Текст книги "Демон, которого ты знаешь"

Семья Габриэля бросила свою ферму и потеряла все, что имела. Его отец получил глубокую рану на ноге, когда солдат пытался дотянуться до него своим огромным тесаком. Габриэль изобразил все средствами пантомимы – сначала он продемонстрировал мне пальцами, какой длины было более чем внушительное лезвие, затем взмахнул воображаемым оружием, а потом ухватился за его рукоятку обеими руками и горизонтально взмахнул им, поразив свободное пространство между нами, словно хотел скосить сразу несколько стеблей кукурузы, которой было засеяно поле. Поначалу я думала, что он преувеличивает размеры тесака, или скорее мачете, но потом, поразмыслив, поняла, что перепуганному подростку оно действительно должно было показаться огромным.

Каким-то образом моему пациенту и его отцу удалось воссоединиться с остальными членами семьи – матерью и сестрами Габриэля. Мне было неясно, как это получилось, но я поняла, что они смогли добраться до столицы, где представители их церкви предоставили им убежище и помощь. Они слышали, что после нападения на их поселок в нем и во всей прилегающей местности никого не осталось в живых. Я сказала что-то, кажется, не вполне уместное, по поводу того ужаса, который довелось пережить моему пациенту, и о том, что все это просто чудовищно. Он мрачно кивнул и несколько секунд смотрел мне в глаза.

– А что было потом? – спросила я.

Семья Габриэля поселилась в Асмаре. Они выбивались из сил, чтобы как-то удержаться на плаву, но им не хватало денег даже на еду. Через несколько лет «люди из церкви» предложили вывезти Габриэля из страны – возможно, с матерью и младшими сестренками. Но мать не хотела уезжать без отца, своего мужа. Мой пациент не объяснил, как так получилось, что в итоге вскоре после того, как ему исполнилось шестнадцать, он проделал путешествие за границу в одиночку. Возможно, замысел состоял в том, что за границей он будет зарабатывать деньги и отправлять их семье, чтобы как-то помочь родным, – об этом мечтают практически все иммигранты, приехавшие в Британию по экономическим мотивам. Я, впрочем, считала Габриэля скорее беженцем, который был вынужден скрываться за пределами родной страны от насилия. Разумеется, мне было жаль, что он не рассказал мне больше, – например, про то, каким образом ему удалось пересечь Северную Африку и Европу, сколько времени заняло путешествие, но мне не хотелось, чтобы наш разговор походил на допрос. Со временем я поняла: для того чтобы лечить пациента, необязательно знать его прошлое во всех деталях. Так что следовало радоваться тому, что Габриэль решился рассказать хоть что-то.

Я, правда, все же поинтересовалась, был ли у него какой-нибудь контакт с членами его семьи после того, как он приехал в Соединенное Королевство.

– Два раза, может, три, или что-то вроде этого. Это было давно, – ответил он.

Какие-то люди помогли ему пару раз позвонить в Асмару вскоре после того, как он прибыл в Лондон, но тогда сотовых телефонов еще не было, так что это было сложно. Ему удалось узнать, что его отец через несколько месяцев после отъезда Габриэля вернулся в их родной поселок, чтобы попытаться восстановить дом и спасти остатки имущества, но солдаты схватили и убили его. Мать вместе с дочерьми осталась в столице. Габриэль предполагал, что она работала в церкви, но он не был в этом уверен, так как прошло много лет, а больше он родным не звонил. Хотя Габриэль не сказал прямо, но я поняла, что ему ужасно стыдно за то, что он оказался на улице и впутался в проблемы с наркотиками и полицией, и поэтому он не хотел контактировать с членами семьи.

Пока Габриэль на весьма простом английском языке, то и дело помогая себе жестами, рассказывал о событиях из своего прошлого, я невольно думала о том, какое великое чудо совершается в комнате, отведенной для проведения психотерапевтических сеансов. Передо мной сидел психически не вполне здоровый человек, галлюцинировавший по поводу сексуальных приставаний к нему со стороны санитаров ночной смены, человек с весьма буйным нравом, который несколько месяцев назад в приступе ярости опрокинул меня на пол. И вот этот самый человек, на долю которого в прошлом выпало много поистине ужасных вещей, решился доверить мне то, что прятал в самой глубине души.

