Текст книги "Демон, которого ты знаешь"

Окончив школу, Тони захотел учиться на шеф-повара. Отец отнесся к идее сына с презрением («готовить должны женщины»), поэтому в конце 1980-х годов Тони пришлось уехать из своего родного провинциального городка в Лондон. Он устроился на дневную работу официантом в модный ресторан и на этой должности преуспевал. Когда мне наконец удалось раздобыть материалы судебного процесса над ним, я нашла там свидетельские показания коллег Тони, которые описывали его как весьма старательного работника, пользовавшегося успехом у клиентов ресторана. Они были поражены, когда его арестовали за серийные убийства. По ночам Тони посещал местные бары для гомосексуалистов, где его знали как активного гея и к тому же весьма жесткого типа, задиру, без раздумий пускавшего в ход кулаки. Он объяснил мне, что ему нравилось существовать в двух обличьях – любезного официанта и агрессивного, в том числе в сексуальном плане, драчуна. Пока он рассказывал, я представила себе, как он заканчивает рабочий день в ресторане, ныряет в какой-то переулок, срывает с себя накрахмаленную белую рубашку и передник и облачается в наряд другого Тони – футболку и кожаную куртку. При этом я невольно вспомнила о других серийных убийцах, о которых мне доводилось читать, – они тоже весьма тщательно делили свою жизнь на две части, в одной из них давая выход своей жестокости, а в другой, обычной, ведя себя как самые обыкновенные люди, обыватели. Такое переключение для них тоже было разновидностью защитного механизма, которое иногда называют раздвоением. Этот термин впервые употребил профессор Роберт Лифтон в опубликованном в 1986 году исследовании, посвященном нацистским врачам, которые работали в лагерях смерти. Согласно его описанию, у них было «освенцимское я», начисто лишенное каких-либо моральных принципов, и «человеческое я» за пределами лагерных стен, где они выступали как добропорядочные люди, хорошие и добрые мужья и отцы [15]15
  Lifton, R. J. (1986) The Nazi Doctors: Medical Killing and the Psychology of Genocide (New York: Basic Books).


[Закрыть].

Такое разделение подробно обсуждалось на специальном симпозиуме, организованном ФБР и посвященном проблеме серийных убийств, который состоялся в 2008 году [16]16
  ⁰ Morton, R. J. et al. (Eds) (2008) Serial Murder Symposium 2008. National Center for the Analysis of Violent Crime, Quantico.


[Закрыть]. В итоговых материалах было подтверждено, что вопреки стереотипам, созданным бесчисленными литературными произведениями и телесериалами, серийные убийцы редко бывают одинокими людьми, отщепенцами и изгоями общества. Если верить опыту, накопленному специалистами ФБР, большинство таких преступников жили активной социальной жизнью и были людьми семейными. Окружающие обычно отзывались о них как о «хороших соседях» или «дружелюбных коллегах». Я невольно вспомнила в связи с этим одно экспертное заключение по поводу серийного убийцы, которое мне довелось слышать своими ушами. Специалист несколько раз подчеркнул, что человек, о котором шла речь, «всегда аккуратно платил налоги». Маска хорошего, добропорядочного человека, за которой прячется человек злой и жестокий, – это древняя тема раздвоения личности, одна половинка которой олицетворяет добро, а другая – зло. Классический литературный пример такого раздвоения – произведение Роберта Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».

