Текст книги "Дядя Бернак. Тайна Клумбера. Роковой выстрел (сборник)"

– Кто эта красавица в белом платье с бриллиантовой диадемой на голове?

– Это мадам Мюрат, сестра Императора. Да, Королина очень красива, но его сестра Мария, вон та дама, стоящая в углу напротив нас, еще красивее. А эта высокая строгая черноглазая старуха, с которой она разговаривает, – мать Наполеона, удивительная женщина, умная, хитрая, мужественная, сильная, она внушает к себе уважение всем, кто знает ее. Несомненно, что в жилах детей ее течет большая часть крови именно матери! Она по-прежнему очень заботлива и экономна, как тогда, когда она была женою незначительного корсиканца; всем известно, что она умеет извлекать довольно значительные доходы из своего настоящего положения и откладывает сбережения на черный день. Император догадывается об этом, но не знает, как отнестись… А! Мюрат, я думаю, что мы скоро увидим вас мчащимся по направлению к кентским долинам?

Знаменитый вождь наполеоновских войск проходил мимо нас, на ходу пожимая руку моему спутнику. Его стройная, красивая фигура, большие огненные глаза, благородство манер сделали из сына целовальника человека, который привлекал внимание и восхищал всю Европу. Густые курчавые волосы и толстые красные губы придавали его внешности какой-то особый оттенок, заставлявший невольно обращать на него внимание.

– Я нахожу, что эта страна чертовски неудобна для кавалеристов. Нигде не встретишь такого количества рытвин и канав, вырытых с целью осушения почвы, – сказал он, – дороги там очень хороши, но поля и луга невозможны! Я надеюсь, что мы скоро перейдем в наступление, мсье де Коленкур, потому что если люди будут продолжать жить в том же бездействии, как теперь, то они скоро обратятся в садовников. Они больше упражняются с цветочными лейками и садовыми ножами, чем с лошадьми и саблями!

– Я слышал, что завтра солдаты будут размещены по лодкам?!

– Да, да, но они снова должны будут высадиться по ту же сторону Ламанша. До тех пор, пока адмирал Вильнев не рассеет английский флот, нечего и думать о наступлении!

– Костан сказал мне, что сегодня Император напевал «Мальбрука» во все время, пока одевался, а эту песнь он насвистывает всегда перед переходом от бездействия к делу.

– Очень умно со стороны Констана запоминать ту мелодию, которую напевал Император, – сказал Мюрат, смеясь, – хотя я думаю, что вряд ли он знает разницу в мотивах «Мальбрука» и «Марсельезы»! А вот и императрица! Как она сегодня очаровательна!

Жозефина вошла с несколькими фрейлинами. Все встали и приветствовали ее почтительным поклоном. Императрица была одета в вечерний туалет из розового тюля, украшенного блестками, костюм мог бы показаться нескромным и слишком театральным на другой женщине, но и в нем она была полна грации и благородства. Небольшая корона из бриллиантов украшала ее голову и сверкала тысячами огней при каждом ее движении. Никто не умел занимать гостей лучше ее. Жозефина ободряла каждого своей милой улыбкой и так располагала к себе всех, что каждый чувствовал себя легко в ее присутствии и выносил впечатление, что и сама императрица была довольна всеми окружающими.

– Как она мила! – невольно воскликнул я. – Кто может не любить этого ангела?!

– Только одна семья противится ее очарованию, – сказал де Коленкур, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что Мюрат был далеко и не мог слышать. – Посмотрите на сестер Императора!

Я был поражен, взглянув в их сторону. Эти красавицы следили за каждым шагом императрицы, пока она проходила по комнате, с какой-то злобной ненавистью, порою перешептывались между собою на ее счет и хихикая. Мадам Мюрат обернулась к матери Наполеона и прошептала ей что-то, указывая на Жозефину: и надменная старуха презрительно покачала головою.

– Она думает, что имеет права на Наполеона и что поэтому ей должно принадлежать здесь первое место!

