Текст книги "Театральная история"

Но я так чувствую…

Дверь в квартиру Александра Наташа открыла своим ключом. Она быстро сняла пальто, сапоги, шапку и прошла в комнату, где ее ждал Александр. Он сразу отметил, что, вопреки обыкновению, она не пошла сначала в ванну, чтобы помыть руки. «Что-то случилось», – понял он.

– Саша, – она по-наполеоновски сложила руки на груди. Этот жест он видел у нее впервые. – Ты любишь кого-то, кроме меня?

Саша смутился, но перешел в наступление.

– Это твой муж попросил у меня поинтересоваться?

– То есть ответ утвердительный. Превосходно. А почему ты мне сразу об этом не сказал? Я же не прячу от тебя своих отношений с Денисом.

– И я ничего не прячу. Мне нечего прятать.

– Не скромничай. Мне сейчас подруга рассказала. Весь театр, оказывается, только об этом и говорит.

– О чем говорит весь театр? – бледнея, переспросил Александр.

– Что ты влюблен, – выстрелила она.

– Я?

Вялое, слабое, робкое «я» разозлило Наташу.

– Я даже не знаю, как к этому относиться. Во-первых, я ревновать не имею права. Во-вторых, это такой странный объект для ревности!

Саша вспыхнул.

– Просто я хороший актер. Ты же сама актриса. Ты ведь не станешь ревновать меня к чувствам, которые я испытываю на сцене? Только на сцене!

– Да-да, наверное, поэтому Сергей тебя избегает и всем говорит, что ему противен твой взгляд! Твое совершенно позорное ожидание! Ожидание чего, скажи мне?

– Он так говорит? Противный взгляд?

Наташа увидела, что сделала ему больно, и пришла в замешательство. Агрессия, которой она была наполнена, требовала, чтобы ей противостояли. А страдающий взгляд обезоруживал.

– Откуда ты знаешь, что он так говорит? – повторил вопрос Александр, и голос его дрожал.

– Саша, ты хоть понимаешь, о чем ты меня спрашиваешь? – тихо спросила Наташа. – Что означает твой вопрос? Нет? А я понимаю. Нет. Не понимаю пока. Но вижу, что нам есть о чем поговорить.

Александр посмотрел на нее, его глаза просили сострадания. Слабая натура не выдерживала столь сложных эмоций. В одной точке сейчас сошлись любовь к мужчине и женщине, и ощущение, что он завис между успехом и провалом. Один маленький толчок, и он снова свалится в пропасть безвестности. Не в силах выразить чудовищный сплав чувств и мыслей, он сел на стул и опустил голову – так, словно его только что приговорили к казни.

– Я так хотел сыграть эту роль, – начал он, не поднимая головы, – что, кажется, слишком вошел в нее.

– Иными словами, ты…

Наташа сделала паузу, боясь, что если она выговорит эти слова, они захватят власть над их жизнью. Помедлив, она все же произнесла:

– Иными словами ты… ты полюбил мужчину?

– Я полюбил Ромео.

– Ты дурак?

– Мне плохо.

– Да? А по-моему, тебе очень хорошо! – агрессия снова вступила в свои права.

Александр, устремив глаза в пол, медленно побрел в ванную. Открыл воду. Он хотел пролить переполнявшие его чувства слезами, чтобы успокоиться. Но слезы, которые были готовы пролиться в комнате в присутствии любовницы, сейчас отхлынули куда-то вглубь. Пока Саша в ванной пытался зарыдать, Наташа, словно впервые, оглядывала комнату, где провела столько вечеров, столько ночей.

Александр тем временем понял, что ванная не примет его слез, и вышел к Наташе.

– Я даже не знаю, – она медленно разглядывала его, – как к этому относиться. Как к тебе относиться? Теперь?

– Наташа… – его голос прерывался, но Александр им все же овладел. – Пойми… Даже неразделенная любовь не так мучительна… как любовь не до конца разделенная. Наташа, если бы ты ушла от мужа, я бы никогда не стал делить своей любви к тебе. Но ты не хотела… А я хотел… неотменимой, единственной, одной любви… Хочешь почитать мой дневник?

– Нет! Ни в коем случае! – крикнула она. И неосознанно отступила на шаг от Александра. Увидев это, он почувствовал, как слезы снова подбираются к глазам.

– Наташа… ты пойми, к этому нельзя ревновать… Я искал того, чего у меня никогда не было. Если бы ты осталась только со мной, если бы дала мне хоть раз в жизни почувствовать, что любят только меня. Только!

