор Винтер остался как был. Только побелели волосы да еще более опустились могучие плечи. Доктор очень высокий, но из-за своей сутулости кажется дюйма на два ниже. Широкая спина его столько раз склонялась над ложем больных, что и не может уже распрямиться. Сразу видно, что часто приходилось ему шагать в дождливые, ветреные дни по унылым деревенским дорогам – такое темное, обветренное у него лицо. Издали оно кажется гладким, но вблизи видны бесчисленные морщинки – словно на прошлогоднем яблоке. Их почти незаметно, когда доктор спокоен, но стоит ему засмеяться, как лицо его становится похожим на треснутое стекло, и тогда ясно, что лет старику еще больше, чем можно дать на вид.

А сколько ему на самом деле, я так и не смог узнать. Частенько пытался я это выяснить, добирался до Георга IV и даже до регентства, но до исходной точки так никогда и не дошел. Вероятно, ум доктора стал очень рано впитывать всевозможные впечатления, но рано и перестал воспринимать что-либо новое, поэтому волнуют доктора проблемы прямо-таки допотопные, а события наших дней его совсем не занимают. Толкуя о реформе избирательной системы, он сомневается в ее разумности и неодобрительно качает головой, а однажды, разгорячившись после рюмки вина, он гневно осуждал Роберта Пиля и отмену хлебных законов. Со смертью этого государственного деятеля история Англии для доктора Винтера закончилась, и все позднейшие события он расценивает как явления незначительные.

Но только став врачом, смог я убедиться, какой совершеннейший пережиток прошлого наш доктор. Медицину он изучал по теперь уже забытой и устаревшей системе, когда юношу отдавали в обучение к хирургу и анатомию штудировали, прибегая к раскопке могил. В своем деле он еще более консервативен, чем в политике. Пятьдесят лет жизни мало что ему дали и еще меньшего лишили. Во времена его юности широко обучали делать вакцинацию, но мне кажется, в душе он всегда предпочитал прививки.

Он бы охотно применял кровопускание, да только теперь никто этого не одобряет. Хлороформ доктор считает изобретением весьма опасным и, когда о нем упоминают, недоверчиво щелкает языком. Известно, что он нелестно отзывался даже о Леннеке и называл стетоскоп «новомодной французской игрушкой». Из уважения к своим пациентам доктор, правда, носит в шляпе стетоскоп, но он туг на ухо, и потому не имеет никакого значения, пользуется он инструментом или нет.

По долгу службы он регулярно читает медицинский еженедельник и имеет общее представление о научных достижениях, но продолжает считать их громоздкими и смехотворными экспериментами. Он едко иронизировал над теорией распространения болезней посредством микробов и любил шутя повторять у постели больного: «Закройте дверь, не то налетят микробы». По его мнению, теория Дарвина – самая удачная шутка нашей эпохи. «Детки в детской, а их предки в конюшне!» – кричал он и хохотал так, что на глазах выступали слезы.

Доктор настолько отстал от жизни, что иной раз, к немалому своему изумлению, он обнаруживает – поскольку в истории все повторяется, – что применяет новейшие методы лечения. Так, в дни его юности было очень модно лечить диетой, и тут он превосходит своими познаниями любого другого известного мне врача. Массаж ему тоже хорошо знаком, тогда как для нашего поколения он новинка. Доктор проходил курс наук, когда применяли еще очень несовершенные инструменты и учили больше доверять собственным пальцам. У него классическая рука хирурга с развитой мускулатурой и чувствительными пальцами – «На кончике каждого – глаз».

Вряд ли я забуду, как мы с доктором Паттерсоном оперировали сэра Джона Сирвелла. Мы не могли отыскать камень. Момент был ужасный. Карьера Паттерсона и моя висела на волоске. И тогда доктор Винтер, которого мы только из любезности пригласили присутствовать при операции, запустил в рану палец – нам с перепугу показалось, что длиной он никак не меньше десяти дюймов, – ив мгновение ока выудил его.

– Всегда хорошо иметь в кармашке жилета такой инструмент, – посмеиваясь, сказал он тогда, – но, по-моему, вы, молодые, это презираете.

Мы избрали его президентом местного отделения Ассоциации английских медиков, но после первого же заседания он сложил с себя полномочия.

