Текст книги "Демон, которого ты знаешь"

Я испытала благоговейный трепет, видя, как больное сознание может скрывать от человека невыносимые для него воспоминания – или, наоборот, открывать ему глаза на них. Я поняла, что данное конкретное «прозрение» было бы невозможно, если бы Тони не нашел в себе силы поговорить со мной обо всем, о чем он мне уже рассказал. Несмотря на весь ужас того, о чем я только что узнала, я была польщена, что он поделился со мной тем, что скрывалось у него в душе. Тони принялся качать головой вперед-назад – его беспокойство и напряжение нарастали.

– Не знаю, не знаю… Я думал, я им рассказал про это, а теперь мне кажется, что нет. О боже…

Тони сознался в трех убийствах вскоре после ареста, но почему он утаил от тех, кто его допрашивал, это, четвертое? Я спросила у Тони – может быть, он не был уверен, что «тот рыжий» был мертв? Больше мне ничего не пришло в голову.

– Нет. Он был мертв, это точно. Я просто про него забыл, – сказал Тони и взглянул мне в глаза. – Я вообще-то даже не думал, что стану говорить об этом сегодня. Но вот заговорил.

Мы с ним побеседовали немного о том, мог ли он на время утратить память, и еще о том, не могла ли смерть отца и вызванное ею чувство горя затмить для Тони все остальные события.

Время сеанса уже почти закончилось, и теперь нужно было дать Тони знать о том, о чем он, вероятно, уже догадался: во время сеанса он сказал нечто важное, чем мне придется поделиться с другими. Нам с ним вместе нужно было поразмыслить о том, что будет дальше.

– Но скажите, как я мог забыть об этом и так долго не вспоминать? – спросил Тони, похоже, искренне расстроенный. – Как я объясню, что ни словом не упомянул об этом раньше?

Это был очень правильный вопрос, и я, прежде чем на него ответить, как следует подумала. Начала я с предположения, что иногда люди должны быть готовы вспомнить какие-то события своего прошлого – и столкнуться лицом к лицу с тем, чего они предпочитают как бы не видеть. Как раз в тот момент, когда я говорила об этом, в моем мозгу промелькнула догадка.

– Может быть, – поинтересовалась я, – это воспоминание было частью ваших кошмаров? Чем-то ужасным, вроде головы горгоны Медузы, на которую вы не осмеливались взглянуть?

Тони согласно кивнул.

– А может быть, я вспомнил об этом, потому что скоро возвращаюсь в тюрьму, – предположил он. – Ну, мне вроде как захотелось перед этим привести мою память и сознание в порядок.

Я согласилась, подтвердив, что это возможно. Затем мы с Тони поговорили о том, что я скажу Джейми и другим членам медперсонала и что произойдет после этого: мне придется рассказать о том, что я узнала от своего пациента, полиции. Когда я сказала, что Тони также придется побеседовать с адвокатом, он спросил:

– А можно мне поговорить с ним в вашем присутствии?

Я посмотрела на своего пациента – человека, который хотел общаться и был способен испытывать глубокие чувства. И невольно подумала о том, как далеко он ушел от того образа безжалостного и бесчувственного убийцы, которым его считали прежде. И еще о том, как сеансы с ним научили меня контролировать собственные чувства – это, как оказалось, было чрезвычайно важно для моей работы. Я испытывала по отношению к нему совершенно искренние сочувствие и уважение за его честность – и одновременно помнила о том стремлении к насилию и разрушению, которое таилось в его сознании, и о трагедиях смертей, которые стали делом его рук.

– Конечно, – сказала я. – Давайте поговорим с ним вместе.

