Текст книги "Инферно"

Вест-энд

В баре «Вест-Энд» как будто бесконечно снимали ночную сцену для фильма. Там было как в метро, как когда едешь на учебу, и чем дольше я там работала, тем яснее понимала, что там и правда можно было вечно оставаться студентом. Что было не очень хорошо. «Вест-Энд» был второй Коламбией. Он был огромным. Барная стойка в форме подковы и бесконечная задняя комната, которая, наверное, тянулась до Вест-Энд-авеню и уходила за Бродвей. Там, в глубине, в тусклом свете, люди целовались или заключали, никуда не торопясь, тайные сделки. Все было скрыто и одновременно на виду. Внутреннее публичное пространство. В точности как метро. Люди усаживались на барные стулья так, как будто ехали на работу. Только поезд все время стоял на станции.

Путь к задней комнате был выложен плиткой, вдоль него располагались столики, диваны и скрипучие стулья с подлокотниками. Выглядело все по-провинциальному замызгано. Но дальше, прямо напротив бара, сразу за мармитом, был плотный бархатный занавес, приглушавший звуки. За ним был «Джаз-бар». Это был мой пост. В «Вест-Энде» я работала не официанткой. Я была вышибалой. У меня был планшет со списком имен. Я работала по обе стороны бархатного занавеса. Идея была в том, что раз я девушка, драться со мной никто не полезет.

Я получила эту работу, потому что Херби был завсегдатаем и знал, что они ищут человека для джаз-клуба. Он познакомил меня с Дэнни. Дэнни был его приятелем. Я подумал, может, у тебя найдется работа для Лины, сказал Херби ухмыляясь. Я тогда уже сменила имя на Айлин, ну да ладно. До сих пор, если слышу на улице Лина, я знаю, что это кто-то из «Вест-Энда».

Дэнни был ирландец: плохая кожа, красивые голубые глаза. Водолазка, стрижка под Цезаря, нужно продолжать? Дэнни курил. Он оглядел меня и сказал, думаю, найдется.

Лина поэт, снова ухмыльнулся Херби. Мы здесь любим поэтов, сказал Дэнни. Поэтов в барах любили, это правда.

Я приходила на смену к шести вечера и наслаждалась осознанием того, что шесть часов – это время, когда все начинается и каждый человек в баре становится немного более настоящим собой, тем персонажем, с которым мы будем иметь дело с этого момента. Херби сидел спиной к Бродвею. В старшей школе он был звездой бегового трека, он по-прежнему любил спорт, хоть и смеялся над этой своей привязанностью. Говорил Херби задыхаясь от возбуждения – он всегда куда-то бежал. Разбирался то с одним, то с другим. Еще у него была Хелен.

Брайан, бармен, который сейчас поставил кружку перед Херби, был большим красивым парнем, таким настоящим мужиком, когда студенты захватили кампус Коламбии, он был одним из их лидеров. Он и сейчас постоянно был начеку. Он был готов. Это было удивительно, в этой части города люди все еще жили в атмосфере шестьдесят восьмого, и казалось, что на Брайана давит это бремя – делать это снова и снова: вести людей вверх по каменным ступеням, не бояться. Кажется, он был футболистом. До того, как стал радикалом. Это закалило его характер. Мне начинало казаться, что бар – это прибежище для увечных, такая подпольная больница. Никаких вопросов. Просто отметьтесь. Еще там была Лори, Лори невозможно забыть, тощий ребенок с большими глазами.

Обещай, что будешь сегодня хорошей девочкой, Брайан улыбнулся, глядя на Лори, которая сидела склонившись над своим первым стаканом. Она была из семьи художников – средний класс, Верхний Вест-Сайд – и работала официанткой. Однажды я побывала в студии ее отца. У него были седые подкрученные вверх усы, он рисовал огромные игральные карты для рекламы и был в бешенстве. Слева от мольберта стоял огромный стакан виски. Он чуть не плюнул в меня, когда Лори сказала, что я поэтесса. Лори сидела на всех таблетках, какие только бывают (о большинстве наркотиков я впервые услышала от Лори. Она повисала на шее у кого-нибудь из барменов – сегодня Лори на туинале, вздыхали они. Туинал, запомним), а еще она всегда была влюблена. Она была танцовщицей и самым ранимым человеком из всех, когда-либо живших на земле. Она открыто говорила, что имитирует оргазм. Шеррил спросила ее зачем. Чтобы они прекратили! – воскликнула она. Лори погибла, выпрыгнув из окна квартиры на Кросби-стрит. Она сказала, Джордж, отпусти меня. Это был ее парень, повар-алкоголик из «Спринг нэйчурал» с подкрученными вверх усами. Он привязал ее к кровати, потому что она грозилась покончить с собой. Отпусти меня, Джордж, взмолилась она. Он отпустил, и она выпрыгнула из окна. Шеррил училась в Сити-колледже. Она была оперной певицей из Бронкса. Лина, я еврейка, смеялась она. Шутка была в том, что она черная. И встречалась она, конечно, только с евреями. На смене она то и дело начинала распевать что-нибудь. Иду за тобой, пела она с тремя кружками пива в руках.