Вероятно, это был первый раз, когда он смог так много рассказать другому человеку. Возможно, до этого дня его не раз пытались разговорить профессионалы – миссионеры, работники социальных служб и другие люди, – но ему было слишком плохо, чтобы он мог им довериться. Наверное, у них не было столько времени, сколько у меня, чтобы завоевать его доверие и заключить с ним что-то вроде союза. Скорее всего, они видели в нем лишь иностранца с паранойей. Что ж, я их не виню. У меня было куда больше возможностей, чтобы непредвзято взглянуть на «психа», напавшего на людей в кафе на севере Лондона и в какой-то момент толкнувшего меня так, что я упала. Так уж получилось, что для того чтобы оказаться там, где к нему проявили внимание и доверие, ему пришлось в состоянии бешенства совершить акт насилия, едва не закончившийся гибелью жертвы. Подобная ирония судьбы – довольно типичная вещь, о которой я снова и снова буду упоминать в других историях, включенных в эту книгу. Было большой удачей, что мне разрешили продолжить работу с Габриэлем после его «нападения» на меня. Это позволило мне узнать его глубже, чем если бы ничего подобного не случилось, потому что все его поступки имели определенное значение. То, что я сижу рядом с ним, мне представлялось своего рода привилегией.

На память невольно приходят слова одного моего коллеги, который говорил о «странной и ужасной красоте» нашей работы и о том, что выслушивать откровения наших пациентов – это большая честь. Габриэль был не просто каким-то безликим «ненормальным», как описал его пострадавший при нападении. Он был сильным человеком, и его имя имело особое значение. Когда-то, в юности, у него была семья – мать, отец и две маленькие сестренки. И еще дом, какое-то прошлое и надежды на лучшее будущее. Я старательно объяснила Габриэлю, что хотела бы поделиться тем, что он мне поведал, с другими медиками, чтобы мы могли более эффективно помочь ему. Заручившись его согласием, я так и сделала на очередном совещании.

Все явно были тронуты, особенно Тревор, который тут же начал рассуждать о том, есть ли шанс, что мать Габриэля все еще жива. А что, если бы ему каким-то образом удалось ее разыскать? Тревор оглядел коллег в надежде, что кто-то его поддержит. Представитель социальной службы кивнул – их организация могла попытаться навести кое-какие справки. Я знала, что ее работники неплохо умеют вести розыск членов семей пациентов – мне приходилось видеть, как они с успехом находили родственников больных, прибывших в Британию из других стран. И все же я почувствовала себя обязанной выразить сомнения в том, что в данном случае это следует делать. Поэтому я заявила, что, с одной стороны, это даст шанс Габриэлю выздороветь, но, с другой стороны, возобновление контактов с семьей вполне может оказаться настолько болезненным, что сведет на нет все достигнутые успехи и спровоцирует дальнейшее развитие его психоза. В конце концов это было дело Габриэля – мы не могли решать за него. В итоге мы пришли к единому мнению, что Тревор и представитель социальной службы обсудят это с Габриэлем.

Должна признаться, я заволновалась, когда узнала, что он согласился. Колесики машины закрутились, и механизм со скрипом заработал. Были задействованы разные организации, каждая со своими правилами и инструкциями, что, конечно же, не ускоряло дело. Эритрея тоже реагировала медленно. В ожидании новостей мы с Габриэлем продолжали наши сеансы. Время шло, но ответ на запрос все не поступал. Габриэль начал раздражаться и беспокоиться, то и дело повторяя, что найти его мать, скорее всего, «невозможно» – это было новое слово в его лексиконе. Я напомнила ему о том, как мы с ним услышали пение рождественских гимнов, и о том, как он гордился тем, что его назвали в честь могущественного архангела. Он уставился на меня так, словно не помнил или не понимал, о чем я говорю, но все же мои слова, похоже, его несколько успокоили.

