Текст книги "Театральная история"

Три ночных вопля

Зал был полон народа. Репортеры, актрисы, актеры – все это кричало, жужжало, приветственно целовалось, пожимало руки, похлопывало по плечам и крыльям. Сильвестр Андреев был одет во все красное, и казалось, в его глазах мерцает огонь. Он поднял ладонь вверх, и вмиг утихли крики, застыли поцелуи. Два артиста замерли в вечном рукопожатии. Над режиссером просвистела муха, и он убил ее взгля-дом – труп насекомого упал к ногам господина Ганеля.

– Думали ли вы об относительности времени, мои маленькие друзья? – начал режиссер, покручивая стрелки на часах. – Вот у нас в этом месяце двадцать две репетиции. Но это очень недушевно звучит. Предлагаю измерять время, оставшееся в нашем распоряжении до премьеры, бесконечно малой частицей, к счастью, тоже имеющейся в нашем распоряжении. То есть господином Ганелем. С этого дня одна репетиция равняется одному Ганелю.

Карлик смотрел на поверженную муху, видел, как беспомощно она двигает лапками. Умирающий мозг все еще посылал сигналы поверженному тельцу.

– Итак, если взять за единицу измерения всеми нами уважаемого господина Ганеля и приравнять его к одной репетиции, то мы получим пять ганелей в неделю. Такова интенсивность нашего творческого процесса, измеряемого в ганелях. Если я доволен репетицией, мы назовем ее мегаганель, то есть великан Ганель.

Режиссер не смотрел на маленького господина, и тот занимался делом, ставшим в последние недели для него привычным: пытался подавить остатки собственного достоинства.

– Но двадцать два ганеля в месяц – это адски мало. Гомерически мало. Нам нужно довести репетиционное время до тридцати ганелей в месяц, среди которых должно быть хотя бы шесть мегаганелей. Кто за?

Поднялись все руки, кроме одной, самой маленькой – руки того, кто стал единицей измерения творческого процесса. Господин Ганель, глядя на лес враждебных рук, кричал:

– Вы же голосуете за работу без выходных! Опомнитесь! Тридцать ганелей – это же тридцать репетиций в месяц!

Муха, лежавшая у ног господина Ганеля, разбухала, из нее начали вылупляться маленькие черные насекомые. Он завопил от ужаса.

Господин Ганель проснулся: эхо его вопля еще дребезжало в стеклах изящных старинных шкафов, стукалось о чашки и вазы, замирая в них. Такие сны преследовали господина Ганеля с первой же ночи после «изгнания». Чем тяжелее ему было, тем – браво, Сильвестр! – талантливее он играл брата Лоренцо. Из посредственного актера Детского театра вырастал настоящий артист театра драматического.

Вот он, фонтан, что стоит подле театра. Лето: юбки девушек коротки, они беспокоят мужское любопытство. Что уж говорить о легких кофточках и футболках, под которыми скрываются сводящие с ума формы и формочки? Саша оглядывался вокруг и благословлял жару, которая обнажила стольких красавиц. Вдруг он увидел около театра девушку и почувствовал, что ветер помогает ему – обнимает, приподнимает и переносит ближе к ней.

Наташа стояла к нему спиной, и ветер, играя ее юбкой, указывал Саше путь. Привычным жестом он приподнял юбку и несколько секунд любовался открывшимся видом. Пощечин не последовало. Наташа, улыбаясь, повернулась к нему и сказала:

– Не делай так больше, ладно?

– Почему?

– У меня тело начинает волноваться.

Александр почувствовал, что, хотя смотрит он на Наташу, видит ее холодно-зеленые глаза, в ней словно прячется кто-то другой. Тот, к кому его понес ветер.

Саша отступил на один шаг, потом на два. Наташа сделала шаг к нему, и он услышал, как громко шумит фонтан. Чем ближе Наташа к нему подходила, тем страшнее был грохот фонтана. Он прислушался – в этом шуме все явственнее проступали слова, повторяемые всеми голосами воды: Stop talking!.. Stop talking!.. Stop talking!.. Stop talking!..

Александр закричал.

Комната. Спящий кот. Полумрак за окном.