По сей день сестры Наполеона не могли примириться с мыслью, что Жозефина – ее Императорское Величество, тогда как они – просто Их Высочества. Они все ненавидят ее – и Иосиф, и Люсьен, словом вся их семья! Во время коронации, составляя свиту Жозефины, они попытались показать, что и они кое-что значат, и Наполеону пришлось вмешаться для обуздания их. В жилах этих женщин течет южная кровь, и с ними трудно ужиться.

Но, несмотря на очевидную ненависть и презрение родных Наполеона, императрица казалась такою беспечной, так легко и свободно чувствовала себя, обходя гостей. Каждого она обласкала своим мягким взором, ласковым словом. Высокий, воинственного вида человек с бронзовым от загара лицом и густыми усами шел рядом с нею: иногда она ласково клала свою руку на его плечо.

– Это ее сын, Евгений де Богарнэ, – сказал Коленкур.

– Ее сын! – воскликнул я, потому что на вид он казался старше ее.

Де Коленкур рассмеялся над моим удивлением.

– Он ведь вышла замуж за Богарнэ, будучи еще очень юной, ей тогда еще не было шестнадцати лет. Жозефина вела тихую, спокойную жизнь, в то время как ее сын вел полную лишений жизнь в Египте и Сирии, – вот чем объясняется, что он кажется старше ее! А вот этот высокий представительный, гладко выбритый человек, который в настоящий момент целует руку императрице, знаменитый актер Пальма. Он однажды оказал помощь Наполеону, когда тому приходилось плохо, и Император никогда не забыл помощи, оказанной консулу. В этом также кроется и секрет могущества Талейрана. Он дал Наполеону сто тысяч франков перед его походом в Египет, и теперь, хотя Император сильно не доверяет ему, он не может забыть услуги. Никогда Наполеон не покидает своих друзей, но и врагов не забывает. Сослужив ему службу однажды, вы можете делать потом что вам угодно. В числе гостей вы встретите здесь его бывшего кучера, пьяного с утра до ночи, но он получил крест при Маренго, и потому все его бесчинства проходят ему безнаказанно.

Де Коленкур отошел от меня, чтобы поговорить с какими-то дамами, и я снова мог отдаться своим мыслям, которые невольно обращались к этому необыкновенному человеку, являвшемуся то героем, то капризным ребенком; благородные черты его характера так тесно смешивались с низменными, что я совершенно не мог разгадать его. Казалось, что я окончательно понял этого человека, но вот узнаю что-либо новое о Наполеоне, и все мои определения снова путаются, и я невольно прихожу к новому заключению.

Было очевидно одно: что Франция не могла бы существовать без него, и, следовательно, служа ему, каждый из нас служил стране. С появлением императрицы в салоне исчезла всякая формальность и натянутость и даже военные, по-видимому, чувствовали себя свободнее. Многие присели к зеленым столам и играли в вист и очко.

Я совершенно углубился в наблюдение за жизнью двора; любовался блестящими женщинами, со вниманием разглядывал сподвижников Наполеона, людей, имена предков которых никому не были известны, тогда как их собственные прогремели на целый свет. Как раз против меня Ней, Лани и Мюрат весело переговаривались между собою так же свободно, как если бы были в лагере. Если бы они знали, что двое из них в недалеком будущем обречены на казнь, а третий должен был пасть на поле битвы! Но сегодня даже и тень грусти не омрачала их веселые, жизнерадостные лица. Маленький, средних лет человек, все время молчавший, казавшийся потерянным и забитым, стоял против меня около стены. Заметив, что он, так же как я, был чужд всему этому обществу, я обратился к нему с каким-то вопросом. Он очень охотно ответил мне, но смешным исковерканным французским языком.

– Вы, вероятно, не знаете английского языка? – спросил он. – Я не встретил здесь ни одного человека, который бы понимал этот язык.

– Я свободно владею английским языком, потому что большую часть моей жизни провел в Англии. Но, без сомнения, вы не англичанин? Я думаю, что с тех пор, как нарушен Амьенский мирный договор, во Франции не найдется ни одного англичанина, исключая, конечно, заключенных в тюрьму!

