Текст книги "Демон, которого ты знаешь"

– Я подумала, что если Марк… Ну, мать ведь никогда ничего толком не рассказывала про отца, вот я и подумала, что, может… он мог бы выглядеть как Марк. И еще – а что, если у нас с Марком был один отец и мы с ним родственники?

Значит, возможность родственной связи, а не романтическое увлечение, отметила я про себя. Это требовалось проверить.

– Вы ревновали Марка?

Пациентка на какое-то время задумалась, а потом просто сказала:

– После его ухода я грустила.

– Ухода? – переспросила я, думая, что Кезия имеет в виду смерть Марка.

– Да, в конце недели, перед выходными, он всегда уходил… на выходные он всегда отправлялся домой, и мне не с кем было разговаривать.

Итак, у привязанности Кезии к Марку могла быть еще одна причина. Ощущение того, что, уезжая на выходные домой, к своей семье, Марк словно бы бросает ее, будило в сознании Кезии воспоминания о том, как мать бросила ее, когда она была ребенком, и уехала в Великобританию, а также о других тяжелых для нее событиях. Например, о потере родины через несколько лет после отъезда матери, о смерти любимой бабушки и о болезненной для нее потере отца, которого она никогда не видела и не знала и представляла его себе похожим на дружелюбного уроженца Ямайки Марка. Потеря родных, переезд в другую, чужую для Кезии страну и возникшее на этом фоне ощущение утраты, способное быть для человека по-настоящему мучительным, – все это привело к психологической травме, которая могла быть просто проигнорирована или как минимум недооценена, когда у Кезии наступила фаза психического заболевания [34]34
  Bhugra, D. and Becker, M. A. (2005) ‘Migration, Cultural Bereavement and Cultural Identity’, World Psychiatry, 4:1, 18–24.


[Закрыть]. Периодические помутнения рассудка, которые выражались главным образом в утрате связи с реальностью, стали для пациентки еще одной, дополнительной психологической нагрузкой: то, что ее постоянно бросали, а вся ее жизнь, как ей казалось, состояла из потерь, вычеркивало из этой жизни любовь и создавало в сознании моей пациентки хаос.

В какой-то момент внутренняя боязнь Кезии, что ее снова оставят одну, переродилась в страх перед внешним нападением. Одному Богу известно, как долго она боролась с этим страхом. Должно быть, для нее он был непосильным грузом. Последние несколько минут сеанса мы с Кезией просидели молча, но это молчание было не менее важным, чем самый оживленный и откровенный диалог. Это было молчание двух товарищей, единомышленников. Мы с пациенткой словно бы вместе пережили некое опасное происшествие и сумели уцелеть (полагаю, так оно в какой-то мере и было). Когда я уходила, мы совершенно осознанно и со значением сказали друг другу «до свидания», словно обменялись подарками.

Мне предстояло многое обсудить с моим супервайзером и в первую очередь мое поразительное засыпание в ходе сеанса, больше похожее на потерю сознания. Моему старшему коллеге никогда не приходилось сталкиваться с чем-либо подобным, про себя же скажу, что за минувшие с тех пор тридцать лет со мной лишь однажды случилось подобное происшествие. Я тогда работала с пациентом-мужчиной, который долгое время находился в состоянии глубокой депрессии и был зациклен на суицидальных мыслях.

Вообще-то для психотерапевтов засыпание во время сеансов лечения – явление необычное. Как правило, работа у них не скучная и не убаюкивающая. Если же приступы сонливости все же возникают, то они обучены не поддаваться им, как и любым другим ощущениям и состояниям, которые могут появиться. Мне посоветовали в случае, если подобные приступы сонливости будут повторяться, постараться проанализировать возможные причины моего странного состояния – так же, как я обычно анализирую другие состояния и эмоции, возникающие во время сеансов.

