Текст книги "Детство"

Глава вторая
ШКОЛА

Я рано вскочил с постели, быстро оделся.

На дворе осень. Каждое дерево – факел. Как стекло, прозрачна вода в арыке. В воздухе легкая дымка, чуть приметная, цветут розы, вьюнки, всяких сортов портулаки – им нипочем первые осенние заморозки.

Когда я торопливо умываюсь в арыке, ко мне с чайником подходит мать.

– Рано ты поднялся, прежде еще спал бы, – говорит она улыбаясь. – Самовар уже вскипел. Иди, попей чаю. Дам тебе чистую рубашку, наденешь триковый камзол, щеголем будешь выглядеть. Учитель твой любит чистоту.

Мать сама одевает меня. Украшает голову тюбетейкой, которую сшила для меня своими руками. Я с нетерпением торопливо пью чай. Мать подает мне новенькую дощечку, она бедная, сама выстрогала, выгладила ее до блеска.

– Смотри, хорошая? – спрашивает она, внимательно и любовно оглядывая меня с головы до ног. – Учитель азбуку напишет на этой дощечке…

– А я сразу же заучу ее, в минуту запомню свой урок! – захлебываясь от радости, говорю я и крепко прижимаю дощечку.

Мать заворачивает в большую скатерть мягкие сдобные лепешки, завязывает в узелок серебряный целковый. Мы отправляемся к деду-сапожнику. Я бегу впереди с дощечкой под мышкой.

Остановившись у порога мастерской, мать здоровается, передает деду завернутые в скатерть лепешки и деньги:

– Отец, отведите Мусабая в школу!

Морщинистое лицо деда светлеет, строгие глаза сияют улыбкой!

– Добро, добро! – говорит он. – Пусть учится, грамотеем будет! Все мы неграмотные, необразованные… Очень хорошо, пусть учится! Кто учится, становится человеком сведущим, ученым, а неученый – все равно что слепой…

Оба дяди, подмастерья, ученики посмеиваются.

– Учись, учись. Только смотри, не сбеги, слышишь, племянник! – кивает мне головой дядя Рахимберды. –До сих пор ты шатался по улице, был на посылках у шайтана. А теперь довольно, все твое внимание, помыслы направь на учение!

– Думаете, он будет учиться? – говорит рябой подмастерье. – Вот увидите, не пройдет и двух дней, как сбежит. Ученье – дело не легкое, это не шутка!

– Зачем так говорить? Он будет учиться, мальчик он разумный. Понятливый, – с досадой возражает мать и, не торопясь, уходит на внутреннюю половину двора.

– Издохнуть тебе, рябой! – неслышно шепчу я, отворачиваясь от подмастерья.

– Ну, пошли, внучек! Раз решил учиться – все, никого не слушай, – твердо говорит дед.

Через минуту мы уже подходим к школе. Школа была в этом же квартале, рядом с мечетью. Состояла она из одной довольно просторной комнаты.

– Ассалам алейкум!

Все ученики дружно вскакивают, разом выкрикивают: приветствие деду и шумно опускаются на свои места.

Учитель здоровается с дедом:

– Ваалейкум ассалам! – Справляется, оглядывая меня с ног до головы – Это мальчик вашей сладенькой?

– Да, дочки моей, – отвечает дед. Он бережно кладет перед учителем узел с лепешками, протягивает ему рубль.

Учитель – видный из себя, подвижной, худощавый человек с огромной чалмой на голове, с длинной бородой и большими умными глазами на смугловатом лице. Привычным движением он ловко прячет деньги в кармашек для часов, затем, подняв руки, читает краткую молитву. Дед с чувством произносит:

– Омин! Пусть учится, пусть станет грамотеем! – и тоже проводит руками по лицу.

Учитель садится, жестом приглашает меня занять место напротив:

– Ну, Мусабай, садись, сынок!

Я, краснея, подгибаю колени, опускаюсь на пятки. Учитель, придерживая на коленке одной рукой дощечку, пишет на ней что-то чернилами.

– Всего доброго, почтенный! Бейте, браните, но сделайте из него грамотея. Мясо ваше, кости наши! – Дед прощается и выходит, низко кланяясь.