Иногда мы просто сидели молча, иногда разговаривали о совершенно обыденных вещах, как бывало раньше, когда мы еще только начинали общаться, – о меню ланча или о погоде. Кому-то может показаться удивительным, что после происшедшего прорыва мы так сильно откатились назад. Но все случаи, описанные в этой книге, говорят о том, что в процессе лечения бывают взлеты и падения, что это в порядке вещей и что, как правило, за взлетами следуют плато – долгие периоды рутины, в течение которых ничего не происходит. Кроме того, нам по-прежнему мешал языковой барьер, хотя мне стало казаться, что английский Габриэля все же постепенно улучшается, он начинает больше понимать и логичнее излагать свои мысли. Я уверена, это было связано с тем, что он становился увереннее в себе, а это, в свою очередь, делало его настрой менее враждебным и параноидальным.

В какой-то момент я решила, что теперь он, пожалуй, способен рассуждать о том, что побудило его к насилию. Исходя из этого, я как-то раз, заведя разговор на соответствующую тему, предложила ему попытаться нарисовать образы того, чего он боится, понимая, впрочем, что они могут быть почерпнуты из журналов. В свое время я работала с замечательными специалистами в сфере арт-терапии, которые успешно использовали эту методику. И даже не будучи ей обученной, я все же надеялась, что будет полезно попытаться использовать ее в случае с Габриэлем – в том числе потому, что она позволяла в какой-то мере преодолеть языковой барьер. Он с удовольствием согласился, и это позволило нам поговорить о внешнем облике его страхов и о том, какие телесные реакции они у него вызывают. Таким образом, мы использовали визуальные образы, чтобы вместе осознать, что люди могут испытывать чувство страха по-разному – и как именно. Габриэль рисовал то разряд молнии, бьющий в голову, то человеческое тело с какими-то темными каракулями на горле, на животе или в области сердца.

После этого я сочла возможным попробовать обсудить с ним его неприязнь к санитарам-африканцам из ночной смены, предположив, что они на уровне подсознания могут напоминать Габриэлю солдат, которые так напугали его, когда он был подростком. Удача означала бы новый существенный прорыв, но я не была уверена, что Габриэль поймет меня и сможет уловить связь, к пониманию которой я его подталкивала. Однако другие медики сообщали, что жалобы Габриэля на двух африканцев, дежуривших по ночам, за несколько недель, прошедших после нашего прорывного разговора, стали реже. Все надеялись, что если Габриэлю удастся установить контакт с матерью, мы увидим более существенный прогресс в его лечении.

Зима закончилась, началась весна. Мы почувствовали радостное возбуждение, когда наши коллеги из социальных служб сообщили, что нашли мать Габриэля, войдя в контакт с той же группой христианских религиозных деятелей, которая много лет назад помогла Габриэлю добраться до Британии. Был организован телефонный разговор между матерью и сыном. Договорились, что Тревор и Дэйв посидят во время разговора рядом с Габриэлем, чтобы обеспечить ему моральную поддержку, и, если потребуется, помогут и подскажут требуемую информацию.

Если бы это было кино, скажем, бродмурская версия ленты «Эта замечательная жизнь», самое время было бы вступить струнному оркестру и саккомпанировать хору ангелов, а на экране в это время Габриэль и его мать должны были бы воссоединиться под раскидистым деревом в сиянии звезд или прожекторов. Но Бродмур – это своего рода антипод Голливуда, так что в итоге все пошло отнюдь не по этому благостному сценарию. На следующий день после состоявшегося телефонного разговора мне позвонил врач-консультант Габриэля и сказал, что беседа с матерью привела нашего пациента в состояние глубокой депрессии. Слышимость была далеко не идеальной, но главная проблема состояла в том, что Габриэль не смог понять, что именно говорила ему мать. Похоже, он перестал понимать локальный диалект, на котором она говорила. Я представила себе несчастного парня, оказавшегося в лингвистической «ничейной зоне», и у меня упало сердце.

