Текст книги "Театральная история"

Изгнание

«Вся труппа в сборе. Режиссер должен выступить перед началом репетиций с программной речью. Момент торжественный. Хозяин встал перед актерами, занявшими места в партере.

– Вчера я услышал историю настолько печальную, что, возможно, поэтому и наступила осень. – Кто-то в зале попытался засмеяться, но режиссер посмотрел на хихикающего так грозно, что тот подавился своим смехом: – И хотя по календарю еще не настоящая осень, но она уже чувствуется. Она уже наступает. Сейчас вы в этом убедитесь… Ах да! – сказал он вдруг с досадой. – Сегодня же время переводят назад.

Хозяин взглянул на часы на правой руке (он левша) и нехотя стал крутить стрелки. У режиссера даже мысли не возникало отказаться от наручных часов по той лишь прозаической причине, что на вопрос "который час?" может отвечать и мобильный.

– Время гоняют то на час вперед, то назад – что о себе возомнили! – ворчал он, крутя стрелки. – Как будто оно по их указке бегает.

– А президент уже отменил перевод! – крикнул кто-то из зала.

– Ну уж нет! Я переведу. С этого дня будем жить по нашему театральному времени.

Хозяин перевел немигающий взгляд на господина Ганеля, словно вознамерился выжечь в нем необходимую для роли территорию и продолжил:

– Мы очень черствы. Даже я, когда услышал историю про горбуна, лишь через несколько часов почувствовал, какой невероятной грустью она наполнена. Надеюсь, вы эту грусть почувствуете быстрее, хотя бы потому, что я об этом предупредил.

Горбун жил при дворе одного немецкого короля, был хорошо воспитан, добр, его любили. О настоящей любви, любви к женщине, он и не помышлял. Так прошло тридцать лет. Он был обходителен, даже галантен, и исполнял при дворе необременительные обязанности. Странная, но простительная черта: он мог часами рассматривать свое отражение. И еще он полагал, что обладает чудесным даром.

Он подходил к бутонам роз, которые росли вокруг дворцовых скульптур, и ждал, когда их аромат вдохнет женщина. Он вдыхал запах розы после нее, и ему казалось, что теперь он знает ее мысли. Он прикасался своей рукой к следам короля и проникал в его планы. Он подходил к камню, который только начинал обтесывать скульптор, дотрагивался до него и уже знал, как будет выглядеть шедевр.

Этот свой дар он просто придумал. Люди, которые его окружали – из жалости, которая бы его смертельно оскорбила, узнай он о ней, – подыгрывали горбуну: да, ты угадал! Это чудо! И король говорил: "Поглядите, он знает, с кем я хочу развязать войну!" И женщины, смущаясь, шептали: "Только никому не говори о моих тайнах". Горбун со своим иллюзорным талантом был счастлив. Так, как может быть счастливо навеки отъединенное от других существо, улыбающееся перед сном своему отражению в зеркале.

Режиссер сделал паузу. Никто из сидящих в зале не удивлялся этой, на первый взгляд, неуместной речи. Мы, его актеры, знали, что скоро поймем, зачем прослушали историю о горбуне давно минувших дней. Но один из нас, кажется, уже все понял.

Господин Ганель слушал режиссера и все плотнее вжимался в красное мягкое кресло.

– Но так долго не может продолжаться в жизни существа, которое никогда не встанет вровень с другими – с теми, кто его вроде бы и принимает, и привечает. Он влюбился, и безнадежная любовь открыла ему с непоправимой очевидностью, что он чужой всем и недостоин счастья. Странно, разве он не знал этого раньше? Он пошел к той, которую любил, сбивчиво и страстно ей открылся, но получил в ответ лишь поцелуй, полный сострадания.

Голос режиссера звучал в полной тишине – слышно было только шелестение бумаг Иосифа: он усердно писал. Неужели конспектирует? Виртуозное подхалимство!

А господин Ганель кусал тонкие губы. Его ноги сделали самостоятельное движение – это был порыв уйти. Но карлик остановил их усилием воли. Он не хотел возвращаться в Детский театр. Хотя в мыслях своих он уже обратился в бегство, сам стал бегством, желанием спрятаться, исчезнуть.

