Текст книги "Инферно"

Новобрачные

Когда перебираешься жить в Нью-Йорк, люди за тебя боятся. Все причем. Их это впечатляет, но и пугает тоже. Для тех, кто живет в Бостоне, Нью-Йорк – это место, куда ездят оторваться на выходных. В смысле никто не живет там. Кроме разве что героев сериалов. Джеки Глисон и Элис живут в своей мрачной квартире. Арт Карни живет напротив. Мы все одевались как Арт Карни. Разгуливали в нижних майках, жилетках и мягких шляпах. Я была здесь своей. Но я женщина, и все вечно говорили, что поэтому им тем более за меня страшно. Ты будешь совсем одна – вдруг что-нибудь плохое произойдет. Ничего, конечно, не происходило, но с экономической точки зрения я была почти голой. Когда люди понимали, насколько мало у меня денег, они сразу решали, что я продаюсь.

У меня была соседка по комнате в Верхнем Вест-Сайде, Элис, так вот, Элис была частью лесбийской организации, которая финансировала свою деятельность за счет продажи поддельных жетонов метро. Мы с Элис жили вместе, и я тоже стала их продавать. Блестящие маслянистые кружки, отчеканенные на станке, по сто штук в мешочке. Квартира была на углу Семьдесят первой и Вест-Энд-авеню – мой первый адрес в городе. Она была очень нью-йоркская. До этого я немного пожила в Сан-Франциско, работала там на Говард-стрит. Вместе с высокой черной девушкой мы целыми днями опрыскивали очищенным маслом длинные листы металла, потом лист надо было поднять и переложить в другую стопку. Я уволилась после того, как однажды накурилась во время обеденного перерыва и, когда вернулась, совсем никакая, стала опрыскивать маслом все вокруг, включая напарницу, и ей это не понравилось. Я вспомнила об этом, когда заметила, что жетоны маслянистые.

Элис продавала мне жетоны за пять долларов, а я перепродавала их за пятнадцать. Скоро у меня появились клиенты. Я работала официанткой, и один парень из бара, завсегдатай по имени Эйб, часто покупал у меня жетоны, а однажды попросил, чтобы я привезла их к нему в офис. Он работал на город. То есть проезд у него был бесплатный. Не думаю, что ему нужны были жетоны, но зачем-то он их покупал. Я решила, что он их продает. Он работал в одном из этих длинных старых зданий в центре города. Я зашла к нему в кабинет, и он предложил мне сесть. Он хотел поговорить. Хорошо. Не то чтобы от него шли какие-то сексуальные вибрации, но что-то такое я почувствовала. Ты никогда не думала о детях? Или у тебя уже есть?

Я просто смотрела на него. Я не понимала.

У меня есть девушка, поспешно добавил он. Он имел в виду, что не хочет меня. Но я, конечно, могу сделать так, чтобы ты забеременела, или можно устроить, чтобы кто-то другой… если бы ты решила забеременеть и родить ребенка, мы могли бы продать его за пятнадцать тысяч. Он говорил так, как будто это моя идея. Мне забеременеть. Это даже звучало несовременно. Я, вообще-то, училась в колледже. Комната стала огромной и пустой одновременно. Я смотрела на него. Перед Европой мне все время говорили о торговле «белыми рабынями». В смысле перед тем, как я поехала в Европу. Я путешествовала с рюкзаком по Европе и Северной Африке. Я никогда не думала, что это были важные поездки, ничего особенного там не произошло, и я была подавлена, но Европа на самом деле повлияла на все. Например, стоило мне объявить о своих планах, как мне со всех сторон начинали рассказывать о работорговле. Особенно когда я собралась одна ехать в Северную Африку. Мне рассказывали, как девушкам подмешивают наркотики и они оказываются посреди пустыни с кандалами на ногах и уже никогда не возвращаются домой. Я этим историям не верила, но они выводили меня из себя. Я работала официанткой, чтобы накопить на Европу и Африку. Я не какая-нибудь девчонка, путешествующая на деньги, которые ей на выпускной подарили бабушка с дедушкой. У меня даже не было бабушки с дедушкой. Я верила, что раз я зарабатываю сама, я в безопасности. В смысле что я сильная. Для Эйба я была просто бедной. Для него я была просто еще одним куском мяса женского пола, предметом торговли на этом отвратительном рынке.