Габриэль

«Сегодня был арестован мужчина, устроивший поножовщину в кафе на севере Лондона. Это было явно ничем не спровоцированное нападение. Его жертва находится в критическом состоянии, врачи борются за жизнь пострадавшего. Наш репортер поговорил с миссис Экс, которая стала свидетелем преступления по дороге на работу: «Я была в шоке… нет, серьезно, этот тип появился буквально из ниоткуда со своим огромным ножом… Просто ужасно, что в нашу страну позволяют въезжать всем этим ненормальным иммигрантам, которые потом нападают на невинных людей…»

Наверное, в этот момент многие выключили радиоприемники, неприятно пораженные либо самим преступлением, либо неприкрытым, подсознательным расизмом, который легко читался в словах женщины. Что же касается меня, то я сразу же подумала о мужчине, который порезал кого-то ножом, и о том, отправят ли его впоследствии в ту больницу, где я являлась штатным сотрудником, – нам часто приходилось работать с теми, кто совершил преступление в Лондоне.

Можно не сомневаться, если бы дело происходило несколькими годами позже, у меня была бы возможность узнать больше о событиях, ставших темой для репортажа об «этом ненормальном», мужчине по имени Габриэль, когда он и в самом деле появился в Бродмуре. Получив на руки сопроводительные документы, но еще не отправившись знакомиться с пациентом, я пошла в архив, чтобы получить о нем больше информации. К сожалению, материалов о нем по его прибытии оказалось очень мало – по крайней мере, никаких базовых данных не имелось, в том числе семейной истории, которая могла бы дать ключ к лучшему пониманию его дальнейшей жизни. Отыскав в сопроводительных документах фото пациента, я поднесла его к свету, разглядывая длинное, узкое лицо, тонкие черты, сутулые плечи, худощавую фигуру. На фото Габриэль хмурился, в его глазах, устремленных в объектив, и во всем лице читалось выражение настороженности. Мне показалось, что я увидела в них страх.

В отчетах по крайней мере имелиcь копии медицинских заключений и показаний специалистов, данных в суде. Среди них, в частности, оказалось несколько экспертных заключений психиатров, подтверждающих, что в момент совершенного нападения Габриэль был серьезно психически болен. Во время судебного процесса эксперты, привлеченные как защитой, так и обвинением, обнаружили у подсудимого признаки устойчивого искаженного, параноидального восприятия реальной действительности, свидетельствующего о психическом заболевании. Хотя большинство людей, страдающих подобными душевными недугами, обычно никому не причиняют вреда, в случае с Габриэлем эти симптомы усилили риск насилия с его стороны по отношению к другим [18]18
  Taylor, P. and Kalebic, N. (2018) ‘Psychosis and Homicide’, Current Opinion in Psychiatry, 31:3, 223–30.


[Закрыть]. К счастью, человек, ставший жертвой нападения, остался в живых. Против Габриэля было выдвинуто обвинение в покушении на убийство, однако Королевская прокурорская служба дала понять, что не будет возражать против переквалификации на более мягкую статью. Поскольку изначально Габриэль заявил, что его действия были самообороной, его в итоге уговорили признать себя виновным в нанесении тяжких телесных повреждений (ТТП). Вынося приговор, суд, исходя из рекомендаций экспертов-психиатров, постановил, что Габриэль должен быть направлен на лечение в психиатрическую больницу с усиленным режимом безопасности. По иронии судьбы Габриэль выиграл в своеобразной лотерее, так как это решение давало ему возможность получить специализированную психиатрическую и психотерапевтическую помощь, которая была практически недоступна для его жертвы и свидетелей преступления, шокированных увиденным. Собственно, и он, скорее всего, ее не получил бы до преступления – или вообще никогда, если бы его не совершил.

