Текст книги "Детектив"

То, что на жаргоне Якоуна называлось «барахлом», состояло из самых разнообразных материальных улик. В их число входили, например, наркотики – кокаин и марихуана в пронумерованных пакетах, – которых в хранилище лежало на несколько миллионов долларов. Здесь складировались сотни стволов огнестрельного оружия – пистолеты, винтовки, автоматы и боеприпасы к ним. «Хватит, чтобы поднять небольшое вооруженное восстание», – не раз хвастался Якоун; в обширных холодильниках дожидались своего часа образцы человеческой крови и тканей, взятые по делам об убийствах или изнасилованиях. Но более всего было здесь самых прозаических вещей. Краденые телевизоры, магнитофоны, микроволновые печи и высокие штабеля обычных с виду, хотя и опечатанных картонных коробок, в которые складывалась всякая мелочовка, изъятая с мест преступлений, включая и убийства.

Понятно, что в хранилище всегда было тесно. «Мы завалены от пола до потолка», – постоянно жаловался Якоун, но как-то ухитрялся втискивать в свой склад все новые вещи и коробки.

– И что же произошло? – спросил он Эйнсли.

– Выяснилось, что одно из серийных убийств нуждается в доследовании, поэтому вещдоки придется пока оставить. Однако ты сказал «гора». Неужели действительно так много?

– Было всего ничего, пока не случилось убийства комиссара Эрнста и его жены, – ответил Якоун. – Вот тогда нам и правда навезли целую груду. Мне объяснили, что это из-за особой важности дела.

– Позволишь взглянуть?

– Конечно.

Хозяин провел Эйнсли через несколько помещений, где работали двадцать человек – пятеро офицеров полиции плюс вольнонаемные. Оставалось только удивляться, в каком исключительном порядке ухитрялись они содержать этот склад. Любую единицу хранения, независимо от давности (а улика двадцатилетней давности не была здесь редкостью), с помощью компьютера можно было разыскать в считаные минуты по номеру дела, именам или дате принятия на хранение.

Якоун продемонстрировал, как это делается, без колебаний указав на дюжину объемистых коробок, каждая из которых была запечатана широкой клейкой лентой с надписью «ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА».

– Вот эти нам доставили сразу же после убийства Эрнстов, – сказал капитан. – Как я понял, ваши ребята основательно порылись в их доме и собрали много всего, больше – бумаг, чтобы изучить их позже, по-моему, ими так никто и не занимался.

Эйнсли не пришлось гадать, почему так случилось. Сразу после убийства Эрнстов его спецподразделение целиком сосредоточилось на слежке за подозреваемыми. Вещи и документы из дома убитых оставили на потом. Когда же Дойл был арестован и признан виновным, дело Эрнстов закрыли, и до этих коробок ни у кого руки не дошли.

– Извини, что не могу пока избавить тебя от них, – сказал Эйнсли Якоуну. – Мы будем брать по нескольку коробок, изучать содержимое и возвращать.

– Твое право, Малколм, – пожал плечами капитан.

– Спасибо, – кивнул Эйнсли. – Это может оказаться крайне важным.

13

– Твоя задача, – объяснял он затем Руби, – просмотреть, что лежит в каждой из этих коробок. Нет ли там чего для нас полезного.

– Что-нибудь конкретное?

– Нам нужна ниточка, которая привела бы нас к убийце Эрнстов.

– Но ничего конкретного?

Эйнсли покачал головой. Его охватило недоброе предчувствие; тревожная неизвестность ожидала их. Так кто же убил Густава и Эленор Эрнст? И почему? Каковы бы ни были ответы на эти вопросы, простыми они не окажутся, это он мог предсказать заранее. «…В страну тьмы и сени смертной» – вспомнилась строчка из библейской Книги Иова. Инстинкт подсказывал, что именно в эту страну вступил он теперь, лучше бы это дело вел кто-нибудь другой, подумал он впервые.

– Что-то не так? – спросила наблюдавшая за ним Руби.

– Не знаю… – ответил он. – Давай не будем ничего загадывать, а просто посмотрим, что в тех коробках.

Они сидели вдвоем в маленькой комнатушке в глубине того же здания полицейского управления, где располагался отдел по расследованию убийств. Эйнсли организовал это временное рабочее помещение, чтобы вести возобновленное расследование в обстановке строгой конфиденциальности, как приказал ему Лео Ньюболд. Размерами комната была сравнима с платяным шкафом, в который втиснули стол, два стула и телефон, но с этим приходилось мириться.