Все официантки, особенно Шеррил, защищали меня, когда относили выпивку музыкантам: Филли Джо Джонсу, Рэму Рамиресу («это он написал „Loverman“ для Билли Холидей») – и всем мужчинам внутри, с которыми у меня не должно было быть проблем, но которые ненавидели меня на каком-то инстинктивном уровне и все-таки, спасибо моим подругам, этим нью-йоркским девчонкам, меня ни разу не побили.

Квинс

Какое-то время я училась в Квинс-колледже. Я переехала в Нью-Йорк и ездила в Квинс на занятия на поезде «И». Это было безумие. Я жила с Хелен и Херби. Я получила работу по программе поддержки для студентов – была ассистентом у двух преподавателей из общественного колледжа «Ла Гвардиа». Первый пытался продавать образовательные программы компаниям из списка «Форчун 500», так что я шла по этому списку, обзванивала их одну за другой и что-то предлагала. В этом не было никакой системы. Это было просто тупо. Я не понимала, как Том мог решить, что я с этим справлюсь, но приходилось делать вид, что справляюсь. Второй был не такой милый, но вроде более толковый, и еще у него была грудь. Я мало общалась с мужчинами среднего возраста и не знала, что такое бывает. Они оба выглядели довольно необычно. У того, что со списком «Форчун», была огромная голова. Это был симпатичный парень, с лучистыми голубыми глазами, вроде Берта Бакарака, только высушенного. Им обоим было за тридцать. И у них была самая большая квартира в мире, на углу Восемьдесят шестой и Бродвея. Это было просто неприлично, и они сами постоянно об этом шутили. Они открывали одну дверь за другой, а квартира все не кончалась и не кончалась и не кончалась. Она всегда возникала у меня в воображении, всякий раз, когда не хватало пространства. Интересно, они все еще там? Я помню, как они предлагали мне переехать к ним. На полном серьезе. В такой квартире мы бы даже не пересекались. Тот, который с грудью, был таким ласковым и заботливым, что я предпочла держать дистанцию. Он подарил мне копию своей диссертации, в самом ее начале он проводил аналогию с китайскими коробочками, в каждой из которых лежит такая же коробочка, только поменьше. Тогда мне казалось классным, что он пишет о таком в начале научной работы, но теперь, когда я видела подобное миллион раз, мне интересно, насколько старо это было уже тогда.

Моя работа на второго преподавателя состояла в том, чтобы ходить с картой по Ист-Виллидж. Это была карта района на 1910 год. Я должна была заходить в каждое здание с карты, которое еще сохранилось (между Хьюстон и Четырнадцатой и, кажется, Юниверсити-плейс и Ист-Ривер), и изучать их архивы. Начала века. Преподавателя звали Ричард, и его интересовало, как смешивались разные сообщества. Ходили ли евреи в Клуб для мальчиков. Была ли Средняя коллегиальная церковь чисто голландской. Там были клубы по интересам, спортивные клубы, а еще Оттендорферское отделение Нью-Йоркской публичной библиотеки. Прямо рядом с ним находилась Поликлиника. Годы спустя я побывала в ней. Я побывала во многих из этих зданий и каждый раз радовалась про себя: я на карте. В тот день в Поликлинику я пришла из-за нарыва на заднице. Я встретила там Питера Худжара, он был бесконечно мил (и в агонии). Он был весь красный, кожа у него шелушилась, он умирал. Он снова и снова говорил им это (я в агонии и я умираю) (пока несколько часов сидел в очереди), то же самое он сказал и мне. В какой-то момент мы пожали друг другу руки. У меня нарыв на заднице, пояснила я.

