Текст книги "Инферно"

Поэты делают деньги

Я люблю литературу, потому что это деньги, которые можно сделать самой. Я думала об этом в метро, держась за теплый поручень. Вот и все. Поэты делают деньги. Раньше я этого не понимала.

Айлин, это Аттилио Виола. Он ни слова не сказал. Опустил подбородок и посмотрел мне в глаза. Кажется, я уже говорила, зубы у него были плохие. На нем был костюм. С каким-то золотистым отливом. Ботинки у него были темно-коричневые, остроносые, со шнурками. Привет, Ай-лин. Он сказал это очень осторожно, как будто мы участвовали в шоу знакомств. Это мой друг, Фредди. Вот видишь, Рита схватила меня за рукав. Они милые. Ага, ответила я. Радовало только то, что Рита хотя бы не лесбиянка. Я была не против всего этого, для меня это ничего не значило, но лесбийский секс – это было бы уже слишком. Незадолго до этого я ходила на собеседование, хотела устроиться массажисткой. В смысле, да, это то же самое, что сказать: хотела стать шлюхой. Опять-таки я думала, что это только на время. И я думала, что в любом случае это лучше, чем быть чьей-то девушкой. Лучше, чем позволять кому-то решать все за тебя. Иногда он будет платить за тебя, но в основном ты просто будешь ему принадлежать. Если ты сама не могла разобраться, что тебе делать, можно было решить, хорошо, буду чьей-нибудь девушкой.

Администратором в массажном салоне была блондинка, которая показалась мне шведкой и была похожа на Фэй Данауэй. Я уже переоделась в купальник, и еще на мне были босоножки на каблуках, с тонкими ремешками. Мне казалось, что я очень белая и выгляжу непристойно, но при этом я почувствовала, что я молодая. Мужчины приходили и садились там в своих костюмах. По двое. Дважды они показывали на меня женщине за стойкой. Можно нам ее? Как смотреть на человека, который говорит такое. Делаешь вид, что не смущена. Как бы прячешься внутрь себя. Вот это я и делала. Нет, она пока учится. Учусь? Из фойе их отводили в отдельные комнаты, а потом она сказала: пойдем. Она взяла меня за руку. На ней было черное платье, и ее светлые волосы были зачесаны назад, она выглядела как леди. Мы зашли в маленькую комнатку. Айлин, это Дон. Он лежал на специальной кровати, вроде операционного стола. Привет, Айлин, сказал он и потянулся взять меня за руку. Она качнула головой вправо. Почему бы тебе не пройти туда и не подготовиться. Я посмотрела вниз. На мне был мой темно-красный купальник. Такие носили танцовщицы. Это называлось «майо». Тогда в Нью-Йорке многие жили в лофтах, и эти люди делились на два типа: художники и танцовщицы. В смысле эти девушки одевались как танцовщицы и работали официантками, чтобы брать уроки. Мне это было понятно, и какое-то время я одевалась так же. Я просто думаю, что мода – это невидимость. Если хочешь попасть вон туда или побыть тут, просто натяни форму и скользни в толпу.

Как-то вечером, примерно в то же время, я стояла перед зданием Метрополитен-оперы. Роберт Уилсон – это тот парень, который ставил эти длинные спектакли с танцорами. Люди хвастались, как долго они отсидели на Уилсоне. Один парень, с которым я познакомилась в кофейне внизу, сказал, что он ходил на «Иосифа Сталина». Его глаза загорелись. Спектакль шел двенадцать часов. Я могу это понять и думаю, что это все здорово, но я все-таки католичка и неподвижного сидения с меня уже хватило. Я знаю, что заведомо победила в этом соревновании, так что могу просто ничего не говорить.

Итак, я пошла в Мет (без денег), потому что на этот раз Роберт Уилсон написал оперу. Я не то чтобы очень люблю оперу, но моя семья любит. Это долго, и ты просто сидишь там, упражняешься все в той же способности. Но каким-то образом опера напоминает мне о моей семье. Я просто сижу там, в мире, и думаю о них, таких величественных в своем горе. Так много фрагментов моей жизни складываются вместе. Обычно я чувствую, на что мне надо сходить. Так было с Патти Смит или с Брюсом Спрингстином, например. Просто читаешь о чем-то и понимаешь, вот, это для меня. Дома всегда играла музыка. Так что я пошла.