В течение первых нескольких недель после смерти Марка Кезия несколько раз высказывала желание умереть. Это заставило моего супервайзера и меня задуматься над тем, не являются ли подобные суицидальные мысли и настроения слишком ужасными для сознания «образцового пациента». У нас начало формироваться мнение, что Кезия проецирует эти мысли на меня. Когда психотерапевты настолько проникают в сознание своих пациентов, что начинают в каком-то смысле идентифицировать их опыт со своим, это называется «проективной идентификацией». Этот термин означает, что сознание психотерапевта в определенной степени как бы входит в резонанс с искаженными мыслями и чувствами пациента. На поверхностном уровне это что-то вроде идеи, что нездоровое сознание может быть заразным. Когда мы пытаемся установить контакт с нашими пациентами, ставя себя на их место, некоторые наиболее атипичные аспекты их восприятия действительности могут передаться нам. В беседе с супервайзером я внезапно для самой себя призналась, что временами, когда я пыталась разобраться в сознании Кезии, мне начинало казаться, что я «тону». Поговорив об этом, мы пришли к выводу, что это могло быть моей реакцией на суицидальные настроения пациентки. Разум, активное сознание Кезии могли пытаться подавить ее природную живость, а вместе с ней и испытываемую ею внутреннюю боль, погрузив пациентку в «большую спячку», – этот интересный эвфемизм Реймонд Чандлер употреблял для обозначения смерти.

На следующем нашем сеансе я попыталась хотя бы частично объяснить все это Кезии. Однако, не сумев донести до нее главную мысль, я прямо спросила, возникало ли у нее когда-либо желание покончить с собой. Кезия, не раздумывая, ответила отрицательно. Тут мне, видимо, следовало принять во внимание ее христианские религиозные корни. Скорее всего, ее воспитали в убеждении, что самоубийство – смертный грех, и это могло сделать для нее разговор о подобных вещах вдвое труднее. На следующих сеансах я время от времени снова засыпала, и Кезия будила меня. Она часто спрашивала, почему ей так не хочется думать о том страшном дне, когда она убила Марка. Со временем мне стало казаться, что пациентка не просто поняла идею проективной идентификации – похоже, она ей очень даже понравилась. В конце концов я вернулась к теме самоубийства, и мы все же смогли обсудить ее более или менее подробно. Эпизоды с моим засыпанием, больше похожие на потерю сознания, отошли на второй план. Мы стали говорить об образном выражении «отключиться», о том, что под давлением непереносимых фактов и обстоятельств сознание может выдавать такую реакцию, а также о том, можно ли сказать, что теперь нечто подобное угрожает нам обеим в меньшей степени. Мы согласились, что если идея самоубийства, можно сказать, витает где-то поблизости и мы обе способны к ее восприятию, то, по всей вероятности, я могу заставить себя не засыпать, а Кезия – не накладывать на себя руки. Это был для меня исключительно ценный урок того, какими странными и необычными способами и путями люди могут делиться друг с другом сильными эмоциями и переживаниями, особенно такими болезненными, как горе и чувство потери.

Когда подошла одиннадцатая годовщина с того момента, когда Кезия совершила преступление, мы с ней вместе стали размышлять об эмоциональной важности этой даты. В этот период во время сеансов Кезия часто плакала, и я тоже, хотя мне не казалось, что это является проективной идентификацией с моей стороны. По-моему, в этих случаях моя реакция представляла собой просто человеческое сочувствие по отношению к пациентке в связи с трагедией, произошедшей в ее жизни. При моей работе часто приходится испытывать грусть и печаль. Сомневаюсь, что среди пациентов, с которыми мне довелось работать, найдется много таких, общаясь с которыми я не чувствовала бы, как в моей душе возникает чувство горя той или иной степени остроты. Особенно это относится к длительным периодам терапии, в течение которых мы с моими подопечными успевали достаточно хорошо узнать друг друга. У психотерапевтов нет каких-то четких инструкций, определяющих, как справляться с подобными чувствами. По поводу этого скажу только, что отношение к каждому пациенту должно быть сугубо индивидуальным. И еще – для того чтобы между психотерапевтом и пациентом установилась хоть какая-то коммуникация, они прежде всего должны доверять друг другу. Начиная работать с Кезией, я уже имела достаточный опыт, чтобы понимать: сочувствие к пациенту может порой помочь в процессе лечения, но нужно очень тонко понимать, когда его проявление уместно, а это – настоящее искусство, в котором каждый день могут возникать новые нюансы.