Как правило, в процессе терапии люди демонстрируют свою лучшую часть – по крайней мере поначалу. Я решила, что, возможно, Тони потребуется время, чтобы показать мне то, что Юнг назвал бы его теневым я. Однако оно проявилось в ходе наших сеансов быстрее, чем я ожидала. Я старалась быть с Тони максимально осторожной. Но когда слишком стараешься, легко бывает совершить глупую ошибку. Как-то мы с Тони в очередной раз говорили о его кошмарах, и именно в этом контексте я спросила, можем ли мы вернуться к «агрессивному поведению» его отца – пациент неоднократно употреблял именно это выражение. Я увидела, как лицо у Тони словно потемнело. Широкие брови сошлись на переносице, в обращенных на меня глазах сверкнула злоба. Я ощутила тревогу и одновременно смущение. У меня не было сомнений, что, употребляя выражение «агрессивное поведение», он имел в виду жестокость своего родителя, и потому решила, что эти слова можно считать для него приемлемыми. И все же я не учла того, что, используя те же выражения, что и он, придавала им чересчур высокую степень реальности, которую он не мог вынести. Слова Тони, произнесенные моими устами, вызвали у него резко негативную реакцию. Кисти рук, которые он держал на поверхности разделявшего нас стола, сжались в кулаки, костяшки пальцев побелели. Я едва не отшатнулась, боясь, что он может перевернуть стол или перескочить через него. Моя рука невольно дернулась – я была готова нажать на тревожную кнопку у себя на поясе. Но Тони резко встал, отбросил в сторону стул, на котором сидел, пересек комнату и, не причинив мне вреда, вышел в коридор, с треском захлопнув за собой дверь.

Его неожиданный уход с сеанса психотерапии вызывал у персонала больницы тревогу и одновременно некое смутное недовольство мной. «Что случилось?» – спрашивали меня коллеги, но я чувствовала, что им хотелось сформулировать вопрос по-другому: «Что вы такое с ним сделали?» В процессе психотерапевтических сеансов пациенты могут выдавать негативные реакции. Медсестры это прекрасно знают. Но после того как психотерапевт уходит домой, именно им приходится «разгребать» последствия сеанса и приводить пациента в норму, если что-то пошло не так. Если сеанс «расстроил» пациента, общение с ним может стать более рискованным, так как он вполне способен стать более агрессивным к медперсоналу, другим больным и даже причинить вред самому себе. Пришлось потратить немало времени, объясняя суть происшедшего работникам больницы и заверяя их, что никто в результате не подвергся и не подвергнется опасности: просто я случайно вызвала у Тони приступ раздражения, а раздражение и суицидальные настроения – это не одно и то же.

Мне очень хотелось добиться прогресса в состоянии Тони, тем самым показав, что я хороший специалист или по крайней мере имею задатки для того, чтобы стать хорошим психотерапевтом. Но чтобы добиться этого, следовало побольше молчать и слушать. Когда же нужно было что-нибудь сказать, я должна была проявлять деликатность и очень осторожно подбирать слова. Это мне много раз говорили еще во время учебы и практики – как и то, что профессиональное мастерство нарабатывается в течение многих лет, нередко методом проб и ошибок. Я сказала своему супервайзеру, что испытываю острое чувство разочарования в самой себе из-за неудачной попытки понять состояние и объяснить поведение Тони, «прочитать» его. Супервайзер в ответ на это сказал, что для меня случившееся – еще один ценный урок. Мы склонны концентрироваться на неспособности наших пациентов «читать» других людей, пояснил он, поскольку они очень часто неправильно понимали сигналы, исходившие от их жертв, или вступали в конфликты, находясь в тюрьме. Мы привыкли объяснять это тем, что они не умеют правильно толковать поведение других преступников или тюремного персонала, да и вообще других людей. Однако мне полезно было испытать на себе, как легко подобные ошибки может совершать любой человек, даже обладающий специальными знаниями и подготовкой психиатр и психотерапевт. Понимать мотивы действий других людей – это способность, которую можно и нужно развивать и совершенствовать, пояснил супервайзер, и это касается как психотерапевтов, так и тех, кого мы лечим.