– Во дворце, как и положено, был пруд, красивый, ухоженный пруд. Горбун пришел туда на закате. Рядом не было ни души. Он лег на берег, потянулся к воде и несколько секунд смотрел на свое отражение. Он дотронулся до воды, и отражение помутилось. Горбуну показалось, что его образ кругами расходится по воде и исчезает у берегов. Тогда он оттолкнулся от берега башмачками с загнутыми носами и изящными бантами, погрузил голову под воду, и… его парик поплыл к центру пруда.

Режиссер сделал изящный, плавный жест рукой и, как всегда, чудесным образом преобразил пространство. Мы услышали шелест деревьев, увидели блеск фонарей в пруду и плывущий по воде парик.

– Горбун открыл глаза. Все вокруг было мутным, свет фонарей под водой изгибался темно-серыми, кривыми линиями. Его отражение исчезло навсегда. Он умер.

Режиссер вздохнул, вздохнули и несколько наших женщин – их тронула история любви и смерти горбуна. Но была и та, которая не вздыхала: Нинель Стравинская поднялась со своего места, бесшумно прошла между рядами и исчезла в проеме открытой двери. Хозяин отметил эту вольность, но не сказал ни слова.

Если бы здесь была Наташа, она бы сказала что-то вроде: "Режиссер его раскочегаривает. То есть – орудует кочергой в его душе". Как писал современный классик про одного из своих героев: "он был толст, но у него была душа". Почти то же самое можно было сказать про господина Ганеля – он был карликом, но у него была душа. Ее-то и хотел "провести через огонь" Хозяин, воздвигнув на месте пожарища гениальную роль монаха Лоренцо.

Все смотрели на господина Ганеля, который медленно вытирал медленные слезы.

– Я предлагаю нам всем перед началом репетиций бросить эту историю в костер нашего воображения, – каменным голосом продолжал режиссер. – Ведь только у Шекспира мы находим такую смесь высокого и низкого, дерьма и неба. А потому, работая над Шекспиром и думая о несчастном горбуне, мы должны задать себе ряд честных вопросов, не смущаясь их внешней неэлегантностью.

Тишина. Господин Ганель умоляюще смотрел на режиссера.

– Я думаю об утренней эрекции этого существа. Ведь каждый день начинался с нее. Каждый день его тридцатилетней жизни. Что значила она для несчастного? Подчеркивала ли всю безнадежность его одиночества? Или, напротив, как поднятое знамя, вселяла надежду: раз член еще встает вместе с солнцем, значит, новый день может принести счастье? Представьте себе его, достающего из шкафчика альбом с фривольными картинками, распахивающего камзольчик, и… Тут он дает волю своему воображению, и не только эротическому. В эти минуты он король, услаждающий королеву, он страстный, высокий и широкоплечий любовник всех красавиц королевского двора.

Мы должны научиться такому же абсолютному перевоплощению. Горбун должен послужить нам примером. Ведь если бы он не был во власти воображения, он бы никогда не решился на признание в любви. И столкнувшись с реальностью, не покончил бы с собой. Итак, о чем я? Я говорю о презрении к реальности. Я говорю об абсолютной, полной власти воображения. Чтобы мы, как герой одной великой пьесы, могли сказать: "Вдохновение выводит меня за пределы здравого смысла". Только там, за его пределами, начинается искусство. Потому я аплодирую горбуну, которого погубила мечта. Презрение к реальности. Обладать воображением и подчиняться вдохновению – риск. Даже больший риск, чем вы думаете. Но мы обязаны экспериментировать с нашими душами, иначе какие же мы артисты? Да, господин Ганель?

Господин Ганель попытался отыскать в своей головке спасительную остроту, какую-то цитату, хоть что-то, что могло бы разорвать сгустившуюся над ним тишину. Не получилось.

Произошло главное – он принял на свой счет эту историю. А могло ли быть иначе?

Я же хочу сказать, что режиссер похож на Бога тем, что он один знает, в чем смысл страданий. Во что они выплавятся в спектакле. И только он определяет меру и время – кто, когда и сколько будет мучиться. Наш режиссер так верит в себя (а может ли Бог в себя не верить?), что без тени сомнений отмеряет каждому необходимую порцию страданий.