В конце концов все, чем я занимаюсь на работе, делается на благо пациента и науки, мои интересы здесь ни при чем. Этим я хочу сказать, что иногда пациенту бывает очень важно и полезно увидеть, что мне тоже тяжело и больно. Это не просто выражение сочувствия, а демонстрация того, что я понимаю и уважаю испытываемые им эмоции и то, через что ему довелось пройти. Я также могу признаться, как в тот самый день во время разговора с Кезией, что мне бывает тяжело, когда я слушаю своих больных. Помнится, в тот раз я заметила: «Очень хорошо понимаю, почему это угнетает вас». После этой фразы у нас с Кезией начался довольно подробный разговор о том, что означают те или иные чувства и эмоции. Я стала расспрашивать ее о демоне, который, как ей когда-то показалось, завладел Марком и грозил ее убить, и что она думает по этому поводу теперь. Кезия ответила, что теперь ей кажется, что демон, возможно, сидел внутри ее самой, а не в Марке, – «вполне нормальный демон».

– Нормальный демон? – переспросила я.

– Ну да… такой… горе, или гнев, или печаль… – Кезия вздохнула. – Такой знаете… обыкновенный, какие живут во всех нас.

Я почувствовала, что пришло время составить новый доклад для группы специалистов больницы. Работа с Кезией убедила меня в том, что изначальная версия верна: она была психически нездорова в тот момент, когда убила Марка, и мотивом преступления были скорее вызванные болезнью бредовые иллюзии и представления, нежели ревность. В докладе я также подчеркнула, что важно понимать: Кезия совершила физическое насилие в том числе и по причине того, что на ее сознание оказывало влияние обостренное ощущение потери. В будущем, отметила я, тем, кому выпадет работать с нею, необходимо как следует подумать о том, каким образом деликатно и осторожно решить проблему испытываемой ею острой потребности в близких взаимоотношениях с кем-то, поскольку этот вопрос может быть напрямую связан с ее выживанием. Кезия была настолько восприимчива к ощущению потери и брошенности, что в случае если оно обострится, у нее снова появятся суицидальные настроения, хотя она может маскировать их с помощью идеального поведения, то есть притворяясь «образцовым пациентом». И в этом случае она может стать опасной как для себя самой, так и для других.

Содержание доклада казалось мне весьма логичным и обоснованным. Однако я заметила, что во время совещания у некоторых моих коллег был довольно смущенный вид. У меня сложилось впечатление, что хотя они в целом положительно оценивают мою работу и инициативу, я, по их мнению, преувеличиваю. Кто-то поинтересовался, считаю ли я, что Кезию действительно можно перевести в заведение с менее жестким режимом. Да, ответила я. Но добавила, что очень важно, чтобы специалисты, которые будут работать с ней на новом месте, не руководствовались лишь стандартными представлениями, подразумевающими такие понятия, как «шизофрения», «психоз» и «убийство». Необходимо, чтобы они осознали, какое горе испытывает пациентка, как тяжело у нее на душе. И понимали, что ей еще может потребоваться помощь, что с ней необходимо долго и настойчиво работать, чтобы она могла преодолеть последствия случившегося с ней. Меня удивило отсутствие среди участников совещания Жан-Поля, ведущего санитара Кезии, но Мэри объяснила мне, что он уволился. По ее словам, Жан-Поль решил, что «Бродмур – не самое подходящее для него место работы». «Он сказал, что здесь постоянно приходится испытывать слишком сильный стресс», – сообщила Мэри и презрительно фыркнула, явно осуждая отсутствие у ее коллеги упорства и настойчивости – словно он не выдержал проверку на лояльность своему медучреждению. Меня, впрочем, уход Жан-Поля вовсе не удивил. К этому времени я уже знала, что в нашем деле люди довольно часто принимают подобные решения. Все дело в том, что они в большей степени подвержены выгоранию, чем другие сотрудники Национальной службы здравоохранения, которые в принципе испытывают более серьезные психологические нагрузки, чем «белые воротнички», представляющие другие профессии. Когда-то это учитывалось при расчете их материальной компенсации, но режим экономии положил этому конец.

Впрочем, история с Кезией на этом не заканчивается. Процесс ее перевода в другое медучреждение должен был занять около года, поэтому я предложила продолжить наши с ней встречи. Не в последнюю очередь это предложение было вызвано моими опасениями, что отъезд из Бродмура, где пациентка провела столько лет, мог стать для нее еще одной большой потерей. В каком-то смысле Бродмурская больница была для нее самым безопасным убежищем и чуть ли не родным домом. Согласно теории, существовавшей в XX веке, длительное лечение душевнобольных в спецучреждениях подразумевало возникновение у них подобного отношения к месту, где они содержались. Мы с Кезией продолжали разговаривать о долговременном влиянии на сознание человека ощущения горя и потери, а также о том, как часто люди предаются переживаниям по поводу того, что уже случилось и что нельзя исправить, вместо того чтобы попробовать начать жить заново, с «чистого листа». Во время нашего последнего сеанса Кезия подарила мне картинку, которую нарисовала специально для меня, и расплакалась, когда мы сказали друг другу «до свидания». На сей раз я, сделав над собой усилие, не заплакала вместе с ней, а выразила ей свои уважение и благодарность за ту большую работу, которую мы проделали вместе, и выразила надежду, что в будущем у нее все сложится благополучно.