Мы с Тони получили возможность выяснить, какие пути для этого существуют, когда его гнев утих и он несколько недель спустя решил, что может принять участие еще в одном сеансе. Мы с пациентом пришли к согласию, что такая эмоция, как огорчение, в самом широком смысле необходима людям, чтобы развиваться и становиться умнее и опытнее. Мы поговорили о двойственном значении этого слова и о том, что огорчение в определенных ситуациях может как сделать кого-либо несчастным, так и разбить или опрокинуть что-нибудь в буквальном смысле, а также о том, что в обоих случаях оно может привести к узнаванию чего-то нового, хотя, возможно, и неприятного. Я поняла, что надо прекратить попытки осознанно избегать ситуаций, подобных той, которая возникла в ходе предыдущего сеанса. Кроме того, я поделилась с пациентом тем, что мой супервайзер помог мне понять: будет лучше, если мы с Тони позволим себе думать по-разному и не соглашаться с мнением другого – более того, это может быть даже полезно. Я испытала большое облегчение, поняв, что моя ошибка и гнев Тони не уничтожили возможность нашей совместной работы. В итоге мы возобновили наши еженедельные сеансы, теперь уже лучше понимая друг друга.

Тони продолжил рассказывать мне историю своей жизни. Еще через несколько месяцев мы подошли к периоду, когда он начал убивать. Первое нападение произошло через несколько лет после того, как он окунулся в разгульную жизнь гей-сообщества Лондона. В разгар эпидемии ВИЧ Тони начал экспериментировать с разными видами наркотиков и практиковать контакты с многочисленными сексуальными партнерами. Он жил, как нигилист в эпоху упадка Древнего Рима. Завел привычку по четвергам, в свободные от работы вечера, бродить из бара в бар, чтобы знакомиться с мужчинами. Тони рассказал мне, что ему больше всего нравились молодые пареньки, «хорошенькие» и «голодненькие», то есть живущие в нужде. Он очаровывал их тем, что сначала был грубым и неприветливым, а затем менял линию поведения, давая молодым людям понять, что на это его подвигло общение с ними. Я видела его обезоруживающую улыбку и поняла, что специфическое грубоватое обаяние должно было привлекать тех, кто нуждался в любви и защите взрослого, сильного мужчины. Еще мне пришла в голову мысль, что Тони, возможно, влекло к юношам моложе его по возрасту по той причине, что они напоминали ему его самого, – ведь он тоже часто чувствовал себя уязвимым и нуждался в заботе. Вероятно, убивая своих партнеров, он убивал именно эту ненавистную ему часть себя. Я нисколько не удивилась, когда он рассказал, что незадолго до первого нападения пребывал в депрессии и его одолевали суицидальные настроения.

Тони подробно описал, как уходил из бара с другим мужчиной, рассчитывая заняться с ним сексом где-нибудь в переулке или в парке неподалеку. По его словам, он никогда не сообщал партнерам свое настоящее имя. Это позволяло ему после оргазма ударить случайного любовника по лицу и убежать в полной уверенности, что тот никогда никуда не сообщит об этом происшествии. Потом он перестал убегать, а вместо этого отбирал у молодых людей бумажники. При этом он угрожал найти и убить их, если кому-нибудь придет в голову обратиться в полицию. Потеряв счет подобным случаям, он не мог точно сказать, сколько раз действовал по такому сценарию, прежде чем впервые совершил убийство. Он знал, что в барах уже начались разговоры про «четвергового парня», – посетители рассказывали друг другу, что этот странный тип садист и малость не в себе. Поэтому Тони решил изменить уже сложившиеся привычки и перенес деятельность в другую часть города. Тогда-то он и встретил свою первую жертву, которую убил.