– Иметь дело с молодежью – не для меня, – заявил он. – Никак не пойму, о чем они толкуют.

А между тем пациенты его благополучно выздоравливают. Прикосновение его целительно – это его магическое свойство невозможно ни объяснить, ни постигнуть, но тем не менее это очевидный факт. Одно лишь присутствие доктора наполняет больных надеждой и бодростью. Болезнь действует на него, как пыль на рачительную хозяйку: он сердится и жаждет взяться за дело.

– Ну, ну, так не пойдет! – восклицает он, впервые посещая больного. Он отгоняет смерть от постели, как случайно влетевшую в комнату курицу. Когда же незваный гость не желает удаляться, когда кровь течет все медленнее и глаза мутнеют, тогда присутствие доктора Винтера полезнее любых лекарств. Умирающие не выпускают руку доктора; его крупная энергичная фигура и жизнелюбие вселяют в них мужество перед роковой переменой. Многие страдальцы унесли в неведомое как последнее земное впечатление доброе обветренное лицо доктора.

Когда мы с Паттерсоном – оба молодые, полные энергии современные врачи – обосновались в этом районе, старый доктор встретил нас очень сердечно, он был счастлив избавиться от некоторых пациентов. Однако сами пациенты, следуя собственным пристрастиям – отвратительная манера! – игнорировали нас со всеми нашими новейшими инструментами и алкалоидами. И доктор продолжал лечить всю округу александрийским листом и каломелью. Мы оба любили старика, но между собой, однако, не могли удержаться, чтобы не посетовать на прискорбное отсутствие у пациентов здравого смысла.

– Бедняки-то уж понятно, – говорил Паттерсон. – Но люди образованные вправе ожидать от лечащего врача умения отличить шум в сердце при митральном пороке от хрипов в бронхах. Главное – способность врача разобраться в болезни, а не то, симпатичен он тебе или нет.

Я полностью разделял мнение Паттерсона. Но вскоре разразилась эпидемия гриппа, и от усталости мы валились с ног.

Утром, во время обхода больных, я встретил Паттерсона, он показался мне очень бледным и изможденным. То же самое он сказал обо мне. Я и в самом деле чувствовал себя скверно и после полудня весь день пролежал на диване – голова раскалывалась от боли, и страшно ломило суставы.

К вечеру сомнений не оставалось – грипп свалил и меня. Надо было немедленно обратиться к врачу. Разумеется, прежде всего я подумал о Паттерсоне, но почему-то мне стало вдруг неприятно.

Я вспомнил, как он хладнокровно, придирчиво обследует больных, без конца задает вопросы, бесконечно берет анализы и барабанит пальцами. А мне требовалось что-то успокаивающее, более участливое.

– Миссис Хадсон, – сказал я своей домохозяйке, – сходите, пожалуйста, к старику Винтеру и скажите, что я был бы крайне ему признателен, если б он навестил меня.

Вскоре она вернулась с ответом:

– Доктор Винтер, сэр, заглянет сюда через часок, его только что вызвали к доктору Паттерсону.

Первая операция

Это было в первый день нового, весеннего семестра. По улице, направляясь к университетской клинике, шли два студента, один третьего, другой первого курса. Колокола на ближайшей церкви только что прозвонили двенадцать.

– Вы никогда еще не присутствовали на операции? – спросил старший студент.

– Никогда.

– В таком случае зайдемте сюда. Это знаменитый бар Резерфорда, ставший уже историческим. Стакан хереса этому джентльмену! А вы, кажется, довольно впечатлительны?

– Откровенно говоря, нервы мои действительно не особенно крепкие.

– Гм! Тогда еще стакан хереса для джентльмена! Ему предстоит сейчас идти на операцию.

Новичок пожал плечами, прилагая все усилия, чтобы казаться равнодушным.

– Ничего особенно, ведь операция пустяковая, не правда ли?

– Нет, довольно серьезная операция.

– Ам… ампутация?

– Нет, дело еще серьезнее.

– Ох, я совсем забыл… меня ведь ждут дома, – пробормотал первокурсник, делая вид, что вспомнил об этом только сейчас.