Как и у многих других пациентов, определенных после ареста в соответствии с законодательством в заведение для душевнобольных, срок пребывания Габриэля в больнице был «неопределенным». Он зависел от процесса выздоровления и профессиональных мнений врачей по поводу того, представляет ли он по-прежнему угрозу для окружающих. При этом любое решение по поводу его освобождения должно было утверждаться Министерством внутренних дел (теперь этим занимается Министерство юстиции). Сегодня пребывание пациента в психиатрической больнице с усиленным режимом безопасности в среднем составляет около пяти лет. Когда я познакомилась с Габриэлем, этот срок мог быть гораздо более долгим – он вполне мог провести в Бродмурской лечебнице десять лет, а то и больше. Я только что закончила подготовку, получив квалификацию эксперта-консультанта по вопросам психотерапии, и продолжала работать в качестве психиатра-эксперта, в основном давая заключения для судебных отчетов и выполняя некоторые исследования. Кроме того, я подрабатывала в клинике Национальной службы здравоохранения для больных с посттравматическим синдромом, то есть, по сути, делила свое рабочее время между клиникой и Бродмурской больницей. Во многих отношениях это было прекрасное сочетание. В клинике я лечила беженцев из разных стран мира, набираясь опыта, который, кстати, мог пригодиться и в работе с Габриэлем.

В тот период, курсируя между больницей и клиникой, я получила возможность по-новому взглянуть на тот факт, что у большинства пациентов этих медучреждений в той или иной степени присутствовали так называемые посттравматические расстройства. Существует миф, согласно которому жертвы насилия всегда люди боязливые и стеснительные, а те, кто совершает насильственные преступления, – злы, грубы и бесчувственны. Мой же опыт говорит о том, что многие преступники, совершившие противоправные действия, связанные с применением насилия, зачастую стыдятся содеянного и страдают от вызванной этим душевной травмы. В то же время многие жертвы преступлений с трудом сдерживают вполне понятное чувство ярости и желание отомстить. И жертвы преступлений, и преступники нуждаются в том, чтобы их избавили от психологической боли и страданий. Как метко сказал американский философ и священник Ричард Рор, «если мы не трансформируем свою боль, то почти наверняка переадресуем ее кому-то другому»[19]19
  Rohr, R. (2008) Things Hidden: Scripture as Spirituality (Cincinnati, OH: Franciscan Media), pp. 24–5.


[Закрыть].

Среди документов судебного процесса я нашла заявление жертвы Габриэля, в котором излагалась точка зрения, с которой мне крайне редко приходилось сталкиваться. Строки, набранные жирным шрифтом, казалось, вот-вот прожгут бумагу – настолько явственно в них читались чувство гнева и смятение, обуревавшие автора заявления.

«Я сижу себе, думаю о своем, жду, когда мне принесут кофе. И вдруг этот мелкий черный тип начинает орать на меня, несет какую-то тарабарщину… размахивает здоровенным ножом, а потом подходит ко мне и ни с того ни с сего…» Заявление заканчивалось предположением, что нападавший «должно быть, какой-то долбаный ненормальный». Я просто физически ощущала ошеломление писавшего. Он не случайно выбрал для своего рассказа о случившемся настоящее время – оно словно подчеркивало, какой для него это был ужас, а также тот факт, что он до сих пор еще не пережил это происшествие и для него оно пока не ушло в прошлое. Я вспомнила, что многие мои пациенты в клинике для больных с посттравматическим синдромом изъяснялись именно в настоящем времени, рассказывая о том, что с ними произошло. Среди них были люди, выжившие в авариях, техногенных катастрофах и природных катаклизмах, а также беженцы, которым довелось на себе испытать, что такое грубые нарушения прав человека, и даже подвергавшиеся пыткам. Я искренне надеялась, что помимо лечения телесных ран человек, ставший жертвой Габриэля, получит также помощь в исцелении травм психологических.