Денег у меня не было вообще. У меня был друг, Ральф, и у него был абонемент на танцевальные представления, так что я обычно ходила с ним, бесплатно. Ральфа в тот вечер я найти не могла, но и пропустить это не могла. Я отправилась в Мет. Я помню, что видела очень много затылков. Толпа вливалась внутрь. Большая красно-синяя штуковина висела, покачиваясь, перед входом в зал. Я не знала, на что рассчитываю, я думала о ярмарках у нас в городе, у меня всегда хорошо получалось пролезать вперед. Эй ты, куда, кричал какой-нибудь мальчишка, когда я проносилась мимо. Можно было просто пользоваться тем, что все считают девчонок трусихами. Редко кто полезет драться с девчонкой.

Так что я просто позволяю толпе нести меня ко входу в театр. Вон там Энн Уолдман с матерью. В шляпах, подобранных для совместного выхода. На обеих были шляпы винного цвета, с полями. Обе оглядывались по сторонам, стоя плечом к плечу. А еще Эдвин Денби, с которым я тогда уже была знакома. Знаменитый маленький человечек с маленькой седой головой на маленькой белой шее. Возможно, они пришли вместе.

Бархатные канаты разомкнулись, и все стали протискиваться в зал. Была осень, и все были в замше и в свитерах, у женщин были длинные ярко-рыжие волосы. Люди с зализанными назад волосами оборачивались, здоровались, целовались, толкались. Я была одной из них.

Рита сказала, что мы идем выпить. Есть место, называется «Фрайдис», оно в другом отеле. У них там дискотека. В отеле? Ноги у меня были свинцовые, но в тот вечер я была девочкой, так что я продолжала шагать и улыбаться.

В массажном салоне я стояла одна в крошечной комнатке, обернувшись полотенцем. Я не могу выйти. Как это будет, я выйду и такая привет. Я все время слышу о том, как мужчины чувствуют себя униженными армией или что-то такое. Им стоило бы попробовать побыть женщиной. Я зашла, придерживая полотенце. Она сказала, окей, милая, но глаза у нее блеснули, как будто она испугалась. Я слишком долго не выходила. Дон лежал на столе, у него глаза тоже заблестели, но, могу поспорить, он был в предвкушении. Айлин новенькая, Дон, так что мы показываем ей, как тут все делается. Она чмокнула его в щеку, как будто они были старыми друзьями. Надеюсь, ты не против. Привет, Айлин, сказал он еще раз, подтверждая, что не против.

У него был такой маленький член, отросточек. Кажется, почти все они маленькие. Она взяла его в свою сильную руку и сказала, Айлин, положи свою руку на мою. Мы дрочили ему вместе. Ааа, стонал он, как хорошо, думаю, он изображал, что ему делают массаж. Скоро мы с этой женщиной вошли в ритм. Я была слева от нее, как ее маленькая медсестра.

Мы стояли бедро к бедру и работали как насос. О, да, да, закричал он. И тогда она взяла его член в рот. О нет, подумала я. Это было как будто у меня мозги вывернулись наизнанку. Я не могу отсасывать кому-то, чтобы заработать на жизнь. Я не могу. Я должна идти, сказала я.

Я сейчас, Дон, сказала она. Что-то не так? Она прижала меня к маленькой двери, которая отделяла эту комнату от соседней. Все в порядке, просто мне нужно идти, я не могу этим заниматься. Она сказала, о, детка, и обвила меня руками. Я стояла там в полотенце. Тебе что, нравятся девушки, спросила она, прижимая меня к себе. Да, мне нравились девушки.

Аттилио все оглядывался на меня и улыбался. Мы шли вверх по какому-то переулку в районе Пятидесятых из одного бара при отеле в другой. В конце концов он схватил мою руку и мы пошли вместе. Все это сопровождалось английским начального уровня. Он засунул руку в карман пиджака и вытащил пачку сигарет. Будешь? Я зажала эту сигарету в зубах, она погнулась, а его зажигалка на бензине сильно пахла. Он все крутил ее, вжик-вжик, даже распахнул пиджак, и я просунула голову внутрь, чтобы зажечь сигарету. Чего ради? Никакого удовольствия эта сигарета мне не принесла.