– Мы пойдем в хранилище, – сказал он ей, – и я подпишу разрешение, чтобы ты могла забрать коробки Эрнстов, как только будешь готова приступить. Едва ли они займут у тебя больше двух дней.

Как выяснилось, в этом он здорово ошибался.

Под конец второй недели Эйнсли в раздраженном нетерпении зашел проведать Руби в ее временном убежище уже в третий раз. Как и в предыдущие два визита, он застал ее окруженной ворохом бумаг, которые она разложила даже на полу.

Когда они виделись в последний раз, Руби сказала:

– Впечатление такое, что Эрнсты просто не могли заставить себя выбросить хотя бы клочок бумаги. Они сохраняли абсолютно все: письма, счета, записочки, вырезки из газет, чеки, приглашения – всего не перечислишь, и почти все здесь.

На этот раз перед ней лежала раскрытая общая тетрадь с чуть пожелтевшими страницами и обтрепанными углами. Руби читала и делала пометки в блокноте.

– По-прежнему ничего? – спросил Эйнсли, указывая на очередную открытую коробку.

– Нет, – ответила Руби, – кажется, я обнаружила кое-что любопытное.

– А ну-ка рассказывай!

– Это о миссис Эрнст. Как я поняла, именно она отличалась особой страстью ко всяким бумажкам. Тут много ее собственных записей. Читать трудно. Почерк бисерный, неразборчивый. Я просматривала все подряд, ничего примечательного. Но два дня назад мне попались ее дневники. Она вела их в таких вот тетрадях много лет подряд.

– Сколько всего тетрадей?

– Двадцать или тридцать, может, даже больше. – Руби кивнула в сторону коробки: – Вот эта была полна ими под завязку. Вероятно, дневники окажутся и в других.

– О чем же она писала?

– Здесь есть проблема. У нее не только трудный почерк. Она еще и пользовалась кодом. Я бы назвала его личной системой стенографии. Цель ясна. Она не хотела, чтобы дневники читали другие, особенно муж. Должно быть, все эти годы она прятала от него свои записи. Однако чуть-чуть терпения, и можно научиться разбирать ее шифр. – Она ткнула пальцем в лежавшую перед ней тетрадь. – Например, она заменяла имена цифрами. Сначала по контексту я догадалась, что тридцать один – это она сама, а четыре – ее муж. Легко догадаться, что для обозначения ей служили порядковые номера букв алфавита. «Э» – тридцать первая буква, «Г» – четвертая. Простейший код. А вообще она сокращала слова, большей частью выбрасывая гласные. Я уже начала читать, но дело двигается чертовски медленно.

Эйнсли понимал, что настала пора принять какое-то решение. Стоит ли дальше загружать Руби этой неблагодарной работой, которая продлится еще неизвестно сколько и скорее всего не принесет никаких результатов? Других дел невпроворот. Подумав, он спросил:

– Но хоть что-то ты уже сумела раскопать? Что-нибудь важное?

Руби помедлила и сказала:

– Ладно, хотела сначала собрать побольше материала, но… – В ее голосе появилась жесткость. – Как вам понравится, скажем, вот это? Из тех дневников, которые я успела прочитать, следует, что наш покойный досточтимый городской комиссар Густав Эрнст смертным боем бил свою жену. Он избивал ее практически с первых дней супружеской жизни. По меньшей мере однажды она попала из-за этого в больницу. Она никому не рассказывала, потому что боялась его и стыдилась. Она была уверена, что ей все равно никто не поверит, как внушал ей мерзавец муженек. Все, что ей оставалось, – это изливать боль и унижение своим полудетским шифром в этих жалких тетрадках. Это все изложено здесь!

Лицо Руби вдруг вспыхнуло.

– Дьявол! Меня тошнит от этого дерьма! – Она порывисто схватила тетрадь со стола и швырнула в стену.

Эйнсли дал ей передышку, нарочито медленно подняв тетрадку с пола.

– По всей вероятности, она была права, – сказал он затем. – Ей действительно не поверили бы. Особенно в те годы, когда говорить о домашнем насилии вообще было не принято. Люди просто не хотели ничего об этом знать. А ты сама веришь, что она писала правду?