Темно и тесно. Затхлый запах. Наташа не могла пошевелиться. Не могла понять, где она. Потрогала шершавые стены своего узилища: похоже, она заточена внутри ореховой скорлупы. Захотела вырваться. Услышала голос Саши, он звал ее все громче, и чем мощнее был голос, тем тоньше становилась скорлупа, потом в ней появились крохотные щели, сквозь них ринулся свет, стены распались, но Саши уже не было, и она сидела на столе перед человеком с непроницаемо серыми глазами. Он ничего не говорил, и взгляд его тоже ничего не говорил, но Наташа почувствовала, что должна понравиться этому непроницаемому человеку, и она стала танцевать на столе, и танцевала жарко, и услышала, как он говорит ей, медленно, разделяя слова: «Славно. Очень. Ты. Пляшешь». И снова ринулся свет, и громада будущего ринулась вместе с ним, и замелькали-засверкали аплодисменты, и внутри этого света-будущего были успех, слава, любовь, бессмертие, и ей стало жутко и сладко, и она взмывала все выше, выше, выше, туда, где не было ни лиц, ни голосов, ни имен, ни очертаний…

Наташа проснулась с острым, как нож, ощущением счастья. Возвращение в комнату с ее оглушительной тишиной, полумраком и мужем мгновенно притупило это чувство. «Не может быть, чтобы моя жизнь ограничивалась этой комнатой, этой тишиной…» – не думала, а чувствовала она.

Она сбросила одеяло со своей стороны кровати. Раньше она всегда спала обнаженной. Едва начались отношения с Сашей, она стала надевать ночную рубашку – таким был первый рубеж, поставленный ею между собой и мужем.

Она встала с кровати. Неслышно подошла к окну. Свет от уличных фонарей проникал сквозь занавески в комнату, теряя прямоту и яркость. Она помнила, что Александр во сне был разрушителем ее темницы. Ей снова почудилось, что он каким-то мистическим образом завладел ключами от ее будущего.

Уже через пять минут она легла в постель и сразу же задремала возле мужа.

Вопль четвертый

Денис Михайлович смотрел на пустую сцену. Наташа явилась – так же ослепительно хороша, как в их первую встречу. Она медленно шла к середине сцены в полном одиночестве: ни партнеров, ни декораций. Свет сиял ровно, но Денис Михайлович не мог понять, откуда он светит. Наташа посмотрела в глубину темного зала. Тишина окружила голос его жены: «Ромео, как мне жаль, что ты Ромео! Отринь отца да имя измени, а если нет, меня женою сделай…»

И вдруг сверху, с колосников, или, что ужаснее, с неба, полился дождь. Он становился ливнем, неудержимым потоком, водопадом, а Наташа будто не замечала его и кричала сквозь струи: «Лишь это имя мне желает зла. Ты б был собой, не будучи Монтекки. Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки?»

Слова Джульетты сливались с шумом воды. Поток мощно низвергался на сцену и стал затапливать зал. Денис Михайлович заметил, что зрителей, кроме него, нет. Когда первые капли упали на его руки, на лицо, он ощутил их нестерпимый холод и с тоской подумал, как холодно его жене. Он резко встал, попытался пройти к Наташе, но не смог пробиться сквозь водяную стену. Не допускаемый на сцену потоками воды и поэзии, он стоял и смотрел, как там, уже еле-еле видимая, продолжает играть свою роль Наташа…

Протяжным стоном Денис Михайлович разбудил только себя. Наташа спала рядом, едва касаясь ладонью его обнаженного плеча. Ее сон был непроницаем: туда не проник стон Дениса Михайловича. Он отдышался, тихонько поцеловал жену в шею, и почувствовал, как страх отступает и сердце наполняется счастьем.

За окном шла борьба: ночь сдавала позиции наступающему дню. Но, как это бывает проклятой московской зимой, ночь не исчезала даже днем.

* * *

В страстных репетициях прошла неделя.

Александр был счастлив: паразит, заселенный в него Шекспиром, становился все влиятельнее.

Наташа приглядывалась к Александру все настороженнее, с подозрением слушая участившиеся комплименты. А он с лихорадочной частотой дарил ей цветы, дарил недорогие вещи. А в один прекрасный день даже вручил ей ключ от своей квартиры. Так он пытался доказать себе, что театральные чувства не влияют на его жизнь.

Отравление несыгранными ролями

Сергей Преображенский думал об Александре, сидя в своей комнате. Вспоминая его трепетную игру, его томные взоры, Сергей нервно постукивал пальцами по письменному столу. Он с недовольством думал о том, что коллега вырвался в своих чувствах далеко за пределы роли.

«Но в конце концов, – решил Сергей, – каждый входит в роль так глубоко, как может… Да и чем мне помешает это Cашино… наваждение?»