Лицо именно этого юноши Тони видел в своих кошмарах. По его словам, это был очень симпатичный молодой человек с «удивительно голубыми глазами». Сказав это, Тони надолго замолчал, признавшись, что вспоминать об этом случае ему нелегко. Я нервничала, опасаясь того, что он мог мне сказать. Одно дело прочесть об убийстве в газете или книге и совсем другое – услышать рассказ о нем из уст самого убийцы. Начав, Тони заговорил в так называемом историческом настоящем времени, что поначалу меня несколько запутало. Затем я поняла, что это вполне обычно для испанского, который был для него первым родным языком. Впоследствии, работая с людьми, пережившими травматический шок и изучая особенности их сознания, я обнаружила, что для многих, причем не только тех, кто совершил насильственные преступления, в подобных ситуациях это весьма типично – использовать настоящее время при описании страшных для них событий. Мне как психологу это показалось интересным: подобное подсознательное искажение временны́х рамок того, что произошло в реальности, сигнализирует о том, что для человека описываемые им события не ушли в прошлое, как по идее должно было бы произойти. Я всегда пытаюсь запомнить детали подобных бесед и позднее восстановить их содержание, фиксируя ключевые фразы, которые крепко врезаются в память.

– Мы отправляемся к нему домой, и, пока едем в такси, я все время думаю: «Я это сделаю, я его прикончу». Я знаю, что смогу убить этого типа. Он такой молодой, доверчивый, у него такое милое лицо, нежная, как персик, кожа. Он живет в квартире наверху, поэтому мы преодолеваем два лестничных пролета, торопясь и спотыкаясь от нетерпения – нам хочется поскорее добраться до места и потрахаться. В квартире мы чуть-чуть выпиваем и глотаем немного колес. Потом мы начинаем целоваться, и я чувствую дикое желание его задушить, которое поднимается откуда-то из области паха. Он улыбается, смотрит мне в глаза и старается выглядеть как можно сексуальнее. Я не могу это вынести, не выдерживаю этот взгляд и хватаю его за горло. Он совсем слабый. Я сильнее, намного сильнее, и… вскоре все кончено. Я смотрю на него и чувствую отвращение. Бью его по лицу, пинаю ногами несколько раз, но потом до меня доходит, что он не двигается. Он мертв. Тогда я начинаю думать, что нужно поскорее убираться оттуда, но боюсь, что кто-нибудь обнаружит тело и меня схватят. Что же делать? Надо бы избавиться от трупа, спрятать его – но как? Сбросить в реку или канал? Но стоит глухая ночь, а я даже не знаю, где я, в какой части города нахожусь. Если я попробую стащить тело вниз по лестнице, то наверняка разбужу соседей. Оглядевшись, я решаю запихнуть труп в какой-нибудь мешок или чемодан и начинаю обыскивать квартиру. Наконец нахожу большую спортивную сумку, но хотя этот тип невелик ростом и довольно худой, ясно, что он все равно в нее не влезет. А что, если тело начнет коченеть? На улице уже светает. Надо торопиться. Из окна видно, что позади дома находится какой-то лес или что-то в этом роде…

Тут Тони замолчал. Я знала, о чем он собирался рассказать дальше, – о таких вещах нелегко говорить на любом языке и в любом времени. Тони обезглавил свою жертву, отрезав голову трупа кухонным ножом. Тело и голова в конце концов были обнаружены на небольшом расстоянии друг от друга – они были брошены в лесу неподалеку от дома. В обществе велось много возбужденных разговоров о том, каким чудовищем должен был быть тот, кто совершил это страшное преступление, и что все это могло означать. Но я, похоже, вот-вот должна была выяснить, что основания для подобных действий были самые прозаические. Тони, глядя в пол, продолжил свой рассказ. По его словам, он очень быстро понял, что голова – самая тяжелая часть тела и что она «вроде шара для боулинга».

– В общем, я понимаю, что ее надо отрезать, – заявил он и добавил едва слышно: – Это нелегкое дело, оно отнимает кучу времени. – Он снова помолчал какое-то время, а затем продолжил: – Короче, потом я кладу голову в одну сумку, а все остальное – в другую. Обе сумки спускаю вниз по лестнице, стараясь не шуметь – не наткнуться на что-нибудь или не уронить свой груз.

