Текст книги "Демон, которого ты знаешь"

Я уже начала думать, что это, возможно, не самый правильный и безопасный подход – закладывать в основу нашего курса лечения предположение, что пациент просто перенес психологическую травму. Его прошлое, похоже, было «другой страной», в которую, он, весьма возможно, не хотел возвращаться никогда. Я изучила его криминальное досье: все предупреждения, аресты и наказания, которые становились результатом его повторяющихся актов мелкого хулиганства, насильственных действий против других людей и, наконец, нападения в кафе, которое едва не привело к гибели человека. Увы, это было просто досье, обыкновенный перечень поступков человека и их внешних последствий, не слишком информативный, хотя в нем должно было быть скрыто нечто. По прошествии многих недель коллега из социальной службы сообщила мне, что наконец-то пришли дополнительные материалы по Габриэлю, которые она запрашивала. Из них мы получили еще кое-какие данные, касающиеся приезда пациента в Британию два десятилетия назад. Оказалось, что, судя по всему, он, будучи еще молодым, изначально прибыл в Соединенное Королевство в качестве беженца в поисках политического убежища – как и многие другие люди, бегущие из зон военных конфликтов. Мне часто приходилось видеть таких людей в клинике для пациентов с посттравматическим синдромом. ПТС, можно сказать, был для них весьма характерным явлением, и для этого наверняка были основания. Не просто же так они обратились к правительству чужой страны с просьбой о предоставлении им политического убежища – ясно, что они, должно быть, подвергались гонениям и преследованиям. Но опыт работы в клинике для больных посттравматическим синдромом подсказывал мне, что не следует делать вывод, будто эти обстоятельства всегда играют определяющую роль в формировании сознания беженцев. Я видела много случаев, когда, осознав свою способность выживать в самых страшных обстоятельствах, люди обретали дополнительную духовную силу и становились поистине несгибаемыми. Именно такие случаи напомнили мне, как важно не делать слишком широких обобщений, когда речь идет о людях, оставшихся в живых после чрезвычайных ситуаций, или беженцев. У меня даже был случай, когда несколько человек, которым я в нашей клинике проводила сеансы групповой терапии, обратились ко мне с просьбой перевести их на индивидуальный режим занятий – они чувствовали, что с другими людьми, участвовавшими в сеансах, у них нет ничего общего, если не считать статуса иммигранта.

В дневнике Габриэля не удалось обнаружить никаких объяснений по поводу того, что заставило его бежать из родной страны и просить политического убежища, – как и относительно того, какие чувства он испытывал по этому поводу. Не было там и никаких записей, касающихся его семьи. Все, что мы знали, – это то, что прибыл он в Великобританию один благодаря помощи одной из миссионерских организаций. Я нашла документы, подтверждающие, что ему было разрешено остаться в Англии. Возможно, такое решение было принято властями потому, что Габриэлю в то время было всего семнадцать лет. Как ни печально, если бы сегодня такой же молодой человек из раздираемой войной страны обратился к властям с аналогичной просьбой, ему бы, скорее всего, было отказано: нынешняя политика «враждебного окружения», которую проводит наше правительство, весьма безжалостна.

Ясно было одно – даже беглое ознакомление с весьма скудным досье на Габриэля свидетельствовало, что ему не удалось легко вписаться в повседневную жизнь в Британии и успешно обустроиться в ней. Для него нашли место в одном из интернатов, но он то и дело сбегал оттуда. К тому времени, когда ему исполнилось восемнадцать, он уже жил на улице, принимал наркотики и злоупотреблял алкоголем, добывая деньги на их покупку воровством и кражами со взломом. У него неоднократно обнаруживали ножи. Это было вполне обычно для бездомного – такие люди вынуждены думать о самозащите. Но мне казалось, что в данном случае это обстоятельство было ранним индикатором развивающейся паранойи. Я с интересом выяснила, что, оказывается, полиция несколько раз отправляла его на психиатрическое освидетельствование, подозревая, что у него, возможно, «не все в порядке с головой». Однако всякий раз его поведение объясняли употреблением наркотиков. Габриэля лечили, затем держали какое-то время в камере, а после этого он снова оказывался на улице. Время от времени он бывал замешан в происшествиях, связанных с насилием, – чаще всего в стычках с другими бездомными. Так продолжалось до того самого дня, когда он в каком-то кафе совершил то, что на полицейском жаргоне называется зачетным преступлением, то есть преступление, которое привело к реальному взятию его под стражу. Заключенные и пациенты психиатрических клиник, упоминая о нем, говорят «мое зачетное».