Церковь Святого Марка была самым впечатляющим местом на карте. Из-за своего расположения: немного под углом к улице, на пересечении Второй авеню и Десятой. Там было как в сказке. Здание из темного камня, ворота – они были открыты, так что я зашла внутрь. Церковный двор заполняли волны насыпей, обложенных булыжником. Было похоже на Стоунхендж и даже немного на Гауди. У входа стояла статуя длинноволосого Питера Стайвесанта. Надпись на табличке сообщала, что он был землевладельцем и что когда-то это была его семейная церковь. Я осматривала все очень внимательно, потому что я была на работе, и надо было действовать серьезно, иначе я бы ничего не запомнила. Не то чтобы там можно было много чего узнать, зато было на что посмотреть. Я открыла дверь и поднялась в кабинет приходского секретаря. Я спросила, можно ли узнать, кто ходил в эту церковь шестьдесят четыре года назад. Мне разрешили поработать с архивом, и я провела несколько часов на коленях перед темно-зеленым шкафом с картотекой. Помню карточку с надписью «Джеб, раб». Это не считалось, потому что было до 1910 года. Церковь была иммигрантская, сюда ходили иммигранты, я тоже была иммигрантка. Там были рекламки поэтических чтений, которые проходили в церкви. Я слышала о них в колледже. Еще там была газетная вырезка с заметкой о поэтессе Энн Уолдман, которая лежала в гамаке и, как говорилось в газете, была королевой поэзии Ист-Виллидж. Я искала прошлое, а нашла только рекламки. Внизу, у лестницы, я увидела флаер с Ли Нагрин – толстая длинноволосая женщина в длинной юбке кружилась среди насыпей во дворе. Это выглядело очень по-кельтски, волшебно. Я таких встречала в Ирландии, коммуны и все такое. Они все увлекались Вильгельмом Райхом. Я подумала, кто сделал для нее эти насыпи, а потом ушла.

В Квинсе у меня был маленький лысый преподаватель, который хорошо ко мне относился. Он носил берет. Я не думала, что люди творческих профессий еще носят береты. Я училась в магистратуре. Я собиралась изучать литературу, но потом позвонила им из Бостона и сказала, что передумала и можно я лучше пойду на творческое письмо, и они сказали окей. В этом было что-то неправильное. Мой друг Джон говорит, что в то время студентами Квинса в основном были школьные учителя, которые хотели получить отметку о повышении квалификации. Так что, возможно, маленький лысый преподаватель читал лекции для меня одной. Он приносил стихотворения Джеймса Шайлера и Фрэнка О’Хары, поэтов так называемой Нью-Йоркской школы, резидентов, сказал он, церкви Святого Марка. Он как будто усмехнулся, когда говорил «резидентов», для меня это слово звучало необычно, но здесь его, похоже, часто использовали. Оно значило просто, что взрослые люди где-то тусуются. В Нью-Йорке самые обыкновенные вещи превращались во что-то профессиональное, это был рай для меня.

Тусоваться – это я умела. Я ничем не занималась, пока росла. Я не училась. Я социализировалась. После занятий мы отправлялись в центр и пили ванильную колу. Ждали, когда появятся старшеклассники из обычной школы. По выходным, особенно летом, мы собирались у «Баттерикса». Раньше это был молочный завод и они развозили молоко, но потом там открыли ресторан и киоск с мороженым, и по вечерам на огромную парковку приезжали ребята на своих фольксвагенах, мотоциклах и мотороллерах. Мы приходили к ним. Я торчала там часами. Годами. Зимой там иногда кто-то разбивался. Это было как предвестие Вьетнама. Подготовило нас. У одного парня, который работал в рыбном магазине был совершенно новый «ДжиТиОу». Выезжая с парковки, он попал колесом на лед и влетел в фуру «Элайд». Ему оторвало голову. Подальше от центра была еще одна парковка, по пятницам я проводила там весь вечер, слонялась от одной машины к другой, пила пиво и иногда ездила к кому-нибудь за город. У кого родителей не было дома – к тому и ехали. В самом центре города была небольшая лужайка с памятной плитой, надпись на которой сообщала, что прямо на этом месте британцы застрелили Джейбеза Уаймана, что стало одним из событий, спровоцировавших начало Войны за независимость. Мы сидели там на траве и курили.

Время от времени кто-то новенький приезжал в город и проводил лето вместе с нами. Некоторые наши приятели никогда не выходили из дома, и мы сами к ним заходили. Потом я узнала, что они были наркоманами. Другие ребята, которые болтались с нами в то время, отправились во Вьетнам и погибли. Где-то там, в Нью-Йорке, были протесты. Совсем рядом, в Кембридже, тоже. Я понимала единение. Прийти куда-то и быть со всеми. Чтобы соединиться с телами, речью, будущим. Да, я могла быть художником. У меня были все инструменты. Дело было не в политике. По крайней мере мне так казалось. Дело было ни в чем. Это была скука, ставшая электричеством. Музыка из машин. Я наблюдала. Смотрела по сторонам.

Разумеется, я собиралась посмотреть на поэтов в церкви Святого Марка, но пока что я просто гуляла. Я еще училась. Маленький лысый преподаватель прочел нам стихотворение Фрэнка О’Хары («Капитану порта»), оно было похоже на молитву. Слова падали одно на другое, в этом было что-то религиозное, но это было любовное стихотворение, посвященное мужчине. Думаю, он квир. Я пошла в книжный «Колизей» и купила там избранное Фрэнка О’Хары. Стихотворения оказались по-гейски изворотливыми и быстрыми, как город за дверью магазина. Город прямо звучал со страниц. Я вспомнила о Фрэнке Харрисе, который написал «Мою тайную жизнь», порнографию по сути. И эта книга тоже была немного такой. Ее нужно было закрыть, чтобы она прекратила. Одно из стихотворений Шайлера было похоже на детскую книжку. Оно пыхтело клубами симпатичных картинок со странными деталями, как в этих крошечных книжках с чудны́ми диалогами, и один из них был немного французским: «в ресторане, где пате мезон – / это ломоть холодного мясного рулета, / влажный и мягкий, как вата. Тебе недостает шарма».

Очень по-французски и при этом как будто помоями облили. Я хочу сказать, Шайлер ведь хорошенько проходится тут по кому-то, так? Это стихотворение тусуется и зубоскалит. Расслабленное, потом резкое. Однажды я сошла на остановке Квинс-плаза и просто решила, что больше не буду учиться в магистратуре. Я узнала достаточно. Дома у меня лежал чек на семьсот пятьдесят долларов, которые я должна была потратить на оплату обучения и взносы, и я обналичила этот чек и положила деньги под матрас, потому что если бы я отнесла их в банк, меня бы сразу вычислили, но лет через десять они меня все равно достали.

Привычка

Я ездила в «Вест-Энд» и зарабатывала там пятнадцать долларов за ночь, поэтому я и стала продавать жетоны. Необходимость работать сильно портила мне жизнь. Я собиралась заниматься творчеством и больше ничем. Вместо этого мы закрывали «Вест-Энд» в четыре утра и шли через улицу в «Голд рейл», который закрывался в пять. Когда солнце всходило на нежно-голубое небо над Манхэттеном, у «Рейла» была наша большая компания, пьяницы и радикалы и какой-нибудь преподаватель или пара преподавателей, которые курили косяк на разделительной полосе посреди Бродвея вместе с копами. В одно такое утро Дэвид, он был постарше нас, с жемчужно-белыми волосами, обходительный Дэвид, возможно гей, – однажды утром Дэвид начал задыхаться и краснеть, а потом он лежал плашмя на траве, а мы все толпились вокруг него со своими бутылками и косяками, в ужасе. Копы, понятно, обосрались, потому что какого черта они там делали, так что один из них сделал Дэвиду искусственное дыхание, и кто-то сказал, что это просто судороги, у него так бывает, когда он напьется, и я посмотрела на нас, а потом с отвращением присоединилась ко всем.

Как-то утром я поехала домой на поезде – я могла взять такси, но тогда от того, что я заработала за двенадцать часов (если считать время с двух до шести, когда я пила), осталось бы пять баксов, и если бы я еще съела чизбургер перед тем, как лечь спать, получилось бы, что я работала бесплатно. За тарелку еды, как животное. Так что я часто ездила на поезде, особенно если мои друзья оставались перепихнуться с кем-то в Верхнем Манхэттене. Официантки всегда ездят домой на такси. Это правило. Я села на № 1 и уснула. Я очнулась на Чеймберс-стрит, все выходили – я и какие-то пьяные сонные парни. Было раннее утро.

В рестораны завозили продукты. В центре было шумно. Я увидела побитый белый фургон, задние двери у него были открыты. Спотыкаясь, я поднялась по ступенькам вслед за каким-то парнем, за нами были еще люди, и когда мы заглянули в фургон, мы увидели, что он забит пирогами. Сами знаете, как хочется сладкого, когда проснешься. Мы с этим парнем просто начали выгружать пироги и раздавать их тем, кто стоял рядом, а потом мы с ним запрыгнули в такси, и у меня на коленях лежали четыре плоские промасленные картонные коробки. Он подбросил меня до Сохо, я вскарабкалась на свой этаж, стянула с себя одежду и рухнула на постель.

Когда я проснулась, был жаркий летний день. И стало еще жарче, когда телефонный звонок заставил меня подняться и я услышала: «…у нас тут ружье, и сейчас оно направлено прямо на вас». Я упала на пол, и прямо перед носом у меня оказался ананасовый чизкейк. Вот что я видела, когда до меня дошло, что я могу просто повесить трубку.

Я могла протянуть без работы около месяца. Пришлось бы занимать, но я бы осталась на плаву. Счетов приходило где-то на триста долларов. Я жила на четыре сотни в месяц. А иногда не зарабатывала даже и этого. Главным образом я старалась не влезать в долги. Не влезай в долги, писала мне мама и прилагала чек на тридцать пять долларов или типа того. Заплати за электричество. Люблю, мама.

В «Вест-Энде» я ничего не зарабатывала, но эта жизнь затягивала. Она была и реальной и размытой одновременно. «Размытый» – в английском это заимствованное слово, на французском «vague» значит «волна». Казалось, все было идеально. Наука бытия была открыта передо мной. Она ждала меня, двадцатипятилетнюю девушку. Неудивительно, что в поэзии так усердно упражняются молодые. То, из чего сделаны стихи, – это чистая энергия, даже не язык. Слова приходят после. В конце концов я встала, отважная и большая, и день вращался вокруг меня. Я затолкала пироги в холодильник, их хватило на месяц. Когда хотелось есть, я вытаскивала какой-нибудь из них. Я натянула свои обрезанные джинсы.

У меня был маленький кофейник, мятая жестянка. Я кипятила воду и заливала аккуратную горстку черного кофе. Мы в Нью-Йорке пьем «Кафе Бустело», потому что его банка пылает красным и желтым и еще из уважения к местным традициям, ведь Нью-Йорк – пуэрто-риканский город. А еще мы наливаем кофе через носок. Это мягкая воронка из хлопка, вроде гульфика на деревянной палочке. Я покупала их в итальянской кофейне внизу. Раз в неделю привозили огромные мешки с зернами, и они спокойно лежали на тротуаре перед дверью. Сохо был итальянским районом – тут была мафия, так что никто ничего не воровал с улицы.

Джоуи, управляющий, сдал мне квартиру, потому что я католичка. Он подошел к двери, когда я постучала, сонный сын овдовевшей матери. В майке. Я Айлин. Я по поводу квартиры. Ага, он почесался, потер глаза и посмотрел на меня. Ты католичка. Да, но – знаю, знаю, он поднял ладони, типа притормози. Я живу с мамой. По воскресеньям пью кофе с друзьями – все еще притворяюсь, что хожу на мессу. Я кивнула, вроде как ага, само собой.

У меня была холщовая сумка, белая. Я искала ее несколько месяцев – такую, чтобы можно было положить туда мои сигареты, книгу, записную книжку и черную папку, в которой я носила стихи. Поиски сумки вдохновили меня на пару стихотворений, потому что искала я, конечно, что-то мифическое. Сумка, которую я хотела, была за гранью разумного – что-то для моих стихотворений, вдвое больше вселенной и еще андрогинное. Потому что, сами понимаете. И я нашла ее: плотная и белая, она напоминала то, что я хотела уже очень, очень давно. Всю жизнь. Сумку разносчика. Я всегда хотела развозить газеты. Не останавливая велосипеда, со всей силы швырять сверток «Глоуба» и лететь по следующему адресу.

Я жила в Нью-Йорке! В любом самом крошечном решении сходились все мои мечты – я вдруг уронила ручку. Я почувствовала что-то, почуяла. Порыв. Я вышла на улицу, в ночную прохладу, была ранняя осень.