– Да бросьте вы! Нет никакого смысла избегать операции. Не пойдете сегодня, придется пойти завтра. Чем тянуть, лучше разом покончить с этим. Ну, как вы теперь себя чувствуете? Стало немного полегче?

– О да, вполне неплохо. – Первокурсник попытался улыбнуться, но это получилось у него так, что лучше бы он этого не делал.

– Ну, тогда еще стакан хересу на дорожку. И поспешим, а то опоздаем и все ближние места будут заняты. Я хочу, чтобы вы сели спереди.

– Но я думаю, в этом нет необходимости.

– О, это будет гораздо лучше. Какая толпа студентов! Между ними масса новичков. Их очень легко отличить в толпе, не правда ли? Если бы им самим предстояло подвергнуться операции, они не могли бы быть бледнее.

– Ну, не думаю, чтобы я был так уж бледен.

– Э, я сам был таким. Но это чувство скоро проходит. Бывает, что студент, присутствуя в первый раз на операции, нервничает как женщина, а через неделю, смотришь, он уже завтракает в анатомическом театре. Когда мы придем, я вам все растолкую.

Студенты с книгами и тетрадями в руках шли гурьбой по улице, спускавшейся к больнице. В этой толпе были совсем зеленые юноши, только что выпущенные из гимназии, с бледными испуганными лицами, и бородатые старцы, чье поколение давным-давно уже оставило университет. Они тесной, шумной толпой шли из университетских ворот к госпиталю.

Их фигуры и походки свидетельствовали об их молодости, но лица большинства из них казались преждевременно состарившимися. Некоторые выглядели так, точно они мало ели, другие, точно они слишком много пили. Высокие и маленькие, сутуловатые и стройные, в темных и светлых пальто, в очках и без очков, они, постукивая тросточками о мостовую, шумной толпой входили через ворота во двор госпиталя. По временам они расступались, чтобы пропустить карету какого-нибудь профессора.

– Очевидно, у Арчера будет масса народу, – прошептал старший студент со сдержанным волнением. – Стоит посмотреть, как он работает! Однажды я видел, как он делал операцию около самой аорты. Я был так взволнован, что даже вскочил на ноги, чтобы лучше видеть операцию. Сюда, и не выпачкайтесь об стену.

Пройдя под аркой, они направились по длинному, вымощенному плиткой коридору, в который выходило множество нумерованных дверей. Некоторые из них были полуоткрыты, и новичок со страхом заглядывал на них. Впрочем, он скоро успокоился, увидев правильные ряды кроватей со стеганными одеялами и большое количество раскрашенных текстов из Священного Писания, развешанных по стенам. Коридор оканчивался небольшим залом, вдоль стен которого сидели на скамейках пациенты, по костюму, очевидно, принадлежавшие к низшему классу. Какой-то юноша с ножницами, засунутыми, точно цветок, в петлицу сюртука, и записной книжкой в руках обходил больных, о чем-то спрашивая их и делая отметки в записной книжке.

– Есть что-нибудь интересное? – спросил старший студент.

– Жаль, что вы не были здесь вчера, – ответил юноша. – Вчера у нас был настоящий боевой день: подколеночный аневризм, перелом, злокачественный нарыв и слоновость. Не правда ли, не дурно для одного дня?

– Да, жаль, что я не был вчера. Но эти больные, наверное, опять придут сюда. Что такое с этим старичком?

На одной из задних скамеек сидел рабочий, стонавший от боли и качавшийся всем телом взад и вперед. Сидевшая рядом с ним женщина старалась успокоить его, гладя его по плечу своей рукой, покрытой какими-то странными мелкими белыми волдырями.

– У него великолепный карбункул, – сказал юноша с видом знатока, описывающего свои тюльпаны человеку способному оценить их достоинства. – Он у него на спине, а тут дует, так что мы не станем смотреть его. Не так ли, дяденька? А у нее немфигус, – добавил он, указывая на обезображенные пальцы женщины. – Вы останетесь у нас?

– Нет, не могу, мы идем на операцию Арчера. Идемте же, – и они присоединились к толпе, поспешно направлявшейся в операционный зал знаменитого хирурга.