Когда я подошла к предназначенной для встреч с Габриэлем палате, чтобы провести с ним седьмой сеанс, дежурил Тревор, и вид у него был мрачный. Он сказал, что ночью Габриэль снова просыпался и кричал на обслуживающий персонал. Впрочем, по словам санитара, теперь пациент уже более или менее успокоился, так что сеанс, скорее всего, не стоило откладывать. Тревор отправился за Габриэлем, а я вошла в комнату. Когда несколько минут спустя привели Габриэля, я уже сидела на своем обычном месте за столом. Улыбнувшись пациенту, я указала ему на его стул.

– Как вы себя сегодня чувствуете? – поинтересовалась я.

Слова мои будто повисли в воздухе – вопрос был задан слишком жизнерадостным тоном, который явно не соответствовал настроению моего подопечного. Габриэль ничего не ответил. Он тяжело опустился на стул, скрестил руки на груди и нахмурился, сильнее обычного сдвинув брови к переносице. Его шапка была надвинута на лоб.

Я не ощутила серьезного беспокойства – мне часто доводилось видеть мрачное выражение на лице Габриэля да и на лицах других моих пациентов. Наблюдая за тем, как больной раздраженно притопывает обутой в тапочку ногой по выложенному плиткой полу, я чувствовала, что он вот-вот со злобой в голосе произнесет что-то вроде «гребаная плитка». Однако он молчал. Я сообщила Габриэлю, что со слов Тревора знаю, что у него была плохая ночь. Габриэль кивнул и бросил мрачный взгляд в окно. Затем он что-то невнятно забормотал себе под нос. Удалось разобрать лишь пару фраз: «Эти подонки не уходят – как я могу спать? Я просил их – прекратите, оставьте меня в покое!» Он произнес очень много слов зараз, что было редкостью. Возможно, именно поэтому я совершила грубую ошибку. Мне хотелось подбодрить его, побудить сказать еще что-нибудь – это, по моему замыслу, должно было помочь ему сосредоточиться на проблемах со сном. Поэтому я задала Габриэлю весьма банальный вопрос, требующий односложного ответа – «да» или «нет»:

– Вам вообще удалось хоть немного поспать сегодня ночью?

И тут язык его тела показал резкое изменение настроения. Сидя на стуле, он выпрямился, сжав руки в кулаки. Голос загремел словно гром в тесной комнатке:

– Да как я мог?! Эти ублюдки хотят меня оттрахать.

Я промолчала, пораженная словами пациента. Габриэль же после короткой паузы заговорил снова:

– Если я усну, они сделают это – как в тюрьме. Меня изнасилуют, изнасилуют. Они хотят превратить меня в женщину!

Я все еще старалась не демонстрировать никакой, тем более бурной реакции – просто сидела с бесстрастным выражением лица и кивала в надежде дать понять пациенту, что я понимаю смысл того, что он мне сообщил. Габриэль пришел в крайнее возбуждение.

– Вы знаете, что это такое, – прошипел он, и мне на лоб попала капля слюны, вырвавшаяся у него изо рта. – Вы же женщина! Вас могут изнасиловать в любое время, в любую минуту! ОПАСНОСТЬ! Мы оба в опасности! Эти люди! Они обращаются со мной как с грязью! Проникают в меня – внутрь меня… делают меня НЕМУЖЧИНОЙ…

Габриэль с силой ударил кулаком по столу, и я невольно вздрогнула. Затем он поднял правую руку, и я решила, что сейчас он ударит меня, но нет. Его указательный палец был вытянут и показывал на что-то или кого-то за дверью. Посмотрев в том направлении, я увидела сестринский пост.