* * *

Прошел почти год, прежде чем у меня появились основания снова посетить женское отделение больницы, чтобы повидать еще одну пациентку. К тому времени уже вовсю шли разговоры о планах его закрытия. Я поинтересовалась у Мэри, все еще работавшей там, есть ли у нее какая-то информация о том, как обстоят дела у женщин, которых перевели в другие медучреждения, в том числе у Кезии.

– Я как-то запросила материалы из ее дела с нового места. У нее все идет хорошо. Правда хорошо. Кстати, она спрашивала о вас. Помнится, вы говорили, что иногда засыпали во время сеансов с ней… это так?

Я призналась, что, к сожалению, действительно так.

– Но вы ведь не образцовый психотерапевт? – улыбнулась Мэри.

– Вы правы, – ответила я и подумала, что, может быть, это и к лучшему. Быть образцовым скучновато. В таком определении мне явно чудится что-то безжизненное.

Маркус

Сидящий напротив меня мужчина наклонился вперед и резко ткнул в разделяющее нас пространство указательным пальцем.

– При первой же возможности я убью себя. Понятно?

Оставалось только гадать, какой реакции он от меня ожидал: чтобы я стала умолять его не делать этого или, может быть, начала уговаривать его подумать как следует и изменить свое решение?

– Я серьезно говорю. При первой же возможности, вот так!

И снова было непонятно, что, по мнению пациента, я должна была делать с этой информацией. Да я и сама ясно не представляла. Поэтому решила задать такой вопрос:

– А вы можете сказать, по какой причине?

Мужчина изумленно вытаращил глаза и презрительно фыркнул, словно более глупого вопроса ему в жизни не доводилось слышать.

– По какой причине? Да ты смеешься, женщина. Когда я выйду отсюда, мне будет шестьдесят лет. Если, конечно, я столько проживу. Я буду стариком. Бр-р-р!

И мой собеседник демонстративно вздрогнул и поежился, давая понять, что сама мысль об этом приводит его в ужас.

Это была моя первая встреча с Маркусом. Хотя обычно новые пациенты в разговоре со мной использовали обращение «доктор», он, как я заметила, назвал меня «женщина». Он употребил это слово так, словно оно отчасти отражало его не вполне лестное мнение обо мне или вообще обо всех женщинах. Еще более любопытным было то, что его сильно пугала мысль о старости. Он говорил о ней так, словно старость была гораздо хуже, чем годы, которые ему предстояло провести в заключении, и даже чем сама смерть. Я решила, что будет лучше, если позволю его витавшему в воздухе страху перед преклонным возрастом немного рассеяться. Меня нисколько не удивило, что в комнате на некоторое время наступила тишина, – многие люди, подвергающиеся психотерапии, на какое-то время умолкают после того, как в разговоре затрагивается болезненная или страшная для них тема. Впрочем, вскоре у моего собеседника возникла новая мысль, заставившая его прервать молчание:

– Ну вообще-то я очень сожалею по поводу того, что сделал. Я про Джулию.

Мы сидели в одной из самых уютных комнат приемного отделения, откуда открывался вид на ухоженный сад. За окном, расположенным позади моего пациента, я могла видеть забор, огораживающий больницу по периметру, – он возвышался над кронами деревьев. Было около девяти часов утра – в это время большинство пациентов уже находились не в палатах, а занимались либо трудотерапией, либо физическими упражнениями. Я специально выбрала для сеанса это время и определенную комнату, чтобы нас никто не побеспокоил и не отвлек, хотя из расположенного неподалеку холла и доносился фоном негромкий звук телевизора.