– Нет, я не англичанин, – ответил он. – Я американец. Меня зовут Роберт Фултон, и я являюсь на эти приемы с исключительной целью напомнить о себе Императору; он заинтересовался теперь моими изобретениями, которые должны произвести переворот в морской войне!

У меня не было никакого дела, и потому я решил поговорить с этим странным человеком о его изобретениях и из его слов убедился, что имею дело с сумасшедшим. Он стал рассказывать мне об изобретенном им судне, которое может двигаться по воде против ветра и против течения; приводится в движение эта диковинка углями или деревом, сжигаемыми в печах внутри его. Фултон говорил и другие бессмыслицы вроде идеи о бочках, наполненных порохом, которые обратят в щепки наткнувшийся на них корабль. Я слушал его тогда со снисходительной улыбкой, принимая за сумасшедшего, но, теперь, когда жизнь моя приближается к концу, я ясно понимаю, что ни один из знаменитых воинов и государственных мужей, бывших в этой комнате до Императора включительно, не оказал такого влияния на ход истории, как этот молчаливый американец, казавшийся таким неряшливым и банальным в среде блестящего офицерства.

Внезапно все разговоры стихли. Роковая, жуткая тишина воцарилась вдруг в покоях; тяжелая, неприятная тишина, которая наступает, когда в детскую, полную оживленных голосов, возни и шума, является кто-нибудь из старших. Болтовня и смех смолкли. Шорох карт и звон денег прекратились в соседних комнатах. Все, не исключая дам, встали с выражением глубокого почтения на лицах. В дверях показалось бледное лицо Императора, его зеленый сюртук с белым жилетом, обшитым красным шнурком. Император далеко не всегда одинаково относился к окружающим его, даже и на вечерних приемах. Иногда он был добродушным и веселым болтуном, но это скорее можно отнести к тому времени, когда Наполеон был консулом, а не Императором. Иногда он отличался чрезмерной суровостью и делал вслух оскорбительные замечания на счет каждого из присутствующих. Наполеон всегда переходил от одной крайности к другой. В данный момент, молчаливый, угрюмый, в дурном настроении духа, он сразу привел всех в тяжелое, стесненное положение, и глубокий вздох облегчения вырывался у каждого, когда он проходил мимо него в смежную комнату.

На этот раз Император, по-видимому, еще не вполне оправился после бури, которую вынес несколько часов тому назад, и он смотрел на всех с нахмуренными бровями и сверкающими глазами. Я был невдалеке от него, и он остановил свой взгляд на мне.

– Подойдите ко мне, мсье де Лаваль, – сказал он, кладя руку на мое плечо и обращаясь к группе сопровождающих людей. – Полюбуйтесь-ка на него, Камбасерес, простофиля вы этакий! Вы всегда говорили, что знаменитые аристократические фамилии никогда не вернутся обратно и что они навсегда поселятся в Англии, как это сделали гугеноты! Вы по обыкновению оказались плохим предсказателем: перед вами наследник древнего рода де Лаваль, добровольно пришедший предложить мне свои услуги. Мсье де Лаваль, я назначаю вас моим адъютантом и прошу вас следовать за мною!

Карьера моя была сделана, но я, конечно, отлично понимал, что не за мои личные заслуги Император обошелся со мной так милостиво; его исключительной целью было желание побудить других эмигрантов последовать моему примеру. Моя совесть оправдывала вполне мой поступок, потому что не желание подслужиться к Наполеону, а любовь к родине руководила мной. Но в тот миг, когда я должен был следовать за Наполеоном, я чувствовал унижение и стыд побежденного, идущего за колесницей торжествующего победителя!

Вскоре он дал мне и другой повод почувствовать себя пристыженным за поведение человека, чьим слугой я становился отныне. Его обращение было оскорбительным положительно для всех. Наполеон сам говорил, что везде стремится быть первым; даже по отношению к женщинам он совершенно отвергал всякую вежливость и любезность и обращался с ними так же дерзко и высокомерно, как и с подчиненными ему офицерами и чиновниками. С военными он был любезнее и приветствовал каждого из них кивком головы или пожатием руки. Со своими сестрами он обменялся несколькими словами, хотя эти слова были сказаны тоном сержанта, муштровавшего новобранцев.

Но когда императрица приблизилась к нему, его раздражение и дурное настроение духа достигли своей высшей точки.

– Я не желаю, чтобы вы так сильно румянили ваши щеки, Жозефина, – проворчал он. – Все женщины думают только о том, как бы им получше одеться, и не имеют для этого достаточной скромности и вкуса. Если я когда-нибудь увижу вас в подобном наряде, я выброшу его в огонь, как это сделал однажды с вашей шалью!

– Вам так трудно угодить, Наполеон! То, что вам нравится сегодня, раздражает вас завтра. Но я, конечно, изменю все, что может оскорблять ваш вкус, – сказала Жозефина с удивительной покорностью.

Император сделал несколько шагов в толпу, которая, расступившись, образовала проход, через который мы могли идти. Затем он снова остановился и через плечо взглянул на императрицу.

– Сколько раз повторял я вам, Жозефина, что я не выношу вульгарных женщин?!

– Я хорошо знаю это, Наполеон!

– Почему же тогда я вижу здесь мадам Шевре?

– Но, право же, она не так вульгарна.

– Она вульгарнее, чем должна бы быть. Я предпочитаю не видеть ее. Кто это такая? – он указал на молодую девушку в голубом платье. Несчастная затряслась от ужаса, видя, что она имела несчастье привлечь на себя внимание раздраженного Императора.

– Это мадемуазель де Бержеро!

– Сколько ей лет?

– Двадцать три, Ваше Величество!

– Вам пора выходить замуж! В двадцать три года все женщины должны быть замужем. Почему же вы до сих пор не сделали этого?

Бедная девушка, казалось, была не способна произнести хотя бы одно слово; императрица, желая выручить ее из беды, добродушно заметила, что с этим вопросом надо было бы обратиться к молодым людям.

– Ах, так вот в чем затруднение? – сказал он. – Тогда беру на себя заботы о вас, мадемуазель, и найду вам супруга!

Он повернулся, и, к моему ужасу, я увидал, что он вопрошающе смотрел на меня.

– Мы и вам найдем жену, мсье де Лаваль, – сказал он. – Об этом, впрочем, речь впереди! Ваше имя? – обратился он к оставшемуся совершенно покойным изящному человеку в черном.

– Я музыкант по профессии, Гретри!

– Да, да, я припоминаю вас! Я видел вас сотни раз, но никак не могу запомнить ваше имя. Кто вы? – обратился он к следующему.

– Мое имя Жозеф де Шенье.

– Ах да, я видел вашу трагедию. Я не помню ее названия, но она плоха. Вы написали что-нибудь еще?

– Да, Ваше Величество. Вы разрешили мне посвятить последний том моих произведений вам!

– Очень возможно, но только у меня не было времени, чтобы прочесть его. Жаль, что у нас во Франции нет поэтов, потому что события последних лет дали бы довольно материала даже для Гомера и Виргилия. К сожалению, я могу создавать королевства, но не поэтов! Кто, по вашему мнению, лучший французский писатель?

– Расин, Ваше Величество!

– Ну тогда вы мало знакомы с литературой, потому что Корнель несравненно выше. Я плохо разбираю красоту стихов, но я могу симпатизировать или не симпатизировать духу поэта, и я считаю, что Корнель – величайший из всех поэтов. Я бы сделал его моим первым министром, если бы он жил в одну эпоху со мною. Я удивляюсь его уму, его знанию человеческого сердца и глубине его чувств. Что вы пишете теперь?

– Я пишу трагедию из времен царствования Генриха IV, Ваше Величество!

– Это совершенно лишнее! Сюжет выбран вами слишком близко к нам, а я не желаю иметь на сцене современную политику. Пишите лучше пьесы об Александре. Ваше имя?

Он обратился к тому же музыканту, с которым только что говорил.

– Я Гретри, музыкант, – спокойно повторил тот.

Император вспыхнул на мгновение от его краткого ответа, но не сказал ни слова и перешел к нескольким дамам, стоявшим у входа в комнату для карточной игры.

– Рад вас видеть, мадам, – сказал он ближайшей из них. – Я надеюсь, вы себя лучше ведете? Мне сообщали о вас из Парижа различные сплетни, которые, говорят, доставили большое удовольствие и пищу для пересудов всему кварталу Сен-Жермен.

– Я прошу, Ваше Величество, пояснить вашу мысль, – недовольным тоном возразила она.

– Сплетни соединяют ваше имя с именем полковника Лассаля!

– Это клевета, Ваше Величество!

– Очень возможно, но только странно что-то, чтобы всем в одно и то же время пришла мысль сплетничать только о вас. В этом отношении вы, вероятно, самая несчастная из дам: ведь только что у вас был скандал с адъютантом Раппа. Должно же это когда-нибудь иметь конец! Ваше имя? – обернулся он к другой.

– Мадемуазель де Перигор!

– Сколько вам лет?

– Двадцать лет.

– Вы слишком худы, и ваши локти красны… Боже мой! Мадам Буамезон, неужели вы не можете являться ко двору в чем-нибудь другом, а не в этом сером платье с красным тюрбаном и бриллиантовым полумесяцем?

– Но я ни разу еще не надевала его, Ваше Величество!

– Ну, значит, у вас есть другое такое же, потому что я уже успел несколько раз видеть на вас одно и то же! Никогда не показывайтесь в этом костюме при мне! Мсье де Ремюса, я дал вам хорошее жалованье. Почему же вы так скаредничаете?

– Я проживаю сколько нужно, Ваше Величество!

– Я слышал, что вы продали ваш экипаж? Я даю вам деньги совсем не для того, чтобы вы их сберегали в банках! Вы занимаете высокий пост и должны жить соответственно вашему положению. Я желаю, чтобы у вас снова был экипаж, когда я вернусь в Париж. Примите к сведению! Жюно, бездельник! Я слышал, вы записались в азартные игроки и совершенно проигрались? Не забывайте, что карты – самая трудная дорога к счастью.

– Кто же виноват, Ваше Величество, что мой туз был побит четыре раза сряду.

– Та-та-та, да вы еще совсем дитя, не знающее цены деньгам. Сколько же вы задолжали?

– Сорок тысяч, Ваше Величество.

– Отлично, идите к Лебрену и там узнайте, не может ли он уладить все это. В конце концов ведь мы были же вместе под Тулоном! Вы и Рапп – притча во языцех моей армии! Но довольно карточной игры! Я не люблю открытых платьев, мадам Пикар. Они не идут даже молодым женщинам, а вам носить их просто непростительно! Теперь, Жозефина, я иду в свою комнату и прошу вас прийти ко мне через полчаса почитать мне на ночь. Несмотря на усталость, я приехал к вам, раз вы высказали желание, чтобы я помог вам принимать и занимать гостей! Вы можете остаться здесь, мсье де Лаваль, потому что ваше присутствие тут необходимо.

Дверь захлопнулась за Императором, и каждый, начиная с императрицы до последнего служителя, вздохнул глубоким вздохом облегчения. Дружеская болтовня возобновилась, снова раздался шорох карт и звон металла. Словом, все пошло так, как было до прихода Императора.

Глава XVI
В библиотеке Гросбуа

Теперь, читатель, я приближаюсь к концу моих не совсем обыкновенных приключений, пережитых мною со времени моего приезда во Францию, приключений, которые сами собой могут представлять некоторый интерес, но этот интерес, конечно, затмеваются личностью Императора, стоящей на первом месте в моих записках.

Много лет прошло с тех пор, и в своих мемуарах я старался вывести Наполеона таким, каким он был в действительности. Наблюдая его слова и поступки, я чувствовал, что моя собственная личность совершенно стушевывалась. Теперь я попрошу вас сопутствовать мне в экспедицию на Красную Мельницу и последовать за событиями, которые произошли в библиотеке Гросбуа.

Прошло несколько дней после раута у императрицы; был последний день того срока, в который Сибиль было разрешено спасти своего возлюбленного, отдав в руки полиции Туссака. Правду сказать, я не особенно тревожился за ее неуспех, потому что под прекрасной внешностью ее возлюбленного скрывался низкий, жалкий трус. Но эта чудная женщина с твердой волей, мужественным сердцем, совершенно одинокая в жизни, глубоко трогала мои чувства, и я был готов сделать все, чего бы она ни потребовала, лишь бы исполнить ее желание – даже противное моим взглядам и мнениям.

С такими чувствами я вышел навстречу ей и генералу Саварею, входившим в мою комнату в Булони. Один взгляд на ее пылавшие щеки и светившиеся победой глаза подсказали мне, что она уверена в успехе своего дела.

– Я сказала вам, что найду его, Луи! – крикнула она. – Теперь я прямо обращаюсь к вам, потому что мне нужна ваша помощь!

– Мадемуазель настаивает на том, что солдаты в данном случае бесполезны, – сказал Саварей, пожимая плечами.

– Нет, нет, нет, – пылко проговорила она, – тут необходима осторожность, а при виде солдат он сразу спрячется в какой-нибудь тайник, где вы никогда не сможете открыть его присутствие. Я не могу отнестись легкомысленно к этому делу, когда оно доведено почти до конца!

– Судя по вашим словам, нам вполне достаточно троих, – сказал Саварей, – я лично никогда не взял бы больше. Вы говорите, что у вас есть еще один друг, какой-то лейтенант?

– Лейтенант гусарского полка из Берчени, Жерар!

– Тем лучше! В Великой армии мало таких хороших, исполнительных офицеров, как Жерар! Я думаю, что мы трое сможем выполнить возложенную на нас миссию.

– Я в вашем распоряжении!

– Потрудитесь сообщить нам: где же находится Туссак?

– Он скрывается на Красной Мельнице!

– Мы обыскали там все, и уверяю вас, что его там нет.

– Когда вы произвели там обыск?

– Два дня тому назад.

– Следовательно, он поселился там после. Я знаю его возлюбленную Жанну Порталь; я следила за нею в течение шести дней. В эту ночь я заметила, что она тихонько пробиралась к Красной Мельнице с корзиной вина и фруктов. Все утро она внимательно приглядывалась к прохожим, и я видела, что при проходе солдата на ее лице мелькнуло выражение ужаса. Я так уверена в том, что Туссак на мельнице, как будто я видела его собственными своими глазами.

– В таком случае не будем терять ни минуты! – вскричал Саварей. – Если он может рассчитывать найти лодку на берегу, то, несомненно, с наступлением темноты он сделает попытку бежать в Англию. С мельницы хорошо видны все окрестности, и мадемуазель права, полагая, что вид солдат заставит его лишь скорее убежать!

– Что же тогда мы будем делать? – спросил я.

– Через час вы явитесь к нам в той же одежде, как вы есть, к южному въезду в лагерь. Вы будете путешественником, едущим по большой дороге. А я увижу Жерара, и мы сговоримся с ним относительно переодевания. Берите ваши револьверы, потому что нам придется иметь дело с самым опасным человеком во Франции! Мы предоставим в ваше распоряжение лошадь.

Последние лучи заходящего солнца окрашивали в пурпур белые меловые утесы, которые так часто встречаются на северных берегах Франции. Когда через час после нашего разговора я вышел к южным воротам лагеря, я был удивлен, не найдя на условленном месте моих друзей. Только у дороги высокий человек, одетый в синий сюртук с металлическими пуговицами, похожий по внешности на бедного сельского фермера, подтягивал подпруги на чудной вороной лошади; несколько поодаль от него молодой конюх в выжидающей позе держал уздечки двух других лошадей. Только узнав в одной из лошадей ту, на которой я приехал из Гросбуа, я догадался, в чем дело, и ответил улыбкой на приветливую улыбку молодого конюха, а в фермере в широкой шляпе тотчас же узнал Саварея.

– Я думаю, что мы можем отправиться в путь, не возбуждая ни в ком подозрения, – сказал он. – Вы должны слегка сгорбиться, Жерар! Ну а теперь трогаемся, а то, пожалуй, будет уже слишком поздно!

В моей жизни было многих всяких приключений, но это последнее стоит выше всех. Я вспомнил, глядя на воду, туманные берега Англии с чередующимися на них сонными деревушками, жужжание пчел, звон колоколов в воскресные дни, широкие и длинные улицы Эшфорда с их красными кирпичными домиками, кабаками с кричащими вывесками. Большая часть моей жизни мирно протекла в этой обстановке, а теперь я чувствовал под собою бешеную горячую лошадь; два заряженных пистолета висели у меня за поясом; наконец, само поручение, от исполнения которого могла измениться вся моя жизнь; мое будущее зависело теперь от того, удастся или нет арестовать самого опасного заговорщика.

Припоминая свою молодость, оглядываясь теперь на все опасности, которые грозили мне, все превратности судьбы, я всегда яснее всего себе представляю этот вечер и бешеную скачку по извилистой проселочной дороге. Это приключение настолько врезалось в мою память, что я как сейчас представляю себе все малейшие детали. Мне кажется, что я вижу даже комки грязи, отскакивавшие от подков лошадей во время бешеной скачки.

Выбравшись из лагеря на дорогу, мы поехали краем ужасного соляного болота. Мы постепенно углублялись внутрь страны, проезжая через обширные пространства, заросшие папоротником и кустами терновника, пока наконец слева от нас не показались родные башни Гросбуа. Тогда по команде Саварея мы свернули направо и поехали по ограниченной с обеих сторон холмами дороге.

Вскоре в промежутках между двумя холмами мелькнули крылья ветряной мельницы, верхнее оконце которой, отражая в себе солнечные лучи, алело, словно залитое кровью. Около входа стояла распряженная телега, наполненная мешками с хлебом; невдалеке щипала траву лошадь.

Пока мы наблюдали все это, на одном из холмов появилась женщина, осторожно оглянулась по сторонам, держа над глазами руку в виде козырька.

– Взгляни-ка, – взволнованно прошептал Саварей. – Несомненно, он здесь, потому что иначе к чему нужны такие предосторожности? Объедем кругом этот холм, чтобы не дать им возможности увидать нас, прежде чем мы будем у дверей мельницы.

– Но мы можем быстро доскакать, если поедем напрямик, – сказал я.

– Здесь слишком неровная местность, так что безопаснее сделать крюк. Тем более, что пока мы едем по дороге, они примут нас за обыкновенных путешественников.

Мы продолжали ехать с самым невозмутимым видом, но чье-то резкое восклицание внезапно заставило нас обернуться. Та же женщина стояла у дороги и следила за нами с лицом, на котором ясно отражалось подозрение. Я догадался, что военная посадка моих спутников обратила ее опасения в уверенность. В один миг она сняла с себя шаль и изо всех сил принялась махать ею. Саварей с проклятием пришпорил лошадь и помчался прямо к мельнице; я и Жерар последовали за ним. Мы как раз прибыли вовремя. До ворот мельницы оставалось не более ста шагов, когда какой-то человек выскочил из мельницы и торопливо огляделся по сторонам.

По черной всклокоченной бороде, по массивной фигуре с сутуловатыми плечами я сразу узнал Туссака. Один взгляд убедил его, что мы не дадим ему возможности бежать; бросившись обратно в мельницу, он с шумом захлопнул за собою тяжелую дверь.

– В окно, Жерар, в окно! – крикнул Саварей.

Молодой гусар спрыгнул с седла и с ловкостью клоуна проскользнул в маленькое четырехугольное окошечко, бывшее в нижнем этаже мельницы. Через несколько минут Жерар раскрывал перед нами дверь; с его рук и лица капала кровь.

– Он убежал по лестнице, – сказал он.

– Тогда мы можем не торопиться, потому что он не может миновать наших рук, – сказал Саварей, когда мы слезли с лошадей.

– Вы, кажется, испытали на себе первые изъявления восторга Туссака при виде нас? Я надеюсь, вы не опасно ранены?

– Пустячные царапины, генерал, больше ничего!

– Вот ваши пистолеты! Где же мельник?

– Я здесь, – сказал коренастый лохматый мужик, появляясь в дверях. – Что это за шум? Вы, господа, точно разбойники, врываетесь на мельницу! Я спокойно сидел за чтением газеты и курил трубку, как имею обыкновение всегда проделывать это вечером; вдруг, ни слова ни говоря, человек врывается ко мне через окошко, осыпает меня осколками стекол и открывает мою дверь своим товарищам, которые ожидают снаружи. Я и так имел сегодня довольно всяких волнений со своим жильцом, а тут еще врываются целых трое!

– В вашем доме скрывается злоумышленник Туссак!

– Туссак?! – крикнул мельник. – Ничего подобного. Его зовут Морис, это торговец шелком!

– Это именно тот, кого мы ищем! Мы явились к вам по приказу Императора.

У мельника осунулось лицо, когда он услышал эти слова.

– Я не знаю, кто он, но за ночлег он предложил мне такую хорошую плату, что я оставил его в покое и не расспрашивал ни о чем. В наше время не приходится требовать удостоверение личности от каждого из своих постояльцев. Но если вы явились по приказу Императора, то я, конечно, не стану мешать вам. Должно отдать справедливость, этот Туссак был все время самым спокойным жильцом; впрочем, так было до сегодняшнего утра, когда он получил письмо.

– Какое письмо? Говори правду, бездельник, не то и тебе несдобровать!

– Это письмо принесла какая-то женщина! Я говорю вам все, что я знаю. Он точно обезумел, прочтя его. Я ужасался, слушая его речи. Он бесновался весь день, грозил убить кого-то. Я буду счастлив, когда он уберется отсюда!

– Теперь, господа, оставим здесь лошадей, – сказал Саварей, обнажая саблю. – Тут нет ни одного окна, через которое он мог бы бежать. Надо убедиться, заряжены ли наши пистолеты, а там мы быстро справимся с ним!

Узкая винтовая лестница вела в маленький чердак, освещаемый расселиной в стене. Остатки дров и подстилка из соломы показывали, что именно здесь Туссак проводил свои дни. Но здесь его не было, так что, очевидно, он спустился по другой лестнице. Мы спустились вниз, но дальше нам преградила дорогу массивная, тяжелая дверь.

– Сдавайся, Туссак! – крикнул Саварей. – Попытки бежать будут бесполезны!

Хриплый смех раздался из-за двери.

– Я никогда не сдамся! Не хотите ли, я заключу с вами договор? У меня есть маленькое дельце, которое нужно обделать обязательно сегодня ночью. Если вы оставите меня теперь в покое, завтра я сам приду в лагерь, чтобы отдаться в ваши руки. Мне нужно заплатить маленький должок; я только сегодня узнал, кому именно.

– Вы просите невозможного!

– Поверьте, это избавит вас от многих волнений и неприятностей.

– Мы не можем дать такую отсрочку. Вы должны сдаться!

– Но в таком случае вам придется поработать, чтобы взять меня!

– Вы не можете скрыться. Сдавайтесь! Ну-ка наляжем на дверь все трое!..

Раздался короткий сухой звук пистолетного выстрела через замочную скважину, и пуля, прожужжав у нас над головами, впилась в стену. Мы сильнее налегли на дверь; плотная и тяжелая, она обветшала от времени и скоро поддалась нашим усилиям. Мы вбежали с оружием в руках, но комната была пуста…

– Куда черт унес его? – крикнул Саварей, оглядываясь. – Ведь мы в самой последней комнате, других тут нет.

Это была четырехугольная пустая комната, если не считать нескольких мешков с рожью. В самом дальнем конце ее было окошко; оно было растворено настежь, и около окна лежал еще дымящийся пистолет. Мы все устремились туда и, выглянув в окно, не могли сдержать крика удивления. Расстояние от земли было настолько велико, что нельзя и думать было выпрыгнуть оттуда, не рискуя сломать себе шею, но Туссак воспользовался тем обстоятельством, что телега с мешками была плотно придвинута к мельнице. Это уменьшило расстояние между окном и землею и ослабило силу удара о землю. Но даже и теперь удар был настолько силен, что Туссак сразу не мог встать, и, пока мы сверху смотрели на него, он лежал, задыхаясь, на куче мешков.