Сказав это, Тони наконец посмотрел на меня, чтобы понять мою реакцию. Мне, помнится, удалось сохранить невозмутимое выражение лица и ограничиться глубокомысленным кивком. Впрочем, это оказалось не так уж трудно, потому что я понимала: для Тони это важный практический элемент того, что я называла нашей с ним совместной «работой». В конце концов, умение контролировать эмоциональные реакции на то, что говорят пациенты, – один из важнейших навыков, которому обучают специалистов. Фрейд считал, что психологическая терапия сродни хирургии, и уж конечно он был бы невысокого мнения о хирурге, который, вскрыв брюшную полость пациента, побледнел бы или вообще убежал из операционной с криком: «Там везде метастазы!» По этой причине мы сами во время обучения подвергаемся сеансам психотерапии – это позволяет нам осознать, что наша психологическая защита тоже может давать сбои. Кроме того, мы порой обсуждаем свои чувства по отношению к пациенту, независимо от того, какие они, положительные или отрицательные, с нашими супервайзерами, то есть выносим их за пределы помещения, где проходят сеансы. Однако во время сеанса мой долг – полностью фокусироваться на эмоциональных переживаниях пациента, а не на моих собственных.

Мне вдруг пришло в голову, что обыденность, в условиях которой проходит этот наш конкретный сеанс с Тони, в каком-то смысле просто абсурдна. Мы с ним сидим в комнате и разговариваем о том, как один из нас обезглавил человека, но при этом никто из проходящих мимо и видящих нас через стеклянную вставку в двери, даже не догадывается, что мы беседуем на такую странную тему. С таким же успехом мы могли бы говорить о погоде. Я не видела необходимости дальше расспрашивать Тони по поводу обезглавливания его жертвы – это было весьма прагматичным решением довольно трудной проблемы. К тому же я хорошо помнила раздраженное замечание серийного убийцы Денниса Нильсена, который сказал, что других людей гораздо больше интересовало, что он делал с телами жертв после того, как расправился с ними (он расчленял тела и по частям спускал в канализацию), нежели сам факт убийства. Я попросила Тони рассказать мне, когда он будет к этому готов, что происходило после того, как он избавился от тела молодого человека. При этом я нарочито говорила в прошедшем времени. Однако он продолжал использовать историческое настоящее. Звучало это примерно так:

– На следующий день я иду на работу, и мне кажется, что все это сон. Я начинаю убеждать себя, что все это нереально, представляете? А когда этого типа находят и это появляется в новостях, я сам себе говорю, что это не моих рук дело.

Брут в произведении Уильяма Шекспира «Юлий Цезарь» описывает нечто подобное: «Меж выполненьем замыслов ужасных / И первым побужденьем промежуток / Похож на призрак иль на страшный сон»[17]17
  Перевод М. Зенкевича.


[Закрыть]. Краткое, но яркое литературное резюме Шекспира является психологически совершенным и к тому же предвосхищает результаты современных исследований, которые показывают, как именно те, кто совершает насильственные преступления, входят в похожее на сон «отрешенное» состояние в тот момент, когда творят свои злодеяния. Именно по этой причине впоследствии им, с одной стороны, трудно вспомнить детали содеянного, а с другой стороны, легче внушить себе: «Это был не я». Или, скажем: «Этого просто не было».

Тони продолжил свой рассказ, по-прежнему употребляя исключительно настоящее время, но теперь перешел к описанию другого эпизода:

– В четверг я иду в другой бар, а там все говорят про убийство этого парня. Я тоже участвую в разговоре и даже по своей инициативе предлагаю проводить одного паренька домой – чтобы он добрался куда надо и с ним ничего не случилось. Мне даже приятно, что я проявляю такую любезность. Но потом думаю, что в любое время могу все повторить, и никто не узнает, что это я. Сделаю, и это не будет иметь никакого значения, потому что все не взаправду.

