Текст книги "Театральная история"

Я был уверен: никому из нас не сделать ничего похожего. Ни у одного из нас нет такого размаха крыльев.

Я вышел из зала, переполненный любовью к режиссеру. Господин Ганель, ни жив ни мертв, стоял под чьим-то портретом. (Неужели снова Мейерхольд? Он рассчитывает на его защиту, что ли?) Я угадал: он чувствует то же самое.

– Я так никогда… Никогда! – только и сказал он.

– Успокаивает, что никто так никогда, – ответил я, с удовольствием отмечая про себя, что наши мысли похожи.

Наш разговор услышал Сергей Преображенский. Словно в облаке всеобщего восхищения и восхищения собой прошагал он к нам. Улыбнулся, спросил:

– Никто так больше сыграть не сможет? Вы уверены? А вы заметили, что мою роль, Ромео, Сильвестр показывать не стал?

Да, конечно, безусловно, ты грандиозно сыграешь и без его показов. Конечно, безусловно, ты гений. Как ты вообще заметил нас, мошек-крошек? Появление Сергея вернуло меня к моей ненависти. Вернуло к себе. Зверек-то был всего лишь полузадушен – я снова услышал его слабый, но настойчивый писк. Однако я подал Сергею руку с приветливейшей из моих многочисленных улыбок.

И тут случилось еще одно чудо. Без обиняков, запросто, он предложил выпить: ведь мы как-никак юные влюбленные, а помогает нам брат Лоренцо, которого берем третьим, да? Да, господин Ганель? Да, Александр? Ненависть замерла в изумлении. Сдала позиции. Лапки сложены – «…удаляюсь… удаляюсь… удалилась…».

Я хочу остановить это мгновенье. Хочу прожить всю сладостность, всю победоносность момента: я приглашен – кем?.. Я промахнул несколько этажей – да что там! – десятиэтажку! – социальной лестницы.

Братья знакомятся

Мы шли в кафе. Над нами и вокруг – поздний вечер ранней осени. Свет фонарей был мягок, машины проезжали мимо тихо и нежно, ветер был холоден, но мне казался ласковым – я специально расстегнул верхнюю пуговицу. Вспоминал ли я тот порыв ветра, который соединил меня и Наташу? Ни одной секунды.

Господину Ганелю, за которым я наблюдал исподтишка, этот вечер тоже казался необыкновенным. Он был польщен приглашением ведущего актера. И все еще не оправился от потрясения режиссерским талантом. Карлик был одет с нарочитой опрятностью. Каждый, кто смотрел на него более-менее внимательно, догадывался, что его облик, одежда, взгляд, манеры – результат многочасового труда перед зеркалом.

Когда мы пришли в ресторан, я увидел, как загораются взгляды официантов (и даже посетителей!) при появлении Сергея. В его присутствии я совсем неприметен. Свита – в лучшем случае. Но я не буду, как раньше, призывать трон на его голову. Нам еще долго играть любовь.

– Водки! Финской водки! И лед! – крикнул Сергей так громко, что я даже немного испугался. Официант, улыбнувшись и восторженно пробормотав «как всегда», ринулся исполнять приказ.

Бутылка самой дорогой водки – на столе. Закуски не ждем. Начинаем.

Галерея наших поз и жестов до того, как подействовала водка: Сергей обнимает Ганеля, а тот съеживается – хоть и благоговеет перед ведущим актером, но фамильярности не терпит. Я опрокидываю рюмку и неожиданно злобно смотрю на своего врага – то ли бывшего, то ли нынешнего, то ли я вообще все это придумал еще в той, бесславной жизни.

Прошло полчаса и пол-литра. И вот мы друзья.

– Все. Я пьян, – объявил Сергей. – Великодушие пошло. Волнами. По телу.

Мы хихикнули; тогда мы еще не знали, что этой остротой наш новый друг приправляет все застолья. И автор, конечно, не он: Сергей присваивал себе все полюбившиеся ему словечки, обороты речи и мысли.