* * *

К тому времени, когда меня попросили осмотреть его и побеседовать с ним, Габриэль успел провести много месяцев в нашем отделении интенсивного лечения, куда направляли пациентов, проявлявших агрессию по отношению к другим людям. Это означало, что в основном медики фокусировались на сокращении рисков и угроз, исходящих от пациента. Часть времени он провел в изоляции, что является больничной разновидностью тюремного карцера, который иногда называют штрафным изолятором. Вообще-то полная социальная изоляция для больных, страдающих острыми психическими заболеваниями, не рекомендуется. Один американский судья во время акции в защиту гражданских прав недавно заявил, что изолировать заключенных с психическими отклонениями – это все равно что «лишать астматиков воздуха»[20]20
  Federal judge T. Henderson in Madrid v. Gomez, 889 F. Supp. 1146, 1265 (N. D. Cal. 1995)


[Закрыть]. Я изучила данный вопрос и даже сделала на этот счет официальное заявление под присягой, и мне хорошо известно, что здесь нет простых ответов. Использование таких мер, как изоляция, – одна из серьезных этических проблем, которые встают перед профессиональными медиками, работающими в системе правосудия. В Соединенном Королевстве существует официальный надзор за использованием (в том числе необоснованным) такой меры, как изоляция. Этот контроль осуществляют независимые организации, например Говардская лига за тюремную реформу и Независимая тюремная инспекция. Есть подобный контроль и в Европе – им занимается Европейский комитет по предупреждению пыток. В США активно действуют Американский союз защиты гражданских свобод и другие подобные организации. Там по поводу практики изоляции заключенных в тюрьмах усиленного режима идут горячие споры, а влияние такой изоляции на психику человека серьезно изучается [21]21
  См. работы Lorna Rhodes (Total Confinement, University of California Press, 2004) и Craig Haney (‘Restricting the Use of Solitary Confinement’, Annual Review of Criminology, 2018, 1, 285–310).


[Закрыть].

В конце концов, когда с помощью препаратов общий накал паранойи и враждебности Габриэля удалось снизить, его перевели в обычную палату. Однако я понимала, что проявления агрессии и беспокойства с его стороны все еще возможны и что они, скорее всего, будут чередоваться с периодами депрессии и слезливости. Помимо прочего, Габриэль упорно утверждал, что санитары по ночам проникают к нему в палату и насилуют его. Этот же симптом фиксировался у него и во время предварительного заключения в тюрьме, когда он находился под следствием и дожидался суда. Со временем он не исчез, несмотря на лечение с использованием специальных препаратов. Именно из-за этого остаточного параноидального симптома меня и попросили осмотреть Габриэля и провести с ним беседу.

Даже до кардинальных изменений в Национальной службе здравоохранения и последующих долгих лет сокращения ассигнований и все большего урезания возможностей служб психиатрической и психологической помощи в Соединенном Королевстве в штате Бродмурской больницы имелось всего два или три консультанта-психотерапевта плюс небольшая группа психологов, не являвшихся дипломированными специалистами. Когда я познакомилась с Габриэлем, в больнице было около шестисот больных. Медики хорошо знают, что такое безжалостная процедура триажа. Когда по каким-то причинам ресурсы ограниченны, вылечите тех, у кого больше шансов на выздоровление. Тогда, два десятилетия назад, психически больные люди редко попадали в число тех, кому предлагали помощь психотерапевта. Слишком долго считалось, что они воспринимают действительность в искаженном виде, а потому лечить их просто бесполезно. Есть же люди, которые находятся в таком плохом физическом состоянии, что им просто нельзя делать хирургические операции? Так и для психотерапии необходимо, чтобы психологическое состояние пациента позволяло проводить с ним сеансы лечения. К тому же считалось, что не имеющие ничего общего с реальностью навязчивые идеи делают таких людей, как Габриэль, слишком возбудимыми – значит, они не способны спокойно просидеть в комнате с психотерапевтом, в частности со мной, достаточно долгое время, а ведь психотерапевтический сеанс обычно длится час или чуть меньше. Постоянно раздираемый дилеммой «борьба или бегство», Габриэль, возможно, вел себя подобно Офелии в «Гамлете», поведение которой Гертруда определяет следующим образом: та тонула, «как бы не ведая своей беды»[22]22
  Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть].