– Саша! Ты! В поисках настоящей любви! Влюбился в мужчину? Влюбился на сцене?

– Я, кажется, понимаю, сейчас, да, что, да, это глупо…

– Глупо!

– Но я так чувствую. – И слезы, которые отказывались течь в ванной, хлынули из глаз Александра.

Наташа, не отрываясь, смотрела на этот поток. Саша не отворачивался, не вытирал слез рукой. Так они стояли несколько минут в полном молчании. Страдание Саши просило прощения, требовало снисхождения. И обвиняло ее. Это ее нерушимый союз с мужем виноват в странной влюбленности Саши. Это она сделала своего любовника фигурой еще более трагической и еще более комической, чем он был до встречи с ней. Она вторглась в его душу, а теперь полагает, что может с брезгливостью отвернуться?

Парадоксальным образом («алхимия чувств», как сказал бы совершенно уместно упоминаемый в данных обстоятельствах Оскар Уайльд) она ощутила, насколько близким стал ей этот не скрывающий своих слез, идущий путем неудач актер. Она – а как иначе? – обняла его. Он попытался что-то сказать сквозь слезы, но она прикрыла ему рот ладонью.

Что бы там ни было, а близость их – нерушима.

Наташа шла домой, шла к мужу и чувствовала, что на пороге ее жизни толпятся новые события, что они вот-вот ворвутся и унесут ее. Но она сама должна открыть дверь. К влюбленности Александра она испытывала не только отвращение. Она ощутила жгучую ревность. Сама мысль, что Саша любит кого-то, кроме нее, казалась ей нестерпимой. Как положить конец его странной влюбленности? Он сам ей об этом сказал.

Она увидела и бесспорное доказательство того, что Саша – плоть от плоти театра, где ей так хочется оказаться. Театр оказывает на него чудесное, нет, чудовищное влияние, а значит, и Александр имеет влияние на театр. Его любовь к Преображенскому парадоксальным образом обещала Наташе, что ее актерская жизнь может сложиться удачно. Влюбленность Саши вызывала в ней ревность, ускоряла уход от мужа и дарила надежду на будущее, овеянное славой.

И снова, снова и снова возвращалась мысль: «Это мой год».

Наташа дождалась, когда в спальне утихли вздохи мужа, которому она безапелляционно сообщила о разводе. Она оставила недопитой восьмую кружку кофе и прошла в ванную. Открыла воду. Плакала она беззвучно, так что конспирация была излишней. Она стояла в том же месте и даже в той же позе, в какой недавно стоял Саша.

Утро: ванная Саши, не принявшая его слез. Вечер: ванная Наташи, принявшая ее слезы.

Жизнь занимается рифмованием, не учитывая, что «строкам», попадающим в лапы симметрии, может быть больно.

На следующее утро Денис Михайлович не нашел ничего лучшего, как игриво осведомиться:

– Твои слова про развод – это разводка?

Он совсем не был намерен шутить. Он показывал жене, что находится в русле ее любимых словесных игр, а значит, пропитан ею, она остается самым близким его человеком, и он не хочет эту близость терять.

– Нет, не разводка.

Вдруг он заметил, что она избегает называть его по имени, очень давно избегает. Когда это началось? И почему он не заметил этого раньше?

– Ты помнишь, я сделал тебе предложение тоже в момент… как бы сказать… в момент, когда ты жонглировала словами. Ты говорила: «Я люблю соединять разные слова. Сочетать их – сочетать браком».

Наташа разглядывала чашку, купленную ею в Египте – с профилем Нефертити.

– Я тогда совсем ничего не понял… – продолжал Денис Михайлович. – В общем-то, я и сейчас мало что понимаю. Но за слова «сочетать браком» я уцепился… А потом ты почему-то сказала, что любишь наблюдать, как у слов возникают внебрачные дети. Вот этого я уже совсем не понял. Если у слов уже брак, то почему дети внебрачные?

Наташа разглядывала Нефертити.

– Тогда я использовал слово «брак» в своих интересах и предложил тебе. Себя тебе предложил. Ты не отказалась, здорово, спасибо.

Наташа разглядывала Нефертити.

– И вот теперь я так, для рифмы, что ли, решил тоже поиграть – развод – разводка, развод – разводка… Ну, чтобы и в начале, и… и в конце нашей… истории… были такие словесные выкрутасы какие-то, что ли… Закольцовываем брак, – улыбнулся он уже совсем беспомощно.