Маркуса недавно перевели из тюрьмы к нам, в Бродмурскую больницу, из опасений, как бы он не совершил самоубийство. Изначально я не выступала в роли его психотерапевта. К тому времени, а дело происходило в середине 2000-х годов, я, будучи уже опытным психиатром, числящимся в штате лечебного учреждения, руководила одним из отделений больницы. Под моим началом работала целая команда медиков, включая санитаров и медсестер, ухаживавших за душевнобольными, и психотерапевтов. Правда, я продолжала проводить беседы с несколькими больными в формате «врач – пациент». Но бо́льшая часть моего времени теперь уходила на то, чтобы помогать коллегам, выступая в качестве супервайзера и председательствуя на совещаниях, – эту важную функцию я продолжаю выполнять и сегодня. В случае с Маркусом я выступала в роли лечащего врача-клинициста; юридически и фактически это означало, что я координировала все мероприятия по его лечению во время пребывания пациента в больнице. Периодически я могла встречаться с Маркусом, чтобы поработать с ним индивидуально, но основная часть ежедневных забот ложилась на других членов команды медиков, которые должны были подробно докладывать о том, как они с ними справляются, и о состоянии больного.

Незадолго до перевода из тюрьмы в Бродмур Маркусу исполнилось сорок лет. К этому моменту он отсидел год из назначенного ему судом в качестве наказания пожизненного срока. Судили его за убийство Джулии, молодой женщины, секретаря приемной той фирмы, в которой он работал. Маркус был женат, Джулия – не замужем и одинока. Между ними случился недолгий роман, по окончании которого они расстались без взаимных обид и даже сохранили дружеские отношения. В последнюю ночь перед смертью Джулия пригласила Маркуса к себе домой – немного выпить после работы. По словам Маркуса, после того как они выпили вина с чипсами и немного поболтали, она призналась, что познакомилась с кем-то по Интернету. Узнав об этом, Маркус задушил ее своим галстуком. Затем он поехал домой к ничего не подозревающей жене. Утром, проснувшись, он отправился в отделение полиции, где сознался в совершенном преступлении, заявив, что рассказ Джулии вызвал у него «приступ ревности».

Как я уже упоминала, излагая случай с Кезией, ревность в нашем обществе уже давно считается мотивом для совершения «преступлений на почве страсти». Следует отметить, что когда людей арестовывают за совершение насильственных противоправных действий, они очень часто в качестве оправдания приводят именно ревность. Хорошо известно также и то, что убийство партнера по интимной жизни – один из наиболее распространенных видов убийств. Многочисленные исследования свидетельствуют о том, что чаще всего жертвами подобных преступлений становятся женщины, хотя те, кто их совершает, – это отнюдь не однородная группа людей [35]35
  Dixon, L. and Browne, K. (2003) ‘The Heterogeneity of Spouse Abuse: A Review’, Aggression and Violent Behaviour, 8:1, 107–30.


[Закрыть]. Тем не менее у членов этой группы очень высокие риски совершения в дальнейшем самоубийства, так что Маркус в этом смысле – случай весьма типичный [36]36
  Liem, M. et al. (2009) ‘Intimate Partner Homicide by Presence or Absence of a Self-Destructive Act’, Homicide Studies, 13:4, 339–54.


[Закрыть]. Однако мне казалось, что нашей команде медиков нужно выяснить еще много деталей по поводу того, почему Маркус решил, что Джулия должна умереть, и почему он теперь изъявлял желание убить себя.

На том этапе своей карьеры я глубоко погрузилась в чтение специальной литературы о ранних детских привязанностях и вместе с коллегой из Германии сама писала книгу на эту тему [37]37
  Pfäfflin, F. and Adshead, G. (Eds) (2003) A Matter of Security: Attachment Theory and Forensic Psychiatry and Psychotherapy (London: Jessica Kingsley).


[Закрыть]. Теория привязанности – это своеобразная психологическая модель, построенная на идеях Фрейда о большой важности раннего детства в формировании человека. Ее разработал Джон Боулби, британский психиатр, который в 50-х годах XX века работал с детьми, страдавшими эмоциональными расстройствами. Он предположил, что людям, как и другим приматам, в течение жизни свойственно испытывать чувство привязанности к другим себе подобным, а также то, что прочные привязанности, возникшие в детстве, имеют важное значение для психического здоровья человека в дальнейшем. Последующие исследования показали, что непрочность подобных ранних привязанностей таит в себе риски возникновения у человека широкого спектра психологических проблем, включая нестабильность настроения, психосоматические расстройства и трудности в формировании отношений с членами семьи, сексуальными партнерами и даже специалистами-медиками [38]38
  Bowlby, J. (1969) Attachment and Loss (New York: Basic Books).