Я кивнула, размышляя о том, что подобное отрицание весьма характерно для людей и идет от нашего подсознательного желания оставаться «хорошими». Мне много раз приходилось слышать от адвокатов, специализирующихся на бракоразводных делах, что во время первой встречи с ними клиенты, рассказывая о том, почему рухнул их брак, утверждали, что их супруг или супруга – воплощение зла, а сами они безупречны. Юристы в таких случаях кивают и делают пометки в блокноте, но при этом хорошо знают, что подобные заявления – только начало истории. То же самое можно сказать и о работе психотерапевтов. Отрицание совершенных преступлений позволяло Тони не думать о злодейской половине своего «я». Если бы он открыто признал, что совершенные им преступления имели место в действительности, это было бы для него невыносимо. Тот факт, что он даже убедил самого себя в том, что хотел защитить свою потенциальную жертву от опасности, был весьма показательным.

Тони рассказал мне еще о двух мужчинах, с которыми он познакомился в барах, а затем убил, постаравшись как можно лучше спрятать тела. Их он не обезглавливал – это означало, что полиции потребовалось больше времени, чтобы связать первое убийство с остальными. В конце концов его вычислили и арестовали после того, как обнаружили в квартире последней жертвы коробок со спичками из ресторана, в котором Тони работал. Поначалу он все отрицал, но затем перестал отпираться и признал вину во всех совершенных убийствах. Его приговорили к трем пожизненным срокам тюремного заключения с правом подачи прошения об условно-досрочном освобождении не менее чем через двадцать лет. Сейчас такое решение суда показалось бы слишком мягким – Тони, скорее всего, получил бы пожизненный срок без какого-либо шанса выйти на свободу условно-досрочно.

Далеко не на всех сеансах удается добиться от пациента подобных признаний. В большинстве случаев на них не происходит ничего необычного. Мы с пациентами сидим друг напротив друга, беседуем, то есть поочередно то говорим, то слушаем, вместе анализируя те или иные мысли. Мы с Тони не стали больше возвращаться к теме убийств, но еще не раз говорили о его кошмарах, которые по-прежнему продолжались. Во время одного из сеансов он с горечью пожаловался мне, что пациент в соседней палате обратился к персоналу больницы и заявил, что это он, Тони, кричит по ночам. Это расстроило моего пациента. Он вступил в конфликт с человеком из соседней палаты и обвинил его во лжи. Возник скандал, который продолжался до тех пор, пока санитар Тони, Джейми, не вмешался и не сказал, что прав пациент из соседней палаты и что это его подопечный, Тони, издает крики в ночное время. Тони был просто поражен – он не мог поверить в то, что услышал. Но ему и в голову не могло прийти, что Джейми станет лгать. Тони сказал мне, что «все это просто не укладывалось у него в голове», но спорить больше не стал. Я же отметила для себя, что Тони смог стерпеть то, что его санитар сказал нечто, показавшееся ему неприятным. На мой взгляд, это могло свидетельствовать, что лечение дает эффект. Я решила, что Джейми почувствовал и поступил, исходя именно из этого, – и не ошибся. Тони я сказала, что извлекла немало пользы для себя из бесед с санитаром. У меня сложилось впечатление, что Тони нравилось, что мы с Джейми взаимодействуем, – словно супруги, которые постоянно думают о ребенке и заботятся о нем.

Взаимодействие между Тони и Джейми дало возможность оценить, как пациент воспринимает окружающую действительность, когда пребывает в подавленном состоянии. Я объяснила Тони, что у человека, находящегося в сложной ситуации, сознание может отключаться и мы можем приписывать собственные качества или действия, которые нам не нравятся, другим людям. Отталкиваясь от этой идеи, я поинтересовалась у пациента, что именно кричал человек из соседней палаты, когда не давал ему спать по ночам. Можно ли было расслышать какие-то слова?

– Когда он кричит, то зовет на помощь – снова и снова.