Учитель быстро красивым, каллиграфическим почерком переписывает на дощечку азбуку. Затем внушительно и торжественно нараспев читает:

– Алиф, бе, те…

Я охотно, с увлечением повторяю вслед:

– Алиф, бе, те…

– Молодец! Довольно, хороший джигит! – говорит учитель, передавая мне дощечку. – Иди, садись вон на то место! И хорошенько затверди урок.

Теряясь от смущения, я кое-как пробираюсь между рядов учащихся и сажусь среди малышей.

В школе стоит сплошной шум. Все ученики разом выкрикивают каждый свой урок, громкий галдеж переполняет классную комнату, вырывается наружу. Старшие высокими звучными голосами читают коран, Хафиза, Фузули, Навои. А я вместе с прочими малышами настойчиво твержу азбуку. Твержу долго. До изнеможения, до хрипоты, до пота. Учитель время от времени проходит по рядам учащихся, попутно похлестывая кое-кого плетью.. После этого ребята кричат еще громче. Я дрожу от страха, еще ближе подношу дощечку к глазам и твержу еще старательнее. Под конец я устаю окончательно.

Наступает полдень. Учитель и хором все ребята читают отрывок из корана, затем короткую благодарственную молитву, шумно поднимаются со своих мест и бегут на улицу. Я тоже кричу и бегу вместе с другими.

* * *

Каждый день я хожу в школу.

В классной комнате стоит постоянный шум, галдеж. Среди учащихся много пареньков семнадцати-восемнадцати лет. У них вошло в привычку, пользуясь шумом, обмениваться во время урока разными непристойными шутками, толкаться исподтишка, грозить друг другу кулаками.

Иса тихонько переговаривается о чем-то со своим товарищем. Я прислушиваюсь, но ничего не могу разобрать. Потом догадываюсь: они говорят на особом, непонятном для других, условном языке.

В школе обучаются семь или восемь будущих чтецов корана – кары, больших и малышей. Они всегда сидят перед учителем и на память усердно читают нараспев коран. Читают, закрыв глаза. До хрипота, до изнеможения.

Учитель усаживает рядом с собой одного из кары, сдвинув брови, строго приказывает ему:

– А ну, читай!

Мальчик нараспев начинает читать коран по памяти.

– Кола, юмла ют…

Едва он успевает дрожащим голосом произнести эти слова, как учитель бьет его по щеке. У мальчика загораются уши.

– А где же у тебя зери, забар, свинья? – кричит учитель, краснея от злости. – Иди, повторяй снова!

Мальчик тихонько, с опаской встает и, прикрывая рукой щеку, занимает свое место среди чтецов корана.

Учитель сам хорошо умел читать, с выражением, нараспев и строго спрашивал со своих учеников.

Я ни на минуту не прекращаю твердить азбуку. От усталости и хрипоты голос мой звучит глухо, сипло.

– Хей, Мусабай! Давай устроим «бой баранов», – шепчет мне один из мальчишек, украдкой показывая мне лучину от циновки. – Вот, смотри, какой у меня «баран».

Из-за страха перед учителем, я тихонько шепчу, не отрывая глаз от дощечки с азбукой:

– Нет, не выйдет, учитель увидит, побьет! А «баран» и у меня есть, еще здоровее твоего. Потом покажу…

* * *

Я быстро перезнакомился с младшими школьниками.

Обучают нас старшие ученики, учителю до нас, малышей, дела нет. Он лишь время от времени подзовет кого-либо из нас, усадит перед собой, заставит читать, а сам только слушает. Когда кто-либо из ребят принесет ему в подношение плова ли, сдобных лепешек ли, коржей, учитель, довольный, радуется.

– А ну, свет мой, Мусабай, подойди-ка сюда! Аз-буку заучил уже? – спросил меня учитель, когда про-шло две недели.

С дощечкой в руках я застенчиво опускаюсь перед учителем на пятки, во весь голос бойко прочитываю азбуку от начала до конца.

– Молодец! Но все же есть ошибки, не везде гладко. Иди к кому-либо из старших, пусть подучит, – говорит учитель и громко чихает, смешно сморщив нос.

Я подхожу к одному из старших учеников, рослому парню с уже обозначившимися усами.

– Э-э, надоели до смерти ваши уроки! – ворчит он с досадой. – Убирайся, пусть домла сам обучает тебя. Деньги получать умеет…

Я упрашиваю.

– Надоело уже – то сам учись, то других учи… Ну, садись, подучу малость, – говорит старший устало.

Меня зло взяло.