[Закрыть].

Лишь в 1990-х годах, когда я еще только обучалась своей профессии, ученые приступили к по-настоящему широким эмпирическим исследованиям этой проблемы. Их результаты еще не входили в программу, когда я проходила практику, но в те времена, которые я описываю, идеи, базирующиеся на теории привязанности, гораздо шире, чем прежде, обсуждались среди моих коллег. После получения диплома я в своей исследовательской работе сконцентрировала внимание именно на них, изучая взаимосвязи между детскими травмами и непрочными детскими привязанностями с нарушениями психического здоровья в более позднем, взрослом возрасте. Для меня также все более и более очевидной становилась прочная связь между накопленным человеком опытом привязанностей и его лингвистической способностью рассказать правдивую историю собственной жизни. С примерами такой связи я сталкивалась и раньше, но Маркус, как мне казалось, должен был обеспечить новый материал, позволяющий взглянуть на проблему как-то по-новому. Тем более что поначалу он, говоря о себе, не производил впечатления человека, у которого есть какие-то сложности.

Незадолго до знакомства с ним я стала матерью. Это дало моим размышлениям о привязанностях, возникающих между родителями и детьми, новый импульс, имеющий и некий личный аспект. Как и в искусстве, в работе психиатра важное значение имеет не только сознание и порождаемые им мысли и идеи, но и душа, сердце, то есть эмоции. Эти две составляющие, включающие и личные чувства, невозможно отделить друг от друга. Это может как усложнять решение тех или иных проблем, так и облегчать его, выступая в роли некоего преимущества.

В ходе первого совещания по поводу случая Маркуса мои коллеги много говорили о том, насколько странной им кажется его история, учитывая, что до убийства Джулии он никогда не совершал никакого физического насилия. Убийство жертвы путем удушения практически всегда совершается при непосредственном соприкосновении преступника и жертвы. То есть преступник либо туго затягивает на шее жертвы веревку или кусок ткани, либо сдавливает ей горло руками. В обоих случаях для этого требуется немалая физическая сила и способность к решительным действиям. Мне казалось, что человек, сидящий напротив меня за столом, обладает и тем, и другим. Внезапно мне пришло в голову, что то и другое он может использовать для того, чтобы лишить жизни себя самого. Я попробовала принять ту же позу, что и он: отвела плечи назад, выпрямила спину, положила ладони на колени и плотно прижала ступни к полу. Человек в такой позе кажется спокойно сидящим на месте, но при этом готов к совершению быстрых движений. Этой позой Маркус как бы декларировал свое право занимать определенное пространство и, кроме того, недвусмысленно заявлял о своей мужественности. Темные волосы, голубые глаза, моложавая внешность – нетрудно было понять, почему женщины находили его привлекательным.

Как обычно при первой встрече я попросила его рассказать, с чего началась его история и как получилось, что мы с ним оказались сидящими в больничной палате напротив друг друга. Пациенты относятся к этому вроде бы довольно безобидному началу беседы по-разному. При этом очень о многом говорит то, с какого места они предпочитают начать свой рассказ. Я отметила, что Маркус, похоже, чувствует себя польщенным моими расспросами, и решила, что, возможно, это весьма удачный способ увести разговор от темы самоубийства. Язык тела пациента изменился. Он перестал смотреть на меня и уставился в потолок, скрестив ладони на затылке, и в целом его поза стала гораздо более расслабленной.

– И с чего же мне начать? – спросил пациент. Впрочем, вопрос явно был риторическим, поэтому он почти сразу же продолжил: – Я работаю в сфере финансовых услуг – пенсии, инвестиционные фонды, облигации. Понимаете, о чем я говорю?

Я в ответ коротко кивнула, чувствуя, что его совершенно не интересует, разбираюсь ли я на самом деле в теме, которую он затронул, или нет. Было ясно, что он не собирается начинать рассказ со своего рождения или раннего детства. Далее последовало достаточно стереотипное, состоящее из явных клише повествование о жизни человека, который сделал себя сам, о личности, так сказать, особого рода: Маркус с гордостью сообщил, что является «первым из членов семьи, кто пошел учиться в университет», считает себя «чем-то вроде неограненного алмаза», «белой вороной». Кроме того, он заявил, что создал процветающий бизнес еще до того, как ему исполнилось тридцать лет.