Я не могу этого сделать. Он посмотрел на меня. Невозмутимо, никаких извинений. Может, немного удивленно. Ты уверена, спросил Эйб заботливо. Мы бы устроили все максимально комфортно для тебя. Я мог бы платить за твою квартиру, тебе не пришлось бы работать. Я-я-совершенно точно не могу. У меня кружилась голова. Я вышла оттуда и постояла снаружи, на Сентер-стрит. День был прекрасный. А он так и сидел у себя в офисе в своей голубой рубашке. Господи. Я стояла, закрыв рот ладонью. Ух ты, это как будто мне предложили стать наложницей или типа того. Древность какая-то. Кофе еще остался, спросила я у парня, который продавал хот-доги.

Я покачала головой и пошла на север.

Поэтесса

Я должна была встретиться с Евой Нельсон в ее кабинете. Это было здорово, мои друзья, Арлин например, все время заглядывали к ней – поздороваться. Я тоже один раз попробовала, вместе с Арлин, но внутрь не зашла, осталась стоять снаружи со скучающим видом. Миссис Нельсон помахала мне: привет, Айлин. Я звала ее миссис Нельсон. Арлин звала ее Ева. Лина, зайдешь. Ага, и я вошла. Заметно было, что Арлин заговорила быстрее, когда предлагала мне пойти с ней, она тоже была в восторге от миссис Нельсон, но эта певучесть в ее голосе говорила о другом: миссис Нельсон, Ева, была своей. Арлин могла шутить с ней; они были одной крови. Не в том смысле, что евреи, просто как люди. В доме Арлин постоянно были гости, одни уходили, другие приходили. Те, кто дружил с ней, вливались в этот поток, и миссис Нельсон, Ева, чувствовала это, ей это нравилось, напоминало о доме. Она всегда радовалась Арлин. Сразу было видно.

Я была мрачной, что-то со мной было не так, а теперь, из-за моего «Ада», я должна была оказаться наедине с Евой, должна была, но я боялась, что сойду с ума. Не в том смысле, что начну кричать или что-то такое, но я боялась ее тела, его близости. Она была такой нормальной. Привет, сказала она, когда я показалась в дверях. Привет, сказала она так, как будто говорила это всю мою жизнь, но я была слишком мрачной, чтобы быть дружелюбной, мне нужно было пройти внутрь. Я даже в лицо ей смотреть не могла, но должна была, потому что если бы я не смотрела ей в лицо, то смотрела бы на ее грудь, а я не могла туда посмотреть. Что тогда было бы.

Это как когда я перестала рисовать. Долгие годы я могла рисовать только мужчин, маленьких безупречных человечков, которых я очень любила. Их галстуки, волосы, лица. Их большие мужские носы. Но рисовать девушек – от этого я чувствовала себя какой-то извращенкой. Рисовать девушку казалось чем-то неправильным, как будто мне это слишком нравилось, так что я просто перестала рисовать, вообще. Иногда я рисовала и рвала рисунки. Девушки получались такими сексуальными. Я не могла смотреть на грудь Евы Нельсон.

Понимала ли она это. Я не знала. Тебе нравится писать, Айлин? Откуда я должна была знать. Стены у нее в кабинете были желтые. Я увидела на полках все книги, которые мы уже прочитали и еще прочтем. Такие же, как у меня, только старые. Просто она их много читала. Снова и снова. Все снова будет как раньше. Она поймет, что ошиблась, когда из-за этого моего стихотворения решила, что я особенная. Это была просто случайность.