– Ладно, не надо! И сам знаю не хуже твоего… – Я поворачиваюсь и сажусь на прежнее место.

Так проходят уроки, проходят дни. Подражая другим, я тоже начинаю шалить. Мы устраиваем «бараньи бои», играем в орехи, даже в ашички. Если, бывало, заметит учитель, – ей-богу! – всех обойдет и всех одарит добрым ударом плетки.

Ребята то и дело выбегают во двор. Нужник – это просто повод, отговорка… Побегав по двору, по-шутив, посмеявшись, мы немного отдыхаем таким образом. Во дворе был водоем, ради забавы мы умываемся, не торопясь, пьем воду. А то сразу же начинаем играть в ашички или в другую какую игру.

Но учитель хитер, он и против этого умеет найти меры. Как-то он подзывает к себе одного рослого парня, расторопного и преуспевающего в учении.

– Иди вырежи тополевую ветку и хорошенько оскобли ее!

– Будет исполнено, учитель! Я со всей душой, – приложив руки к груди, изгибается в поклоне парень. –Вы уже приказывали однажды, так я теперь сразу две хороших бирки сделаю, – говорит он и торопливо уходит.

Встревоженные, мы все затихаем на минуту. Потом начинаем перешептываться.

Парень вскоре возвращается и кладет перед учителем две аккуратных палочки – обе начисто ободраны, гладко выскоблены, и на каждой с одного конца веревочка привязана.

– Добро! – говорит учитель и показывает нам палочки: – Вот смотрите, это бирки! Если кому-либо понадобится справить нужду, тот должен испросить позволения: «Учитель, разрешите выйти!» Я дам ему бирку и разрешу отлучиться.

В комнате установилась глубокая тишина.

– Ну, продолжайте занятия! – приказывает учитель,положив перед собой бирки.

После этого отлучки учеников несколько сократились. При нужде, мы просили у учителя позволения и, получив бирку, бегали по-одному. Но такой жесткий порядок продолжался всего шесть-семь дней. Потом, мы, ребята, сговорились и нашли способ избавиться от бирок. Кто-то из старших забросил их на крышу.

– Да, знаю. Озорников среди вас много, – говорит учитель и приказывает еще одному парню: – Иди, сделай еще две бирки!

Проходит два дня, новые бирки тоже исчезают. Учитель нервничает, кричит с досадой:

– Опять затеряли бирки? Что ж, ладно… Это потому, что среди вас есть дурные мальчишки. Знаю сам. – Он хмурится, с минуту сидит молча, затем уже спокойно говорит: – Дети, идет зима, волоча за собой свой меч. Погода портится. Пойдет снег. Несите по одному целковому на уголь.

Ребята начинают тревожно перешептываться. Учитель, как можно мягче, продолжает:

– Да… И еще, свети мои, несите деньги на циновки. Эти в труху превратились уже, стыдно! На циновки по три теньги. Скажите вашим родителям, и поторопитесь со сбором. Срок – неделя…

Учитель запахивает халат на коленях:

– Ну, а теперь за уроки!

Сироты и бедняки перешептываются: «Что будем делать?» Все мы расстроены.

Немного погодя учитель поднимается. Обращается к одному из чтецов корана, худощавому подслеповатому парню лет двадцати, в рубашке с «духовным» воротником, говорит:

– Ты присмотри за ребятами, у меня кое-какие дела есть. Я сейчас же вернусь.

Как только учитель уходит, в комнате поднимается шум, гвалт, начинается потасовка. Бедняга подслеповатый кары пищит тонким жалобным голоском:

– Перестаньте! А то, смотрите, вот камча! Занимайтесь! – Будущим чтец корана пытается подействовать на класс угрозой, потом начинает упрашивать слезно: – Ребята, как не стыдно?

А ребятам хоть бы что: перемигиваются, хохочут, передразнивают кары. Шум, буйство разгораются все сильнее. Начинается драка. Мы, малыши, ухватившись за руки, устраиваем качели, кувыркаемся, ходим колесом. А старшие переругиваются, дерутся. Одного уже избили до крови. Есть в школе здоровенные парни, мастера борьбы и кулачных расправ. Часть из нас выбегает во двор и затевает игры.