Вдруг все услышали что-то среднее между громким сопением и тихим похрюкиванием – это господин Ганель боролся с болью. Внезапно он почувствовал тепло в левой руке, жар в сердце, в его голове пронеслось: "Все смотрят – стыдно", – и эта мысль была красного цвета.

Через секунду несколько актеров склонились над господином Ганелем: обморок. Режиссер отпустил всех на перерыв и приказал привести к карлику врача, который всегда дежурил в нашем театре.

– Через час жду всех в зале. Пройдем первую сцену.

Я смотрел на завороженную труппу и ее властелина, на лежащего около красного кресла господина Ганеля и думал, что наш режиссер всесилен. Да, именно так и было: он унижал на моих глазах человека, с которым я вчера откровенничал и пил, а я таял от восхищения. Я посмотрел на Сергея: он ловил каждое режиссерское слово, а на вчерашнего друга даже не взглянул.

Что тут скажешь? Театр – по ту сторону добра и зла. И случилось это с нашим видом искусства задолго до истерических откровений Фридриха Ницше».

Ускользание

Александр усадил Наташу на диван. И начал говорить. Даже если бы эту речь услышал иностранец, он без труда бы понял: идет выяснение отношений. Только в такие моменты шепот переходит в крик. И обратно.

– Знаешь ли, – он, как ему казалось, сразу взял быка за рога, – я чувствую замужних женщин, я чувствую влюбленных женщин – у них на лбу написано: «занято».

Наташа провела рукой по лбу.

– Я же просила рабочих прибить табличку на двери, а не на лбу.

Она засмеялась, давая понять, что не настроена выяснять отношения. Саша смутился. Но не сдался.

– Когда мы встретились, ты была так ошеломительно свободна, что меня это даже напугало. А когда ты сказала, что замужем, я подумал, что ты вежливо врешь, потому что я тебе не очень понравился. Ты и сейчас и живешь, и выглядишь, и ходишь, и пахнешь, как свободная женщина. Зачем тебе он? Зачем вы вместе?

– Вместе… – начала Наташа, и Саша по ее тону почувствовал, что снова не получит ответа. – Вот вслушайся в это слово: в – месте. То есть в одном месте, да? Значит, ничего, кроме этого, слово «вместе» не означает?

– Наташа! – воскликнул он. – Твой муж у тебя хоть иногда из-под каблука выглядывает?

– Прямо сейчас, – не смущаясь, ответила она. – Ты ему очень нравишься.

И тут Александр неожиданно для себя расстался со своим главным козырем. Он приберегал его на конец беседы, хотел покорить им Наташу окончательно. Но сейчас, чувствуя, что победой даже не пахнет («А как, кстати, пахнет победа?» – вдруг подумал он), пустил в бой тяжелую артиллерию:

– Наташа. Тебе назначат показ в нашем театре. Не знаю, когда, но принципиальное согласие – получено! Если ты понравишься, а ты понравишься, тебя примут в труппу. И смотреть тебя будет Сильвестр! А не как в тот день, когда мы встретились, тебя должен был смотреть какой-то жалкий лысый помреж!

Саша приготовился принимать восторги, поцелуи и смущенно-гордо бормотать: «Ну что ты, перестань… Это мне ничего не стоило…» Но…

– Почему ты сначала заговорил о моем муже? – голос Наташи был так же холоден, как ее взгляд. – Чтобы попасть в ваш театр, я должна расстаться с ним? Входной билет?

– Это совпало, Наташа, – поторопился объяснить он, – просто я вчера ночью, когда ты ушла… мне стало так больно… А договорился о тебе сегодня… А сейчас просто две мысли сошлись.

Наташа долгим, темнеющим взглядом смотрела на любовника-шантажиста. Она понимала, что между ними теперь – грандиозная услуга Саши. И об оплате ей придется подумать. И еще она понимала, что едва переступит порог театра как актриса знаменитой труппы («О, если это случится! Если случится!»), их отношения с Сашей изменятся безвозвратно.