– Эх, Саша! – вздыхает Ганель, обращая вздох ко мне. – Если б ты знал, что такое Детский театр, ты бы не стал называть свою жизнь «помойкой, полной мрака».

– Я так называл?

– Ну да, пару рюмок назад, – смеется Сергей.

– Хотя любая помойка полна мрака, – говорит господин Ганель и уныло добавляет: – Уж ты мне поверь.

– В моем назначении на Джульетту есть что-то педерас-тическое, – уверяю я моих новых друзей – карлика и звезду.

– Брось, Саня! – говорит Сергей.

«Ах, я уже Саня», – отмечаю я с удовольствием, но и с обидой: Сергей может запросто начать со мной фамильярничать, и я должен почитать это за честь. А если бы я попробовал назвать его, например, Серый? Пока я разбирался, каково процентное соотношение удовольствия и обиды от обращения «Саня», господин Ганель продолжил делать из нас жалобную книгу.

– Друзья мои, – маленькая ручка господина Ганеля крепко держит рюмку, карие глаза смотрят еще теплее, чем сегодня днем в гримерке. – Как же вам повезло, что вы служите в этом театре! Выдающемся театре! Мой лучший друг, мой друг бесценный всю жизнь играл Незнайку. Он спивался от этой жизни в Солнечном городе, он ненавидел актера, игравшего Знайку, – и так сорок лет подряд… А умер он год назад, так и не попробовав никакой другой роли. За гробом шли только я и его подруга, которая всю жизнь была Красной Шапочкой. Она хотела положить в его могилу широкую шляпу Незнайки, но я не допустил: пусть хоть там он побудет самим собой.

Господин Ганель раскрыл тонкогубый рот и, не чокаясь с нами, опрокинул рюмочку. Посмотрел на официанта печальным взглядом и вздохнул так глубоко, что я изумился: разве могут такую порцию воздуха вместить его маленькие легкие?

– О вас пишет сам Иосиф Флавин! А какие критики ходят к нам? – глоток. – Они, бедные, ищут тайные смыслы в «Царевне-лягушке»! – Еще глоток. – Спорят после премьеры: «Главного героя спектакля зовут Чудо-юдо – рыба-кит? А нет ли в этом душка антисемитизма?..» Мерзость.

– А все-таки в моем назначении есть что-то педерастическое, – упрямо повторяю я и начинаю охоту: принимаюсь гонять кусок груздя вилкой по тарелке.

– А если, например, режиссер проявит смелость, – господин Ганель поморщился, видно было, что режиссера Детского театра он презирает, – и сделает в спектакле не тридцать три богатыря, а на одного или двух больше, – наши критики уже спорят: постмодернизм это или постпостмодернизм? Мерзость.

– Грустная твоя история, – говорит Сергей и жестом просит официанта принести еще бутылочку.

– А все-таки в моем назначении есть что-то педерастическое, – упрямо повторяю я, забыв советы Нинель Стра– винской.

– Саня! Все! Хорош! – кричит ведущий актер. – Не бойся косых взглядов! Знаешь, как надо думать про всех: «Ты гондон, и ты гондон, а я – Виконт де Бражелон!»

– Ну хоть что-то педерастическое все же есть? – упрямствую я и вижу, как на нашем столе воцаряется еще одна бутылка восхитительной финской водки. Предвкушая еще большее опьянение, я грустновато добавляю: – Ты глубок, и я глубок – заходи на огонек! Эх!

– Мы с тобой любовь играть будем! – подмигивает он. – Ты глубок, я – голубок…

– В наше-то время играть любовь? В стихах?

Я вспоминаю, сколько иронии было в декламации Наташи, и мне становится грустно так внезапно и всеохватно, как бывает только во время пьянки. И я кричу, я оглашаю Шекспиром весь ресторан – и наш роскошный стол, и услужливые лица официантов, и спины сидящих рядом гостей. Повышаю голос с каждым новым словом:

– Убийцы тишины, гасящие пожар смертельной розни струями красной жидкости из жил!

Официант бежит к нам, думая, что случилось нечто страшное, я смотрю в его глупые голубые глаза, и печаль моя ширится.