Не стоило говорить об этом Тони на данном этапе лечения, но мне пришло в голову, что зовущий на помощь человек может быть фрагментом воспоминаний Тони о том, как издает последние отчаянные вопли одна из его жертв. Поэтому я спросила, не может ли оказаться, что на помощь звал сам Тони, разбуженный кошмарным сновидением. Лицо моего пациента помрачнело, он ничего не ответил. Я не могла сказать, готов ли он перестать обвинять в ночных криках кого-то другого. Но он не выразил несогласия со мной, и я продолжила развивать свою мысль, говоря, что, возможно, «человек в соседней палате» выкрикивал нечто такое, что сам Тони не мог выразить, а именно просил о помощи от его, Тони, имени. В ответ Тони закрыл лицо ладонями и, заглушая собственные слова, невнятно пробормотал:

– Нет… Я не хочу… Не могу быть таким слабым.

Я мягко заметила, что понимаю его нежелание быть уязвимым, но напомнила, что ведь он сам просил о лечении.

– Это ведь просьба о помощи, верно?

Тони что-то проворчал, но не стал со мной спорить. Я пояснила, что говорю об этом, так как считаю, что какая-то часть его сознания готова быть уязвимой и более того, стремится к этому. После этих слов Тони поднял голову и посмотрел мне в глаза. Я не отвела взгляд, понимая, что в нашем общении наступил важный поворотный пункт.

– Тони, я считаю, что вы достаточно храбрый человек, чтобы встретиться лицом к лицу с чем-то в самом деле трудным и тяжелым.

– Вовсе я не храбрый.

Голос у Тони дрогнул, но он продолжал поддерживать со мной зрительный контакт.

– Вы правда так думаете? Ну а я считаю вас храбрым. Нужно мужество, чтобы вспоминать о совершенном в прошлом насилии, думать о нем и разговаривать со мной о вещах, которые вас расстраивают. Вы боитесь только в ваших кошмарах. А здесь вы продемонстрировали настоящее мужество.

Эти мои слова дошли до пациента, возможно, не сразу, а в течение нескольких последующих недель, и он перестал жаловаться на то, что какой-то мужчина в соседней палате кричит по ночам. Постепенно, после многих месяцев бесед о его уязвимости, душевной боли и страхах, кошмары перестали его мучить, и он перестал беспокоить больничный персонал по ночам. Медсестры и санитары были довольны достигнутым им прогрессом, как и я. Другие врачи стали сообщать, что симптомы депрессии у Тони тоже стали менее выраженными. Я не представляла себе, к каким результатам может привести лечение, когда примерно восемнадцать месяцев назад мы с ним только начинали наши сеансы, поэтому была весьма удовлетворена тем, что его состояние улучшилось. Мои коллеги сочли, что Тони готов к тому, чтобы вернуться в тюрьму и продолжать отбывать свой срок, и я согласилась с их решением. Тони тоже не возражал, и мы с ним начали готовиться к окончанию нашей совместной работы.

Я вспомнила свои былые сомнения, что есть какой-то смысл заниматься лечением Тони, и о том, что некоторые коллеги разделяли мою точку зрения. Тогда я не представляла, каким будет прогресс и итоговый результат наших с Тони сеансов. Этот опыт, который я приобрела в самом начале медицинской карьеры, научил меня, что если люди, независимо от прошлого, проявляют интерес к тому, что происходит в их сознании, существует шанс на то, что в царящем там хаосе удастся найти смысл. Тони, в свою очередь, научился противостоять болезненным мыслям и эмоциям, даже когда бывало очень трудно, и в будущем это должно было помочь ему справляться со сложными ситуациями. Я была удовлетворена, как любой врач, когда его пациенту предлагают лечение и оно меняет ситуацию к лучшему. И еще я поняла кое-что важное о долговременной терапии – ведь в ходе лечения Тони мне доводилось делать ошибки, как в тот раз, когда я весьма некстати, говоря о его отце, употребила выражение «агрессивное поведение». Мне стало ясно: даже тогда, когда кажется, что все пропало, ситуацию можно изменить к лучшему и все наладить – и это был бесценный урок на долгие годы.