– Уверена на все сто. – К Руби уже вернулось душевное равновесие. – Она описывала подробности, каких не выдумаешь. Все слишком достоверно. Да почитайте сами.

– Обязательно почитаю, но позже. – Эйнсли знал, что на мнение Руби можно полагаться.

Она снова бросила взгляд на тетрадь и сказала задумчиво:

– Мне кажется, миссис Эрнст знала, даже рассчитывала, что ее дневники однажды кто-то сумеет прочитать.

– Она писала что-нибудь про… – Эйнсли осекся: вопрос показался ему излишним. Если ответ был положительным, то Руби упомянула бы об этом.

– Вы хотели спросить о Синтии, так ведь?

Он молча кивнул.

– Меня это тоже интересует, но пока о ней не было ни слова. Записи, которые я прочитала, сделаны в начале супружества. Синтия еще не родилась. Но я уверена, что далее она будет фигурировать и, как легко догадаться, под номером девятнадцать.

Их взгляды встретились.

– Продолжай, – сказал Эйнсли потом, – сколько бы времени это ни заняло. Звони мне, как только обнаружишь еще что-нибудь примечательное.

Он старался стряхнуть с себя гнетущие предчувствия, но это ему никак не удавалось…

…Прошло еще почти две недели, когда он в следующий раз услышал голос Руби Боуи.

– Не могли бы вы прийти ко мне? – попросила она по телефону. – Мне нужно вам кое-что показать.

– То, что мне удалось найти, многое меняет, – сказала Руби, – но только я не поняла еще, как именно.

Они снова были в крошечной комнатке без окон, совершенно заваленной бумагами. Руби сидела за своим узким рабочим столом.

– Рассказывай, не томи, – потребовал Эйнсли, которому пришлось ждать слишком долго.

– Синтия появилась-таки в числе персонажей. Уже через неделю после ее рождения миссис Эрнст застала мужа за странной игрой с младенцем. Сексуальной игрой. Посмотрите, что она записала в дневнике.

Она подала тетрадь Эйнсли, и вот что он увидел:

«Сгдн вдл, как 4 щпат 19. Это сксльн дмгтств. Снчл он рзврнл плнку и длг пллся на глнькг рбнк. Он не знл, чт я вс вжу, нклнлс и свршл нвбрзм…»

– Нет, лучше прочитай мне сама, – сказал он, пробежав глазами начало записи. – Я улавливаю общую идею, но у тебя получится быстрее.

Руби прочитала вслух:

– «Сегодня видела, как Густав щупает Синтию. Это сексуальные домогательства. Сначала он развернул пеленку и долго пялился на голенького ребенка. Он не знал, что я все вижу, наклонился и совершил невообразимое. Мне стало противно и страшно за Синтию. Каким-то будет ее детство при отце-извращенце? Говорила с ним потом. Сказала, мне все равно, что он творит со мной, но чтобы не смел больше так прикасаться к Синтии. Пригрозила, что, если еще увижу, позвоню защитникам прав детей и он сядет. Похоже, ему нисколько не стыдно, но он пообещал не делать этого больше. Не знаю, можно ли ему верить. Он такой развратник. Как мне защитить Синтию? И этого тоже не знаю».

Не дожидаясь какой-либо реакции от Эйнсли, Руби затем сказала:

– Записи на эту тему встречаются постоянно в дневниках миссис Эрнст в течение двух лет. Ее угроза так пустой и осталась, она ничего не предприняла. А полтора года спустя она писала вот о чем.

Она взяла со стола другую тетрадь и указала ему абзац.

Он жестом попросил прочитать его вслух. Она прочитала:

– «Сколько я ни предупреждала Густава, это все равно продолжается. Иногда он делает Синтии так больно, что она вскрикивает в голос. Стоит же мне завести с ним разговор об этом, он говорит: «Ничего страшного. Просто небольшое проявление отцовской любви». Я ему говорю: «Нет, это страшно. Это ненормально. Ей это не нравится. Она ненавидит тебя. Она тебя боится». Теперь Синтия всякий раз плачет, стоит Густаву подойти к ней. А если он протягивает к ней руку, она вскрикивает, вся сжимается и прячет лицо в ладонях. Я продолжаю грозиться, что пожалуюсь в полицию или нашему семейному доктору В. Густав лишь смеется, знает, что я никогда не решусь на это – такого позора я не вынесу. Как мне потом смотреть людям в глаза? Нет, я не смогу и заговорить с кем-то на эту тему. Даже ради спасения Синтии. Придется жить с этим тяжким бременем. И Синтию ждет та же участь». Вы шокированы? – спросила Руби, закончив чтение.