– Санитары, хреновы ублюдки…

От гнева он выпучил глаза. Речь стала невнятной – слова словно застревали в горле, душили его.

Разумеется, я была сильно напугана, но в то же время понимала, что пациент встревожен и возбужден и что ему необходимо как-то выплеснуть свои эмоции. Я решила попробовать хоть немного снизить накал напряженности, царящий в комнате, и мягко произнесла:

– Габриэль, могу ли я чем-то вам помочь?

Вскочив со стула, мой пациент принялся быстро расхаживать взад-вперед. Было видно, что возбуждение у него нарастает. Он что-то кричал, брызгая слюной. Изо рта у него вырывались потоки слов, разобрать которые было невозможно. Кажется, я уловила что-то вроде «оттрахали в задницу», а слова «ночью» и «санитар» звучали непрерывно, словно странная мантра. Это было повторение уже знакомых мне обвинений и бредовых страхов Габриэля, что в его комнату ворвутся какие-то мужчины и изнасилуют его.

– Больше никогда! Больше никогда! Хватит этого дерьма!

В какой-то момент я решила, что мне тоже следует встать, чтобы, так сказать, быть с Габриэлем на одном уровне, но это был неверный ход. Может быть, он решил, что я собираюсь как-то остановить его или помешать ему покинуть комнату. Так или иначе, он сильно толкнул меня в грудь, и я навзничь упала на пол. Услышав мой возглас, в котором было больше удивления, чем боли, в комнату ворвались санитары.

Завыла тревожная сигнализация. Пронзительный пульсирующий звук заметался по комнате, эхом отражаясь от стен. Габриэль, вырвавшись из рук санитаров, выбежал из комнаты, озираясь в поисках чего-то, что можно было бы использовать как оружие. Он схватился было за стул, но они в больнице особые, очень тяжелые, явно сделанные с учетом особого контингента нашего учреждения. В отчаянии Габриэль сгреб в охапку груду газет и журналов с ближайшей стойки и высоко подбросил их, так что они дождем посыпались на головы медперсонала, прибежавшего на сигнал тревоги. Пять или шесть человек настигли его и повалили на пол – санитары в психиатрических больницах специально обучены действиям в подобных ситуациях, и, для того чтобы скрутить Габриэля, им потребовалось всего несколько секунд.

Встав и отряхнувшись, я отошла в сторону, чтобы оказаться подальше от места схватки и вне поля зрения Габриэля. Затем я увидела Тревора – стоя на коленях у головы пациента, он что-то тихонько ему говорил. Вой сигнализации стих, все немного успокоились, и мне удалось расслышать, какими словами Тревор успокаивает Габриэля:

– Все хорошо, ты в безопасности, с тобой все в порядке, Габриэль.

Другие сотрудники медперсонала удерживали ноги и руки пациента до тех пор, пока он не перестал сопротивляться и пытаться вырваться, а затем поставили его на ноги и увели, надев на него смирительную рубашку. Я заметила, что другие пациенты, находившиеся поблизости, попрятались по палатам или были уведены из коридора другими санитарами и медсестрами. Хотя и редко, но такие вещи в заведениях, подобных нашему, все же случаются, и тех больных, которые становятся свидетелями подобных инцидентов, увиденное может расстроить. Их реакция может быть очень разной – у одних такие случаи вызывают беспокойство, у других гнев, третьи не проявляют к происходящему никакого интереса. Так или иначе первостепенная задача медперсонала в подобных ситуациях – не допустить, чтобы неприятный эпизод вызвал цепную реакцию, которая, распространившись, может сильно осложнить жизнь больницы.

– Гвен, вы в порядке?