Было очевидно, что мать Габриэля очень расстроилась из-за того, что сын болен, – это было все, что ей сообщили перед телефонным разговором. Габриэль дал понять Дэйву и Тревору, что не может рассказать ей правду – что он попал в тюрьму за преступление, связанное с насилием, и, конечно же, о том, что напал на человека в кафе и теперь его держат в психиатрической больнице. Бродмур такое место, которое трудно описать даже англичанину, – как же мог найти подходящие слова для этого Габриэль, которого терзал стыд, мешавший рассказать все как есть, а его мать находилась в далекой Эритрее? Он лишь подтвердил, что на самом деле находится в больнице. Она, разумеется, засыпала его вопросами. У него что – рак? Он страдает от боли? В общем, Габриэль довольно быстро свернул разговор.

В течение первых суток после телефонного разговора с матерью Габриэль вернулся в свое параноидальное состояние и снова стал проявлять признаки враждебности к окружающим. Он обвинил двоих санитаров-африканцев, дежуривших по ночам, что они пообщались с его матерью до разговора, наплели о нем всякого вранья и настроили ее против него. Находясь в психотическом состоянии, он стал утверждать, что «эта старуха» с дрожащим голосом не могла быть его матерью, у которой голос был «красивый, похожий на звук колокольчика». Потом Габриэль решил, что санитары заколдовали его мать. В течение нескольких последующих дней он обливался слезами, рыдая и бессвязно что-то причитая.

Нас очень обеспокоил такой поворот событий – как медиков, так и других пациентов. Думаю, все мы, включая меня, испытали болезненное разочарование из-за несбывшейся мечты о том, что материнская любовь может если не исцелить Габриэля чудесным образом, то по крайней мере облегчить его состояние. Всем врачам, независимо от их специализации, в том числе профессионалам самого высокого уровня, приходится время от времени испытывать разочарование и ощущение беспомощности. Ситуация с Габриэлем в этом смысле многому меня научила. Он, сам не подозревая об этом, помог мне понять, что при движении вперед остановки и откаты назад неизбежны и что они – нечто столь же преходящее, как и наши успехи. Подобно герою стихотворения Киплинга «Если», мне необходимо было постараться научиться, с одинаковым хладнокровием воспринимать как триумфы, так и поражения.

Нелегко было выдержать несколько наших сеансов после неудачного телефонного разговора. Габриэль на протяжении всех этих встреч тихо плакал и говорил о том, как это больно – чувствовать, что мать стала чужим человеком, и как ему тяжело от того, что отца нет в живых. Тем не менее я не могла не отметить колоссальную разницу в нашем общении теперь и в первые дни после нашего знакомства, когда мой пациент был не в состоянии даже четко сформулировать свое отношение к рутинным событиям, происходящим в больнице. Как это нередко бывало и с другими пациентами, я превратилась для Габриэля в «жилетку», в которую можно порыдать, в человека, которому можно пожаловаться. Я очень остро реагировала на его излияния – душевная боль, которой он со мной делился, вызывала у меня молчаливые слезы, от которых щеки становились совершенно мокрыми. У меня есть коллега-психотерапевт, который изобрел и активно использует очень точное выражение – «осознанная откровенность». Так он называет решение разделить с пациентом нашу человеческую эмоциональную реакцию на его проблемы. Связь между врачом и пациентом, которая возникает в результате этого, – суть, квинтэссенция процесса лечения. Но у врача-профессионала эта общность сильно отличается от той, которая существует между ним и его друзьями или членами семьи. Когда речь идет о пациенте, врач делится с ним своими эмоциями, чтобы помочь ему научиться воспринимать и принимать что-то реальное. Это требует от специалиста-медика жесткого самоконтроля, и по этой причине многие психотерапевты сами зачастую нуждаются в длительных периодах терапии. Они позволяют нам оценить разницу между восприятием тех или иных вещей нашим сознанием и сознанием наших подопечных, а также понять, где граница между осознанной откровенностью и саморазоблачением. Когда Габриэль впервые увидел на моих щеках слезы, он яростно затряс головой и закричал: «А вы не плачьте, не плачьте, доктор!» Он подумал, что каким-то образом задел или обидел меня, и я заметила, что он опасается, как бы я не подумала, что ситуация чем-то напоминает тот случай, когда он меня толкнул. Я объяснила, что так не думаю, что сейчас все совсем по-другому и что докторам-психотерапевтам бывает больно и грустно, когда они ничем не могут помочь своему пациенту.