Наташа наконец-то ответила. Голосом пустым, бесцветным:

– Мне кажется, те слова, которые я тогда сочетала браком, ничего в этом браке не произвели.

– Наташа, не говори о нас метафорами, ладно? Это обижает меня.

– Денис! – его имя прозвучало в ее устах отвратительно. Он даже отпрянул – настолько неприятен был ему этот звук. – Наш развод – это развод. Здесь нет игр. И нет метафор.

Тишина, которая наступила после этих слов, сковала Дениса Михайловича. Он понял, что у него больше нет прав ее нарушать. Потому что больше не он – ее автор. Скорее, наоборот, теперь тишина будет творить его.

Денис Михайлович, так любящий жену, не понимал ее совсем. Если бы ему стало известно, что Наташа провела эту ночь в слезах, он бы сильно изумился. Если бы ему сказали, что эта жесткость и даже жестокость – следствие того, что Наташа боится утратить решимость, он бы изумился еще больше. Оскорбить его показным равнодушием она хотела для того, чтобы не дать ему попытаться ее вернуть.

Наташа вышла из кухни и направилась в свою комнату. Собрав вещи в неправдоподобной величины чемодан, Наташа с гулом протащила его по коридору, и, не прощаясь с мужем, закрыла за собой дверь. Как полагала, навсегда.

Услышав звук захлопнувшейся двери, Денис Михайлович почему-то на цыпочках прошел в прихожую и долго рассматривал пространство, где только что исчезла его жена: обитое черным, с двумя серебристыми замками, изящной медной ручкой.

У него вдруг возникло ощущение, что эта дверь захлопнулась давно, многие месяцы, годы назад, а он почему-то лишь сейчас это заметил.

Саша, утомленный ссорами и чувствами, собой и другими, лежал на диване и старался отогнать мысли о Джульетте, о Наташе, о Сергее.

Как всегда, когда его унижали или обижали, или когда ему было просто плохо, он призывал на помощь свою коллекцию комплиментов. Она есть у каждого актера. Все похвалы, восхищенные взгляды, комплименты зрителей, рядовых и искушенных, хранятся бережно и в нужный момент оживают, излечивая обиду.

Не вставая с кровати, он вспоминал все. Начиная с того дня, когда мама, увидев, как он, восьмилетний, передразнивает в зоопарке павлина, сказала: «Да ты актер! Ну-ка, покажи-ка еще раз, как он раскрывает хвост?» И он делал из своей маленькой ладошки павлиний хвост, и мама смеялась и восхищалась… Кто знает, не будь этого эпизода, сложилась бы его жизнь иначе?

Далее в его коллекции участие в школьных спектаклях и восторг родителей, чьих-то дедушек, бабушек и даже прабабушек. Была одна такая, которая, едва заметив Сашу, махала морщинистой рукой и приговаривала: «Актер наш!» «Любимейшая моя старуха – на все времена!» – думает с теплом Александр.

Далее: обучение в ГИТИСе. Полууспех. Недослава. Но были комплименты, были восторги, пусть мимолетные, однако они вселяли в него веру. Например, когда легендарный концертмейстер, почтеннейшая Фира Соломоновна сказала, что его игра напоминает ей игру Качалова в последние его годы. Это окрылило Александра! Он летал несколько недель; однокурсники и педагоги не догадывались, что пламя зажгла Фира Соломоновна. Да и она вряд ли помнила, что сказала ему вскользь. Потом: дипломный спектакль, его скромная роль. Но – о чудо! – у него появились поклонницы. Они ходили на все спектакли и дарили цветы, и от их восхищения веяло грядущим успехом, и за их тоненькими фигурками Александру мерещились толпы будущих почитателей.

Потом были попытки поступить в театры… О них он вспоминать не хотел. В театр, где он сейчас служит, Александр и не мечтал попасть, понимал, что так высоко не взлетит. Его бывший однокурсник решил попытать счастья и попросил подыграть ему в этюде. Он согласился. И чудо: Сильвестр отверг однокурсника, а про Сашу сказал: «Перспективный. Беру». Александр вспоминает изумленно-ненавидящий взгляд однокурсника. Этот взгляд занимает почетное место в его коллекции комплиментов. Зависть к нему испытывают так редко, что такие мгновенья запротоколированы и учтены.