Преображенский перестал наконец барабанить по столу. Почувствовал, что тело просит действий. Встал, несколько раз наклонился, прикасаясь к полу кончиками пальцев, и невольно залюбовался своими руками – тонкими, аристократически бледными. Он распрямился и почувствовал, что тело стало гораздо оптимистичней. Подошел к окну и посмотрел вниз.

Во дворе, под фонарем, разгребал снег дворник-узбек. Возраст его определить было трудно – что-то около сорока. Он монотонно двигал лопатой.

Сергей представил, как после снегоуборки этот немолодой уже мужчина коротким и кротким шагом возвращается в свою каморку, где царит полумрак; как на дырявом коврике он творит молитву; как, пожевав невкусную лепешку, ложится на твердую кровать, застеленную грязным тряпьем. И тяжело засыпает, сложив, словно покойник, руки на груди. А назавтра, кряхтя, он встанет, так же тихо помолится на коврике никогда не отвечающему ему Богу, наденет тулуп на свое тело, рожденное для узбекского солнца, а не для московского смога, и так же безулыбчиво, безрадостно пойдет убирать новый снег. А вечером все повторится: коврик, молитва, лепешка, рваное белье и тяжелый сон.

Сергей сгорбился, лицо его внезапно потемнело и сжалось, глаза потускнели, и он сделал несколько широких движений руками – так, словно убирал лопатой снег. Преображенский снова посмотрел вниз, на прообраз: узбек стоял под тем же фонарем и продолжал монотонные движения.

Глубокий вздох сочувствия вырвался из актерской груди. Сергей перевел взгляд на собаку, которая разрывала снег мордой и лапами – искала еду под соседним фонарем.

Преображенский подумал: «Если я когда-то стану играть собаку (жадный до ролей Преображенский почувствовал, как ему не хватало роли собаки), то нужно будет сконцентрировать энергию в верхней части тела. Наверное, прямо в голове? Потому что защищаться и нападать, подавать сигналы любви и ненависти собака может только ею».

Сергей шагал по комнате, обдумывая, как бы он играл собаку: «Она головой производит все жизненно важные действия: излечивает раны, наносит раны, добывает пищу, предупреждает, что она зла и собирается напасть, что она рада и намерена любить… Можно ли играть собаку, стоя вертикально? Нет. Вертикально – ни в коем случае. С какой же стати в Детском театре актеры играют собак, всех этих Тузиков и Жучек, стоя на ногах? Надо спросить у Ганеля: неужели ни один не потребовал играть на четвереньках? Получается, что они заставляли своих собак всю жизнь ходить на задних лапах? И какие у них могут быть после этого успехи?»

Сергей встал на четвереньки. Замер. Все оказалось совсем не так, как он думал. Никаких перемещений всего на свете в верхнюю часть тела не требовалось. Это оказалось полнейшим теоретическим бредом. Сколько раз он себе говорил, что не надо думать, а надо сразу пробовать, пробовать, пробовать!

Едва он встал на четвереньки, как начал быстро-быстро раскапывать руками-лапами пищу. Головой – только слегка помогал. И вдруг почувствовал холод снега и голод желудка. Почувствовал, как нещадно морозит ветер правый бок. И ощутил огромную, как этот пустой двор, как этот мир, тоску. Настоящую собачью тоску. И собачье одиночество.

Он почувствовал, как поднимается глухая ненависть к снегу, что скрывает еду, к ветру, что морозит бока, к домам, в которых люди копят и не отдают тепло. Еще была надежда, что хоть сегодня вечером этот человек, который зачем-то перекладывает снег с места на место, заберет его к себе на ночь, хоть на одну ночь. Из глубин его существа стало высвобождаться протяжное скуление. Нарастало. Превращалось в вой.

Долгий, полный тоски вой одного из лучших актеров российского театра совпал с завыванием собаки: за минуту до этого она трусливо подкралась к дворнику в надежде, что он заметит ее и, быть может, даст какой-то еды. Но дворник не одобрил собачий порыв и лениво, но не шутя, замахнулся на нее лопатой. И она, подвывая от обиды и страха, отбежала к соседнему фонарю.

Сергей был счастлив: его вой не только совпал во времени с воем собаки. Даже некоторые ноты у них звучали одинаково! Он поднялся с четверенек, опасаясь, что жена, услышав вой, зайдет в комнату.