– Вы понимаете меня, Габриэль? – спросила я, чтобы удостовериться, что мои слова дошли до него, и, глядя на него, увидела, что это так.

В последующие недели острота его горя несколько ослабла, и Габриэль снова стал открытым в разговорах со мной. Он смог беседовать о том, какие беспокойство и замешательство вызвал у него телефонный звонок от матери и почему. Когда он перестал то и дело упоминать о том, что санитары наговорили о нем матери всяких гадостей и заколдовали ее, появилось нечто новое. Габриэль стал спрашивать меня, возможно ли, что мать испытывала те же страхи, что и он сам. Вспоминая зрительные образы, о которых мы говорили раньше, и пытаясь визуализировать присутствие страха в человеческом теле, Габриэль пришел к выводу, что он мог находиться у его матери в горле. Затем он поинтересовался, могло ли это изменить ее голос. Я ответила, что не знаю, но предложила поговорить с кем-нибудь еще из уроженцев Эритреи. При этом я имела в виду представителей некоммерческих общественных организаций или священников из той церкви, которую Габриэль когда-то посещал, – мне было известно, что среди сотрудников Национальной службы здравоохранения подходящих людей нет. Я надеялась найти кого-то, кто сумеет объяснить Габриэлю, что его матери многое довелось пережить после того, как он уехал в Великобританию. Если бы нам удалось найти подходящего посредника, Габриэлю «в следующий раз» можно было бы в ходе телефонного разговора помочь даже с пониманием подзабытого им диалекта… Тут я остановила себя, понимая, что коллеги вряд ли благожелательно отнесутся к моему предложению организовать для Габриэля еще одну телефонную беседу в обозримом будущем. Тем не менее я решила, что к этой идее можно будет вернуться, когда Габриэль окажется готов к повторной попытке пообщаться с матерью по телефону. Было ясно, что период, в течение которого он будет испытывать болезненные переживания после первой неудачи, окажется долгим, но по крайней мере горе, которое он испытывал по этому поводу, было понятным и обоснованным – в отличие от многих его надуманных страхов.

Я стала размышлять о том, можем ли мы с ним приступить к использованию методики ДПДГ. Но когда я предложила это сделать, мои коллеги дали понять, что испытывают на этот счет серьезные сомнения. Дело в том, что подобная терапия предусматривала удержание в сознании страшных для пациента образов и многократное повторное переживание чудовищных событий, которые Габриэлю довелось пережить и о которых он мне рассказал. Хотя он доказал, что способен говорить об этом, нельзя было исключать, что он еще не готов к ДПДГ, – эта методика могла вызвать у него слишком сильный стресс. Специалисты все еще не могли избавиться от чувства разочарования после неудачного телефонного разговора Габриэля с матерью – они вполне обоснованно переживали из-за того, что это мероприятие, за проведение которого высказались все без исключения, вызвало у пациента такие тяжелые негативные переживания. Я рассказала о том, что, на мой взгляд, во время наших последних сессий с Габриэлем, в ходе которых он в основном плакал и предавался печали, стало ясно, что его сознание в значительной степени изменилось, причем на глубинном уровне. Вместо того чтобы избегать мыслей о травме или травмах, которые он получил в прошлом, и проецировать их на настоящее, концентрируя свой страх и ощущение угрозы на незнакомцах, пациент позволил себе горевать по поводу гибели отца, утраты дома и своей прежней, нормальной жизни. С моей точки зрения, осторожное, без попыток опередить события проведение курса ДПДГ при наличии грамотной поддержки могло бы укрепить у пациента веру в способность излечиться и стать здоровым человеком, а это был бы весьма ценный результат. Да, неудачный контакт с матерью все еще вызывал у Габриэля чувство подавленности, это правда. Но он в течение уже нескольких месяцев ни разу не пытался выплеснуть на кого-либо свой негатив – ни словесно, ни физически. Тревор и Дэйв, ежедневно наблюдавшие за тем, как продвигается процесс лечения, тоже отмечали позитивную динамику – по их словам, ночные санитары Майкл и Джозеф, на которых Габриэль раньше реагировал весьма бурно, тоже стали гораздо лучше с ним ладить.