– Отработаешь девять лет в отделе убийств, тебя уже ничто не шокирует. Но я с тревогой жду продолжения. Это ведь еще не все?

– Далеко не все. Она очень много писала на эту тему, нам никакого времени не хватит. Поэтому я перейду сразу к другому сюжету. – Она заглянула в свои записи. – Теперь о жестокости. Густав стал бить Синтию с трехлетнего возраста. Как написано в дневнике, «он раздавал ей пощечины и затрещины по малейшему поводу или вовсе без повода». Он ненавидел ее плач и однажды «в наказание» сунул ножками в почти что крутой кипяток. Миссис Эрнст пришлось отвезти дочь в больницу, объяснив ожоги несчастным случаем. Как она отметила в записях, врач ей не поверил, но никаких последствий это не имело.

Когда Синтии было восемь, Густав впервые изнасиловал ее. После этого Синтия стала шарахаться от всякого, кто пытался прикоснуться к ней, включая даже мать. Ее страшила сама мысль о постороннем прикосновении. – Голос Руби дрогнул. Она сделала глоток воды из стакана и указала на кипу тетрадей: – Это все описано в них.

– Хочешь, сделаем перерыв? – спросил Эйнсли.

– Да, было бы неплохо. – Руби пошла к двери, пробормотав на ходу: – Я скоро…

Эйнсли остался один. В мыслях его царил полнейший хаос. Он не смог стереть в своей памяти сладкую отраву своего романа с Синтией и едва ли когда-нибудь сможет. Как ни озлобилась она на него, когда он решил прекратить их отношения, как ни мстила, лишая всякой перспективы продвижения по службе, она все еще была ему слишком дорога, чтобы он мог хотя бы помыслить причинить ей ответное зло. А после того, что он только что узнал, на него и вовсе накатила смешанная волна нежности и жалости к ней. Как могли столь цивилизованные с виду родители так надругаться над своим ребенком? Как мог отец до такой степени быть извращенно похотливым, а мать настолько бесхребетной, чтобы не прийти на помощь маленькой дочери?

Дверь неслышно открылась, и в комнату вернулась Руби.

– Ты в состоянии продолжать? – спросил Эйнсли.

– Да, давайте покончим с этим, а потом я, наверное, пойду и напьюсь в дымину, чтобы забыть обо всей этой мерзости.

Оба прекрасно понимали, что она не сделает этого. После трагической гибели отца она дала твердый зарок не притрагиваться к наркотикам и не употреблять спиртного. И никакие новые потрясения не могли ее поколебать в этом.

– В двенадцать лет с Синтией случилось неизбежное, – продолжала она после краткой сверки со своими заметками. – Она забеременела от собственного папаши. Вот, я прочту, что записала миссис Эрнст.

На этот раз Руби не стала демонстрировать ему закодированную запись в дневнике, а сразу принялась за чтение расшифровки из своего блокнота.

– «В этой жуткой, постыдной ситуации удалось кое-как все устроить. Л. М., адвокат Густава, помог отправить Синтию в Пенсаколу и под чужим именем поместить ее в небольшую больницу, где у него связи. Врачи говорят, что ребенка придется оставить. На этой стадии беременности другие варианты уже исключены. Она останется в Пенсаколе до самых родов. Л. М. обещает сделать так, чтобы младенца сразу же усыновили. Я сказала ему, что нам все равно, кто и как это сделает, лишь бы без огласки и без возможных осложнений в будущем. Синтия никогда не увидит это дитя и не услышит о нем, как, надеюсь, и мы сами. Дай бог, чтобы так и получилось!

У этого дела может оказаться и своя положительная сторона. Прежде чем взяться за хлопоты, Л. М. устроил Густаву настоящую головомойку. Он сказал, что от Густава его мутит, а потом перешел на такие выражения, каких мне лучше не повторять. Под конец он поставил ультиматум: если Густав не бросит приставать к Синтии, Л. М. сам сообщит обо всем куда следует и Густаву тогда светит немалый срок. Л. М. дважды повторил, что это не пустая угроза. Пусть он «потеряет важного клиента, ему плевать». Густав был не на шутку испуган».