Санитары, суетившиеся вокруг меня, явно были обеспокоены – кто-то принес воды, кто-то проверял, нет ли у меня кровотечения или синяков. Я сказала, что со мной все хорошо, – так и было на самом деле. Я лишь сердилась на саму себя за то, что не сумела помочь Габриэлю, а также тревожилась по поводу того, сможет ли случившийся инцидент повлиять на перспективы нашей с ним дальнейшей совместной работы. Он мог быть истолкован как свидетельство того, что, как многие считали и прежде, «Габриэль слишком психически неуравновешен, чтобы с ним имело смысл проводить сеансы психотерапии». Кроме того, его могли внести в список пациентов, представляющих опасность, ведь он напал на врача, что случается довольно редко, особенно в Бродмуре. Между тем наибольшему риску подвергаются, пожалуй, медсестры и санитары, находящиеся в непосредственном контакте с пациентами. Впрочем, подавляющее большинство наших больных никогда не пытаются навредить тем, кто о них заботится.

В инциденте с Габриэлем не было ничьей вины, но опасения, что кому-то предъявят претензии по поводу случившегося, незримо висели в воздухе во время совещания медперсонала, проходившего после окончания смены. Нужно было внести в журналы наблюдений соответствующие данные и заполнить специальные формы – этого требовали существующие правила. Габриэль пришел в палату, где проводился сеанс, уже чем-то расстроенный, пояснила я. Далее я сообщила, что, согласно моему впечатлению, все дело было в его недосыпе и в том, что он испытывал беспокойство и страх, и напал он вовсе не на меня – просто я оказалась у него на пути, когда он захотел покинуть комнату. Тревор выглядел очень удрученным – по его словам, он предвидел, что на этот раз во время сеанса могут возникнуть проблемы и что сеанс следовало отложить, поскольку пациент находился не в лучшем состоянии. Я, разумеется, не могла позволить Тревору взять на себя вину за происшедшее и заявила, что хочу продолжить сеансы терапии с Габриэлем, что он тоже желает этого и, на мой взгляд, ни с каким явным риском это не связано.

Я поинтересовалась у сотрудников, работавших в ночную смену, не произошло ли с Габриэлем чего-то необычного, что не укладывалось бы в привычную схему. Они сказали, что вроде бы ничего такого не заметили; не было ни о чем подобном и записей в журнале наблюдений. Я ни секунды не сомневалась в том, что в действительности никто не пытался причинить пациенту ущерб. Но мне хотелось знать, не было ли ночью сказано каких-либо слов или предпринято каких-либо действий, которые могли бы пробудить в нем тяжелые воспоминания о какой-то другой ночи – или о далеком прошлом. И снова я остро ощутила, как мало мы знаем о прошлом Габриэля и о том, что может таиться в его сознании. Тем не менее я не собиралась сдаваться. Увы, потом мне пришлось пожалеть о том, что я не прояснила все до конца с санитарами из ночной смены, – это вызвало у меня такое чувство, словно я упустила что-то, имеющее ключевое значение.

На следующий день дискуссия о том, способен ли Габриэль реагировать на терапию, возобновилась. Штатный психолог предположил, что пациент просто не готов к динамической психотерапии c упором на размышления и формирование неких взаимоотношений с другими людьми, – возможно, Габриэль нуждался в другом типе лечения. Существует несколько методик проведения терапевтических бесед, каждая из них имеет особенности и делает акцент на разных моментах. Все эти методики являются проверенными и эффективными. Я использую психодинамическую терапию, основанную на психоанализе. Те случаи, о которых я успела рассказать, так или иначе предполагают фокусировку в первую очередь на процессе познания пациентом самого себя. Применяемая мной методика предполагает толкование их слов, поведения и поступков при помощи особых отношений пациента с психотерапевтом. Я настаивала на том, чтобы продолжать работу с Габриэлем, упирая на то, что резкое ее прекращение может причинить ему вред. Если же мы продолжим, считала я, это будет для пациента сигналом о том, что его гнев понят и, вполне возможно, имеет некое значение, какой-то смысл. Зачем же воспринимать вспышку ярости как свидетельство того, что разговорная психотерапия не подходит для данного пациента, если подобные вспышки могут быть частью проблемы, которую мы пытаемся решить?