Неожиданно возвращается учитель. Мы разом летим в комнату. Рассаживаемся по местам и тотчас принимаемся за уроки. В комнате – пыль до потолка, циновки разбросаны, разорваны в клочья…

Учитель, сдерживая гнев, молча опускается на свою подстилку. Подслеповатый кары дрожит от страха, жалобно мяучит:

– Господин! Я и кричал на них, и бранился… Никак не мог сладить… Слепой я, что поделаю, никто меня не слушается…

Учитель был очень расстроен.

– Открой окошко! – приказал он одному из учеников. – Бой-бой-бой, пыль какая!.. – Он долго кашляет, потом кричит, краснея от гнева: – Занимайтесь своими уроками, окаянные? – Хватает в руку плеть, но почему-то никого не бьет.

* * *

Учитель достает из нагрудного кармана часы. Мельком взглянув на них, говорит:

– Урок кончился, дети! Ты, ты, ты… – Тыча указательным пальцем, он отбирает десяток учеников. –Приоденьтесь почище и возвращайтесь. Пойдем читать молитву над больным. – И чуть приметно улыбается: – Предвидится хорошее угощение.

После довольно короткого на этот раз чтения корана он отпускает всех по домам.

Вернувшись домой, я тут же пристаю к матери:

– Учитель велел принести деньги на уголь, на циновки, сейчас же приготовьте!

– Вай, смерть моя, ты с ума сошел! Ни с того, ни с сего вдруг подавай ему деньги. – Мать, занятая шитьем тюбетеек на террасе, сердится, бранится. – В своем ли ты уме?! На циновки деньги, на уголь деньги,а там еще на плеть деньги… Куда он будет девать деньги, ваш учитель, сгинуть ему?!

– Вы должны найти! Иначе учитель завтра в школу меня не пустит.

– Что ты там говоришь? – кричит из комнаты бабушка, занятая латаньем одеяла. – Учитель твой, сгинуть ему, скупой, жадный, то и дело – денег, то и дело – денег ему. Я что, сама делаю деньги? Сам, сгинуть ему, богач, коня имеет, барашков имеет, и все ему мало. Пусть твой учитель берет деньги на уголь у людей денежных, обеспеченных! Отец твой, бедняга, лишь изредка еле-еле соберет и пришлет три-четыре рубля…

Я не желаю считаться ни с бабушкиными, ни с материнскими возражениями и уже сердито кричу матери:

– Завтра с утра деньги должны быть, иначе я не пойду в школу!

Подошедший к этому времени Иса, видимо, услышал шум, поднятый мною, говорит, вешая сумку на колышек:

– Чего ты расшумелся? Учитель ведь дал неделю срока, а за это время что-нибудь придумаем.

– А он тут извел нас, требует обе ноги затискать в один сапог.

– Положение наше трудное, руки коротки у нас… – вздохнув, невесело говорит мать. – Потерпи дней пять-десять, а там посмотрим, может, от отца деньги придут.

В это время где-то неподалеку от нас поднимается скандал. Я бегу на улицу. Две старухи по прозвищу Сара Длинная и Сара Короткая наскакивали друг на друга. Как петухи в разгар боя. Дворы их были через улицу, калитка в калитку. Сейчас они стояли каждая у порога своей калитки и пощипывали друг друга словами.

Старухи были сношенницами но не дружили и те терпели друг друга. И мужья их жили так же, не как родные братья.

Сражение было в самом разгаре. Меня забавляла их схватка.

– Эти старые цыганки заскучали, видно, опять затеяли войну, – подмигнув, сказал проходивший мимо парень.

Понемногу из дворов выходят любопытствующие женщины, ребятишки.

Сара Длинная – высокая, кричит грубым голосом. Сара Короткая – небольшого роста, невзрачная на вид, беззубая, но ядовитая старуха с морщинистым похожим на ключ, лицом.

– Хо! – подбоченившись, кричала Сара Короткая. – Знаю ваши, сдохнуть вам, все проделки. Слыхала, как вы ходили на свадьбу, у таких-то были, льстили там, подлизывались. Три дня пропадали без вести! А еще важничаете! Нет чтобы дома сидеть да богу молиться, бесстыжая! Прялку крути, вату чеши – мало ли дома дела? А вы то к ишану, то на свадьбу, то на поминки! Ведьма крикливая, пошли аллах смерти вам!..