Кто-нибудь из твоих друзей пишет? Не знаю. Я смотрела на ее пальцы, ее руки на книге, которую она читала, когда сказала мне привет, когда я остановилась в дверях. «Колыбель для кошки». Я ее еще не читала. Читала эту книгу? Нет. О, думаю, тебе понравится.

Мне понравилось. Мне нравилось все, что она с нами читала. Мне понравился «Мизантроп». Понравилась «Одиссея». Понравилась «Душа во льду». Понравилась «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока». Я написала ее имя, миссис Нельсон, на внутренней стороне обложки своей фиолетовой «Антологии английской и американской поэзии». Это она рассказала нам о ней, и это всегда будет ее книга. Даже спустя годы, в Нью-Йорке, когда я обменяю ее на пиво.

Может, нам лучше в другой раз поговорить, Айлин. Мне очень понравилось то, что ты написала. Я посмотрела на нее. Серьезно. Мне закрыть дверь, спросила я. Я посмотрела на ее лицо, всего секунду, не на грудь, только на лицо. Неуверенно улыбнулась. Нет, оставь открытой. Она улыбнулась в ответ.

Я не предупредила вас о нашей сегодняшней гостье, потому что боялась, что она не придет. Две женщины переглянулись и засмеялись, как будто над чем-то понятным только им двоим. Меня это почти разозлило. Она была из Нью-Йорка. Похожа на еврейку. Они вместе учились в «Хантере». Ее звали Мардж Пирси, и она была поэтесса. Она выглядела расстроенной. Даже не расстроенной, а чуть ли не гневной, как старая статуя. Ее густые непослушные волосы торчали во все стороны. Она пришла читать нам стихи. Я никогда раньше не видела поэта. А кто видел? Кажется, я даже не думала, что поэты все еще бывают. И вот, живая поэтесса, Ева Нельсон знает ее с колледжа, она активистка, у нее друзья в движении, и все это нагоняет на меня скуку и угнетает. Одежда на ней была из мягкой ткани, наподобие индийской, темно-красного цвета, многослойная, и еще у нее была большая сумка, в которой она носила свои стихи. Она читала из книги. Из своей книги, которую издали в Нью-Йорке, где, кажется, она жила, но книга была старая и из нее торчали страницы, или, может, это были закладки на стихотворениях, которые она выбрала для нас, потому что каждый раз, начиная читать, она вынимала листочек. Наверное, ей было трудно. Откуда она знала, какие стихотворения нам читать. Может, миссис Нельсон рассказала ей что-то о нас. Она казалась такой серьезной, но когда они говорили друг с другом, они улыбались и смеялись.

Ну, то есть мы такого еще не видели, она стояла перед нами и читала настоящие стихи. У нее было немного китайское лицо. Монгольское. Она чем-то напоминала собаку. Знаете, бывают такие маленькие собачки. Наверное, тем, как волосы обрамляли ее лицо, и своими большими очками, и это маленькое личико читает, и ее голос становится глубоким. Похоже было, что она привыкла им пользоваться. Не для того, чтобы говорить, не для того, чтобы преподавать. Она читала нараспев. Как будто она была маленькой некрасивой церковкой. Мне казалось, что она некрасивая. Женщина может быть такой неряшливой, такой мрачной. Но это было здорово. Вот, это поэт. Одно ее стихотворение было о Нью-Йорке, о зданиях и о том, как несчастна она там была. «Между многоквартирными домами Нижнего Ист-Сайда небо как платок, в который высморкались». Облака полны соплей. Что за мысль. Стихи некрасивой женщины.

Тебе она нравится, Лина, спросила Арлин. Я изобразила голос Мардж: «Между многоквартирными домами Нижнего Ист-Сайда небо как платок, в который высморкались».

Ой, я совсем забыла, что ты поэт, сказала Арлин. Да, так и есть.

Туда-сюда

Ну, если ты правда думаешь, что мы можем просто поужинать с ними. Ага, ответила Рита, глаза у нее были стеклянные. Она была в хлам. Она кивала головой, как игрушечный клоун, как будто на месте ее тонкой шеи была пружинка, она правда была рада, что я согласилась пойти с ней. Значит, в среду вечером. Нарядиться нужно?