Рита упивалась своей способностью выглядеть как ни в чем не бывало. Они с Фредди весело смеялись. Она, наверное, уже была в его пиджаке и они держались за руки, просто парочка на свидании. Коммивояжер и шлюха. Они здорово смотрелись. Я помню, как в детстве смотрела в окно бюро путешествий. Там висел плакат с женщиной на пляже, у нее на шее была гирлянда из цветов. Было похоже на Гавайи. Я никогда не понимала, была ли это женщина, которой они продавали путевку, женщина, у которой все получилось, или это была женщина, которая достанется тебе, если ты купишь билет. Я была как билет, который Аттилио нашел на улице во время поездки в Нью-Йорк. Не могла бы я отряхнуть его билет. Вот, как новенький, я сияла как мальчик-посыльный. Только женщина, которая думает так же, как я, может продавать себя, свою задницу, и думать, что она занимается критикой культуры. Или, что еще более странно, что она мужчина. Я стану мужчиной, если буду писать. И это воздаст мне за каждый шаг по направлению к месту под названием «Тьюздис» – «Тьюздис» в моих мужских руках станет литературой. Каждый маленький шаг был монеткой. Дзынь, дверь распахнулась. Это было искусство.

Дзынь, и мы внутри. Когда я была маленькой, я часто лежала на спине в кровати в своей комнате. Придумывала шутки. Думаю, шутки были первой хорошей вещью, которую я делала. Что одна крошка сказала другой крошке? Ничего, глупый, крошки не разговаривают. Выражение папиного лица. Пошутить и увидеть такое лицо значило войти внутрь. Все двери мира на мгновение распахивались настежь. Мужчина в Мете поднял бархатный канат, и вслед за Энн и ее матерью, за Эдвином и еще миллионом классно выглядящих людей толпа увлекла меня в зал, где происходило важное и актуальное.

Летом женщины в нашем районе выходили на крыльцо и сидели на ступеньках, мне было лет одиннадцать-двенадцать. Женщины с детьми, кудрявыми волосами и плохой кожей, женщины с грустными глазами, миссис Голд, первая еврейка, с которой я познакомилась, – этих женщин я пыталась рассмешить. Возможно, в этом было что-то мужское, в этих попытках пробить их грусть и замкнутость, быть девчонкой, которая шутит, и не такая уж немолодая женщина подносит сигарету к своим накрашенным губам в неподвижной летней жаре Новой Англии и говорит, ну дает. Ты просто счастливый билет, Айлин. Ей нужно было посмеяться. А я должна была ее рассмешить.

В кровати я лежала на спине и представляла, как рассказываю шутку. Казалось, что дело в плотности. Слова нужно было так хорошо подогнать друг к другу, чтобы еще до того, как поймешь, что они значат, происходило что-то противоположное. Шутка всюду оказывается первой, потому что нарушает правила, слова значат не то, что должны. Они были отличные, эти шутки, как пощечины. Я слышала, границу со стороны Мексики пересекают выключив фары, на заднем ходу и на большой скорости. Люди, перед тем как засмеются, всегда выглядят так, как будто их ударили, и именно эту реакцию мне больше всего нравилось вызывать – без насилия. Я бы никогда не ударила человека по лицу. И все же я хотела, чтобы на мгновение оно открылось только для меня.

Всю ночь я работала, билась за точное слово. В коричневой темноте слышно было, как напротив спокойно дышит моя сестра в своей кровати «голливуд». Гудение дома, масляный радиатор, который может взорваться. Стонет, затихает, начинает по новой. Дьявол трясет мою кровать, когда я закрываю глаза. Я представляла их, обычно целый класс детей, они бросались чем-то или, наоборот, были тихие и спокойные, и внезапно вместо какого-нибудь дурацкого фильма перед ними оказывалась я со своей шуткой. Которую только что придумала. Или с песней. Детство – это когда ты вечно не можешь заснуть, а завтра никогда тебе не принадлежит. Ты встаешь утром, чтобы делать еще что-то, что придумали для тебя взрослые: маленький пальчик ребенка хочет подняться вверх: я придумала. Ты говоришь, что хочешь стать мусорщиком, когда вырастешь, или бродягой, – просто потому что лицо у монашки было такое ласковое, когда она тебя спрашивала, что тебе захотелось врезать ей за всю ее отвратительную кроткую ложь. За то, что говорит о боге, пока тебе не захочется блевать. Я буду бездомной, отвечала я, опустив голову, чтобы не получить пощечину. Было даже здорово стоять одной в темно-коричневых коридорах и зябнуть в тихий день, примерно за год до того, как убили Кеннеди, и все тогда казалось вечным. Все говорили, что мы, может, даже полетим на Луну, и мы полетели. А потом, ну и что из этого, я постарела.