Жена боготворила его, но внезапные перевоплощения не любила. Называла их «превращениями». Но она понимала, что самым страшным наказанием для мужа был бы запрет на «превращения». Оставаться всего лишь самим собой? Если бы такое насилие над его природой стало возможным, он бы умер. А в свидетельстве о смерти написали бы: «Отравлен несыгранными ролями».

Конечно, ее как женщину беспокоило это неистовое требование перемен и ежеминутная потребность во лжи. Но всероссийское преклонение перед ее мужем компенсировало его выдающиеся недостатки.

Сергей нередко замечал напряженность во взгляде жены и старался оградить ее от ненужных впечатлений. А потому сейчас он вскочил с четверенек и сел за письменный стол.

Изгнав из своего ума и тела собачьи повадки и собачью тоску и дождавшись, пока сердцебиение утихнет, Сергей снова подошел к окну.

Двум героям его домашнего спектакля стало совсем худо. С неба огромными хлопьями повалил снег. Дворник, как показалось Сергею, со злобой смотрел по сторонам: его работу уничтожала белая красота. Собака, ничего не раскопав, взвыла скорбно, безнадежно. Сергей по ее интонации понял: она разуверилась, что дворник когда-нибудь пригласит ее в свой рай, в свою лачугу.

Собака метнулась во тьму и исчезла.

А узбек стоял, осыпаемый снегом. Лопата в его руках постепенно становилась похожа на посох, а он – на темнокожего южного Деда Мороза.

Дома в ванной забываться будешь

Репетиции шли, венчание приближалось.

С господином Ганелем у Александра установились ровные приятельские отношения. Они больше не устраивали совместных застолий, но всегда интересовались делами друг друга. А вот с Сергеем отношения непоправимо портились.

Когда Преображенский останавливал на нем взгляд, Саша чувствовал волнение, подобное тому, какое испытывал в первые встречи с Наташей.

Саше нравилось, как Сергей проводит рукой по волнистым волосам, как трогательно нервничает, когда забывает слова, как прячет за показным демократизмом в общении свою искреннюю убежденность в том, что нет на земле актера лучше него.

Наблюдая, как Александр наполняется нежностью в присутствии партнера, Сильвестр испытывал сложные чувства. Роли это пока не вредило. И потому режиссер запретил себе отпускать остроты на этот счет.

Вопрос «Что в наше время происходит с мужчинами?», который для себя (и попутно – для зрителя) разрешал режиссер, стал еще более актуальным из-за метаморфоз, происходящих с Сашей. Однажды Сильвестр сказал Иосифу: «Знаешь, похоже, ты был прав насчет Саши. Очень любопытный организм. Он какие-то тревожные сигналы со сцены посылает. Кажется, мужское исчезает совсем, а на его месте возникает какая-то страшная бесполость, что ли? Не знаю, как сказать точнее. Но в некоторых моментах он меня завораживает».

Если бы Александр это услышал, он бы летал по театру, он бы кричал «браво!» самому себе с утра и до вечера. А если бы он узнал продолжение речи Сильвестра, то наверняка остановил бы свой полет: «Но, Иосиф, в этом и проблема! Его чувства и поведение на сцене имеют к искусству все меньше отношения».

Сильвестр с тревожным вниманием следил за Александром, который все грациознее исполнял Джульетту. На одной из репетиций он заметил, что голос Саши становится все выше, подбирается к женским тонам.

– Саша, прекрати! Это пóшло! Говори своим голосом, не пищи!

– Я непроизвольно, – прошептал Саша.

– А ты следи за собой. На сцене надо контролировать себя. Дома в ванной забываться будешь.

После этой выволочки Сильвестр сделал перерыв раньше намеченного срока, намеренно, чтобы не смазать впечатление от публичного унижения Александра.

Грустный и растерянный, спустился Александр в буфет. Актеры сидели кто парами, кто по трое, Преображенский же сидел один за столиком. Повторял роль. Александр набрался смелости, подсел к нему и зачем-то поздоровался. Сергей ответил сухим кивком головы – для него, всегда приветливого, намеренно лучезарного, это было выражением неприязни. Александр это и заметил, и почувствовал, но не мог оторвать взгляд от красивых рук Преображенского. Сергей пил кофе (бледная рука поднимала чашку, подносила к губам, опускала чашку) и читал роль (длинные пальцы еле заметно шевелились на листе бумаги). Александр закрыл глаза, и вдруг ему почудилось, что он видит, как над бескрайней гладью воды собирается дождь. Александру вдруг стало легко и просторно, он видел, как первые капли падают в воду, исчезают в ней, на смену им летят другие, исчезают, летят другие, исчезают, летят… Он знал, что стоит ему открыть глаза, он увидит Сергея, его руки, в которых чашка и роль.