Говорил Маркус легко и свободно, не избегал зрительного контакта со мной и время от времени подкреплял свои слова жестами – например, когда указывал сумму той или иной сделки или описывал быстроту, с какой рос его бизнес. Несколько раз он подчеркнул, что ему удалось добиться феноменального успеха, рассказал, как о нем взахлеб писала пресса и как некий телеканал пригласил его на шоу, в котором участвовали крупные бизнесмены вдвое старше его. Если все это было правдой, то означало бы, что Маркус – весьма необычный преступник. Люди, которые достигают больших успехов в бизнесе, обычно имеют склонность действовать, по крайней мере ради репутации, в интересах общества. Для них характерны такие личностные характеристики, как умение ставить себя на место другого, а также сознательность и ответственность за свои поступки. Я отметила про себя, что нужно сверить детали рассказа Маркуса с теми касающимися его документами, к которым я могла получить доступ. Даже небольшие расхождения в этом случае должны были бы стать весьма красноречивыми. А когда человек, рассказывая о себе, лжет, это увеличивает ту опасность, которую он может представлять для себя самого и для других.

По мере того как он говорил и говорил, словно певец, исполняющий одну композицию за другой, я вдруг подумала, что большинство действительно успешных людей так себя не ведут – им просто не нужна подобная самореклама. Казалось, будто Маркус всеми силами пытается убедить самого себя в том, что все сказанное им – правда. Но внезапно он изменил тему разговора. Несколько секунд он сидел молча, глядя на меня слегка прищуренными глазами, словно пытался определить, какое впечатление о нем у меня сложилось на этот момент, а затем заявил:

– Кстати, я слышал, что вы весьма хороши в своем деле.

Разумеется, у меня и мысли не мелькнуло о том, что он действительно мог слышать что-то подобное, так что я никак не отреагировала на эту явную лесть, но мне стало интересно, почему пациент решил это сказать. В свете его самовозвеличивающего рассказа о себе он, возможно, ощутил необходимость дать понять, что во всем достоин «самого лучшего». Да, кажется, в этом соображении было некое рациональное зерно.

С момента начала нашего сеанса мой собеседник сказал уже очень много. Изначально я надеялась, что он все же расскажет что-то о прошлом – если не о раннем детстве, то хотя бы о школьных годах. Но он заговорил о настоящем – и вот теперь вдруг решил пожаловаться на свою нынешнюю жизнь. Маркус подробно перечислил мне все, что он потерял и чего из прежней жизни ему не хватало. В основном это касалось его бизнес-империи, но также и жены, свободы, имущества… Он упомянул о нескольких машинах, которыми владел, и с особой нежностью, улыбаясь, рассказал о своем любимом автомобиле – какой-то спортивной модели, «настоящей красавице».

К этому моменту я начала чувствовать некое замешательство. В противоположность тому, что следовало из сопроводительных материалов, с которыми Маркус поступил к нам, он отнюдь не казался находящимся в депрессии и испытывающим суицидальные настроения. Возможно, он пытался построить вокруг себя «стену из слов», чтобы, фигурально выражаясь, опереться на нее в попытках не дать негативным эмоциям полностью завладеть собой. В конце концов он отбыл лишь совсем небольшой срок из назначенного ему пожизненного заключения, а значит, мог испытывать примерно то же, что и человек, которому диагностировали терминальную стадию рака. Он беспечно тратил свое время, рассчитывая на то, что ему предстоит еще долгая жизнь – и вдруг на него обрушивается нечто такое, с чем очень трудно смириться и научиться жить в течение того времени, которое ему отмерено. Наверное, это так же сложно, как заблудившемуся в лесу пытаться найти дорогу в полной темноте, без малейших признаков света.

– Как получилось, что вы оказались здесь, в больнице? – поинтересовалась я, когда Маркус наконец сделал паузу.

Мой собеседник раздраженно закатил глаза.

– Вы ведь знаете, вас наверняка проинформировали, – сказал он.

В ответ я заявила, что хочу услышать это от него самого. В упрямом взгляде пациента что-то мелькнуло – он снова заговорил о своем намерении при первой же возможности покончить с собой, и я услышала в его голосе нотки гнева.

– Я здесь из-за того, что пытался наложить на себя руки в тюрьме, – пояснил он, – и все еще собираюсь это сделать, как только выпадет такой шанс.