Несмотря на это, ведущий врач-психиатр больницы, наблюдавший Габриэля, захотел проверить собственную теорию в отношении пациента. Он знал, что я работаю еще и в клинике для больных с посттравматическими расстройствами, и изложил мне свою идею. Она состояла в том, что постоянная агрессивность Габриэля и его утверждения, что санитары по ночам его насилуют, могли быть как раз выражением посттравматического синдрома (ПТС). Некоторые диагнозы практически ежедневно упоминаются в беседах по многу раз в виде аббревиатур, и эти сокращения, в отличие от других, никто не расшифровывает, поскольку они вроде бы не требуют разъяснений. Все мы понимаем, что любое по-настоящему страшное событие, пережитое человеком, может дестабилизировать его сознание. Симптомы ПТС хорошо известны – они простираются от повышенной возбудимости до внезапных приступов негативных воспоминаний, кошмаров и бессонницы. Именно они послужили основой для сюжетов многих литературных произведений XX века, кинофильмов и телесериалов. Но описания ПТС можно найти и в текстах Геродота, посвященных битве при Марафоне, и в «Генрихе Четвертом» Шекспира, когда жена Хотспера, беспокоясь за мужа, говорит: «Близ тебя не раз я / сторожила твой тревожный сон / и слышала, как ты о войнах бредил»[23]23
  Перевод Е. Бируковой.


[Закрыть]. Когда-то называвшийся «шоком от контузии» и «нервным истощением в боевых условиях» (во времена Гражданской войны в США существовало более поэтичное выражение – «солдатское сердце»), ПТС как официальный термин был включен в лексикон медиков около сорока лет назад. Это произошло, когда американские исследователи начали обнаруживать характерные хронические симптомы у ветеранов войны во Вьетнаме.

Поскольку мы знали о Габриэле совсем мало, нам было неизвестно, имелся ли у него опыт участия в боевых действиях. Однако данные исследований ясно говорят о том, что ПТС могут испытывать не только люди, побывавшие на войне, но и попавшие в другие экстремальные ситуации: пережившие катастрофы на транспорте, террористические акты, а также жертвы домашнего насилия – в этот список можно включить все варианты событий, подразумевающих страх, потерю близких людей, угрозу смерти или ранения. Современная статистика свидетельствует, что семи из десяти граждан, проживающих в Соединенном Королевстве, по всей вероятности, доводилось переживать ПТС, но, к счастью, большинство людей самостоятельно избавляются от него и полностью восстанавливаются в течение нескольких месяцев. Плохая же новость состоит в том, что у тех, кто не входит в это большинство, лечение хронического ПТС проходит тяжело. Как представляется, отчасти это связано с тем, что они испытывают то, что я называю «синдромом выжившего». Те, кому пришлось с этим столкнуться, испытывают очень сильные и гнетущие эмоции, которые трудно преодолеть и им самим, и психологам, осуществляющим лечение. При этом попытки отрешиться, задвинуть их куда-то в глубь сознания лишь ухудшают состояние пациентов.

У нас в больнице появился новый психотерапевт, который владел многообещающей методикой лечения ПТС. Она называется «десенсибилизация и переработка движением глаз» – сокращенно ДПДГ. Меня ей не обучали, но я все же кое-что слышала и знала о ней. Впервые ее опробовали в США еще в середине 1990-х годов. Эта методика предусматривает постановку перед пациентом двух задач, для решения которых задействуется память, причем попытки их решения должны сопровождаться осознанным движением его глаз. Психотерапевт покачивает перед лицом пациента пальцем из стороны в сторону и просит его отслеживать взглядом эти движения. Одновременно с этим пациент должен описывать болезненные для него воспоминания и чувства, которые они у него вызывают. На сегодняшний день эта методика стала одним из вариантов лечения людей с симптомами ПТС, и многочисленные исследования говорят о том, что она может давать впечатляющие результаты [24]24
  van Schie, K., van Veen, S. C., Engelhard, I. M., Klugkist, I. and van den Hout, M. A. (2016) ‘Blurring Emotional Memories Using Eye Movements: Individual Differences and Speed of Eye Movements’, European Journal of Psychotraumatology, 7, 29,476.