– Глупая, каверзная старуха! – подкусывает соперницу Сара Длинная. – О, наставники святые! Смотри, как разоралась, провалиться ей сквозь землю! Да, сдохнуть тебе, я, и правда, была у почтенной ишан-аим, помогала им по дому. Со всех четырех частей Ташкента собрались там жены больших достойных людей, и простые, бедные, неимущие женщины – тоже. Радение было там, слышишь ты, богоотступница, сгинуть тебе! А на обратном пути на одну только минутку поздравить забежала к подруге. – Обращаясь к собравшимся женщинам, она поясняет: – И свадьба-то была там так себе, скучная. А потом вдруг дождь полил, как из ведра, я и сбежала… – И опять поворачивается к сношеннице. – И от кого только ты могла слышать, смутьянка, коротышка несчастная?! Боже, пусть сгинут все ябедницы! Да и какое, собственно, тебе дело? Ну, ходила я, веселилась. Если под силу тебе, посади меня на цепь! Вот тебе и весь сказ, хочешь слушать, слушай, а не терпишь, кусай себя за нос от злости!..

– Хмм… – притопнув ногой от досады, хмыкает Сара Короткая. – Блюда-чашки, говоришь, облизывала у ишанши. А почем бы тебе не посидеть дома? Тюбетейки хотя бы шила. Каждый божий день шляешься, шныряешь повсюду! Тебе ли заниматься радениями, неряха, прислуга грязная, сдохнуть тебе!

Сара Длинная орет на весь квартал:

– Самой тебе сдохнуть, вонючка старая!

Женщины, наблюдавшие эту сцену, начинают уговаривать спорящих.

– Как вам не стыдно! Перестаньте, довольно. – Хоть слово перемолчите, в соседнем квартале, в Ак-мечети, вас слышно. Перестаньте! – говорит одна из женщин, обращаясь к Саре Длинной.

Но тут очередь перехватывает Сара Короткая, она опять начинает вопить на всю улицу.

– Будет, мама! Опозорили до смерти! – Невестка пытается втащить Сару Короткую во двор.

Но где там сладить невестке! Обе Сары не меньше часа перебраниваются. Так как подобные схватки повторялись изо дня в день, мужья обеих сношенниц не обращают на них внимания. А один из стариков квартала, проходя мимо, смеется:

– Старух опять блоха за язык укусила!

Бабушка тихонько шепчет матери:

– Недаром говорят: две жены-соперницы и на том свете могут войти в одну дверь рая, а две сношенницы – никогда не смогут войти. Понимаешь, Шаходат?

Сара Короткая и Сара Длинная в конце концов смолкают, наругавшись до устали.

* * *

Изо дня в день я хожу в школу. Изо дня в день зубрю азбуку. Однажды учитель вызывает меня, усаживает перед собой.

– Ну-ка читай! Затвердил свой урок?

– Знаю, как свои пять пальцев, господин!

Я бойко прочитываю азбуку, почти не взглядывая на дощечку. Я так заучил ее, что разбуди меня, я со сна могу пересказать ее без запинки.

– Похвально, сын мой! Превосходно! – говорит учитель и чуть приметно улыбается. – Так, так. С аз-букой, значит, покончено. Тогда завтра вместе с «Хаф-тияком» неси сдобных коржей и целковый деньгами, паренек. Понял?

– Хорошо, господин!

Выйдя из школы, я во всю прыть бегу домой. Нигде не задерживаясь, влетаю во двор, рассказываю матери о своей радости.

– А, хорошо, хорошо, – говорит мать. И радуясь, и вздыхая. – Все расходы, расходы… От отца твоего ни вестей нет, ни денег. А на то, что я добываю на тесьме, не знаешь: кормиться или учителю на подношения употребить…

И правда, до сих пор только Иса да Каромат клянчили сдобные лепешки или деньги, а теперь еще и я прибавился.

– Мама, милая! – упрашиваю я. – Вы обязательно сегодня же должны испечь сдобных коржей. И еще… и еще один рубль денег должны дать.

Не завтра, а через день я отношу учителю завернутые в скатерть коржи и три теньги серебром.

– Похвально! Садись, сын мой, садись. Сдобных коржей принес? О, превосходно! – говорит учитель, пряча деньги в карман.

В это самое время другой ученик входит с узлом завернутых в скатерть сдобных лепешек, с блюдом горячего плова, тюбетейкой в подарок учителю и с книжкой «Суфи Аллаяр». Он был любимым сыном и баловнем богача.