– Сергей, ну как ты это скажешь со сцены? Для вот такого зрителя, – указываю я вилкой на официанта.

– Это пусть Герцог думает, как такое сказать, а у меня другая роль, Саня. Как-то скажу. Выкручусь, – смеется он и стучит длинным указательным пальцем по ножке рюмки.

Я отмечаю, как красивы его руки, и продолжаю:

– Говорить со сцены стихами, да еще о любви, когда в зале сидят люди, так глубоко застрявшие в прозе… Герои Шекспира верят, что по переносицам спящих влюбленных разъезжают колесницы фей! Что глаза можно отправить на небо вместо звезд, чтобы они посветили…

– Посверкали, Саша, – поправляет Преображенский, но меня это не смущает.

– Только лицемерие заставляет нас говорить – «ах, шарман». Никакой это давно не шарман… Безнадега…

Я выпиваю еще и понимаю, что охмелел и охамел совершенно. И голос мой крепчает. Он становится сорокаградусным. Набираю воздух для большого, сложносочиненного предложения. По моему размашистому вдоху Сергей и господин Ганель понимают, что я собираюсь выдохнуть что-то очень важное, и смотрят заранее уважительно. И я говорю – медленно и печально:

– Зачем мы вообще делаем вид, что истории, так высоко написанные, про людей, настолько иначе живущих, могут нас тронуть?

Получилось. Браво.

– Саша! – в этом выдохе Сергея чувствуется, что он относится к нам – ко мне, закуске, водке и господину Ганелю – превосходно. – Джульетте нет еще четырнадцати лет! Подумай, почему бы в таком возрасте не говорить стихами? И вообще не умирать от любви каждый день? Чего ты хочешь от подростка?

…Черный провал. С трудом открываю глаза и вижу: моего исчезновения никто не заметил.

Сергей отвечает на мой вопрос, который я, естественно, не помню. Кажется, что-то об утрате поэзии и невозможности трагедии.

– Страстей у нас, конечно, меньше, чем в былые времена, – медленно говорит Сергей, глядя в потолок. – Но количество половых актов резко возросло, – он смеется и подмигивает почему-то господину Ганелю, который своим невыносимо пристойным взглядом гасит игривое настроение Сергея. Тогда вступаю я.

– Да ну? А мне кажется, возросло коли… коли… количество мечтаний о половых актах. Вот что возросло.

Господину Ганелю категорически не нравится курс нашей беседы, и он снова начинает говорить о Детском театре.

– Вы представляете, что происходит с нашими пожилыми Котами в сапогах, престарелыми Элли, спивающимися Тотошками…

Мы с Сергеем дуэтом требуем перемены темы. Сергей даже позволяет себе игривую, но все же грубость:

– Опять ты на своего конька влез! На своего кро-о-о-шечного конька!

Господин Ганель сначала решает обидеться, но очень быстро понимает, что на человека, столь пьяного и столь к нему расположенного, обижаться – глупо.

– А знаете, господа, у меня есть настоящий дар, – вдруг объявляет Ганель.

– Обижаешь, – улыбаясь, отвечает Сергей.

– Я про другой дар, про другой… Я слышу чужие мысли.

– Да ты опасен, – смеется Сергей.

– Саша, можешь дать мне отпить глоток из твоей рюмки? – просит господин Ганель.

Я протягиваю рюмку на тоненькой ножке.

Господин Ганель делает мелкий глоток:

– Ты совсем недавно думал: «Неужели из нас троих только Максик и будет счастлив?» Да? Ты думал так? Максик – это ребенок? У тебя сын?

Наверное, водка виной тому, что я просто восхитился, а не испугался дара господина Ганеля.

– Нет, не Максик, а Марсик, и не ребенок, а кот! Но вы, господин Ганель, просто восторг! – я аплодирую ему прямо в лицо.