Ряды скамеек в форме подковы, поднимавшиеся от пола до потолка, были уже битком набиты народом, и новичок, входя в зал, увидел перед собой множество обращенных в его сторону человеческих лиц и услышал глухой говор сотен человеческих голосов и взрывы смеха откуда-то сверху. Его спутник высмотрел свободное место на второй скамейке, и они оба втиснулись туда.

– Отлично! – прошептал старший студент, – отсюда вам все будет великолепно видно.

Между ними и операционным столом был только один ряд зрителей. Операционный стол был из некрашеного елового дерева, гладкий, прочной конструкции и необыкновенной чистоты. Он был наполовину покрыт темной клеенкой, а под ним стояло большое жестяное ведро с опилками. Дальше, у окна, стоял столик, на котором были в беспорядке разбросаны различные блестящие инструменты – щипцы, пилки, трубки и троакары. Несколько ножей с длинными, тонкими отточенными лезвиями лежали отдельно. Перед этим столиком стояли двое молодых людей; один из них вдевал нитку в иголку, а другой возился с какой-то медной штукой, похожей на кофейник, из которой шипя вырывался пар.

– Это Петерсон, – прошептал старший студент, указывая на толстого, лысого человека, сидевшего в первом ряду. – Вы знаете, он специалист по кожным болезням. А этот – Антон Браун, который прошлой зимой сделал необыкновенно удачную операцию гортани у одного больного. А вон там сидят: Мерфи – паталог и Стоддарт – окулист. Вы скоро узнаете всех их.

– А что эти двое у столика?

– Никто… просто фельдшера. В обязанности одного входит смотреть за инструментами, а в обязанности другого – ухаживать за той вон машинкой. Вы знаете, что это антисептический аппарат Листера, а Арчер один из ярых сторонников употребления карболки, как дезинфицирующего средства. Гэй же – глава школы, которая выше всего ставит опрятность и холодную воду, и, конечно, они страшно ненавидят друг друга. Ропот интереса пронесся по тесно набитым народом скамьям, когда две сиделки ввели в операционный зал женщину в юбке и корсете. Ее голова и шея были закутаны в красную шерстяную косынку. Ее лицо было юно, но искажено страданием и какого-то особенного цвета. Когда ее ввели в зал, ее голова низко опустилась на грудь, и одна из сиделок, обнимавшая ее за талию, шепнула ей что-то на ухо, по-видимому, стараясь ободрить. Проходя мимо столика с инструментами, больная окинула его быстрым взглядом, но сиделки сейчас же повернули ее спиной к нему.

– Что у нее? – спросил новичок.

– Рак околоушной железы. Это дьявольски трудный случай. Опухоль находится как раз позади сонной артерии. Вряд ли кто-либо, кроме Арчера, взялся бы за подобную операцию. А вот и он сам.

Маленький, живой, с сильной проседью, пожилой господин, потирая на ходу руки, быстрыми шагами вошел в операционный зал. Со своим чисто выбритым лицом, большими блестящими глазами и твердо очерченным ртом он походил скорее на моряка, чем на хирурга. Следом за ним вошел его ассистент, высокий господин в пенсне, и целый штат фельдшеров, которые разместились в разных углах комнаты.

– Господа! – воскликнул хирург голосом таким же решительным и энергичным, как его манеры. – Перед нами интересный случай опухоли околоушной железы, сперва не представлявшей опасности, но потом принявшей злокачественный характер и потому требующей удаления… Положите больную на стол! Благодарю вас! Дайте хлороформ! Благодарю вас! Снимите с больной косынку!

Голова больной со страшной опухолью лежала на кожаной подушке и была обращена к аудитории. Сама по себе эта опухоль не имела ничего отталкивающего: белая, как слоновая кость, с синими жилками, она шла извилистой линией от нижней челюсти к груди. Но исхудалое лицо и тонкая шея представляли ужасный контраст с громадными размерами этого чудовищного нароста. Доктор положил руку на опухоль и сталь медленно ощупывать ее со всех сторон.

– Опухоль сосредоточена в одном месте, господа, – воскликнул он. – Она затрагивает сонную артерию и проходит за челюстную кость, куда нам и придется последовать за нею. В настоящую минуту невозможно определить, какой величины разрез придется делать. Приготовьте прибор и карболку! Благодарю вас! Передайте хлороформ, мистер Джонсон. Держите наготове маленькую пилу на случай, если придется удалить челюсть.