К этому времени я уже знала, что подобные инциденты (а они будут происходить и в ряде других случаев, которые я описываю в этой книге) могут быть поворотными пунктами, ведущими к появлению новых идей по поводу того, как можно достичь прогресса. У меня все еще оставалась надежда на то, что нам в конце концов удастся выполнить изначальный план, состоящий в том, чтобы подготовить Габриэля к применению методики десенсибилизации и переработки движением глаз (ДПДГ). Я чувствовала, что мои коллеги на этот счет настроены пессимистично, негатив ясно ощущался в комнате, где проходила дискуссия. В поисках поддержки я бросила взгляд на главного психиатра больницы, и он, к моему облегчению, сказал:

– Давайте будем придерживаться утвержденного плана.

В итоге было решено, что я пока продолжу сеансы терапии с Габриэлем при условии более жесткого контроля со стороны младшего медперсонала. Габриэлю увеличили дозировку препаратов, принимаемых на ночь, чтобы он лучше спал. Я же должна была проводить очередной сеанс терапии только в тех случаях, когда в тот день, на который он был запланирован, пациент будет спокоен и в хорошем настроении.

Я снова встретилась с Габриэлем через неделю, потом еще и еще раз. Сеансы проходили трудно и вызывали у меня невольное разочарование, так что в отдельных случаях даже возникала мысль о том, что, возможно, скептики правы и мой пациент еще не готов к подобному лечению. Габриэль никак не объяснил свое поведение – лишь сказал, что ему стыдно за то, что он меня толкнул, и постоянно извинялся за этот поступок. Это, откровенно говоря, мешало, поскольку мы все время концентрировались на собственно событии, вместо того чтобы попытаться понять, почему оно произошло. Я старалась заставить Габриэля задуматься о том, что именно могло так сильно его рассердить и привести в такое возбужденное состояние. Неоднократно я интересовалась, есть ли у него какие-то предположения насчет того, не сказала ли я или не сделала ли чего-то такого, что могло вызвать у него подобную вспышку?

– Не-а, – отвечал он с подавленным видом.

Прошло несколько недель, и увеличенные дозы препаратов и, возможно, более крепкий сон привели к тому, что Габриэль стал более спокойным. Он сумел объяснить, что гнев и возбуждение, когда он «взорвался» в тот злополучный день, вызвала не я, а его «ночной страх». При этом я заметила, что жалобы по поводу изнасилования санитарами ночной смены сменились жалобами на то, что за ним шпионят. Габриэль назвал имена Майкла и Джозефа, двух сотрудников-африканцев, о которых ранее упоминал Дэйв. По словам пациента, во время обходов они то и дело прижимались лицами к стеклу с наружной стороны двери его палаты, чтобы взглянуть на него, – и так всю ночь. Этим они его «затрахали», хотя санитары объяснили ему, что они обязаны это делать в интересах безопасности. Габриэль же упорно твердил, что подобный интерес к нему со стороны ночных сотрудников «плохой». Когда же я попросила его рассказать, почему он так думает, помогая ему вопросами, предполагающими односложные ответы «да» или «нет», пациент затруднился это сделать. Было что-то такое, что ему трудно было до меня донести или мне – понять.

Незадолго до Рождества наша беседа приняла необычный оборот. Это было в середине декабря, во время последнего нашего с Габриэлем сеанса перед праздничными каникулами – в следующий раз мы должны были встретиться только в январе. Мы уселись на стулья и стали поудобнее устраиваться за столом, когда я вдруг услышала пение. Это репетировал кто-то из обслуживающего персонала больницы – накануне Рождества медики собирались колядовать, чтобы собрать деньги на благотворительный взнос в пользу пациентов больницы. Я в этот момент говорила что-то весьма заурядное по поводу того, что на улице стало рано темнеть. Габриэль вдруг поднес к губам палец.