– Не дадите мне на секундочку надеть ваше кольцо? – спрашивает господин Ганель у Сергея, и тот, ни секунды не смущаясь, снимает обручальное кольцо и протягивает карлику. Господин Ганель надевает его, закрывает глаза…

– Фейерверк над океаном, гигантские цветы и звезды вылетают прямо из воды и гаснут в небе… Потом начинается дождь над океаном, и я слышу только монологи Ромео – почему-то разными голосами… – карлик говорит, полуприкрыв глаза, как бы в легкой медитации. – И звучат аплодисменты… Ветер приносит их откуда-то издалека…

– Я как раз сейчас интонацию для Ромео искал! А аплодисменты – они всегда со мной, – смеется ведущий наш актер. – Ну, за твой дар, Ганель!

Сергей пьет. Мы с ним уже в крайней стадии опьянения, раз воспринимаем чудо как должное.

В ресторан вошел Сильвестр Андреев. Сел за несколько столиков от компании, теплеющей на глазах. Заказал водки, бутылку воды и салат. Глядя на веселую троицу, Андреев подумал: «Интересно, что Сережа делает с ними? Алкогольный мезальянс…»

А Преображенский пришел в ресторан, ведомый любопытством. Почему эти двое получили выгодные роли? Почему Александр вызван из тени? Почему карлик из Детского театра стал монахом Лоренцо? Разговаривая с ними, Сергей быстро разобрался: оба назначения – каприз режиссера, желание таким способом подстегнуть воображение. И Сергей без устали чокался и произносил тосты – он был прекрасен. Вьющие– ся светлые волосы и карие глаза – это сочетание пленяло женщин. А вальяжность успешного артиста в сочетании с готовностью подчиниться завораживающе действовали на режиссеров. Но сейчас Сергей тратил свое обаяние просто так. Не ожидая дивидендов.

Сильвестр поднял стопку, шумно выдохнул и отправил в горло сто грамм. Посмотрел повеселевшим взглядом на господина Ганеля и Александра. Подумал: «На ловца и зверь бежит».

Перед началом репетиций нового спектакля Сильвестр всегда совершал, как он это называл, «жертвоприношение». Он смотрел на ошеломленного близостью к ведущему актеру Александра, на господина Ганеля, который что-то неутомимо рассказывал. Режиссер выбирал, кого из них принести в жертву новому спектаклю.

Сильвестр открыл кошелек, дабы извлечь оттуда монетку. Пусть судьба решит сама.

Бутылка опустошена, я иду в туалет, возвращаюсь и объявляю, что сейчас скажу длинный религиозный тост. Ведь Богу уже давно пора проникнуть в наш разговор: в нас почти три литра водки. Сергей и господин Ганель слушают с необыкновенным вниманием.

Я начинаю говорить слогом, который использую либо когда сильно пьян, либо очень мечтателен, либо очень несчастен.

– Долгие тысячелетия человек был уверен: глаза Бога пронзают его до дна. А потому он старался избегать противоречий, стремился к единству и цельности. Сейчас все мы чувствуем: Бог на нас больше не смотрит. И то, что в прошлом было глазами Бога, распалось на миллионы осколков – на глаза людей.

До Сильвестра доносятся слова о Боге. На лице режиссера появляется презрительная усмешка. Он не любит актеров-философов.

Монетка наготове.

– Теперь ты обретаешь смысл только под взглядом другого, такого же смертного, такого же кривляки, – продолжаю я. – Что удивительного, что все напоено ложью – и сны, и явь, и дни, и ночи? Ведь теперь любой чужой взгляд для нас – пусть на мгновение – абсолютен.

Абсолютность мгновения – эту мысль моим друзьям надо переварить. Вместе с груздями и огурчиками. Пусть поразмыслят, пока я подтягиваю в область сознания новые отряды идей. Ага, вот они, пришли. Но вдруг вступает Ганель:

– Мудрено очень… Было время, когда Бог смотрел на людей? Мне кажется, он и тогда не замечал нас, карликов, – он улыбается.