– Потом следует запись, что Синтия родила, – отвлеклась от текста Руби. – Но никаких подробностей. Не указан даже пол ребенка. Синтия вернулась домой, и вскоре в дневнике было записано вот что: «Несмотря на все предосторожности, что-то все-таки выплыло наружу. Ко мне заявилась дама из отдела соцобеспечения детей. По тем вопросам, которые она задавала, можно заключить, что ей не все известно, но дошла информация, что Синтия родила в двенадцатилетнем возрасте. Отрицать это было бессмысленно, и я сказала: да, родила, но обо всем остальном наврала. Я сказала, что понятия не имею, кто отец ребенка, хотя нас с Густавом давно беспокоило, что она якшается с дурными мальчиками. Теперь, говорю, будем ее держать в строгости. Не уверена, что она мне поверила, но ей нечем опровергнуть мои слова. Как все-таки любят эти люди совать нос в чужие дела!

Как только женщина ушла, я заметила, что Синтия нас подслушивала. Мы ничего не сказали друг другу, но Синтия бросила на меня такой испепеляющий взгляд… Кажется, она ненавидит меня».

Эйнсли ничего не сказал. Мысли его были слишком сложны, чтобы он мог выразить их. Преобладающим же ощущением было отвращение к этим людям. Густава и Эленор Эрнст абсолютно не волновало, что станется с новорожденной малюткой – ее внуком или внучкой, а его сыном или дочуркой.

– Тут я пропустила большой кусок, – продолжала Руби, – и лишь по диагонали просмотрела записи, относящиеся к ранней юности Синтии. Скажу в двух словах, что Густав Эрнст прекратил домогаться дочери и даже стал делать все возможное, чтобы, как сказано в дневнике, она «простила его и забыла». Он давал ей крупные суммы денег, они у него всегда водились. Так продолжалось и когда он уже стал городским комиссаром, а Синтия поступила на службу в полицию Майами. Густав применил все свое влияние, чтобы ее сначала зачислили в наш отдел, а потом быстро продвигали по служебной лестнице.

– Синтия всегда была хорошим работником, – заметил Эйнсли. – Она и без этого сделала бы хорошую карьеру.

Руби пожала плечами:

– А вот миссис Эрнст считала, что он ей очень помог, хотя сомневалась, что Синтия испытывала к ним благодарность, что бы они с Густавом ни делали ради нее. Послушайте, что она записала в дневнике четыре года назад: «Густав – глупец и живет в иллюзорном мире. Он, например, уверен, что между нами и Синтией все обстоит благополучно, что прошлое прочно забыто и Синтия любит теперь нас обоих. Вот ведь вздор! Синтия нисколько нас не любит. Да и с чего бы? Разве у нее есть для этого основания? Оглядываясь назад, как мне хотелось бы многое изменить! Однако уже поздно. Слишком поздно».

Мне осталось прочитать вам всего один фрагмент, но, по-моему, самый важный, – сказала Руби. – Дневник миссис Эрнст за четыре месяца до их с Густавом смерти: «Иногда мне удается перехватить взгляды, которыми окидывает нас Синтия. Мне чудится в них неприкрытая ненависть к нам обоим. Такой уж у Синтии характер, что она никому ничего не прощает. Никогда! Она никому не спустит ни малейшей обиды. Так или иначе, иногда много позже, но она все равно поквитается с обидчиком. Уверена, что эта черта – плод нашего воспитания. Это мы сделали ее такой. Порой мне кажется, она и для нас затевает что-то, вынашивает месть, и тогда мне становится страшно. Синтия очень умна, куда умнее нас обоих».

Руби отложила блокнот в сторону.

– Я выполнила ваше поручение. Мне нужно еще только сделать… – Она заметила, какой тенью омрачилось лицо Эйнсли, и голос ее сразу потеплел. – Все это должно быть дьявольски тяжело для вас, сержант.

– О чем это ты? – спросил он не слишком уверенно.

– Малколм, нам всем прекрасно известно, почему вы до сих пор не лейтенант, хотя должны бы уже быть капитаном.

– Стало быть, ты знаешь про меня и Синтию, – констатировал он со вздохом.