Во время нашей очередной встречи я как можно проще объяснила Габриэлю суть методики ДПДГ. Я сообщила ему, что все медики считают, что он проявил колоссальное мужество и мы все заметили в нем положительные перемены. Трудно было предугадать, что пациент мне ответит. Я всякий раз вспоминала о женской голове, разрубленной пополам словно дыня, об «огне до небес», о погибшем отце Габриэля, о фотографии, на которой его мать стоит в лучах солнца рядом с мужем, держащим в руках музыкальный инструмент. Выдержит ли мой подопечный регулярное возникновение этих образов в своем сознании, сможет ли работать с ними? Выслушав меня, он просунул пальцы под свою странную шапочку, а затем, к моему изумлению, снял ее. Это была та самая шапка, о которой мне поначалу запрещали даже спрашивать что-либо и про которую я давным-давно уже перестала думать и практически забыла. Я увидела на голове Габриэля, под курчавыми черными волосами, большой белый шрам – пересекая верх черепной коробки, он словно веревка охватывал петлей зону правого уха, верхняя часть которого отсутствовала. К этому времени я, наверное, могла бы уже увидеть либо узнать из рассказов медперсонала о том, что таится под шапкой Габриэля, но я всегда с уважением относилась к желанию пациента умалчивать об этом и носить головной убор. Разумеется, мне всегда было очень любопытно выяснить, что там, под ним – но, к счастью, я постепенно обретала способность не торопить события и позволять им происходить тогда, когда они должны были произойти. Так что даже если бы я знала о том, что у Габриэля на голове есть шрам, то не стала бы выяснять его происхождение. Мне гораздо интереснее было бы узнать, какие причины заставили пациента решиться мне его показать – если бы это когда-нибудь произошло.

Когда Габриэль это сделал, я поняла, что он тем самым заполнил очень большой пробел в своих рассказах о себе. Это свидетельствовало о том, что мы с ним вышли на новый уровень взаимного доверия. Оказывается, не только его соседи и отец пострадали от рук солдат – пострадал и он сам. Но он выжил. Случай с Габриэлем – прекрасная демонстрация того, что пережитый страх и психологическая травма должны как-то трансформироваться сознанием. В противном случае они застрянут там и станут для человека лезвием ножа, режущим и терзающим душу и причиняющим боль не только ему, но и тем, кто его окружает. В тот момент, когда Габриэль снял шапочку, я на какое-то время в буквальном смысле лишилась дара речи, чего раньше со мной никогда не случалось. Безмолвно глядя на пациента, я ждала, что он скажет. Он повертел шапку в руках и заявил, что чувствует себя сильным – как полагается обладателю такого имени, как у него. И добавил, что сможет справиться с тем, что я ему предложила.

– Я тоже так думаю, Габриэль, – сказала я с улыбкой.

И я в самом деле так думала. Пришло время двигаться дальше. Но мне нужно было выяснить у пациента еще кое-что.

– Мне интересно, что вы почувствовали, когда сняли шапочку в моем присутствии? – поинтересовалась я. – Ведь вы сделали это впервые за все это время.

Габриэль пожал плечами:

– Просто до этого мне было холодно.

Ему еще предстояло пройти длинный путь, но я верила в то, что методика ДПДГ сможет облегчить симптомы недуга и даже позволит прийти в состояние, которое даст возможность перевести его в заведение не строгого, а усиленного режима, где лечат тех, кто не представляет «прямой и непосредственной опасности» для окружающих. В итоге он провел в Бродмурской больнице много лет и в конце концов стал кем-то вроде «старшего» – человека, помогающего адаптироваться к новой обстановке недавно поступившим пациентам, особенно молодым чернокожим. Хотя методика ДПДГ помогла ему избавиться от мучивших его переживаний, связанных с полученной в прошлом психологической травмой, Габриэль надолго застрял в Бродмуре. Просто оказалось, что в лечебных учреждениях усиленного режима, которые и тогда, и сейчас остаются переполненными, не было свободных мест. Время от времени я встречала его на территории Бродмурской больницы уже после того, как наши с ним сеансы давным-давно закончились. Всякий раз Габриэль приветливо махал мне рукой. И я заметила, что большую часть времени он ходил без шапочки.