Самоиронию я уважаю, но никому не дам осмеять дорогие мне мысли:

– Когда ты стоишь на сцене, тысячи глаз подтверждают твое право на жизнь. Дарят тебе бессмертие. Там, где так много глаз, где есть зрители, тебя любящие, сохранилась память о далеком времени, когда Бог с любовью смотрел на человека. Те, кого называют суперзвездами, могут почувствовать отголоски того, что ощущали великие пророки.

– Ого! – сказал Сергей, и я понял, что он задумался: чувствует ли он нечто подобное тому, что чувствовали пророки? Во взгляде – недоверие.

– Потому так ужасен момент, когда это чудовище – публика – отводит от тебя бинокли и зрачки, – продолжаю я. – Лишенный чужого присутствия, чужого взгляда, я мгновенно теряю смысл… Вот сейчас, Сергей, ты отвернулся…

– Так какая красотка прошла! – оправдывается он.

– Ты отвернулся, и я на это мгновение стремительно утратил смысл. Помните православную молитву «Не отврати глаза твоего от меня, Господи»? Я думаю, мы все ее неустанно шепчем, только не Богу, а всем и каждому… О чем я говорил? О театре я говорил… Выводы!

– О! Уже и выводы? Так скоро? – смеется Сергей, но я непреклонен.

– Первое. Трагичность богооставленности и счастье богоприсутствия – предельно выражены в театре. Второе. Мое одиночество тем ощутимей, чем больше людей смотрят, а значит, укореняют в жизни моего врага…

– Ух ты, врага! – улыбается Сергей. – У тебя враги? У нас в театре? Кто? Имена! Мы их раздавим! Помнишь: ты гондон…

– И ты гондон! – внезапно раздраженно вставляю я. Сергей на секунду чувствует, что я сказал это ему, а не для поддержания рифмы. Но вальяжное высокомерие ведущего актера помогает ему рассеять подозрения, и он снова с нежностью смотрит на нас, своих собутыльников.

– А за что мы пьем, Саша? Это же тост был? – интересуется господин Ганель. По его тону непонятно, произвел ли я на него впечатление.

– За то, чтобы театр знал свое место! – поднимаю я рюмку.

– Ура! – кричит ничего не понявший Сергей и выпивает рюмку, сразу наливает и выпивает вторую и поясняет: – Очень длинный тост был. Сойдет и за два! Как ты сказал: ты глубок, и я глубок, – улыбнулся Сергей. – Да, глубоко говоришь!

Сильвестр подбросил судьбоносную монетку. «Решка – господин Ганель, орел – Александр», – загадал он. Монетка упала возле рюмки.

«Ну вот, – укоризненно покачал головой Сильвестр, – а он говорит, что Бог не замечает карликов».

Сергей поддел вилкой большой кусок селедки, из которой торчало множество мелких костей, а сверху лежал кусочек репчатого лука. Отправил все это волшебство в свой красивый вишневый рот. Мы наблюдали за его наслаждением, а он, сладостно чмокнув, сказал:

– Вот сейчас, когда я делал на вилке эту восхитительную икебану, мне тело мое подсказывало, как будет вкусней. Все решения за меня принимает тело. Во всех вопросах. Вот если я читаю роль и тело начинает волноваться – значит она моя…

– Тело волноваться? – спрашиваю я.

– Да! Я читаю роль и вскрикиваю, шепчу, смеюсь, плачу иногда. Жена в такие моменты меня даже побаивается. Хочется делать все, о чем там написано – драпать, драться, травить, травиться… Любить! Все это надо делать скорее и по многу раз, и перед всеми, перед всеми!

Повторив «перед всеми», Сергей зачем-то поднял вверх указательный палец, словно сообщал нечто архиважное. Господин Ганель нетрезвым взглядом рассматривал палец ведущего актера, пока тот говорил:

– А что тебе это дает, Сань? Богоприсутствие! Богоотсутствие! А может, просто – успех или провал? А? Не говори так со мной больше, мне как-то… как-то мне холодно сразу становится.

Я вспомнил, как Наташа говорила: «Не могу спать с человеком, который говорит "все сущее". Вот в этом они с Сергеем похожи. Им холодно там, где мне хорошо».