* * *

Один из наших последних сеансов начался прекрасным июньским днем. Яркие лучи солнца проникали в комнату и слепили глаза, поэтому я задернула занавеску на окне, отчего палата погрузилась в полумрак. Я и представить себе не могла, какое направление из-за этого примет наша беседа. Усевшись за стол, мы некоторое время помолчали, но теперь Тони не чувствовал в таких ситуациях дискомфорта и начинал говорить тогда, когда у него возникало желание. Внезапно он заявил, что завтра День отца. Я знала, что отец Тони умер несколько лет назад, и не могла понять, почему мой пациент вдруг упомянул об этом празднике.

– Моему отцу сейчас было бы семьдесят два года. Это совсем не возраст. Он просто взял и умер – сразу, совершенно неожиданно. – Тони покачал головой. – Ни с того ни с сего.

Некоторое время назад Тони рассказал мне, что его отец, выйдя на пенсию, казался вполне бодрым, вроде бы не имел проблем со здоровьем – и умер от внезапного сердечного приступа. Для всех это стало шоком. Тони узнал о смерти отца с опозданием, поскольку к тому времени фактически потерял связь со своей семьей. Ему стало известно о случившемся только спустя несколько недель.

– Но ведь многие мужчины умирают, когда им не надо больше ходить на работу, верно? – спросил Тони без всяких эмоций в голосе.

Мне оставалось лишь надеяться, что он не пытается интерпретировать таким образом наши с ним совместные сеансы и их скорое окончание. Я поинтересовалась, что для него означает выражение «День отца». Можно ли сказать, что в этом году праздник для него имеет какое-то особое значение? Он отрицательно покачал головой, и мне показалось, что он разочарован – как будто ему хотелось ничего не ощущать по поводу этой даты, но у него не получалось.

– Просто… я с ним не попрощался, – выдавил наконец Тони. – Не был на похоронах и все такое.

У пациента был такой вид, словно он вот-вот заплачет, и я сказала, что, наверное, это была очень тяжелая для него потеря. Тони кивнул. Какое-то время мы сидели молча, и в этом молчании присутствовала торжественная нотка, словно мы оба присутствовали на похоронах. Наконец я поинтересовалась:

– А когда он умер?

Тони задумался и ответил не слишком уверенно:

– Должно быть… в начале августа. Примерно. Как раз перед тем, как я прикончил того рыжего.

Я не знала точно, кого именно Тони имеет в виду. Во время наших бесед он никогда не описывал тех, кто стал его жертвой.

– Дайте-ка я соображу… – снова задумался Тони и поднял взгляд к потолку, пытаясь восстановить в памяти ход событий. – Кажется, это было в… восемьдесят восьмом, а тот рыжий…

Он снова погрузился в размышления. А до меня тем временем дошло, что мы с Тони оба поняли – речь идет о ком-то, кого он убил еще до того красивого голубоглазого юноши, который, по рассказам моего пациента, стал его «первым». Наверное, в той ситуации я должна была чувствовать себя озадаченной или встревоженной, но я хорошо помню, что была спокойной и невозмутимой.

– Скажите, Тони, возможно ли, что смертей было четыре? – спросила я. – Что до того молодого человека с голубыми глазами был еще один человек, тот рыжий, о котором вы сейчас упомянули?

Я подбирала слова с осторожностью, прекрасно понимая, что этот разговор может иметь очень большое значение – в том числе с юридической точки зрения. Я не смела произносить слово «убийство», поскольку только присяжные могли решить вопрос о том, будет ли эта история когда-либо услышана в суде. Адвокаты Тони могли обвинить меня в том, что я оказала давление на их клиента и заставила его сделать ложное признание.