Преображенский заметил, что Саша мечтательно сомкнул ресницы, и понял, как комично-неприлично выглядят они сейчас со стороны. Он встал из-за стола и, пройдя мимо ехидно улыбавшихся коллег, вышел из буфета. Когда Александр открыл глаза, то увидел пустой стол, на нем – чашку с черной водой, испускающую белый пар.

Вскоре Саша настолько погрузился в свои переживания, что перестал на репетициях заботиться о театральном выражении эмоций. Его «купание в своих чувствах» прервал крик режиссера: «Думаешь, если ты где-то в уголке сцены будешь стоять и нежно любить, мы тебе поверим? Показывай чувства! Действуй, как влюбленный! Действуй, а не люби! Это никому не интересно».

Скандал назревал, скандал копился и прорвался во время репетиции сцены на балконе. Костюмы еще не были готовы. «И слава богу! – думал Сергей. – Не хватало только, чтоб этот малахольный объяснялся мне в любви в женском платье!» Александр вышел на авансцену и в свете одинокого луча простонал: «О горе мне!» Сергей, мобилизуя весь свой талант и профессионализм, призвав на помощь стремительно покидающее его самообладание, произнес:

 
Проговорила что-то. Светлый ангел,
Во мраке над моею головой
Ты реешь, как крылатый вестник неба
Вверху, на недоступной высоте,
Над изумленною толпой народа,
Которая следит за ним с земли.
 

Толпа следила не с земли, а из зрительного зала. Актеры специально собрались полюбоваться на эту сцену.

Саша повернулся к Сергею лицом. Чем более томно смотрел он на Сергея, тем больше тихих, но злобных острот летело из зала на сцену. Даже присутствие Сильвестра не останавливало актеров – ведь они были в толпе, найти виновника невозможно, а наказывать всю труппу режиссер не станет.

Хохот посверкивал то слева, то справа, то из самой гущи актерской стаи. Сергей остановился и громко сказал:

– Сильвестр Андреевич, это становится невыносимым.

Режиссер выдержал паузу.

– Репетиция окончена. А вы, Александр, зайдите ко мне в кабинет.

Внезапное «вы» обдало Сашу холодом, ведь Сильвестр всегда ему «тыкал», и это вызывало у актера чувство близости с Хозяином.

И вот он снова, как до судьбоносного назначения, стоял перед черной дверью. Помощница режиссера смотрела на Александра с почти непристойным любопытством: «Заходите. Он ждет. У него для вас пять минут».

Александр, чтобы успокоиться, несколько раз вдохнул и выдохнул – медленно, еще медленнее, еще мед-лен-не-е, и – быстро открыл дверь, переступил через порог, закрыл дверь.

Александр сразу почувствовал, что сидящий за большим столом Сильвестр не будет с ним ласков. Глаза режиссера, меняющие цвет в зависимости от эмоционального состояния, сейчас были черными. По крайней мере, Саше так показалось.

Справа от хозяина театра сидел Иосиф. Он, как подумал Александр, из принципа не смотрел на вошедшего актера, а что-то чертил в своем блокнотике.

– Не сходи с ума, – начал свою речь Сильвестр неожиданно тихо. – Люби, кого хочешь. Хоть Стравинскую, если тебя это вдохновит! Но если ты будешь этой любовью ограничиваться, в одну секунду перестанешь быть Джульеттой. Играй! Не только чувствуй, а играй! Саша! Ты меня понял?

Услышав это «ты», Саша обрадовался, но нерешительно, робко, сомневаясь.

– То, что ты чувствуешь, – никакое не искусство, – шипел режиссер. – Это сиропчик из любви и нежности. Пей его дома! Зритель не придет полюбоваться на то, как Саша Сережу полюбил. Зритель ходит в театр! И ты пока ходишь в театр, а не в дом свиданий. Ты меня понял.

Последнюю фразу режиссер сказал утвердительно: точка в конце предложения обжалованию не подлежала. Но Саша, почти исчезая от страха, все же подал апелляцию:

– Не очень.

Негромко, медленно, отделяя одно слово от другого четкой, мгновенной паузой, Сильвестр произнес:

– Мне не нужны твои первичные чувства. То, что ты испытываешь сейчас, испорчено искренностью. Мне нужны другие твои чувства. В жизни таких нет. В жизни все впервые. Неисправимо и непредсказуемо. Бесстильно и нехудожественно.

Как частенько случалось, режиссер вдохновился собственной речью. Александр обрадовался – робко, лишь краешком души, – что помог режиссеру обрести вдохновение. Тот продолжал, и речь его ускорялась, и пауз становилось меньше:

– Представь, что ты рассказываешь другу о случившемся с тобой горе, например о смерти матери. Рассказываешь сразу после того, как твоя мать умерла. Ты захлебнешься слезами, ты все слова закапаешь солеными каплями, и они будут только одного вкуса – вкуса твоих слез. – Сильвестр отхлебнул воды из прозрачного стакана, не сводя с Саши черного взгляда. – Твоя речь сольется в один нечленораздельный вопль горя. Ни мощных образов, ни правильного ритма – ничего в такой момент ты не найдешь. Иначе и не может быть. Ведь ты говоришь о смерти матери с душой, переполненной горем. А значит, горе переполняет и тело, и лицо, а значит, ты ими не владеешь. Конечно, друг, видя твои слезы, будет взволнован, но это волнение ничего общего с искусством не имеет.

Саша слушал, пытаясь запомнить каждое слово, чтобы потом над всем этим поразмыслить – ведь сейчас от перенапряжения и страха он плохо усваивал режиссерскую речь.

Сильвестр вошел в раж. Он встал с кресла и жестом попросил Иосифа перестать писать.

– А вот когда ты через годы будешь рассказывать о том, как умерла мать, вот тогда уже время и память будут на твоей стороне. На стороне твоей – я все еще надеюсь! – художественной натуры. Тогда ты, рассказывая об этой смерти, найдешь точные образы и ритмы, прорежешь свою речь великолепными паузами, отделишь одно слово от другого точно рассчитанными по времени и поставленными в нужном месте глубокими вздохами. И тогда уже заплачет тот, кто тебя слушает. А ты будешь полностью владеть собой – лицом своим и телом, ситуацией и эмоциями зрителя. И это первый, робкий шаг к искусству. Если, Саша, ты скажешь, что и сейчас меня не понял, я сниму тебя с роли.

Саша кивнул и вышел из кабинета, едва живой от позора.

Когда черная дверь захлопнулась, Иосиф спросил режиссера:

– Ты же этого вроде и добивался, Сильвестр? Джульетта полюбила Ромео. За что же ты его так?

– Иосиф! Не делай вид, что не слышал, о чем я только что говорил.

– Зачем тогда венчание?

– Иосиф! – закричал режиссер и резко вскочил – черное кресло закачалось. – Я что, хотел, чтоб между ними реальная любовь заполыхала?

– Ах, нереальная… – Иосиф растянул тонкие губы в улыбку.

– Именно что нереальная! Должен был возникнуть сплав самых противоречивых чувств! А здесь все так однозначно, что я уже сомневаюсь, что венчание необходимо. Он ведь тогда и вправду решит, что их Бог соединил. Иосиф! Я сводник или режиссер? То-то! Этот блаженный устроил из моей идеи балаган. Надо найти ему замену. А потом уж… – Сильвестр сделал движение ладонью по горлу, с удовольствием показывая, как он отрежет голову актеру, обесчестившему его гениальную идею.

Саша, едва пришел домой, бросился к дневнику. Он называл это «чувствопись». Описав сегодняшнюю сцену с Сильвестром и выразив надежду, что доверие режиссера к нему восстановится, Саша подошел к теме, которая его по-настоящему волновала.

«Я иногда вспоминаю моего зверька – мою ненависть к Сергею. Теперь его нет и в помине. Мне доставляет наслаждение играть любовь к одному человеку, любовь, к которой не примешаны другие люди. Воскресает моя вера в необратимость выбора. Не странно ли, что, играя на сцене, я понял, как мне надоела бесконечная любовная игра, которую я обречен вести в жизни? Может ли профессиональный театр разоблачить тот театр, в котором мы все служим, вольно и невольно? То, что происходит с героями Шекспира, – абсолютно. И навечно. А в моей жизни все относительно. И – на минуточку. Сейчас для меня сцена – место, где отменяется противоречивость. Где на смену раздробленности приходит цельность. Кто сможет меня убедить, что это всего лишь игра?»