Ну, возможно, мы пойдем в какой-нибудь славный ресторанчик. У тебя есть платье? Пьяная, на свидании, я шла по траве в коротком бежевом платье с фиолетовой отделкой. Лет пять назад. Ага, у меня есть платье.

Я не скучала по той жизни. Я была славной гетеросексуальной девушкой. Теперь не была, теперь я ее изображала. Мы собирались пойти на ужин. И хоть мы и договорились, что не обязаны заниматься сексом с этими парнями, я понимала, что, возможно, стану шлюхой.

Мне нравилось, как в колледже можно было просто ничего не делать. Тебе не нужно было решать, поэтесса ты или шлюха или еще кто. Вот что было самым прекрасным в золотую пору учебы в колледже, три года назад. Само собой – читать, писать эссе и так далее тоже было здорово и все такое, но что правда было прекрасно в то время, так это что можно было вдруг взять и решить стать врачом. Такое было чувство. Можно было записаться в Корпус мира. Об этом можно было просто думать. Не обязательно было что-то делать. Не обязательно было что-то менять. Так что это было безопасно. Колледж был как зоопарк, населенный возможностями. Раньше со мной никогда такого не было. Естественно, меня пугало, что настанет момент, когда все это закончится. Я сидела в маленькой закусочной в переулке за ЮМасс (в Бостоне), ела сэндвич, смотрела на рабочих, которые тоже там обедали, и наслаждалась тем, что была частью того, что они видели: сраные детишки из колледжа, которые ни хрена не делают, пока они работают, – и мне страшно нравилось то, что они видели. Я хотела, чтобы так было всегда, и так и вышло, спасибо поэзии.

И вот я стирала свои вещи в нью-йоркской прачечной. Смотрела, как мои тряпки описывают круг за кругом. Я сбежала. На Томпсон-стрит лаяли собаки, какие-то сумасшедшие носились туда-сюда, влетали и вылетали в открытые двери – парочка скандалила. Я читала книгу. Жизнь была как эта стирка. Настоящая стирка. В смысле здесь, в современном центре творения. В городе, который никогда не останавливается. И я должна была беречь свою новообретенную свободу. Я все время помнила о своем поэтическом предназначении. Это терялось среди всего прочего, так же как колледж, но моя преданность поэзии не давала этому ускользнуть. Что иногда было трудно, но на самом деле нет. Я постоянно писала, все время чему-то училась и то и дело встречала людей, которые были поэтами, в основном мужчин, и они говорили мне, что я должна прочитать, а я думала ха и сама решала, что мне нравится. И я могла решать. Я была счастлива в одиночестве, на пятнадцати сантиметрах между моими глазами и книгой – наверное, я была создана для такой жизни.

Я из читающей семьи. Книги, возможно, были не очень, но читали мы здорово. Моя мать в шезлонге. На минуту снимает солнечные очки. Очень хорошая книга, говорит она гордо – это были редкие проблески интеллекта: она могла вынести книге вердикт: хорошая, плохая. Или просто раскатистое итальянское ээх! То есть – ну и кому это надо, тоже мне. Это ээх было очень веским.

Арлингтонская библиотека была в греческом стиле. Серо-коричневая, в пятнах от дождя и времени, она выглядела как маленький банк. Каменные ступени, изгибы, массивные железные перила. По атмосфере и температуре она была продолжением реальности, но в то же время только прилегала к ней. Библиотека была огромной улиткой. Она менялась вместе с временами года – нагревалась, остывала. И удерживала время года в себе. Она была как мягкие бархатные кресла в кинотеатре, которые самой материей своего бытия помогают войти в воображаемый мир. Здесь: в книгу.