[Закрыть].

Специалист по ДПДГ испытывал вполне обычные для большинства его коллег сомнения по поводу целесообразности работы с пациентом c психотическим поведением. Но все же выразил готовность испытать методику на Габриэле – при условии, что я смогу подготовить пациента к этому, беседуя с ним в ходе психотерапевтических сеансов. Я тоже была полна решимости попробовать. Времена менялись, появлялись новые теории. Меня, в частности, заинтересовали весьма интригующие исследования, проведенные в Голландии, – их авторы сформулировали идею «спектра психотических расстройств». Смысл ее состоял в том, что состояние одних больных могло быть слишком тяжелым, чтобы они положительно реагировали на сеансы психологической терапии, тогда как другие вполне могли хорошо ее воспринимать, если специалистам-медикам удавалось наладить с ними диалог и найти необходимые точки соприкосновения. Исследования также показывали, что хотя случаи, когда весь внутренний мир пациента целиком оказывался психотически иррациональным, в сознании больного все же можно было отыскать некие зоны, или сферы, способные к рациональному мышлению.

Перед первым сеансом с Габриэлем я связалась с его основным санитаром в надежде узнать, что он думает о проблемах, возникающих у его пациента с ночной сменой. Дэйв выразил удивление – как и все остальные, с кем я пыталась обсуждать этот вопрос.

– Габриэль из Восточной Африки, и мы думали, у него может возникнуть какой-то контакт с Майклом и Джозефом, потому что они из Кении… но когда они пытались заговорить с ним, он начинал на них кричать и проявлять враждебность.

Я знала Дэйва как добросовестного работника и добродушного человека, но невольно внутренне поморщилась, когда он предположил, что у его коллег Майкла и Джозефа могло обнаружиться что-то общее с Габриэлем – если не считать того факта, что все они были уроженцами одного огромного континента. Но это предположение, что называется, лежало на поверхности, и я должна признать, что на протяжении многих лет работы и сама не раз делала такие же поспешные выводы. Полагаю, все мои коллеги могут совершать подобные грубые ошибки – несмотря на то, что все мы прошли специальное обучение (а может, как раз по этой причине).

Разговор с Дэйвом заставил меня как следует порыться в материалах, чтобы побольше узнать о родине Габриэля – Эритрее, о которой мне было известно очень мало. Оказалось, что его страна по-своему удивительно разнообразна и неоднородна. Я выяснила, что на ее территории люди говорят на семи языках и исповедуют столько же религий, а еще то, что страну раздирают внутренние конфликты, а также войны, время от времени возникающие с соседней Эфиопией. Я не стала глубоко погружаться в материалы, где речь шла об отношениях Габриэля с Майклом и Джозефом, в которых пациент видел своих врагов. Однако нельзя было исключать, что его враждебность являлась выражением недоверия в целом к представителям власти, в число которых Габриэль мог включить и меня.

– Как у него дела сегодня? – спросила я Дэйва, стараясь, чтобы в моем голосе не проскальзывали нотки беспокойства.

– Вам повезло, – ответил санитар. – Он в хорошем настроении и, похоже, хочет вас видеть. Только не спрашивайте его про шапку.

Разумеется, первым, на что я обратила внимание, впервые увидев Габриэля, был его головной убор. Это была круглая мягкая шапочка без полей, натянутая на уши. Габриэль носил ее вместе с обычной больничной униформой – мешковатой футболкой и тренировочными штанами. Ношение головных уборов в больнице не поощряется – в них можно спрятать оружие или что-то еще запрещенное. Кроме того, они могут быть символами принадлежности к сторонникам какой-то организации, спортивной команды или политической партии, а это может привести к конфликтам. Я была удивлена тем, что Габриэлю позволили носить его шапочку, но решила, что буду следовать рекомендации Дэйва и не спрашивать про нее пациента. Мое любопытство на этот счет могло подождать.