– Тс-с-с…

Я замолчала и прислушалась. Откуда-то из соседнего помещения послышались благостные звуки предрождественского хорового песнопения, которые внезапно прервались, потому что кто-то из певцов закашлялся.

– Ладно, давайте еще раз сначала, – произнес мужской голос.

Хор запел снова:

– Архангел Гавриил[25]25
  В английском языке имя архангела Гавриила произносится как Габриэль. – Примеч. ред.


[Закрыть] спустился с небес на белоснежных крыльях…

При этих словах на лице моего пациента появилась улыбка, к которой вполне подошел бы эпитет «блаженная».

– Эт’ я! – ликующе воскликнул он. – Эт’ я!

– О, конечно, – сказала я. – Ваше имя… особенное, со значением.

Я заметила, что мои слова тронули собеседника.

– Ага. Я сильный, – быстро ответил он и приложил ладонь к сердцу. – Я в себе Бога здорово чувствую.

За стеной тем временем перешли к пению других псалмов. Теперь звучал тот, в котором рассказывается о Вифлееме и Деве Марии. Чистый, звонкий женский голос заметно выделялся на фоне других. Решив воспользоваться хорошим настроением Габриэля, я позволила себе весьма очевидное по своей сути замечание.

– Это ведь песня о Матери и Сыне, не так ли? – спросила я.

– Ага. Это про Мать Марию, – ответил Габриэль и тут же, к моему изумлению, добавил: – Я очень скучаю по своей матери.

Это было сказано очень грустным тоном и удивительно к месту – любой человек накануне Рождества мог испытывать тоску по матери. Насколько я знала, это был первый случай, когда Габриэль упомянул о своей семье – и в беседе со мной, и в разговорах со всеми остальными сотрудниками больницы. Мы даже не знали, жива ли его мать, не говоря уже об отце. Единственное, что мы могли предполагать относительно Габриэля, это то, что в юности, возможно даже будучи еще совсем ребенком, он мог осиротеть в результате войны, после чего покинул Эритрею в поисках лучшей жизни. Но было ли так на самом деле? Не хотелось спрашивать его об этом напрямую – я надеялась, что он, может быть, расскажет все сам. Но Габриэль погрузился в молчание и сидел неподвижно, склонив голову, так что мне был виден верх его изношенной старой шапочки. В верхней части странного головного убора несколько шерстяных нитей стояли торчком, словно подобие короны, хотя куда больше напоминали лопнувшие нити накаливания перегоревшей электрической лампочки.

Мои знания об Эритрее, как я уже упоминала, были поверхностными. Но я знала, что значительная часть населения этой страны исповедует христианство.

– Тебе знаком этот рождественский гимн? Ты пел его под Рождество у себя на родине? – поинтересовалась я.

– Не-а, – последовал ответ. – У моей матери – ангельский голос.

В моем сознании в этот момент возник образ ангела, склонившегося к молодой женщине, чтобы сообщить ей радостную весть о том, что у нее будет сын, – ангела, который говорит Марии: «Не бойся».

Я уточнила у Габриэля, действительно ли его мать хорошо пела. Он быстро кивнул, но ничего не сказал, а настаивать на том, чтобы он ответил словами, мне не хотелось. Удалось выяснить, что там, где его нашли миссионеры, которые помогли ему попасть в Англию, была церковь. Однако после этого Габриэль снова замкнулся в себе. Я ощутила разочарование – у меня было такое чувство, будто я обнаружила окно, ведущее в какое-то потайное место, а оно оказалось заколоченным.

– А каким ты помнишь Рождество у себя на родине, когда с тобой была мать… и другие члены семьи? Что ты тогда чувствовал?

Габриэль поднял голову и встретился со мной взглядом.