– Разумеется. Мы все знали, что вы близки. Мы же детективы, не забывайте об этом.

При других обстоятельствах Эйнсли мог бы и рассмеяться. Но в этот момент словно что-то необъяснимо мрачное, угрожающее повисло над ним в воздухе.

– Так что тебе еще осталось сделать? – спросил он. – Ты начала говорить…

– Есть еще одна опечатанная коробка. Ее тоже доставили из дома Эрнстов, но только на ней значится имя самой Синтии. Похоже, она хранила ее в доме родителей и ее захватили вместе с хозяйскими вещами.

– Ты проверила, кто направил коробку на склад вещдоков?

– Сержант Брюмастер.

– Тогда все законно, и мы имеем полное право вскрыть ее.

– Хорошо, сейчас я ее принесу, – сказала Руби.

Картонная коробка, с которой вскоре вернулась Руби, была похожа на остальные – тоже была обмотана клейкой лентой с надписью «ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА». Однако когда они эту ленту сняли, под ней оказалась еще одна, синяя, с инициалами «С. Э.». В нескольких местах для верности ее скреплял сургуч.

– Сними с особой осторожностью и сохрани, – велел Эйнсли.

Через несколько минут Руби смогла открыть обе стороны крышки и отогнуть их. Они заглянули внутрь и увидели несколько пластиковых пакетов, в каждом из которых был заключен какой-то предмет. Им сразу же бросился в глаза револьвер системы «Смит-и-Вессон» тридцать восьмого калибра, лежавший поверх остальных вещей. В другом пакете находилась пара покрытых бурыми пятнами кроссовок. Под кроссовками они обнаружили футболку с таким же пятном. Еще ниже – магнитофонную кассету. На каждом из пакетов имелась самоклеящаяся бирка с пометкой, сделанной, как сразу же понял Эйнсли, рукой самой Синтии.

Он глазам своим не мог поверить.

Руби тоже была заметно озадачена:

– Откуда это все здесь?

– Не понимаю, но могу сказать одно: к нам эта коробка попала по ошибке. Ее хранили в доме Эрнстов не для того, чтобы ее там нашла полиция. – Он помолчал и добавил: – Ничего не трогай, но попробуй прочитать, что там написано на бирке при револьвере.

Она склонилась поближе.

– Здесь сказано: «Оружие, из которого П. Дж. стрелял в свою жену Нейоми и Килбэрна Холмса». Потом стоит дата – двадцать первое августа… Шесть лет назад.

– Боже милостивый! – прошептал Эйнсли.

Руби откинулась назад, глядя на него с удивлением.

– Ничего не понимаю, – сказала она. – Что все это значит? Что это такое?

– Улики с места нераскрытого убийства, то есть не раскрытого до этого момента, – ответил Эйнсли угрюмо.

Хотя дело Дженсенов – Холмса группа Эйнсли не вела, он невольно следил за ним из-за общеизвестной и затяжной связи Синтии с писателем Патриком Дженсеном. Теперь он вновь припомнил, что на Дженсена пало тогда очень серьезное подозрение. Бывшая жена Дженсена и ее молодой приятель были убиты из одного и того же револьвера тридцать восьмого калибра. Стало известно, что Дженсен как раз купил такой «смит-и-вессон» двумя неделями ранее, но заявил, что потерял его. Орудие убийства так и не нашли и в отсутствие других серьезных улик обвинения против литератора не выдвинули.

Напрашивался вопрос: не тот ли самый револьвер в коробке? И еще один: если улики подлинные, зачем Синтии, которая не поленилась классифицировать их, понадобилось их шесть лет скрывать? Она пометила вещдоки как профессиональный детектив из отдела по расследованию убийств. Но как могла профессионалка утаить улики?

– Это нераскрытое убийство может быть как-то связано с убийством Эрнстов? – спросила Руби.

Еще один вопрос, который уже задал сам себе Эйнсли. Вопросам, казалось, не будет конца. Был ли Патрик Дженсен замешан в убийстве Эрнстов? И если так, значит ли это, что Синтия покрывает его в этом и в прошлом преступлениях?

Эти мысли повергли Эйнсли в безнадежное уныние.

– Сейчас я ничего не могу утверждать с уверенностью, – сказал он Руби. – Нужно, чтобы в этой коробке хорошенько покопались эксперты-криминалисты.

Эйнсли снял телефонную трубку.