Больная тихо стонала под маской с хлороформом, которую наложили на ее лицо. Она сделала попытку пошевелиться, но два фельдшера заставили ее лежать смирно. Тяжелая атмосфера операционного зала была насыщена резким запахом карболки и хлороформа. Больная вскрикнула и затем высоким, дрожащим, монотонным голосом запела отрывок какой-то песни.

Но скоро ее пение превратилось в несвязное бормотание и затем прекратилось. Доктор отошел от операционного стола, по-прежнему потирая руки, и обратился к пожилому господину, стоявшему около первого ряда скамеек.

– Правительство чуть не потерпело поражение, – сказал он.

– О, большинства в десять голосов совершенно достаточно.

– Но надолго ли им удастся сохранить это большинство? Им следовало бы подать в отставку, не дожидаясь, когда их принудят к этому.

– А по-моему им следует бороться до конца.

– Но это совершенно бесполезно. Они ничего не добьются помимо комитета, даже если палата вотирует за них. Я говорил по этому поводу с…

– Больная готова, сэр, – сказал фельдшер.

– С Макдональдом. Но мы еще поговорим с вами об этом.

Он вернулся к больной, которая, тяжело дыша, лежала на операционном столе.

– Я думаю, – сказал он, проведя рукой по опухоли почти ласкающим жестом, – сделать надрез верхнего края опухоли, а другой под прямым углом к нижнему краю ее. Могу я попросить вас, мистер Джонсон, передать мне скальпель?

Новичок, глаза которого расширились от ужаса, увидел, как хирург взял в руки длинный, блестящий нож, опустил его в оловянный сосуд и начал балансировать им подобно тому, как художник, стоя перед картиной, балансирует кистью. Затем он увидел, что левой рукой хирург ущипнул кожу над опухолью. При этом зрелище его нервное возбуждение достигло крайней степени. Голова у него закружилась, и он почувствовал, что еще момент, и он потеряет сознание. Он не смел взглянуть на пациентку. Заткнув уши, чтобы не слышать криков оперируемой, он уставился глазами в ножку находившейся перед ним скамейки. Он чувствовал, что одного взгляда, одного крика больной будет достаточно, чтобы совершенно лишить его самообладания. Он старался забыть о том, что происходило так близко от него, заставляя себя думать о крикете, о сестре, оставшейся дома, о зеленых полях и быстрой речке в провинции, где он проводил лето…

Тем не менее, несмотря на то, что он заткнул уши, звуки все-таки достигли его слуха. Он слышал, или ему только показалось, что он слышал, продолжительное шипение машинки с карболовой кислотой, затем он почувствовал, что у операционного стола произошла какая-то суматоха, больная разразилась страшным криком, что-то жидкое потекло на пол. Его мозг рисовал ему страшные картины, далеко превосходившие по ужасу все, что могло произойти в действительности. Голова его с каждой минутой кружилась все сильнее и сильнее; тупая, щемящая боль в сердце все увеличивалась. Наконец силы окончательно оставили его – и он в глубоком обмороке свалился со своего места, ударившись лбом о деревянную скамейку.

Когда он пришел в себя, он увидел себя лежащим в пустом зале с расстегнутым у рубашки воротом. Его спутник обтирал мокрой губкой его лицо, а рядом с ним стояли двое фельдшеров с улыбающимися лицами.

– Черт возьми! – воскликнул новичок, приподнимаясь и протирая глаза. – Как это было глупо!

– Вполне согласен с вами, – ответил его товарищ. – Но что такое случилось с вами, что вы упали в обморок?

– Я не мог больше выносить этого зрелища. Я говорю про операцию.

– Какую операцию?

– Как какую? Ведь у этой больной вырезали рак.

Наступила пауза и затем старший студент и фельдшеры разразились громким хохотом.

– Что вы, батенька! – воскликнул третьекурсник. – Да никакой операции вовсе и не было. Они нашли, что больная не в состоянии перенести хлороформирования, и операция не состоялась. Арчер прочел нам одну из своих превосходных лекций, и вы упали в обморок как раз в то время, когда он рассказывал свой любимый анекдот.