От этих воспоминаний ему стало теплее. Редкие изъявления любви свидетельствовали, что любить и ценить его все-таки можно, что это не зазорно, не противоестественно. А он сам… Хоть и с опаской, но он любит, и каков результат его любви? Сергей в бешенстве. Наташа в бешенстве из-за Сергея. Прекрасно.

Она не стала стучать. Открыла своим ключом.

Когда в двери показался сначала огромный чемодан, а следом за ним Наташа, Александр попытался скрыть свое волнение за неуклюжей шуткой:

– Я дал тебе только ключ, а взамен получил такую кучу вещей!

Наташа улыбнулась.

– Что, значит врут трагедии, врет Шекспир, и счастье – есть? – с наигранной бодростью спросил он, выхватывая у Наташи чемодан и недоумевая, как она могла поднять такую тяжесть.

Он чувствовал себя неловко: впервые в его жизни появлялась женщина с таким огромным, с таким тяжелым чемоданом. Наташа молчала, и Саша подхватил ее молчание. Он помог ей раздеться, внес чемодан в комнату и пошел на кухню ставить чай. «Или надо выпить? Алкоголь?» – растерянно подумал он. Но остановил выбор на чае.

Марсик подбежал к чемодану и со шпионским видом стал его обнюхивать. Он исследовал новую вещь кропотливо, пока его хозяин и Наташа на кухне пили чай. Когда они вошли в комнату, он уже нанюхался вдоволь и окончательно удостоверился, что в чемодане нет ничего съестного и ничего опасного. Тогда Марсик изящно прыгнул и приземлился в самом центре чемодана. Свернулся клубком. И стал лениво поглядывать на хозяина и Наташу.

В этот вечер Марсик ничего особенного не приметил.

Что делать громовержцу – мне?

Сильвестр Андреев вышел из кабинета, мягко захлопнул дверь и привычным жестом погладил черную обивку. Это означало, что режиссер пребывает в благостном настроении. Его помощница Светлана печатала на компьютере, следя за режиссером краем глаза. Часы показывали без пятнадцати полночь, но Светлана никогда не уходила из театра до того, как его покинет режиссер. Она в любой момент могла понадобиться «такому человеку», и это придавало ей отблеск какого-то даже величия в собственных глазах. Так часто бывает с секретарями и помощниками выдающихся людей: они держат себя павлинами и нередко преисполнены гораздо большим чувством собственной значимости, чем те, кому они служат.

Сильвестр улыбнулся помощнице и сказал: «Пойду прогуляюсь по театру». И, заложив за голову сцепленные ладони, вышел из приемной. Неспешно стал спускаться по лестнице. Тут, в полутьме лестничного пролета, ему преградила путь молодая актриса – взволнованная и прекрасная. Она стояла на три ступеньки ниже, и на лице ее боролись страх и решимость.

Режиссер скользнул взглядом по ее лицу, отметил капризно оттопыренную нижнюю губку, скользнул взглядом ниже, увидел, что ногти накрашены черным лаком. Все остальное было стандартно до тоски: лицо и фигура куколки. Если бы не глаза, в которых посверкивало тягостное, даже агрессивное недовольство своей жизнью, она вполне могла бы играть на утренниках благостно-холодную Барби.

Сильвестр остановился и, не расцепляя ладоней на затылке, стал пустым, не выражающим никаких эмоций взглядом рассматривать актрису, чье дыхание так многозначительно прерывалось. Она явно хотела ему сообщить, что, во-первых, взволнована, во-вторых, она натура страстная и столько вздохов готова исторгнуть для него, благодаря ему… Послушав секунд двадцать призывную мелодию вдохов и выдохов, режиссер решил начать разговор первым.

– Доброй ночи.

– Извините, что обращаюсь к вам… – сказала она голосом слишком низким для такой легкомысленной внешности.

– Я надеюсь, ты не продолжишь текст в духе попрошаек из метро?

– Нет, прибавки я не попрошу, – она улыбнулась, обнажив ряд – кто бы сомневался – прекрасных белых зубов. То, как быстро она подхватила его шутку, не оставило у Сильвестра сомнений: ничего особенного в ее театральной жизни не стряслось. Ее цель – завязать контакт с Хозяином. Учитывая, что режиссер не знал ее имени и едва помнил лицо, поступок был весьма смелым.

– А что тогда попросишь? – спросил режиссер.

– Я танцую в «Ромео и Джульетте», танцую на карнавале в доме Капулетти.