– Страх, – коротко бросил он и снова умолк. Затем, после небольшой паузы, добавил: – Моя мать, мой отец… мои сестры. Все чувствовали страх. После того как пришли солдаты, никто не пел.

Я решила, что пациент имеет в виду исламскую полицию, о которой мне доводилось читать, – она вполне могла попытаться закрыть церкви, но спрашивать об этом не стала. Я решила, что будет лучше, если Габриэль сам станет выбирать направление беседы по своему усмотрению, а я буду следовать за ним. Учитывая то, как мало мы с ним говорили о его прежней жизни, нынешнюю нашу беседу можно было считать прорывом. Так что я слушала, едва дыша, опасаясь сбить пациента с настроения каким-нибудь неосторожным замечанием, – лишь кивала в те моменты, когда это было нужно, и молилась, чтобы Габриэль продолжал. При этом я прекрасно понимала, что отведенный для сеанса час давно закончился, но прервать разговор сейчас было бы ошибкой – особенно есть учесть, что после этого во время рождественских каникул мы с пациентом встречаться не будем.

Участники хора, репетировавшего за стеной, начали расходиться. Мы услышали скрип двигаемых стульев и оживленный разговор в коридоре. Я между тем напряженно размышляла о том, как лучше завершить наш сеанс. В какой-то момент мне пришла в голову мысль, что можно было бы попытаться перекинуть мостик от факта отсутствия рядом с Габриэлем его матери к моему собственному отсутствию в его жизни в течение ближайших двух недель, когда наши совместные сеансы не будут проводиться, но затем я решила этого не делать. В конце концов, к теме его семьи можно было вернуться и в первые дни нового года. Рождественский гимн, по-видимому, заставил Габриэля испытать очень сильные эмоции, так что этого пока было более чем достаточно. Я лишь поблагодарила пациента за то, что он решился поговорить со мной о своих родных, и попросила его запомнить этот разговор, чтобы мы могли вернуться к нему после праздников. На прощание я пожелала Габриэлю счастливого Рождества.

– И вам счастливого Рождества, доктор Гвен, – произнес он с улыбкой. То, что он совершенно осознанно попрощался со мной, было явным прогрессом.

Уходя, я мысленно благодарила Габриэля за подарок, который он мне сделал. Никогда не знаешь, что может заставить наглухо замкнувшегося в себе пациента раскрыться в ходе терапии, и никого нельзя считать безнадежным, неизлечимым.

* * *

Мы снова встретились в первую неделю января. Ожидая Габриэля в отведенной для наших сеансов комнате, я наблюдала, как за окном легкий снежок ложится на лужайки и асфальтированные дорожки. Боковым зрением я заметила знакомую коричневую шапочку без полей, мелькнувшую поблизости от сестринского поста. Затем услышала звучный баритон Габриэля – он приветствовал кого-то из санитаров или медсестер. Мне показалось, что он в хорошем настроении, но об этом трудно было судить только по его голосу и виду. Во всяком случае, когда он вошел в комнату, лицо его было совершенно бесстрастным. Прежде чем кто-либо из нас успел поздороваться, он вынул из кармана фотографию и положил ее на стоящий в комнате небольшой стол, в самый его центр. Затем он опустился на стул напротив меня и сложил руки на груди в ожидании моей реакции.

Я решила проявить осторожность и не делать никаких предположений. Первым делом я спросила у Габриэля, не возражает ли он, если я взгляну на фото. Он жестом дал понять, что я могу это сделать. Измятый снимок выцвел от времени. Мне захотелось потрогать его, осторожно провести по нему пальцами, но я почувствовала, что этого делать не следует. На фотографии была запечатлена стоящая за невысокой белой оградой симпатичная пара, мужчина и женщина, которым внешне можно было дать от тридцати до пятидесяти лет. Поскольку оба были чернокожими, вероятнее всего африканцами, я предположила, что это родители Габриэля. Мой взгляд невольно привлекли волосы женщины – вверху и по бокам головы они были заплетены в косички и уложены в сложную прическу, а затем свободно спадали на плечи. В одежде мужчины и женщины присутствовали элементы как западной моды, так и традиционных национальных костюмов. Оба были в футболках, но при этом подпоясаны широкими хлопчатобумажными поясами со сложным узором. У мужчины на правой ноге ниже колена был не то бандаж, не то гипсовая повязка. В левой руке он держал какой-то музыкальный инструмент. Похоже, фотографию сделали на улице какого-то города, так как на заднем фоне были видны автомобили и ряд высоких пальм.