В первые пару лет в Нью-Йорке я не ходила в местные библиотеки, да и потом тоже, и не то чтобы я устроила маленькую библиотеку внутри себя. Но это ощущение – тихое пылающее чувство, которое разрасталось и сжималось в такт словам на странице, – оно было мне нужно. Мне нравилась ручка «Пентел». Я любила свой линованный желтый блокнот и сбивчивый стук механической печатной машинки, но все это еще не оформилось, я еще не успела так освоиться со своими инструментами, чтобы чувствовать, что я вышла на дорогу. Я скольжу вниз по песчаной дюне, чувствую тепло песка, смотрю на небо, на палящее белое солнце. Окно открыто. Стихотворение свешивается из печатной машинки. Я сделала это. Я свободна. У меня появилось пространство.

Моя квартира в Сохо была то ли трехкомнатная, то ли однокомнатная – так бывает в Нью-Йорке. Чему стоит верить – тому, что написано в договоре об аренде (три комнаты), или своим глазам (примерно полторы). Я выросла в доме, и мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к тому, что у меня своя квартира, не говоря уже о пространстве в моей голове, которое раздвигалось, вмещая в себя мир.

В этой моей первой квартире все время приходилось что-то чинить. Слева, как заходишь, у меня был небольшой кабинет. Заходили-то вы, можно сказать, прямо в туалет, что было неплохо, потому что я жила на шестом этаже и мне и так приходилось бегом подниматься по лестнице, когда приспичит. Так вот, слева (или справа от туалета) был мой кабинет. Там могла бы быть спальня, но моя преданность поэзии была такова, что я отказалась от удобства и личного пространства, и кровать у меня была посреди квартиры, мятый кусок поролона на полу, за которым темнел большой стол. Это был огромный чертежный стол, который отдал мне Скотт, и, сидя за ним, я смотрела на стены домов и окна, выходившие на внутренний двор или на цементный сток внизу. Прямо как в Сомервилле, думала я. За окном у меня была веревка со шкивом, на которую можно было прицепить вещи и вытянуть их над двориком. Зимой она замерзала.

Жизнь крошечного внутреннего дворика напоминала масштабную оперную постановку из запахов еды и звуков ремонта. В квартире напротив занимались сексом, и до меня доносились радостные крики – парень Тони прилетел из Германии на выходные. Шлеп-шлеп. Завтра Тони будет рассказывать, что именно они делали. Я пыталась объяснить ему, что не настолько классная, когда он пригласил меня на чашечку чая. Ты же лесбиянка! – засмеялся он. Э, нет. Правда. Я чувствовала себя самым нормальным человеком во всем мире, потому что я выросла в Бостоне, не принимала наркотики и платила за квартиру. У меня была планка, ниже которой я не опускалась, и это был даже не какой-то минимум денег на еду, когда еда заканчивалась, я старалась наскрести хотя бы на кофе и сигареты, но самое главное было – заплатить за квартиру. Тони рассказал мне, что в качестве платы за квартиру сосал член лендлорда. Ты, наверное, тоже могла бы, подмигнул он. У нашего лендлорда был офис на первом этаже и соломенная шляпа с широкими полями и полосатой лентой, он носил широкие галстуки и полосатый двубортный пиджак и в целом производил впечатление модника. Некоторые преподаватели в колледже выглядели так же. Он сдавал квартиры очень дешево. В этом было что-то классное – держать дом, полный шлюх. Все друг другу помогали. Я даже немного восхищалась им из-за этого. Но когда он произнес мое имя этим наводящим тоном: здравствуйте, мисс Майлз, есть у вас что-то для меня, я замерла. Похоже было на тест с вариантами ответа.

Я почувствовала, что только сеточка для волос или кусок влажной марли отделяет меня от мира. От того, чтобы стать нищей и бездомной.

С тех пор, как я приехала в Нью-Йорк, я в основном работала в барах, что было не так уж хорошо по одной причине – я была пьяницей. Но мне всегда нравилось ощущение причастности, которое давала работа. Место, к которому я тяготела, реальное физическое пространство, а не только то, что у меня в голове.