Она войдет в театр, окажется перед лицом Сильвестра… Ей вдруг представилось, что великий режиссер аплодирует ей. Лично. И публично. Наташа почувствовала, как ее словно поднимает ввысь, как по всему телу жгучим холодом разливается восторг. Не в силах совладать с собой, она крепко обняла Сашу. Поцелуи поскакали по губам, по щекам, достигли шеи. Наташа благодарила его молча, но деятельно. Он, счастливый ее внезапной радостью, подхватил ее на руки и понес в комнату. Нес бережно, но едва положил на постель, нежность уступила страсти.

Вскоре они лежали рядом обнявшись. Недавняя ссора, как казалось Саше, произошла в какой-то другой жизни с другими людьми. Он, как всегда после занятий любовью, начал мечтать. Недоверчивый к жизни и людям, лежа в постели в обнимку с любимой женщиной, он становился первоклассным архитектором воздушных замков. Наташа это настроение прекрасно знала. Она, в отличие от Саши, не забыла только что случившуюся ссору и ультиматум, который ей был поставлен. Хотя, может быть, Саша и сам не понимает, что поставил ей ультиматум. Наташа чувствовала, что не переступит сакральной границы между обыденной жизнью и великим московским театром, не принеся жертвы. Сейчас, обнимая Сашу, она гнала мысли о том, какой жертвы потребует от нее театр.

Улыбаясь, она закурила в постели. Почувствовала, как сердце отсчитывает удары, часы отсчитывают секунды – она приближается к переломному моменту своей жизни. Счастливый голос Александра доносился до нее как будто издалека. Она тоже мечтала.

– Я чувствую, что держу удачу за хвост, – говорил Саша.

– Предлагаешь и мне за ее хвост подержаться? А какой он на ощупь? Шершавый? Током не бьет? Да, забыла спросить, как пахнет незамужняя женщина? Неужели не так, как замужняя?

– Незамужняя женщина пахнет, как ты.

– Ты так высоко забираешься в мечтах. Когда упадешь – не надейся, что расквасишь себе только нос.

– Почему ты так настроена на неудачу? Ну почему?

– Меня жизнь так настроила. Сама я никак особо не настраивалась. Я идеальный инструмент, из которого жизнь извлекает только одну мелодию – мелодию неудачи.

Наташа старалась не показывать, насколько сильно в ней загорелась мечта. Ведь это – «ее год».

– Но есть же люди, у которых все получается, которые живут как-то легко? – спросил Александр. – Может, теперь я в их числе? А может, и ты?

Глядя на улыбку Наташи, он заулыбался сам. Понял, что его слова смешны.

– Я очень тебе благодарна. Спасибо, что пытаешься помочь. У Сильвестра я постараюсь не подвести тебя.

На секунду Саше в ее словах померещилась ирония, и он сделал усилие, чтобы не разогнать благостное настроение.

Это был один из лучших их совместных вечеров. Когда Наташа причесывалась в прихожей, Александр любовался ею и не без уважения думал о себе. Теперь он может составлять протекцию. Может шепнуть на ухо важным людям и повлиять на чью-то судьбу. И вот сапоги и плащ застегнуты, перчатки надеты.

– Значит, покажешь меня Сильвестру?

– Покажу! И ты ему понравишься, и вместе мы всех сделаем!

Внезапно Наташа заговорила с лукавой улыбкой – такая же сверкала на ее лице, когда она в студенческом спектакле играла Джульетту:

– «Мне страшно, как мы скоро сговорились. Все слишком второпях и сгоряча, как блеск зарниц, который потухает, едва сказать успеешь "блеск зарниц". Спокойной ночи!»

Александр мгновенно подхватил – роль Джульетты он выучил безукоризненно:

– «Спокойной ночи! Я тебе желаю такого же пленительного сна, как светлый мир, которым я полна».

И две Джульетты – прошлая и будущая – расхохотались на прощанье.

Дверь закрылась, и уже через минуту перед Александром – один за другим – стали появляться призраки. Снова боль – она ушла к мужу. Снова страх – его доброе дело, попытка устроить Наташу в театр, может иметь непредсказуемые и неприятные для него последствия. Он вводит в театр свою женщину. При этом женщину замужнюю. Завидующую его успеху. Она, конечно, может попасть в водоворот интриг, сделать неверные шаги, и тогда расклад сил поменяется не в пользу Александра.