Поэт

Херби и Хелен были влюбленными из Провинстауна. Они познакомились там. Это единственное место, где девушке из Кембриджа, Массачусетс, могло прийти в голову, что встречаться с черным парнем – это нормально. Многие условности там не работали. Я отправилась туда однажды, когда пряталась от всего остального Кейп-Кода. В 1969-м. Я помню, как в один ясный-преясный день люди высыпали на главную улицу. На мне была рабочая рубашка; я шла сквозь толпу людей, которых я знала и чью племенную одежду возьму с собой в другую жизнь. Ничего особенного не случилось, я искала Брайана. Парня из Уотертауна, который учился в ЮМассе. Я узнала, что он поэт. В старшей школе мы с ним ходили на танцы, невероятно пьяные танцы, на которых играли группы. Люди на танцполе сбивались в маленькие пульсирующие кружки, в каждом из которых танцевали две-три парочки, а остальные стояли вокруг и хлопали. В центр нужно было пробиваться, расталкивая всех локтями, и когда я там оказывалась, больше всего мне нравилось танцевать с Брайаном. Мы с ним просто скакали. Он носил твидовую кепку, как у рабочего, и называл меня Джо, тут он ошибался, но зато каждый раз, встречаясь с ним, я становилась кем-то другим. Меня могли бы звать Джо. Он говорил, Джо, и улыбался. Я часто видела Брайана у корпуса, в котором у нас обоих были занятия, прислонившись к стене, он ждал профессора. Он стоял там и курил, прижав тетрадь к груди. В Университете Массачусетса несколько корпусов, но основная часть занятий проходила в этом, большом, так что это было почти как старшая школа, только теперь я ходила туда одна.

За пару лет до этого я сидела вместе с Брайаном в битком набитой машине. Все передавали друг другу бутылки пива и косяки. Брайан попросил дать ему косяк и заикнулся, я тут же, не подумав, передразнила его. Не нарывайся, Джо, злобно огрызнулся он. Дэйв, у которого я сидела на коленях, шепнул мне, что в начальной школе Брайан едва мог разговаривать, так сильно он заикался. Брайан принялся развлекать всех тем, что знал абсолютно все слова абсолютно всех песен, которые начинали играть по радио. Это было как внезапное шоу талантов, ни разу не скучно. Я пошла в ЮМасс, потому что Брайан туда пошел. Я решила, что и правда можно быть поэтом, потому что Брайан был поэтом, – я даже записалась на курс к тому преподавателю, которого он ждал. Тот оказался поклонником Фолкнера, убежденным, что женщины, в отличие от мужчин, от рождения не невинны.

Брайан работал в нескольких ресторанах в Провинстауне. Я по нескольку раз заглянула в каждый из них, но был еще день, так что там просто пили за барной стойкой или мыли пол после вчерашнего. Однажды на пляжной вечеринке, когда Брайан сильно напился, мы прислонились к стволу дерева и целовались. Давай, Джо, сказал он, спуская штаны. Как будто я, конечно, встану на колени и отсосу ему, вот прямо так. Он плохо соображал, он был бледный; пьяный мужик с литровой, наверное, бутылкой виски в руке, но все-таки что-то в нем было. Я так и не нашла его. Перед сменой он поехал на маяк со своими друзьями из Уотертауна, прыгнул в воду, течение унесло его от берега, и он не вернулся.

На следующей неделе в газете писали о его «останках». Что их съели рыбы.

Когда я вспоминаю, как он спустил штаны, Джо, отсоси мне, я думаю о том, что он утонул. О его теле и о том, каким белым было солнце в тот день.