Он смеется надо мной. Я начинаю трезветь. И ненавидеть. А он не отстает:

– Саня! – выдыхает на меня Сергей смесью водки, лука и сигареты. – Ну и что же с того, что Бог куда-то там удалился и теперь мы друг для друга играем?

Он спросил меня так запросто, не желая ни обидеть, ни унизить, но я почувствовал себя и обиженным, и униженным. Он победил, даже не вступая в борьбу, даже не догадываясь, что я был его противником. В его глазах отразилась природа актерства, чуждая рассуждений, гибкая, переменчивая, которая мало верит словам, еще меньше – мыслям.

Он лапает. Я разглядываю. Он актер. Я зритель. Мое место в партере.

Сильвестр аккуратно спрятал монетку в кошелек, расплатился, оставив щедрые чаевые, и ушел, не замеченный артистами.

– А я верю, Саша, что ты не случайно получил роль, – продолжал Сергей, выискивая на столе, чем бы еще поживиться. – Увидишь, Сильвестр сделает такое!

Сергей любил режиссера. Актерская любовь к начальству – как женская любовь к подчинению. У Сергея эта любовь в полной мере…

Почему господин Ганель начал взлетать к потолку? Хватаю его за руку – улетит, останемся без брата Лоренцо, кто тогда нас с Сергеем обвенчает…

Голову Александра наполняют туман и звон. Заплетается не только его язык – заплетаются мысли. Алкоголь овладел им до дна.

Ему кажется, что он продолжает рассказывать о жертвах театра, о «постоянно пополняющейся всемирной труппе лицедеев, которые жертвуют самым лучшим в себе, чтобы только произвести впечатление, а на самом деле тоскуют по взгляду Бога». Александру кажется, что и Сергей, и господин Ганель поняли его мысль, восхитились ее глубиной, и они втроем торжественно поклялись лицедействовать только на сцене.

На самом деле Александр мирно дремлет.

Сергей вызывает своего шофера, чтобы тот развез всех по домам. Расстаются они закадычными друзьями, хотя господин Ганель не участвует в звонких лобызаньях и плотных объятьях, которые происходят тут же, у стола с остатками еды и водки. Сергей уверяет еле держащуюся на четырех ногах парочку: «В моей роли не будет ни слова, написанного Иосифом! Меня вполне устраивает другой автор!» В ответ смеются господин Ганель, Александр и почему-то едва не падает от хохота официант.

Александр весел и легок сейчас ровно настолько, насколько завтра утром будет тяжел и мрачен…

Сергей на следующий день проснулся с таким звоном в голове, словно там трепетал Царь-колокол. Актер в который раз дал клятву воздерживаться от спиртного, но, вспомнив, сколько раз он начинал утро с таких обещаний, через силу рассмеялся. От этого внезапного утреннего смеха проснулась жена Сергея, посмотрела на супруга с сонным осуждением, повернулась на другой бок и уснула вновь.

Господин Ганель выпил меньше Александра и Сергея, а потому на следующее утро встал без тяжелых следов похмелья.

Он жил в центре Москвы. Здесь, среди старинных шкафов, стульев и ваз, он учил роли, слушал музыку и очень редко, но все же смотрел порнофильмы.

Проснулся господин Ганель с приятными воспоминаниями о вчерашнем вечере. Хотя, как он полагал, Саша переборщил, разве о таком говорят? О таком и думать как-то почти непристойно. Господину Ганелю показалось, что Александр рассуждает про Бога как-то фамильярно, словно про своего соседа.

Сам он предпочитал на такие темы высказываться только с иронией, а наедине с собой даже не пытался их поднимать. Однажды он сказал своим коллегам в Детском театре, которые затеяли теософский спор: «Карлику верить в Бога даже как-то неприлично. Слишком уж большая идея». После этого с ним на «божественные темы» никто заговорить не пытался, чему он был рад.

До театра он мог дойти пешком, потому на репетицию собирался медленно и даже величаво: надел снежно-белые носки, черные брюки, рубаху, не уступающую в белизне носкам, а также жилетку и пиджак. Оставалось еще некоторое время до выхода из дома, и господин Ганель, как это бывало очень часто, сел напротив шкафа с зеркалом, стал разглядывать свое отражение и мечтать о долгой и счастливой работе, о том, что понравится режиссеру, который тем временем сидел с Иосифом в своем кабинете, с аппетитом ел свои любимые сэндвичи и говорил как раз о господине Ганеле.

– Правильно сделал, что пришел. Сегодня состоится изгнание Ганеля из Ганеля.

– Изгнание? – удивился Иосиф. На левом крае его губ повис кусок салата из сэндвича, режиссер показал ему на висящую зелень, и журналист быстро устранил некрасивость.

– Личность актера нужно перемолоть. – режиссер запил сэндвич водой (он любил простую воду). – И только тогда герой, которого он играет, займет в нем подобающее место.

– Перемолоть личность? – Иосиф, если не ухватывал смысла слов собеседника, повторял их с интонацией вопросительной.

– Актера надо унизить, а хорошего актера – раздавить. Только тогда из него талант потечет. Иосиф, вот подумай над словами: преображение, воплощение. Мы в театре ими пользуемся направо и налево. – Сильвестр позвонил в колокольчик, в кабинет тут же вошла Светлана, как будто ждала у двери. – Воды мне принеси еще, ладно? – она ушла, и режиссер продолжил: – А исток у этих слов какой?

– Религиозный, – сказал Иосиф, стараясь проявлять к разговору сдержанный интерес и не сделать его похожим на интервью. Иначе с таким трудом налаженные равные отношения с режиссером снова станут творческим мезальянсом художника и критика.

– Вот именно. Преобразиться. Воплотить. Ветхий человек умирает. Преображение. На его руинах возникает новый. Воплощение. Я должен помочь этому процессу. Без унижения здесь не обойтись. По крайне мере у меня не получалось. Входить в роль, Иосиф, это вещь страшноватая. Если делать это честно.

Иосифу не нравилось, что ему объясняют что-то, раскрывают тайны. Он предпочел бы вести ничего не значащий разговор.

– Интересно, – сказал он тоном подчеркнуто вежливым, как бы давая понять: на самом деле не очень-то интересно, но интеллигентность обязывает. – Но ролей-то много, а Ганель один. Ты будешь его каждый раз в руины превращать? Для каждой новой роли?

– Ты прав, мой друг – искусство в общем-то пустячок. Кровавый, но – пустячок.

От этого снисходительного тона Иосиф вконец расстроился:

– Это не ответ, Сильвестр.

– Это не вопрос, Иосиф. Актер должен себя возненавидеть, и тогда он в моих руках, в руках искусства. Кстати, ненависть к себе – это тоже, как ты понимаешь, не без религии возникло и оттуда к нам в театр пришло… Я знаю, что говорю: почти из всех актеров надо сделать отбивную, чтобы они могли проявить талант.

– Нравятся отбивные?

– Я вегетарианец, – засмеялся режиссер.

– Только кнутом? А пряники? – спросил Иосиф и с горечью подумал: «Все, пошлό интервью».

– Это все теория, твоя стихия. Ты меня сто раз подловишь на противоречиях. Лучше приходи и посмотри…

– На изгнание Ганеля из Ганеля? Любопытно.

– Разве можно так долго нести воду? Она ее в горном ручье набирает, что ли? Света! – вдруг загремел Сильвестр.

Дверь раскрылась, и мелким, нервным шагом в кабинет вбежала Света. В ее руках трясся поднос с бутылкой воды и двумя стаканами. Иосиф и режиссер чокнулись стаканами с водой, а господин Ганель оторвал взгляд от отражения в зеркале, вернулся из мечтаний в обставленную стариной квартиру и продолжил торжественное облачение в лучшие свои одежды.

По пути в театр господин Ганель занимался телепатическими путешествиями: прохожие открывали ему свои тайные помыслы, сами о том не подозревая. Или он все сочинял? Так ли это важно, если ему от этого было хорошо?..

…Александр тем временем протрезвел и пришел в театр.