Вместо того чтобы сразу же спросить, кто изображен на снимке и где он сделан, я поинтересовалась:

– Это гитара?

Габриэль нахмурился – видимо, его слегка озадачил мой интерес к такой второстепенной детали.

– Кирар, – поправил меня он.

– Похоже на гитару, – сказала я и, кивнув, снова стала вглядываться в фото. – Вы можете сказать, кто это, Габриэль? Кажется, эта фотография вам очень дорога.

С чрезвычайной осторожностью пациент взял снимок со стола и положил в карман своей куртки с капюшоном. Затем он подтвердил мою догадку – мужчина и женщина, запечатленные на фото, были его родителями. Когда я поинтересовалась, где их сфотографировали, он сказал, что фото было сделано в Асмаре, столице Эртры – так он произнес название страны.

– А вы сами из Асмары? – спросила я.

– Не-а, – коротко ответил пациент, стараясь не встречаться со мной взглядом.

Через некоторое время Габриэль продолжил свой рассказ. То и дело запинаясь и прерывая свое повествование, чтобы подобрать нужное слово, он объяснил, что фотографию сделали незадолго до того, как его семья покинула родной поселок на побережье – это случилось «после того, как пришли солдаты». Первую часть его рассказа обсуждать было достаточно легко.

– Уехать из родного дома, родных мест – это тяжело, – сказала я, и пациент энергично кивнул, давая понять, что полностью со мной согласен.

Глаза у него сияли. В течение следующего часа я узнала гораздо больше, чем ожидала узнать когда бы то ни было. Впервые между мной и Габриэлем установилась полноценная эмоциональная связь. Используя мимику и свой примитивный английский, изредка направляемый моими уточняющими вопросами, Габриэль, несмотря на существующий языковой барьер, сумел изложить свою историю.

Прежде всего он рассказал о том, какую храбрость проявил его отец, чтобы уберечь своих близких от опасности. Похоже, он в самом деле действовал очень быстро и толково в ситуации, когда вокруг царило чудовищное насилие и полная неразбериха. За несколько дней до Рождества, сообщил Габриэль, сразу после того, как ему исполнилось четырнадцать, из Эфиопии пришли солдаты. В их поселок они ворвались на рассвете. Габриэль и его родные проснулись от криков. Габриэль с отцом выбежали на улицу. Там они увидели соседей – мужа и жену, они находились рядом со своим домом. Я не совсем поняла, приходились ли они Габриэлю родственниками, но перебивать его, чтобы это выяснить, не стала. Мужчина был мертв – он лежал в грязи с перерезанным горлом (по словам Габриэля, «кровь из него все еще лилась»), женщина стояла на коленях перед двумя солдатами, моля о пощаде.

Один из солдат взмахнул тесаком с большим лезвием и расколол голову женщины пополам («словно дыню», вспомнил Габриэль). Отец схватил сына, толкнул его в заросли, и они побежали. Тут Габриэль жестами и свистом показал, как что-то пролетело у него над ухом, вероятно, пуля, потом еще и еще. Отец, судя по звукам, сумел каким-то чудом отбиться от солдат, которые их едва не догнали и не схватили. Они убежали вовремя – вокруг заполыхали охваченные огнем поля («огонь до неба, до самого неба», рассказывал Габриэль). Я, замерев, слушала страшный рассказ пациента, не в силах выбросить из головы нарисованную им чудовищную картину – расколотый тесаком, словно арбуз или дыня, череп женщины. Это в самом деле было ужасно.