Я работала в баре «Вест-Энд» около года. Просто потому, что в первые мгновения моей жизни в качестве нью-йоркского поэта все было сосредоточено в Верхнем Манхэттене. У меня были друзья из Бостона, которые переехали в Нью-Йорк, чтобы работать в «Висте», в случае Хелен – чтобы помогать алкоголикам. Ее парень Херби был пьяницей, и я тоже. Еще она работала в «Домовом комитете жителей Бауэри», который находился на Аллен-стрит, не на Бауэри. Это очень по-нью-йоркски.

Открывается «Домовой комитет жителей Бауэри» или «Музыкальная школа на Третьей», а потом хозяева помещения отказываются продлевать договор или для занятий нужно больше места – и в результате школа оказывается на Одиннадцатой, но название не меняют, потому что это ведь та же самая школа, а у нью-йоркцев появляется повод похвастаться: да я жил на Третьей, еще когда музыкальная школа была там. И все поражаются. Эта история превращается в арку, в которой старик что-то рассказывает, а молодые стоят и слушают. Потом они идут дальше. Но что-то из этих рассказов оседает в памяти. Новый город постоянно растет, а старый сжимается, и способность гармонично существовать в обоих этих городах во многом связана с деньгами. Не обязательно их иметь, но нужно быть с ними в хороших отношениях. Ты либо выходишь в город из огромного комфортабельного лофта, из квартиры, из целиком принадлежащего тебе здания в Бруклине и чувствуешь, что город тебя любит, либо снимаешь маленькую квартирку на Манхэттене по программе стабилизации ренты. Или вообще живешь в гостинице.

Тот, кто живет в лофте, и тот, кто живет в маленькой квартире или в гостиничном номере, часто знакомы. Это классика. Богатым людям нужны бедные (но не слишком бедные!) друзья, чтобы не забывать о трудностях, которые они преодолели, даже если никаких трудностей у них никогда не было. Бедные обычно в курсе всех событий, к тому же они часто красивые, по крайней мере пока молодые, да и потом они остаются для богатых теми классными интересными людьми, с которыми они когда-то переспали, так что бедные – всегда украшение для богатого дома. Если с бедным что-то случится, богатый поможет. Все это знают. Социальная роль художника уже очень давно состоит в том, чтобы быть предметом коллекционирования.

В первый раз я зашла за Хелен на работу слишком рано, потому что больше никого не знала в Нью-Йорке. Все было просто. Мне повезло, что у меня была Хелен. Она попросила меня (потому что еще не закончила с работой) пойти подождать ее в баре на углу Аллен– и Хьюстон-стрит. Я была как верный пес.

И я сидела там посреди дня, пила бурбон, пьянела, сначала слегка, а потом вдрызг, и была абсолютно открыта для мира – так, как это вообще бывало со мной, когда я только приехала в город и начинала раскрывать в себе поэта. Моя записная книжка была открыта для света, который лился отовсюду. У меня появлялась мысль, и я записывала ее. Старики в баре по большей части были удивительно дружелюбными, они рассказывали мне о том, каким был этот район раньше и какой весельчак вон тот парень, только посмотрите на него, и потом кто-нибудь кричал: наша подруга хочет еще стаканчик. Что ты пьешь, милая. Бурбон? Еще один бурбон нашему поэту. И все улыбались. В тот момент весь Нью-Йорк был радушным хозяином, а я потягивала выпивку и счастливо оглядывалась по сторонам.

Сквозь это сверкание и блеск я смотрела на свое будущее. Совсем скоро я поселюсь почти напротив, через пару домов вниз по улице, и проживу там почти тридцать лет. Я увижу, как у бара сменятся хозяева – три, а может быть, четыре раза, как его фасад перекрасят в зеленый, потом в желтый. Никогда больше, ни разу я не заходила в этот бар. Я часто смотрела внутрь через открытые двери – когда гуляла с собакой, когда возвращалась домой с вечеринки. Бар менял названия. Мне всегда кажется, что она там. Великолепно пьяная в середине дня. И я не могу не улыбнуться ее радости. Потому что она новая.