«1»

Когда Торо на Уолденском пруду составлял свои списки, перечисляя, сколько на что потратил, он был прямо как я, сидевшая без денег в своей нью-йоркской квартире. Никто не мог меня найти. Никто не знал, что со мной. Я была сложением и вычитанием: солнечный свет, неровные белые стены, миллионы окон, «Кафе Бустело», мои ноги, желтый телефон, поролоновый матрас на полу, столик на колесиках, розовый стол с металлическим ободком из закусочной, любимая кружка, воронка для кофе. Выбрасываешь ее, брызги молотого кофе, пивные бутылки (звяк), горбушка хлеба. Поля моей записной книжки, студия: зарождение крошечного места, которое засасывает внутрь себя весь мир, (пульсация) внутрь и наружу, струей. Как газ – как будто гигантская плита в своем древнем движении сместилась и впустила мир внутрь, и я выскользнула наружу. Теперь у меня есть деньги. Деньги, написала я. У меня ровно одна однодолларовая купюра. Рассмотрим ее получше. Вот он «1», в овале наш первый президент, его треугольная голова. Листья вьются вокруг медальонов с цифрами: один один мигает тут и там, на случай если вы не заметили. Само время приумножает наши деньги. Анимация для самых медленных, экземпляр, на который пялишься часами, пока не потратишь. Кто-то гравировал так тщательно. Это искусство, которое не стареет с годами. «Соединенные Штаты Америки», бах, слова выпрыгивают на тебя, объемные, как в заставке мультфильма про Супермена. Перевернем: эта сторона тоже вся в «1», на случай если вы не заметили, по бокам два окошка с четвертак: в одном из них знаменитый зловещий треугольник Америки – вездесущий глаз, обрамленный сверкающим мехом. Annuit coeptis – что это значит, ежегодные выплаты по постановлению суда? Кончики ленты шмыгают по склону пирамиды, как кролики. И как улыбка Чеширского Кота: Novus ordo seclorum. Что это, новый тайный орден, как думаете? На Бога уповаем, но что-то не похоже. Это такой устрашающий фетиш, который никто, по идее, не решится подделывать, абсолютно неприкосновенная американская гробница, мы чувствуем себя связанными первоначальным соглашением, тебе принадлежит мое время, и я обязан служить, если только я не приближен к власть имущим. Найди мужа. Найди работу. Это не про меня, я делаю деньги.

Места, в которых все из золота, вгоняют меня в тоску. Новое золото, старое золото. Все бары в Среднем Манхэттене, по крайней мере бары при отелях, – это металл, медь и золото. Изгибы металла по бокам барной стойки, рыбы гнутся пополам, пуская струи воды изо рта. Я все повторяла, что не хочу танцевать, и Аттилио спрашивал, ты что, серьезная девушка? По-моему, ты серьезная, он все подмигивал и улыбался. Еще, он поднял мой пустой стакан, да, сказала я. Мы до сих пор не поели; и казалось, что никогда не поедим, мы все перемещались из бара в бар. Периодически Рита стискивала меня и спрашивала: нормально? Что нормально, думала я, где-то глубоко внутри стоя на своей кухне солнечным днем, там, где у меня не было ничего и я чувствовала себя прекрасно. Но и немного подработать казалось нормальной идеей. Только сегодня: побуду шлюхой.

К этому моменту я уже совсем проголодалась. Мы сидели вокруг тарелки с яичницей-болтуньей. Возможно, в ней были маленькие кусочки ветчины и зеленого перца. Тарелки были очень большие и необычные, вроде испанских. Мы были в очередном баре, в ресторане при отеле. Подбирали остатки безнадежно пережаренных яиц кусками черствого белого хлеба. Этот ресторан работал круглосуточно, один из тех, где на скорую руку стряпают еду для тех, кто напился, – во всяком случае он так выглядел, а мы напились. Это была ночь в Нью-Йорке, каким его представляют. В городе, куда вы приезжаете с друзьями, когда вам по восемнадцать. И целуетесь с какими-то солдатами, в основном черными парнями, в ночном клубе под названием «Чи́та» на Таймс-сквер. Иногда я гуляю и на какой-то момент оказываюсь рядом с ними. В этом году я видела целые колонны людей на улице в Ист-Виллидж. Полчища маршировали по Бродвею, чтобы посмотреть на «Граунд зиро». Мы когда-нибудь называли так это место? Я помню, как сидела в баре отеля «Карлайл» 11 сентября (или ехала на велосипеде по Мэдисон-авеню, чтобы встретиться с тобой и твоей сестрой), когда можно было сделать только одно. Весь город, мы все высыпали на улицы.