Замаячил и призрак, приносящий самую сильную боль: Саша снова усомнился, что ей в постели было так же хорошо, как ему. Минутный порыв – позвонить и спросить, а может, она не уходит от мужа, потому что… Но Саша подавил это позорное желание.

И еще один маленький призрак, тот, о котором он предпочитал не думать: господин Ганель. Саша переживал, что после обморока он не подошел к нему, не заглянул в гримерку, даже не позвонил вечером узнать, как господин Ганель пережил унижение. Он ничего не сделал.

Саша позвонил сам себе – с домашнего на мобильный.

Заиграла пьеса для фортепиано «К Элизе».

Вскоре все призраки растворились в воздухе.

Моя-то, моя-то в чем вина?

До репетиции оставалось больше трех часов, но господин Ганель решил выйти из дома заранее. Так он всегда делал после унижений – шел в самую гущу, в самую толпу, стремился затеряться среди прохожих. Он представлял себе, что он почетный член общества униженных и оскорбленных. И был недалек от правды.

Много дней – он боялся их считать – его не вызывали в театр. Доходили слухи, что Александр делает успехи и режиссер расточает комплименты в его адрес. Господин Ганель с неудовольствием отмечал, что его начинает мучить ревность.

А сегодня ему позвонили, его пригласили. Первая репетиция с его участием. С каким лицом прийти в театр? Что изображать? Равнодушие? Презрение? Беспечную веселость? Господин Ганель хоть и был актером, но такого театра не любил. Предпочитал играть исключительно на сцене.

Он понимал, что унижен, унижен беспричинно, но винил не режиссера, а себя. «Раз я сделал возможным такое обращение, то, стало быть, поделом мне», – господин Ганель вышагивал по Тверскому бульвару прямо и гордо, и никто бы не догадался, что в душе своей он предавался яростному самобичеванию.

Он вообще был склонен винить себя за любое несчастье, жертвой которого пал. Вместе с тем это была хитрость – ведь как только он признал бы себя невиновным, ему следом за этим пришлось бы признать себя бессильным. Что он мог сделать против Хозяина? Как ответить на унижение? А потому лучше вспомнить (или придумать) преступление под неожиданно настигшее его наказание. Чтобы боль приходила как возмездие, а не как следствие случайной прихоти Сильвестра. Тогда господин Ганель казался себе важной фигурой во Вселенной, которая озабочена тем, чтобы воздавать по заслугам – даже такому маленькому существу, как он. Даже через такое большое, как Сильвестр.

Режиссер Андреев был прав, когда сказал Иосифу сразу после «изгнания Ганеля» (он говорил спокойно, как будто всего десять минут назад не был свидетелем обморока своего нового актера, напротив, Сильвестр был очень доволен впечатлением, которое произвела на господина Ганеля история про горбуна): «Господин Ганель не обратит свою ненависть на меня, ведь это значило бы обратить ее на свое будущее. Он возненавидит себя самого, то есть свое прошлое, которое он так хочет преодолеть. И начнет мучительный процесс саморазрушения. И я ему в этом святом деле обещаю помочь. А потом просто подцеплю его, – режиссер показал Иосифу мизинец, согнутый крючком, – и выдерну Ганеля из Ганеля. И в окровавленной пустоте сотворю брата Лоренцо. Вот так, Иосиф, вот так, соавтор Шекспира, вот так».

Господин Ганель остановил свой размеренный шаг, и сделал это так внезапно, что его едва не сбил ехавший по Тверскому бульвару велосипедист. Наездник обдал господина Ганеля отборным матом и, скрипя велосипедной цепью, поехал дальше. Вопрос, что заставил господина Ганеля пресечь движение: «А в чем я, собственно, себя обвиняю? Моя-то, моя-то в чем вина?» Но это совершенно справедливое рассуждение не изменило его чувств. Господин Ганель чувствовал себя виноватым.

Он зашел в кафе «Пушкин» и, как всегда, заказал один эспрессо. На большее (и даже на большой эспрессо) ему не хватало средств, но в этом маленьком, шестидесятиграммовом удовольствии он себе не отказывал. Он гордо сказал: «Один!», давая официанту понять, что никакие решения Государственной думы не заставят его проблеять: «Одно кофе!»

За соседним столиком сидел муж Наташи. В его кошельке было побольше денег, чем у господина Ганеля, а потому перед ним стоял двойной эспрессо. Денис Михайлович и карлик знакомы не были, но сейчас были ближе друг другу, чем самые близкие люди. Как сказано в трагедии, которую уже выучил наизусть господин Ганель, «мы в книге бедствий на одной строке». Их объединяло смирение. И, в разной степени осознанное каждым, презрение к себе.

Официант принес крохотную чашечку. Господин Ганель ждал, пока кофе слегка остынет. «Ну что, немножко телепатии?» – подумал карлик и принялся рассматривать сидящего напротив Дениса Михайловича, чьи светло-голубые глаза, казалось, приглашали к путешествию. И господин Ганель услышал: «И день, и вечер, и зима, и весна… Я всегда буду ее прощать». – «А я буду прощать нашего режиссера. Ведь буду, я знаю, – подхватывает мысль господин Ганель. – Пока он меня не выгонит». – «Выгнать ее? – думал Денис Михайлович. – Даже пытаться глупо. Я ведь пойду за ней». – «А я пойду, прямо сейчас пойду в театр и не приму ни одного сочувствия… Если так вообще можно сказать». – «Я же пробовал, пробовал других женщин… Какой неприятный холодный кофе. Я не променяю мою боль на все эти… радости». – «Боль, да, боль… И ее будет еще больше. Но в Детском театре боль безысходная, а у Сильвестра – перспективная. Если так можно сказать». – «Перспектива? Продолжать. Пока она не устанет унижаться, ведь ее саму все это унижает». – «Сильвестр Андреевич унижает всех. Я знал, куда шел. Какой приятный холодеющий кофе. Если так можно сказать». – «Сказать! Я ей хотел сказать: уходи, баста, точка. Как все же славно, что у меня не хватило духу». – «Как все-таки славно, что я приду в этот театр, а не в наш детский бордель, и, быть может, мои страдания окупятся, и я еще буду с улыбкой вспоминать этот страшный эпизод». – «Я же знаю, что недостоин Наташи, в глубине души я это знаю». – «Разве я имею право быть в этом театре? Я имею право только не быть в этом театре. Я, урод, получаю такую роль. Это дар, а значит, испытание и наказание. Когда Сильвестр надо мной издевался, он просто взял с меня налог за невероятный, неправдоподобный выигрыш. И я знаю – это только мой первый взнос».

Так проходил этот «теннисный матч»: не знающие друг друга партнеры услужливо давали друг другу пас. Так звучала эта музыка – тональность была общей.

Наташа в глубоком раздумье шла по Тверскому бульвару. Она чувствовала, что наступает переломный момент, и пыталась понять, чего от нее требует будущее. За столиком кафе «Пушкин» она увидела Дениса Михайловича. Он заметил жену и помахал ей рукой. Наташа подумала, что он машет рукой как-то безнадежно, словно прощается. Или ей показалось? Она вошла, поцеловала мужа и села рядом с ним, сказав по пути официанту: «Один эспрессо». Господин Ганель сразу почувствовал симпатию к этой красивой женщине с холодно-голубым взглядом.

Он с любопытством и энергией попытался проникнуть в ее мысли. И в который раз поразился женскому коварству. Она – господин Ганель был уверен, что расслышал правильно, – думала о том, что ей ради пересечения какой-то границы нужно отдать что-то, что ей дорого. «И это "что-то", – в негодовании думал карлик, – это "что-то", похоже, мужчина, который сидит рядом с ней и которому она так нежно улыбается! Хорошо, она улыбается ему не нежно, но все-таки улыбается! О, женщины! Вам имя – вероломство!»

Грозно процитировав в мыслях своих Отелло, господин Ганель подумал, насколько он далек по тело– и духосложению от венецианского мавра. И улыбнулся. Наташа улыбнулась ему в ответ. Карлик почувствовал, как ему нравится ее улыбка.