Учитель был вне себя от радости. Он велел было одному из учеников отнести коржи, лепешки и плов к себе, но тут заявился какой-то его близкий приятель.

– Заходите, заходите! Пожалуйте! – говорит учитель своему другу. – Вас, наверное, теща очень любит, – прошу ко мне плова откушать!

Гость улыбается, благодарит. Оба они поднимаются на балахану.

Повторяется обычная история: учитель скрылся с глаз, и в классе тотчас начинается беспорядок, буйство.

– А ну, выходи ты, ты! Посмотрим, кто сильнее! – приказывает один из наших признанных силачей.

Два статных паренька с только что обозначившимися усиками схватываются и, как петухи, начинают отчаянно трепать друг друга. Борьба разгорается не на шутку. О ужас! Трещит поломанная скамья, табуретка, в кровь расквашены губы, носы!..

На середину выходят все новые и новые смельчаки. Борьба становится все более захватывающей.

Вдруг один толстяк из старших ломающимся басом выкрикивает:

– Стой, стой! Бросайте! Учитель!

Тяжело отдуваясь и шмыгая носами, борцы рассаживаются по местам – у одного лоб разбит, у другого нос в крови.

В классе опять пыль столбом, все возбуждены и встревожены.

– Да у тебя же лицо в крови, злосчастный! – обращается учитель к одному из учеников. Потом вдруг видит сломанную скамью и у него глаза лезут на лоб. – И скамья сломана? Чье это дело? А ну, выходи на середину?

Багровый от гнева, учитель хватает плеть, идет по рядам учеников и, не разбирая, по чьем попало хлещет ребят плетью. От боли одни всхлипывают тихонько, другие, стараясь не подать вида, сидят бледные, третьи в страхе закрывают лицо и глаза руками…

Плеть вдруг с треском обрывается.

– Вот, и плеть истрепалась уже! – отшвырнув рукоятку, говорит учитель и тут же сердито выкрикивает: – Завтра же все несите по одной теньге. Новую купим!

– Слушаем, господин! – отвечают ребята, потирая пылающие от боли плечи, лица.

Учитель садится на свое место. Отдышавшись, приказывает:

– Давайте, продолжайте!

И снова начинается галдеж зубрежки.

* * *

Школа кажется адом. Все заучиваемое – пустые слова, только и знаешь, твердишь: «Вазава-вазава!» Каждый час, каждую минуту мы с нетерпением ждем слов «Вы свободны!» Выйдя из школы, мы с облегчением вздыхаем и бежим по домам. А перекусив наспех, собираемся на улице.

Зимой даже собачьи бои устраивать завели привычку. Только когда одна из собак убежит с окровавленной мордой, мы затихали на время. Озорные были…

На ногах – у кого старые калоши, у кого рваные кауши, а кто и вовсе босиком. Боремся, валим друг друга, в азарте катаемся по земле. Сходимся на кулачки, деремся до шишек на головах, до крови из расквашенных носов…

Однажды, в поисках сбежавшей собаки, мы заглянули в тесную ветхую клетушку на дворе мечети. В этом помещении обычно хранились носилки, на которых относят мертвых на кладбище. Здесь, спрятавшись от холода, лежал на носилках Усман-пери – тощий, как тень, человек, молчаливый, как джины из сказок. Испугавшись, мы все разом бросились наутек.

– Ой, что это, джин? – спрашивает один из мальчишек.

– Хо, да это же Усман-пери. Отец говорил, что это бедняга сошел с ума от любви к одной девушке, – говорит Агзам.

– Любовь, она – такая! – говорит болтливый всезнайка Тургун.

– Правда. Усман-пери помешанный, от любви с ума сошел. А теперь постоянно зиму и лето лежит в носилках для мертвых. Дядю Расуля знаете? Так он доводится Усману родным братом. Понимаете? – говорит Ахмад.

Пока мы выслушиваем разные истории об Усман-пери, неожиданно появляется сам Усман. Босой, на голом теле старый, грязный, превратившийся в лохмотья чапан. Ни штанов на нем, ни рубахи. На голове грязная засаленная тюбетейка, на которой уже не различить ни рисунка вышивки, ни цвета.

Мы опять бросаемся врассыпную.

От истощения ли, от холода ли, Усман-пери еле передвигал ноги. Пошатываясь от слабости и растерянно оглядываясь по сторонам, он добрался до калитки моего дяди и прислонился к дувалу. Дрожащей рукой дотянулся до кольца, постучал. Проговорил глухим, еле слышным голосом:

– Не открывайте, подайте хлеба!

А на улице дул резкий, пронизывающий ветер…

* * *

Наступает весна. Начинается пора цветов. В цветах деревья. Под тюбетейками на висках у ребят – тюльпаны. В корзинах вороха фиалок. Всюду цветы!.. Радость весенней поры особенная, ни с чем не сравнимая…

Неожиданно небо заволакивают тучи и проливают ведрами воду. Здорово хлещет!.. А через минуту уже улыбается ласковое солнце. Все кругом блестит, сияет. Вишни, черешни, яблони, персики – все в пышном цвету…

По утрам по улице спешат на базар в поисках работы чернорабочие-поденщики. Они босые, на плечах – огромные кетмени поблескивают свеженаваренными лезвиями.

Весна всюду! Радость весны переполняет души. Когда идешь в школу, ноги еле-еле двигаются, словно к каждой привязано по камню. Зато из школы летим легко, как птицы.

Учение начинается ранним утром. В полдень учитель отпускает нас, малышей. Старшие после полудня возвращаются и упражняются в письме.

Каждый четверг ученики приносят учителю коржи, лепешки, а кто побогаче, деньги – таков обычай.

Я все еще зубрю «Хафтияк». И до чего же скучная это штука – «Хафтияк»! Только и знаешь твердишь: «Вазава-вазава..»

С особенным нетерпением мы ждем окончания занятий в четверг. Глаза как-то сами по себе тянутся к небу, к солнцу.

* * *

– Вот в воздухе прогремели раскаты грома. Небо, то самое, чистое, сверкающее, внезапно заволакивает темная туча. Мать не успевает даже снять развешанное на аркане белье, выстиранное до белизны хлопка. Дождь льет как из ведра.

– Бабушка сидит на террасе, благовейно перебирая четки.

– Хвала аллаху! – с просветленным лицом говорит она, не отрывая глаз от неба. – Было сухо и вот ливень пролил. Ячмень, пшеница теперь, считай, уродились, – поясняет она мне.

Я сижу на краю террасы, забавляюсь, подставляя то одну, то другую ногу под шумную струю воды, падающую с водосточного желоба. Рассуждаю про себя, глядя на вспыхивающие с треском молнии. «Не в тучах ли сейчас аллах? Какой он из себя?»

А тучи были темные-темные – вот-вот поволокутся по земле. Часа четыре подряд хлещет ливень. Вода шумно низвергалась с водосточных желобов, выходила из берегов арыков. То там, то здесь огненными мечами вспыхивали молнии…

Наконец ливень стихает. Тучи медленно уплывают к горам. Временами вдалеке еще раздаются раскаты грома, сверкают молнии.

Чудесная пора!

* * *

– Мама, послезавтра мы идем за город с учителем. Навруз! – говорю я чувствуя радостное биение сердца. – Учитель наказал приодеться получше.

– Да? Правда? – улыбается мать. – Ну что ж, вы-моешься хорошенько и наденешь то, что есть.

Помявшись минуту, я продолжаю, потупясь:

– Мама, учитель велел принести два рубля…

Я несмело поднимаю голову… Радость на лице матери вдруг исчезла: улыбка показалась мне вымученной.

– Учитель твой, что б ему, чудной он какой-то… Ладно уж, денег дам, только рубль тебе, а рубль Исабаю. Что поделаю, и два дала бы, да… нужда…

– О чем там речь опять? – спрашивает бабушка.

Мать объясняет. Старуха выходит из себя, проклинает учителя:

– Чтоб он околел, твой учитель! Каверзник и хитрец, сгинуть ему, выдумывает всякое…

– А я у вас и не прошу, денег мне мама даст! – грубо огрызаюсь я. – Весна, Новый год, погуляем там. Дома могут сидеть такие старухи, как вы!..

– Замолчи! Не смей так! Разве можно грубить старшим? Нехорошо! – сердится на меня мать. Потом обращается к бабушке, говорит мягко, с покорностью: – Праздник ведь. Все ребята поедут, разве он один останется…

Пятница. Одни более нарядные, другие менее, третьи в обычном, будничном, старом, латаном, но чисто выстиранном, – все мы, приодетые, каждый по своим возможностям, во главе с учителем отправляемся в путь. Пиалы, чайники и все взятое с базара – мясо, сало, рис, лепешки, изюм – везет на арбе один древний старик, приятель учителя.

По пути мы минуем несколько перекрестков с мелочными лавками и чайханами. Чайханы по случаю пятницы переполнены. В лавках – пряники, сушки, парварда… Глаза разбегаются. Кто побогаче, тем – лафа, останавливаются, где захотят, жуют пряники…

Выходим за город и, пешком, усталые, в конце концов добираемся до местечка Камолон. Здесь всюду зелень. Много великанов-деревьев. Вокруг красивой древней мечети – мавзолеи святых.

Учитель наш, чтоб ему, и тут вздумал читать коран. Наши кары читают нараспев, покачиваясь и закрыв глаза. Чтение корана в мечети продолжается довольно долго. Так долго, что в животе уже начинает посасывать от голода.

Когда чтение кончается, учитель говорит нам мягко:

– Ребята! Идите, погуляйте, пока самовар вскипит. Поле просторное, воды много. Резвитесь в свое удовольствие, дети мои.

Мы все шумной толпой выходим из мечети. Одни тотчас затевают игру в чижика, в мяч, другие отправляются на прогулку. А мы, кучка малышей, обходим темные, наводящие страх пещеры отшельников.

В первой пещере в глубоком молчании сидел какой-то человек: длинная беспорядочно разросшаяся борода, горящие огнем глаза, с виду похож на дервиша. Во второй пещере – какой-то полуголый старик в одних грязных штанах. У этого такая же длинная борода, но глаза закрыты, а рядом – грязная глиняная чашка. Сидел он молча, не подавая ни звука, погруженный в созерцание, словно забыл о существовании мира. Мы стоим притихшие, затаив дыхание. Но старик, видно, все-таки услышал нас, он хмуро глянул, и черты лица его вдруг исказились гневом. Мы бросились наутек.

Идем по полю. Воздух чистый. Прозрачный. Урюковые ветки усыпаны еще не зрелыми, но уже приятнокислыми плодами, черешня еще совсем зеленая. Бродим мы долго, но в конце концов, проголодавшись, торопимся к учителю. Самовар уже бурно кипит. Учитель и старик-арбакеш рассаживают нас и раздают всем по одной лепешке и по горсти червивого сорного изюма.

После чая учитель подзывает группу старших учеников и подает им знак. Ребята вдруг хором чистыми звонкими голосами начинают читать на память стихи Навои, Хафиза. Прочитав одну за другой несколько газелей, они переходят к Фузули:

 
Чтобы сразить соловья, роза бутон свой в стрелу превратила,
Венчик цветка соловей себе сделал щитом.
Но чтобы дело закончилось сладостным миром,
Он обручился с бутоном, в листве затаившись потом.
И чтоб стрела зарделась лепестками розы,
Он песнею стал. Разливая то радость, то слезы.
 

Газель звучит захватывающе. Особенно приятны и мелодичны голоса трех-четырех мальчиков. Все мы слушаем, притихли. Я был растроган до умиления. Я очень любил стихи Физули. Сам знал несколько прекрасных стихов о розе и возлюбленном. Сестренка научила. Вместе с другими малышами я тоже понемногу начинаю подпевать старшим. Музыки у нас нет, ни бубна. Ни дутара, ни танбура нет, но зато есть стихи, есть мелодия! Одними лишь чистыми молодыми голосами, напевом, мы даем стихам дыхание жизни, музыку, трогающую сердце! Учитель наш не признавал музыкальных инструментов. Наставлял нас: «Грех! Все это великий грех. Никогда, никогда не берите в руки инструментов!»

– Хватит, довольно! Молодцы! – говорит учитель и с насмешливой улыбкой обращается к старику: – Время уже, старина! Вы, я вижу, совсем растаяли. Разжигайте очаг для плова!

Старик сидит с закрытыми глазами, низко опустив голову.

– Бой-бой-бой. Какой замечательный поэт Физули! – говорит он растирая колени.

Мы снова идем в поле. Разбившись на кучки, долго бродим. Весна. Много всяких цветов. Я набираю их целую охапку.

Когда мы, усталые, возвращаемся к мечети, плов уже готов. Хоть мяса, стала маловато в нем, но все же это плов. Мы с аппетитом поедаем разложенные по блюдам порции. Но не наедаемся. Очень уж проголодались.