Мы встретились с Габриэлем в коридоре неподалеку от сестринского поста. Я представилась, продемонстрировав пациенту значок со своим именем, а затем отперла и распахнула дверь комнаты, в которой должен был состояться сеанс, пропуская Габриэля вперед. Для встречи с ним мне выделили одну из ближайших к посту комнат. Прозрачный фрагмент двери был, как обычно, сделан из специального, особо прочного стекла. Принято считать, что для пациентов наличие такого стекла может быть отвлекающим фактором, но я решила, что если у Габриэля будет возможность видеть проходящих по коридору медсестер, а они, в свою очередь, смогут видеть нас, он будет чувствовать себя более комфортно. Во всяком случае, так было бы со мной. К тому же из санитаров дежурил Дэйв, и я почувствовала облегчение, когда увидела, что еще один, по имени Тревор, внимательно поглядывает в нашу сторону. Это был большой, грузный, похожий на медведя мужчина, к которому хорошо относились и сотрудники больницы, и пациенты, так что его присутствие всегда действовало на людей успокаивающе и ободряюще.

Когда мы с пациентом устроились на стульях, я удостоверилась, что Габриэль понимает, кто я такая и почему нахожусь с ним в одной комнате, а также объяснила ему обычные базовые правила. Отвечая на ряд самых простых вопросов, он пробормотал что-то, что, по всей видимости, следовало истолковать как «да». У него был удивительно звучный, глубокий голос, который контрастировал с его субтильным телосложением. Я знала, что его родным языком был тигринья – именно на нем говорило большинство людей у него на родине. Что же касается английского, то на нем Габриэль, хотя и прожил всю взрослую жизнь в Соединенном Королевстве, так и не научился разговаривать бегло. Это было еще одно препятствие, которое нам с ним предстояло преодолеть: мне всегда бывает трудно дать раскрыться в беседе людям, которым приходится говорить не на своем родном языке. А терапия с участием переводчика, как свидетельствует мой опыт, невозможна. Очень немногие сотрудники тюрем и психиатрических больниц достаточно хорошо владеют иностранными языками – я, во всяком случае, не вхожу в их число, – чтобы общаться на них с заключенными или пациентами. И даже если со временем кадровая политика в этом плане станет более гибкой, вряд ли найдутся финансовые ресурсы, позволяющие в случае необходимости нанимать двуязычных специалистов. Работая в системе, полной недостатков, я стараюсь делать все возможное в доступных пределах и изменять какие-то вещи в лучшую сторону, если это мне по силам. Перед беседой с Габриэлем я решила, что буду говорить медленно, максимально четко и ясно, и надеялась, что мы сможем продвинуться вперед.

Когда я спросила, можно ли называть его по имени, Габриэль с радостью согласился (так бывает далеко не всегда). Затем я поинтересовалась, приходилось ли ему раньше беседовать с психотерапевтом, и в ответ получила непонимающий взгляд. Мне стало понятно, что он, по-видимому, никогда не слышал слова «психотерапевт» и не знает, что оно означает, то есть и о психотерапии у него, скорее всего, нет никакого представления. Я решила предпринять еще одну попытку. Приходилось ли ему когда-нибудь разговаривать о своей жизни с доктором?

– Да, – гортанно ответил мой собеседник.

Это, впрочем, могло означать все, что угодно – или вообще ничего. Я не очень удачно сформулировала вопрос.

– Вы ничего не имеете против того, что мы с вами сегодня встретились, Габриэль?

Пациент немного подумал, словно ему задали каверзный вопрос, а затем ответил:

– Эт’ычно.