Но чаще всего видишь, как они приближаются. Ты отворачиваешься – брр! – не та вечеринка, слишком много людей ЗДЕСЬ СОБРАЛОСЬ. Не та дверь, внезапно попадаешь не в мир искусства, а просто на чье-то новоселье. Семья, двоюродные братья, люди с работы. Туристы, повидавшие весь мир, чьи-то друзья. Они царапают стены нашего величественного здания, болтают без умолку.

И вот, пожалуйста: блюют.

Я в ту ночь не блевала. Мы пошли в отель. К тому моменту я уступила только в том, что позволила ему держать меня за руку. Весь вечер мы вертелись друг около друга: Аттилио и я. Его зеленый пиджак блестел и вспыхивал. Я все время смотрела на его ботинки, остроносые и, надо сказать, довольно поношенные. Мы стояли с ним, с Ритой и Фредди перед рядом коричневых лифтов, как будто это был запуск ракеты. Все понимали, что происходит, кроме меня. В смысле я могла сказать нет всей этой ситуации прямо тогда, либо послушно продолжать и, когда двери откроются, войти внутрь. Ждать было невыносимо, мимо все проходили люди, желтое фойе этого отеля было довольно оживленным местом. Рита, должно быть, пыталась понять, сбегу я или нет. У кого крепче нервы? Она, должно быть, уже оговорила условия. В этой истории только я была аутсайдером. Я могла сказать, кажется, мне пора домой. Простите и спасибо за прекрасный вечер, за всю выпивку, за порошковую яичницу и, кажется, это был бейгл, самый неправильный бейгл в моей жизни. Четыре красновато-ржаво-коричневых лифта висели как камни. Думаю, я просто зайду внутрь. Никто, похоже, не собирается ничего говорить. Кажется, они все думают, что я просто поднимусь с ними. Я просто становлюсь шлюхой, вот в этот самый момент. Я просто становлюсь шлюхой. Вжух, двери открылись, и мы зашли в лифт. Мы ехали наверх молча, Рита улыбалась. Не могу поверить, что мой сводный брат втянул меня в это дерьмо. Расскажу ли я ему когда-нибудь. Он никогда не узнает. Лифт остановился на шестнадцатом этаже. Нам сюда. Пока, ребята, Рита наклонилась вперед и чмокнула меня в щеку, мы же подруги. Бух. Двери закрылись. Аттилио облокотился о стенку лифта. О господи, он не обращает на меня внимания. Он посмотрел на меня краем глаза. Все в порядке, спросил он заботливо. Мне правда кажется, что он спросил. Я ответила, да.

Номера в отелях всегда серые? Или, может, это сиреневый. Бледный, слабый цвет. И обязательно что-нибудь золотое, например шторы. И, чтобы вы не забывали чувствовать себя как дома, горят лампы в абажурах цвета грозовой тучи. Большие пузыри покоя, предназначенные для общего пользования. Хочешь еще выпить? Он откинулся на кровати. Уже бросил пиджак на спинку стула. Ослабил галстук. Я сказала, да. Он взял бутылку вермута с прикроватного столика. Нравится, спросил он. Конечно, ответила я, как настоящая американка. Он налил мне вермута и положил руку мне на голову, и вскоре свет потух.

Я впервые поцеловалась на улице, в парке, это было осенью, парень был где-то на год младше меня и довольно симпатичный, но у него были прыщи и в целом чувствовалось, что он был из бедной семьи. У него было полно братьев, и многие девочки из моей компании, в основном сестры, а потом и Фрэнни, моя соседка, все эти девочки встречались с этими мальчиками, это значило просто, что вы целовались, а потом тебе давали какой-нибудь маленький кусочек металла, зажим для галстука, колечко. Все это было мне странно, но я была частью этой компании и хотела, чтобы все, что происходит с ними, произошло и со мной, так что когда мне намекнули, что Уэйн может быть моим, я согласилась, чтобы получить опыт, который, по-видимому, должна была получить, чтобы быть девчонкой из нашей компании. Я рассказываю обо всем этом, чтобы описать тот поцелуй, мой первый. