Текст книги "В высших сферах"

Дюваль был явно озадачен.

Капитан пояснил:

– Мистер Мейтленд постарается изо всех сил. Но Иммиграционная служба может сказать «нет»… как было раньше.

Дюваль медленно кивнул:

– Я понимает.

– Вот что мне пришло в голову, капитан Яаабек, – сказал Алан. – С тех пор как вы сюда приехали, вы ходили с Анри в Иммиграционную службу и просили об официальном слушании его просьбы высадиться?

– У меня на борту был чиновник из этой службы…

– Нет, – настаивал Алан, – я имею в виду – помимо этого. Водили ли вы Дюваля в здание Иммиграционной службы и требовали ли официального расследования?

– А какой от этого прок? – Капитан передернул плечами. – Ответ всегда один. К тому же в порту у нас так мало времени, а у меня куча дел на корабле. Сегодня же праздник – Рождество. Потому я и читаю Достоевского.

– Иными словами, – мягко произнес Алан, – вы никуда не водили его и не просили о расследовании, потому что были слишком заняты. Так? – Он старался говорить как бы между прочим, хотя в уме у него уже сформировалась одна идея.

– Точно так, – сказал капитан Яаабек. – Конечно, если бы от этого был какой-то прок…

– Прекратим об этом, – сказал Алан. Мысль у него возникла смутная и мимолетная и могла ничего не дать. В любом случае ему требовалось время, чтобы внимательно прочесть законы об иммиграции. И он переключил разговор на другое. – Анри, – обратился он к Дювалю, – я хотел бы теперь послушать обо всем, что было с вами с тех пор, как вы себя помните. Я знаю, кое-что было в газетах, но, возможно, вы рассказали не все или вспомнили о чем-то еще. Почему бы вам не начать сначала? Что было первым в вашей памяти?

– Мама, – сказал Дюваль.

– Чем она больше всего вам запомнилась?

– Она ко мне добрая, – просто ответил Дюваль. – Когда она умерла, никто после не был добрый… вот до этот корабль.

Капитан Яаабек встал и повернулся спиной к Алану и Дювалю. Он начал медленно набивать трубку.

– Расскажите мне про вашу мать, Анри, – попросил Алан, – какая она была, о чем говорила, что вы вместе делали.

– Моя мама, я думает, была красивая. Когда я маленький, она обнимает меня, я слушает – она поет. – Молодой безбилетник говорил медленно, тщательно произнося слова, словно прошлое было чем-то хрупким и с ним надо было обращаться осторожно, чтобы не разбить. – А потом она говорит: вот мы сядет на корабль и найдет новый дом. И мы поедет вместе… – И он продолжал говорить, порой спотыкаясь, порой с большой уверенностью.

Его мать, как он считал, была из французской семьи – все они вернулись во Францию до его рождения. Можно было лишь догадываться, почему она не поддерживала связи с родителями. Возможно, из-за его отца, который, как говорила его мать, недолгое время жил с ней в Джибути, а потом бросил ее и ушел в море.

В основе своей это было то же, что он рассказал Дэну Орлиффу два дня назад. Все это время Алан внимательно слушал, подталкивая его, когда было необходимо, и задавая вопрос или заставляя повторить то, что было неясно. Но больше всего он следил за лицом Анри Дюваля. Лицо это убеждало – оно освещалось или отражало отчаяние, по мере того как Анри вновь переживал то, что рассказывал. Была и боль, а в какой-то момент, когда молодой безбилетник описывал смерть матери, в глазах его заблестели слезы.

«Выступай он свидетелем в суде, – сказал себе Алан, – я бы ему поверил».

Он задал последний вопрос:

– Почему вы хотите здесь остаться? Почему именно в Канаде?

Вот сейчас наверняка будет хитроумный ответ, подумал Алан: скорее всего он скажет, что это замечательная страна и он всегда хотел жить тут.

Анри Дюваль старательно обдумал свой ответ. Затем сказал:

– Все другие говорят «нет». Канада – последнее место, где я попытается. Если здесь нет, я думает, нет дома для Анри Дюваль нигде.

– Что ж, – заметил Алан, – по-моему, я получил честный ответ.

Он почувствовал, что почему-то разволновался. Алан пришел сюда скептически настроенным, готовым при необходимости пройти через юридические процедуры, не ожидая, однако, преуспеть. А теперь он захотел большего. Ему захотелось сделать что-то позитивное для Анри Дюваля – снять парня с корабля и дать возможность построить свою жизнь так, как ему пока не давала судьба.

Но можно ли подобного добиться? Есть ли где-то в законе об иммиграции лазейка, сквозь которую можно протащить этого человека? Возможно, есть, а если так, то нельзя терять времени – надо ее найти.

Ближе к концу беседы капитан Яаабек несколько раз выходил из каюты и возвращался. Сейчас он был в каюте, и Алан спросил:

– Сколько времени ваш корабль пробудет в Ванкувере?

– Должны были простоять пять дней. К сожалению, надо ремонтировать мотор, и теперь мы пробудем тут две недели, а то и три.

Алан кивнул. Две или три недели – это не так уж и много, но все лучше, чем пять дней.

– Если я буду представлять интересы Дюваля, – сказал Алан, – мне надо получить от него письменные указания.

– В таком случае вам необходимо написать, что требуется, – кивнул капитан Яаабек. – Он может написать свое имя, но и только.

Алан достал из кармана блокнот. С минуту подумал и затем написал:

«Я, Анри Дюваль, в данное время нахожусь на моторном судне «Вастервик» у причала Ла-Пуэнт в Ванкувере. Настоящим письмом обращаюсь с просьбой разрешить мне высадиться в вышеуказанном порту и поручаю Алану Мейтленду из фирмы «Льюис и Мейтленд» выступать в качестве моего адвоката по всем вопросам, имеющим отношение к данному заявлению».

Алан прочел это вслух, и капитан, внимательно выслушав, кивнул.

– Это хорошо, – сказал он Дювалю. – Если мистер Мейтленд должен тебе помочь, поставь свою подпись под тем, что он написал.

Взяв ручку, поданную капитаном, Анри Дюваль медленно и неуклюже детским размашистым почерком написал свое имя на странице блокнота. Алан нетерпеливо ждал. Его единственным желанием было уйти с корабля и внимательнее изучить мелькнувшую у него мысль. Он чувствовал, как в нем нарастает возбуждение. Конечно, то, что у него на уме, – всего лишь догадка. Но догадка такого рода, что может привести к успеху.

Глава седьмая
Достопочтенный Харви Уоррендер

1

Короткая передышка на Рождество пролетела, словно ее никогда и не было.

В Рождество Хоудены ходили к ранней службе причаститься, а вернувшись домой, принимали до ленча гостей – главным образом официальных лиц и нескольких друзей семьи. Днем к ним приехали Лексингтоны, и премьер-министр просидел два часа, запершись, с Артуром Лексингтоном, обсуждая предстоящий разговор в Вашингтоне. Затем Маргарет и Джеймс Хоуден поговорили по трансатлантическому телефону с находящимися в Лондоне дочерьми, зятьями и внуками, проводившими Рождество вместе. Прошло немало времени, пока завершились все переговоры, и Джеймс Хоуден, взглянув на часы, порадовался тому, что счет от телефонной компании получит его зять – богатый промышленник, а не он. Затем Хоудены пообедали вдвоем, после чего премьер-министр сел в кабинете поработать, а Маргарет стала смотреть телевизор. Это был печальный фильм Джеймса Хилтона «Прощайте, мистер Чипс», и Маргарет вспомнилось, как они с мужем смотрели его в 30-е годы. Роберт Донат, игравший главную роль, так же как и сценарист картины, давно умер, а сами Хоудены больше уже не ходят в кино… В половине двенадцатого, пожелав мужу спокойной ночи, Маргарет отправилась спать, а Джеймс Хоуден продолжал работать до часа ночи.

У Милли Фридман Рождество прошло более спокойно, но и менее интересно. Она поздно проснулась и, поколебавшись, пошла в церковь, но без причастия. Днем она отправилась на такси к своей бывшей подруге из Торонто, которая вышла замуж, жила теперь в Оттаве и пригласила ее на рождественский обед. В доме были маленькие дети, чье присутствие через какое-то время стало утомительным, а потом началась скукота – неизбежный разговор о воспитании малышей, о прислуге и стоимости жизни. И Милли снова – уже в который раз – поняла: счастье домашнего очага не привлекает ее. Она предпочитала иметь свою уютную квартиру, независимость и ответственную работу. У нее вдруг появилась мысль: «Может, я старею и потому мне все противно?» Она с облегчением ушла от подруги. Муж подруги, отвозивший ее домой, по дороге пытался приставать к ней, но она решительно его отвергла.

В течение дня она немало думала о Брайане Ричардсоне – чем он занят и позвонит ли. Он не позвонил, и она была сильно огорчена.

Здравый смысл предостерегал Милли не увлекаться всерьез. Она напоминала себе, что Ричардсон женат, что между ними едва ли может возникнуть что-то постоянное, что она легкоуязвима… Но видение не исчезало, мечты гнали прочь разум, звучали мягко, шепотом произнесенные слова: «Я хочу тебя, Милли. Я не знаю, как выразиться иначе, но я хочу тебя…» И именно это осталось сладостным воспоминанием о прошедшем дне.

А Брайан Ричардсон в Рождество трудился вовсю. Он ушел из квартиры Милли ранним утром и проснулся через четыре часа от звонка будильника. Он заметил, что Элоиза не ночевала дома, что не удивило его. Приготовив завтрак, он отправился в штаб партии на Спаркс-стрит, где и провел большую часть дня, работая над деталями плана избирательной кампании, которую он обсуждал с премьер-министром. Поскольку в здании находился только он да вахтер и никто ему не мешал, он многое сделал и с чувством удовлетворения вернулся в свою по-прежнему пустую квартиру. Раз или два в течение дня он с удивлением обнаруживал, что вспоминает, какой была Милли ночью. Дважды его подмывало позвонить ей, но чувство осмотрительности перевесило. В конце концов, это всего лишь мимолетный роман, его не следует воспринимать слишком серьезно. Вечером он немного почитал и рано лег спать.

И Рождество прошло.

А потом наступило 26 декабря.

2

– Мистер Уоррендер готов явиться, если вы хотите видеть его сегодня утром, – объявила Милли Фридман.

Она проскользнула, как только вышел помощник премьер-министра, в его внутренний кабинет, неся поднос с кофе. Помощник, усердный амбициозный молодой человек, достаточно обеспеченный, по имени Эллиот Проузи, все утро бегал туда-сюда, получая задания и сообщая об их выполнении Джеймсу Хоудену в промежутках между другими посетителями, которым было назначено на этот день. Значительная часть этой деятельности, как знала Милли, имела отношение к предстоящим переговорам в Вашингтоне.

– Зачем мне Уоррендер?

Джеймс Хоуден несколько раздраженно поднял глаза от лежавшей перед ним папки, а их было несколько на его столе, помеченных грифом «Совершенно секретно» и имеющих отношение к межконтинентальной обороне. Военные дела никогда особо не интересовали Джеймса Хоудена, и даже теперь он делал над собой усилие, чтобы сконцентрироваться на фактах. Порой его огорчало, что теперь он уделяет так мало времени социальным вопросам, которые раньше главным образом интересовали его в политике.

Наливая кофе из алюминиевого кофейника, Милли спокойно ответила:

– Насколько я понимаю, вы звонили мистеру Уоррендеру накануне праздников, но он был в отъезде.

Она положила, по обыкновению, четыре куска сахара и щедро налила сливок, затем осторожно поставила чашку и тарелочку с шоколадным печеньем на бювар премьер-министра.

Джеймс Хоуден отложил папку, взял печенье и надкусил.

– Эти лучше, чем в последний раз, – одобрительно произнес он. – Больше шоколада.

Милли улыбнулась. Будь Хоуден менее занят, он заметил бы, как она сияет и к тому же очень нарядна – в коричневом твидовом с голубыми проблесками костюме и шелковой голубой блузке.

– Вспомнил – я действительно ему звонил, – помолчав, сказал премьер-министр. – В Ванкувере какие-то неполадки с иммиграцией. – И, надеясь на лучшее, добавил: – Возможно, все это уже утряслось.

– Боюсь, нет, – возразила Милли. – Мистер Ричардсон звонил сегодня утром, чтобы напомнить вам об этом. – И она заглянула в блокнот. – Он просил передать, что это животрепещущий вопрос на западе, а на востоке им заинтересовались газеты. – Она не сказала только того, что добавил лично ей и очень тепло Ричардсон: «Чудесный вы человек, Милли. Я думал о вас, и мы скоро об этом поговорим».

Джеймс Хоуден вздохнул.

– Наверное, мне следует принять Харви Уоррендера. Вам надо куда-то его втиснуть – десяти минут будет достаточно.

– Хорошо, – сказала Милли. – Я вставлю его на сегодняшнее утро.

– Много материалов там накопилось? – спросил Хоуден, потягивая кофе.

Милли отрицательно покачала головой:

– Нет ничего такого, что не могло бы подождать. Несколько срочных дел я передала мистеру Проузи.

– Отлично. – Премьер-министр одобрительно кивнул. – В ближайшие две-три недели так и поступайте, Милли.

Иногда – даже сейчас – он чувствовал странную тоску по Милли, хотя физическое желание давно улетучилось. Иной раз он даже удивлялся, как такое могло быть… как мог возникнуть роман и какое сильное чувство он тогда испытывал. Конечно, было одиночество, от которого всегда страдают парламентарии на задних скамьях в Оттаве, ощущение пустоты, когда долгие часы просиживаешь в парламенте без дела. А в ту пору Маргарет часто отсутствовала… Но все это казалось таким далеким.

– Есть одно дело, но я не хотела бы вас беспокоить. – Милли помедлила. – Пришло письмо из банка. Еще одно напоминание о том, что вы перебрали.

Переключившись на настоящее, Хоуден мрачно произнес:

– Я боялся, что это произойдет.

Как и три дня назад, когда Маргарет заговорила об этом, он почувствовал досаду от того, что приходится заниматься в подобный момент такими вещами. Он полагал, что в какой-то мере сам виноват. Он знал, что стоит ему произнести словечко среди нескольких богатых сторонников его партии и щедрых американских друзей, и существенные суммы будут тихо предоставлены без каких-либо условий. Другие премьер-министры до него проделывали это, а Хоуден всегда уклонялся – главным образом из гордости. Его жизнь, рассуждал он, началась с приюта, где его содержали благотворители, и он не желал, достигнув многого в жизни, зависеть снова от благотворительности.

Он вспомнил, как обеспокоена была Маргарет тем, с какой быстротой исчезали их скромные сбережения.

– Позвоните в трест, – велел он Милли. – Выясните, не может ли мистер Мэддокс приехать ко мне для разговора.

– Я уже думала, что вы, наверное, захотите с ним встретиться, и провела разведку, – ответила Милли. – Свободное время у вас есть завтра во второй половине дня, он тогда и приедет.

Хоуден кивнул в знак согласия. Он был благодарен Милли за быстроту, с какой она действовала.

Он допил кофе – он любил кофе очень горячим, а также сладким и со сливками, и Милли налила ему вторую чашку. Откинув назад мягкое кожаное кресло, он сознательно устроил себе передышку, наслаждаясь немногими лишенными напряжения моментами дня. Через десять минут им снова будет владеть напряжение и он будет занят, работая таким темпом, за которым его аппарату трудно было угнаться. Милли знала это и тоже научилась расслабляться в эти периоды, понимая, что Джеймсу Хоудену это нравится.

– Вы читали расшифровку? – между прочим, спросил он ее.

– Заседания Комитета по обороне?

Взяв еще одно шоколадное печенье, Хоуден молча кивнул.

– Да, – сказала Милли. – Читала.

– И что вы думаете?

Милли задумалась. Хотя вопрос был задан как бы между прочим, она знала, что от нее ждут честного ответа. Однажды Джеймс Хоуден пожаловался ей: «Когда я пытаюсь выяснить, что люди думают, половина говорят мне не правду, а лишь то, что, по их мнению, мне хотелось бы услышать».

– Я размышляла, что же у нас, канадцев, останется, – сказала Милли. – Если это произойдет – я имею в виду, если будет подписан Акт о союзе, – я не представляю, как мы сможем вернуть то, что было до него.

– Да, – сказал Хоуден, – я тоже этого не представляю.

– Что ж, в таком случае не будет ли это началом процесса поглощения? Пока мы не станем частью Соединенных Штатов. Пока вся наша независимость не исчезнет.

Задавая свой вопрос, Милли думала: да так ли уж это и важно, даже если подобное произойдет? Что такое в действительности независимость, если не иллюзия, о которой только говорят? По-настоящему независимых людей не существует, да и не может существовать, это же относится и к странам. Интересно, как воспринимает это Брайан Ричардсон – ей хотелось бы сейчас обсудить с ним ситуацию.

– Возможно, мы действительно будем проглочены или по крайней мере будем так выглядеть, – медленно произнес Хоуден. – Вероятно также, что после войны все может оказаться иначе. – Он помолчал, вытянутое лицо его было задумчиво. Затем продолжил: – Войны, знаете ли, Милли, многое меняют: они изнуряют страны и сокращают империи, и случается, тот, кто считал себя победителем, на самом деле проиграл. Рим обнаружил это, а также и многие другие в свое время – филистимляне, греки, испанцы, французы, британцы. Такое же могло произойти с Россией или с Соединенными Штатами, а потом в конечном счете и с обеими странами, Канада же останется сильной. – Приостановился и добавил: – Люди порой совершают ошибку, считая, что великие перемены в истории всегда происходят не при их жизни.

У Хоудена была еще одна мысль, которую он не высказал. Премьер-министр Канады может иметь в сотовариществе больше влияния, чем при полной независимости. Он может стать посредником с полномочиями и властью, которые увеличатся и расширятся. И в конечном счете, если Хоуден будет держать в своих руках власть, он использует ее на благо своей страны. Главное – и это ключ к власти – не выпускать из рук последней нити независимости Канады.

– Я понимаю, что это важно – передвинуть на север ракетные базы, – сказала Милли, – и я знаю, что вы говорили о регионах, производящих продукты питания, – их надо спасать от выпадения радиоактивных осадков. Но мы действительно движемся прямо к войне – разве не так?

Следует ли ему доверить ей свои соображения о том, что война неизбежна и необходимо готовиться к ней, чтобы выжить? По этому вопросу ему придется выступать публично, и почему бы сейчас не попрактиковаться?

– Мы выбираем, на какой быть стороне, Милли, – осторожно начал он, – и делаем это, пока выбор еще чего-то стоит. В известном смысле, поскольку мы верим в то, во что верим, это единственный выбор, какой мы можем сделать. Но есть соблазн отложить решение, не принимать его, сидеть тихо в надежде, что невысказанные соображения сами собой рассосутся. – Он покачал головой. – Но дольше тянуть невозможно.

Она нерешительно спросила:

– А не трудно будет… убедить народ?

Премьер-министр мимолетно улыбнулся:

– Я этого ожидаю. Могут даже начаться беспорядки.

– В таком случае я попытаюсь навести порядок, – сказала Милли.

Произнеся эти слова, она почувствовала прилив теплых чувств и восхищения этим человеком, который достиг на ее глазах столь многого и теперь намеревался взвалить на себя еще больше. Это не было прежнее пылкое чувство, а что-то более глубокое – ей хотелось защитить и оберечь его. С чувством удовлетворения она поняла, что нужна ему.

Джеймс Хоуден тихо произнес:

– Вы всегда наводили порядок, Милли. Это много значило для меня.

И он поставил на стол чашку – это было сигналом, что передышка позади.

По прошествии сорока пяти минут и трех встреч Милли впустила в кабинет достопочтенного Харви Уоррендера.

– Садитесь, пожалуйста. – Голос Хоудена звучал холодно.

Министр по делам гражданства и иммиграции опустил свое высокое крупное тело на стул напротив письменного стола и смущенно поерзал.

– Послушайте, Джим, – сказал он, пытаясь установить задушевную атмосферу, – если вы вызвали меня, чтобы сказать, что я вел себя вечером как идиот, я лучше сам это скажу. Я действительно вел себя как идиот и чертовски об этом сожалею.

– Увы, – колко произнес Хоуден, – немного поздно об этом сожалеть. А кроме того, если вы вздумали вести себя как городской забулдыга, прием у генерал-губернатора едва ли подходящее для этого место. Я полагаю, вам известно, что новость на другой день облетела всю Оттаву. – Он с неодобрением отметил, что костюм на его собеседнике не отутюжен.

Уоррендер избегал смотреть в сверкающие глаза премьер-министра. Он обреченно махнул рукой:

– Да знаю я, знаю.

– Я был бы абсолютно прав, потребовав вашей отставки.

– Надеюсь, господин премьер-министр, вы этого не сделаете. Я очень надеюсь, что этого не будет. – Харви Уоррендер наклонился вперед – капли пота блестели на лысине. Хоуден подумал, не прозвучала ли угроза в этой фразе и в тоне, каким она была произнесена. Трудно быть в этом уверенным. – Если я могу к этому добавить, – мягко, с улыбкой произнес Уоррендер: к нему явно вернулась обычная уверенность в себе, – что graviora quaedam sunt remedia periculis, или, в вольном переводе из Вергилия, «иные лекарства хуже опасностей».

– Есть где-то также цитата насчет ослиного крика, – со злостью парировал Хоуден: цитаты из классиков, которыми сыпал его собеседник, неизменно вызывали у него раздражение. Затем премьер-министр продолжил сквозь зубы: – Я намеревался сказать, что решил лишь предупредить вас. Предлагаю не провоцировать меня, чтобы я не изменил своего решения.

Уоррендер покраснел и передернул плечами.

– Молчу, молчу, – тихо произнес он.

– Я вызвал вас главным образом, чтобы поговорить о случае с иммигрантом в Ванкувере. Именно таких ситуаций я всегда требовал избегать.

– Ага! – Глаза Харви Уоррендера заблестели от пробудившегося интереса. – У меня об этом, господин премьер-министр, есть полный отчет, и я могу вас полностью информировать.

– Я вовсе не хочу, чтобы мне об этом рассказывали, – нетерпеливо произнес Джеймс Хоуден. – Ваша обязанность – управлять своим департаментом, а у меня в любом случае достаточно более важных дел. – Взгляд его упал на раскрытые папки по межконтинентальной обороне: ему не терпелось вернуться к ним. – Я хочу, чтобы это дело было урегулировано и исчезло со страниц газет.

Брови Уоррендера поползли вверх.

– Не противоречите ли вы сами себе? То вы говорите мне, чтобы я сам управлял своим департаментом, а в следующую минуту – чтобы я утряс это дело…

– Я говорю вам, что вы должны держаться политики правительства, – гневно перебил его Хоуден, – моей политики, которая заключается в том, чтобы избегать вздорных дел по иммиграции – особенно сейчас, когда в будущем году у нас выборы… – Он помедлил. – Да и всякое другое. Мы прошлым вечером об этом говорили. – И язвительно добавил: – Или вы, возможно, не помните.

– Я был не настолько пьян! – Теперь злость разобрала Харви Уоррендера. – Я сказал вам тогда, что думаю по поводу нашей иммиграционной политики, и такого мнения держусь. Либо мы разработаем новые честные иммиграционные законы, которые утвердят то, как мы поступаем и как поступали все правительства до нас…

– Утвердят – что?

Джеймс Хоуден поднялся и встал за своим столом. А Харви Уоррендер, глядя на него, тихо, с напряжением произнес:

– Утвердят нашу политику дискриминации. А почему бы и нет – ведь это наша страна, верно? Утвердят то, что мы устанавливаем предел для цветных и расовые квоты и не принимаем негров и азиатов, – так всегда было, и почему мы должны это менять? Утвердят, что мы предпочитаем англосаксов и нам нужны безработные. Давайте признаем, что у нас есть строгая квота для итальянцев и всех остальных и что мы следим за процентом римских католиков. Давайте перестанем быть лжецами. Давайте создадим честный Акт об иммиграции, в котором все будет записано так, как оно есть. Давайте перестанем иметь одно лицо в Объединенных Нациях, разыгрывая дружбу с цветными, и другое у себя дома…

– Вы что, с ума сошли? – не веря своим ушам, полушепотом произнес Джеймс Хоуден. Взгляд его был устремлен на Уоррендера. Конечно, думал Хоуден, намек он уже получил – на приеме в Доме Правительства… но он считал, что это под влиянием спиртного… Потом ему вспомнились слова Маргарет: «Я иногда думаю, что Харви немного сумасшедший».

Харви Уоррендер тяжело дышал, его ноздри раздувались.

– Нет, – сказал он, – я не сошел с ума; я просто устал от этого чертова лицемерия.

– Честность – прекрасное качество, – сказал Хоуден. Гнев его уже поулегся. – Но подобная честность – это политическое самоубийство.

– Откуда нам знать – ведь никто не пробовал так поступить! Откуда мы знаем, что людям не понравится, если им скажут то, что они уже знают?

Джеймс Хоуден спокойно спросил:

– Какую вы предлагаете альтернативу?

– Вы хотите сказать, если мы не напишем нового Акта об иммиграции?

– Да.

– Тогда я буду проводить в жизнь то, что у нас записано, – решительно заявил Харви Уоррендер. – Я буду проводить его в жизнь без исключений, или сокрытий, или закулисных действий, не думая о том, что нечто неприятное может попасть в газеты. Может быть, тогда люди поймут, что это такое.

– В таком случае, – ровным тоном произнес Джеймс Хоуден, – я хочу, чтобы вы вышли в отставку.

Мужчины стояли лицом к лицу.

– О нет, – тихо произнес Харви Уоррендер, – о нет!

Наступила тишина.

– Я предложил бы вам объясниться, – сказал Джеймс Хоуден. – У вас что-то на уме?

– По-моему, вы знаете, что именно.

Лицо премьер-министра было сурово, взгляд неуступчив.

– Я повторяю: объяснитесь.

– Хорошо, если вы того хотите. – Харви Уоррендер снова сел. И, теперь говоря так, словно речь шла о повседневных делах, он сказал: – Мы ведь заключили соглашение.

– Оно тем не менее было выполнено.

Харви отрицательно покачал головой:

– В соглашении нет срока. – И, порывшись во внутреннем кармане, он вытащил оттуда сложенную бумагу и бросил ее на стол премьер-министра: – Прочтите, и сами увидите.

Хоуден почувствовал, как у него дрожит рука, когда он ее протянул. Если это оригинал, единственный экземпляр… Это была фотокопия.

На минуту он потерял над собой власть.

– Ах ты, идиот!

– Почему?

– Ты фотокопировал…

– Да никто же не знал, что я копировал. К тому же я все время стоял возле машины.

– У копировальных машин есть негативы.

– Негатив у меня, – спокойно произнес Уоррендер. – Я сохранил его на случай, если понадобятся копии. Оригинал тоже в безопасном месте. – Он повел рукой. – Почему вы не прочитаете? Ведь мы сейчас об этом говорили.

Хоуден опустил голову и принялся изучать документ. Текст был составлен просто, по-деловому и написан его рукой.

«1. Х. Уоррендер отходит от руководства и поддерживает Хоудена.

2. Племяннику Х. Уоррендера (Х. О’Б.) предоставляется лицензия на ТВ.

3. Х. Уоррендер входит в состав кабинета министров Хоудена с правом выбора своего портфеля (за исключением внешних сношений или здравоохранения). Дж. Х. не может отправить в отставку Х. У., за исключением случаев, связанных с неблагоразумием и скандалом. Если такое произойдет, вся ответственность ложится на Дж. Х. и не затрагивает Х. У.»

Под этим стояла дата – девятилетней давности – и инициалы, начертанные обоими.

Харви Уоррендер спокойно произнес:

– Видите, как я и говорил, в соглашении не указан срок.

– Харви, – медленно произнес премьер-министр, – стоит ли взывать к вам? Мы же были друзьями…

Голова у него шла кругом. Достаточно копии попасть в руки какого-нибудь репортера, и это – крах. Не может быть никаких объяснений, никакого маневра, никаких надежд, – только разоблачение, позор…

Руки у него вспотели.

А тот, другой, покачал головой. Хоуден понимал, что натолкнулся на стену… непреодолимую, тут никакие уговоры не помогут. Он все же попытался еще:

– Тогда хотя бы был фунт мяса, Харви, и даже кое-что побольше. А теперь-то что?

– Я вам скажу! – Уоррендер пригнулся к столу и заговорил жестким напряженным шепотом: – Оставьте меня, дайте мне возможность сделать что-то стоящее. Возможно, если мы перепишем закон об иммиграции и сделаем это по-честному – изложив все так, как мы поступаем, – может быть, тогда у наших людей проснется совесть и они захотят перемен. Может быть, то, как мы поступаем, следует изменить, может быть, в конечном счете нужны именно перемены. Но мы не можем их начать, не сказав сначала обо всем честно.

Хоуден с озадаченным видом покачал головой:

– Не вижу в этом смысла. Я вас не понимаю.

– Тогда позвольте разъяснить. Вы упомянули про фунт мяса. Думаете, мне это важно? Думаете, я не мог бы отступить и ликвидировать наше соглашение, если бы это было возможно? Я вам вот что скажу: были ночи – и немало таких, – когда я лежал до рассвета без сна, ненавидя себя и тот день, когда я подписал это соглашение.

– Почему, Харви? Возможно, помогло бы, если б высказать все напрямик… что угодно могло бы помочь…

– Я продался, верно ведь? – Теперь Уоррендер заговорил со страстью. – Продался за мешок картошки, который того не стоил. И я тысячу раз жалел с тех пор, что мы не можем снова оказаться в зале конгрессов, где я мог использовать свои шансы против вас… какие у меня на тот момент были.

Хоуден мягко произнес:

– Полагаю, я в любом случае победил бы, Харви. – И на миг почувствовал глубокое сострадание. «Наши грехи, – подумал он, – возвращаются к нам в той или иной форме в зависимости от того, какими мы стали».

– Я в этом не уверен, – медленно произнес Уоррендер. И поднял взгляд. – Никогда не был до конца уверен, Джим, что я не мог сидеть за этим столом вместо вас.

«Значит, вот оно», – подумал Хоуден: он так себе это и представлял, только кое-что добавилось. Совесть и неосуществившиеся мечты о славе. Комбинация внушительная. И он осторожно спросил:

– Нет ли в том, что вы говорите, противоречия? С одной стороны, вы говорите, что ненавидите подписанное нами соглашение, и, однако же, настаиваете на соблюдении его условий.

– Я хочу сохранить то хорошее, что есть, а если вы отправите меня в отставку, мне конец. Потому я за это и цепляюсь. – Харви Уоррендер вытащил платок и вытер вспотевшую голову. Помолчав, он сказал, уже мягче: – Иногда я думаю: может, было бы лучше, если бы нас раскрыли. Мы оба – фальшивки, и вы, и я. Быть может, тогда было бы установлено истинное положение вещей.

Это было уже опасно.

– Нет, – быстро произнес Хоуден, – есть лучшие способы, поверьте.

Он был теперь уверен в одном: Харви Уоррендер умственно неполноценен. Им надо руководить – уговаривать при необходимости, как ребенка.

– Хорошо, – сказал Джеймс Хоуден, – забудем об отставке.

– А как насчет Акта об иммиграции?

– Акт остается неизменным, – решительно заявил Хоуден. Компромиссам есть предел – даже в данном случае. – Кроме того, я хочу, чтобы что-то было предпринято в отношении этой ситуации в Ванкувере.

– Я буду действовать по закону, – сказал Уоррендер. – Рассмотрю эту ситуацию снова, обещаю. Но в точности по закону.

Хоуден вздохнул. Придется с этим смириться. Он кивнул, показывая, что встреча подошла к концу.

После того как Уоррендер ушел, Хоуден еще какое-то время молча сидел, взвешивая эту столь несвоевременно возникшую новую проблему. Было бы ошибочно, решил он, преуменьшать угрозу своей безопасности. Характер у Уоррендера был всегда переменчивый, а теперь его неустойчивость увеличилась.