Ответ поставил меня в тупик, но затем я поняла, что Габриэль хотел сказать «это необычно». Это могло иметь некий позитивный подтекст – в том смысле, что пациенту приятна наша встреча, поскольку она для него нечто новое. Если так, это было уже кое-что. Остаток времени, отведенного для беседы, мы разговаривали о банальных вещах – я спрашивала, как ему живется в больнице. При этом старалась задавать вопросы таким образом, чтобы Габриэль мог отвечать односложно, так, как ему было удобно, – «нет» или «да». Я не видела никакого смысла в том, чтобы пытаться заставить его сказать больше, раз он не был к этому готов. Час оказался долгим, и, уходя, я чувствовала сомнения в возможном успехе. Но все же знала: не следует судить о том, как пойдет дело, раньше времени и надо быть внимательной и готовой ко всему. Оставалось надеяться, что и Габриэль будет придерживаться той же позиции.

Следующие шесть сеансов не прибавили оптимизма – у меня по-прежнему не было уверенности, что Габриэль окажется способным воспринимать какое-либо лечение, не говоря уже о лечении при помощи методики ДПДГ. Даже на самом элементарном уровне ему не хватало вербальных инструментов. Впрочем, его английский лексикон, казалось, немного расширился и достиг одной или двух сотен слов. Он использовал их с безотрадной монотонностью, то и дело вставляя в речь выражение «знаете ли» в качестве подобия знака препинания, отделяющего одну короткую фразу от другой, пожимая плечами и гримасничая, когда ему было особенно трудно выразить свою мысль.

Наши сеансы во многом походили на первый: чувство неловкости на них было преобладающим, а темой обмена репликами являлись элементарные вещи, в основном касающиеся повседневной жизни пациента, что, впрочем, считается основой для начального этапа терапии. Габриэль всеми силами избегал разговоров о чувствах, которые он испытывал, и блокировал мои попытки перевести беседу на то, что ему нравилось и что не нравилось в больнице. Наиболее эмоционально окрашенное заявление, которого мне удалось от него добиться, состояло в том, что ему не нравилась больничная еда. В то время я практически полностью связывала эту ситуацию с языковым барьером, а также с тем, что пациент испытывал сильное беспокойство. Позднее я прочла о том, что такое поведение может отчасти объясняться наличием у пациента личностной особенности, которая на медицинском языке называется алекситимией (то есть в буквальном понимании дефицитом слов, предназначенных для выражения эмоций) и которая часто ассоциируется с аутизмом и другими расстройствами. Впоследствии я также выяснила, что большинству пациентов требуется продолжительное время, чтобы достичь состояния, позволяющего им выражать и пытаться анализировать свои чувства, а мы зачастую этим временем не располагаем.

О прошлом Габриэля было известно мало. Мы выяснили, что ему тридцать семь лет и что, оказавшись в Англии, он бо́льшую часть времени прожил в Лондоне. В северной части Лондона? Да. Он работал? Да. Что это была за работа? Разная – то такая, то сякая. Иногда Габриэль нанимался выполнять разовые поручения в ресторанах, временами помогал торговцам на уличных рынках. Похоже, он понимал по-английски гораздо лучше, чем умел выражать свои мысли, – мне кажется, это свойственно многим людям, вынужденным общаться не на родном языке.

Он часто вставлял в речь ругательства, в основном слова и выражения вроде «твою мать» и «дерьмо», но они не относились к чему-нибудь или кому-нибудь конкретно и тем более не имели агрессивной направленности на меня. Я словно общалась с человеком, который нахватался каких-то слов на плохо знакомом ему языке, включая ругательства, вульгарные и сленговые выражения, и использовал их как обыкновенные прилагательные: «гребаный стол», «дерьмовый стул». Иногда мне казалось, что мои вопросы вызывают у него раздражение, даже враждебность, но тем не менее он каждую неделю приходил на встречи со мной и почти никогда не опаздывал. Он часто надевал ту самую коричневую шапочку, натянув ее на уши, независимо от температуры воздуха в комнате или времени суток.