– Завидую, – сказал Сильвестр, расцепил ладони и устало, но с нотками любопытства посмотрел на актрису.

– Художник сделал мне слишком короткую юбку, как мне кажется. Он уверяет, что у меня красивые ноги, а потому пусть их видят все.

«Вот это сказано от души, – подумал Сильвестр, – не то что "танцую на карнавале в доме Капулетти". Это как раз кисловато прозвучало».

– Разве он не прав? – улыбнулся Сильвестр.

– Во-первых, я совершенно с ним не согласна. Во-вторых, если это даже и так, с какой стати я должна их показывать всем?

– Если художник решил, что тебе нужно быть в короткой юбке, – я думаю, он прав. Он видит общую картину. Я тороплюсь.

Сильвестр стал спускаться по лестнице, изящно обогнул покрасневшую от волнения актрису. Проходя мимо, он отметил, как ее украсил румянец. Находясь на нижней ступеньке, он услышал, как она крикнула ему в спину:

– Я не стану плясать в юбке, которая выше трусиков!

Он повернулся вполоборота, держась рукой за перила. Актриса созерцала в полумраке режиссерский профиль: его орлиный, как будто все время гневающийся нос не предвещал ничего хорошего. Однако слово «трусики» все еще порхало на лестничной площадке.

– Давно ты в труппе?

– С сентября.

– Больше трех месяцев?

– Больше трех месяцев.

– И чем ты заслужила юбку подлинней? Ты пока часть декораций. И будешь одета так, как мы тебя оденем, и стоять там, где мы тебя поставим, – говорил Сильвестр все так же, вполоборота, даже жестом не удостаивая актрису особого внимания. – Рановато недовольствуешь. Думаешь, я отменю решение художника? С какой же стати?

Конечно, Сильвестр ни на секунду не разозлился: если бы он раздражался в ответ на каждое проявление актерского тщеславия или глупости, он бы иссяк еще в первый год работы в театре. Но постращать он умел, поскольку знал, что почти всегда это действует во благо и общему делу, и зарвавшемуся артисту.

Он отвернулся от девушки и продолжил схождение по лестнице. Актриса стала резко, с каким-то даже вызовом, спускаться – след в след – за режиссером. Она шла ва-банк: теперь ее или уволят, или… Она снова встала перед ним: грудь вздымалась с каждым вздохом все выше: обра-ти, обра-ти, обра-ти внимание. Глубокий, полный надежды вдох и печальный, опустошающий выдох. И снова – вдох-надежда. Глаза смотрели с мольбой и все возрастающим раздраженьем. Конфликт чувств на ее лице снова – на мгновение – привлек режиссера.

– Я актриса Селиванова.

– Ты полагаешь, этого достаточно, чтобы ловить меня в коридоре?

– Могу я попросить вас пройти со мной роль?

– В смысле – танец?

– В смысле – танец.

– Что за манера повторять?

– Я люблю повторять. Но – не за всеми. Но люблю.

– Резюмирую: ты ждала меня здесь, чтобы пригласить на танец?

Она засмеялась. Сильвестр улыбнулся актрисе и, не прощаясь, продолжил спускаться по лестнице.

Через минуту он уже и думать забыл об артистке Селивановой.

Потом, через недели, а может, и месяцы, желая усилить хорошее настроение или развеять плохое, он вспомнит эту встречу. Тогда они и станцуют. Возможно.

Сердцебиение актрисы не унималось – красивая грудь скрывала проворное, мечтательное сердце. Селиванова стояла на лестнице, глядя вслед режиссеру, вслед всем возможностям, которые сулила его прощальная улыбка.

Через десять минут она вышла из театра. Сердце поутихло. Она пыталась прогнать навязчивый образ, но это было выше ее сил – на доске распределения ролей висит приказ о назначении: артистка Селиванова – Джульетта.

На выходе из театра ее ждала помпезная иномарка. Щелчок двери, легкий взвизг двигателя, шум колес – и актриса Селиванова вместе со своими мечтами и черными ноготками укатила к себе домой.

Закоулки театра в этот вечер благоволили чудакам и смельчакам. Они таили еще один сюрприз для Сильвестра.

Когда режиссер возвращался по той же плохо освещенной лестнице, из тьмы вынырнула страшная венецианская маска: выпученные глаза, кривой красный рот, черные патлы. Маска была надета на лицо огромного, грузного человека. Режиссер, оправившись от испуга, опознал и маску, и артиста. Это был Семен Балабанов.

Венецианская маска осталась от спектакля по пьесе Карло Гольдони «Трактирщица». Она теперь лежала на складе в компании никому не нужных костюмов и шляп, никогда больше на сцену не призываемая. И вот теперь, надетая на голову этого чудака великана, она будто радовалась возможности снова производить впечатление: пугать и веселить.

Семен же Балабанов подобные выходки себе позволял нередко, поскольку они забавляли режиссера. Артист был даже горд положением придворного шута. Он надеялся, что это положение приведет его к трагическим ролям, о которых он грезил денно и уж тем паче нощно. Каким образом должно произойти превращение шута в короля или, на худой конец, в принца – он не ведал, но в свою звезду верил свято.

Сильвестр никогда бы не простил подобного поведения (например, такого, как сейчас – внезапно выйти из тьмы со страшной маской на лице) самым лучшим своим актерам. Когда его спрашивали, почему, мол, этот Семен имеет эксклюзивные права на глупость, режиссер отвечал: «Что позволено быку, не позволено Юпитеру».

И вот «бык» стоял перед ним, выкатив масочные глаза, выпятив нагло-красный рот. Из-под маски доносилось тяжелое дыхание. Напряженная поза выражала отчаяние, решимость и страх.

– Настал мой час! – пророкотала маска.

– Хорошо же, что не мой.

– А! Смеешься ты! Берегись – тяжело пожатье каменной моей десницы!

«Семен, Семен, капустники по тебе плачут», – подумал режиссер и, вспомнив, какие небесно-глупые глаза притаились под этой маской, окончательно подобрел.

– Я требую! Я требую ролей! – воскликнуло венецианское творенье.

– А кто, кто требует? Снимите маску. Поговорим с глазу на глаз.

Семен Балабанов пришел в замешательство. Если открыться – режиссер узнает, кто напугал его ночью в пустом театре. (Семен был уверен, что он сейчас не разгадан.) А ведь даже он, шут в законе, никогда себе такого не позволял и опасался, что режиссер его все-таки накажет.

А если не открываться – значит, зря он ждал весь вечер? Зря насыщал свой голос громом и молнией? Зря?

– О, пр-р-оклятье! – прогрохотал артист.

– Маска, я тебя знаю?

Под маской – испуг. Тело делает попытку к бегству. Попытка пресекается усилием воли.

– Ролей! Ролей! Я требую ролей! – очевидно, что артист готовился произнести эту реплику – многократно, многотонно, и накопленные раскаты стремились на волю.

Сильвестр решил не длить муки актера:

– Я не знаю, кто вы, но, судя по вашему сокрушительному темпераменту, у меня пока нет для вас ролей. Сожалею. Но ни один спектакль не выдержит такой бури. Вы разнесете его в щепки.

– Тысяча чертей! Чертей и демонов! И демонят, и фавнов! Что ж делать громовержцу – мне?

– Сейчас, маска, не век трагиков. Вы представитель великого театра девятнадцатого века, когда артисты были крупны во всех смыслах, а их благородное рычание могло расколоть хрусталь на театральных люстрах. Вы ошиблись веком. Это грустно. Но вместе с тем вам есть чем гордиться.

При словах «благородное рычание» даже сама маска, как показалось Сильвестру, подобрела. Семен снова, но уже глуше что-то прорычал, тем самым как бы подтверждая высокое происхождение – из века девятнадцатого! – этих грозных рулад.

– Но мы не будем терять надежды! – сказал Сильвестр очень серьезным тоном. – Возможно, театральный бог смилостивится над трагиками. И тогда приходите снова на эту лестницу в тот же день и час и в том же одеянии. Я вас узнаю непременно. Эта маска станет нашим тайным паролем. А для вас – пропуском в новую театральную жизнь. Но изменения в судьбе театра – судя по всему – произойдут не ранее, чем через четыре года.

– О, горе мне! О, без вины страдаю, без вины!

– Совершенно точно. Без вины. Но раньше чем через четыре года нам с вами здесь встречаться смысла не имеет.

– Но почему – о тернии, о звезды! – но почему, скажи мне, именно четыре? Скажи, и я во мраке ночи растворюсь.

– Этого я вам открыть не могу. Вы же мне даже лицо не показываете. Могут и у меня быть тайны?

– Я право это очень признаю. Прощай. И помни обо мне.

Семен Балабанов сделал два больших шага в темноту и, как обещал, растворился в ней.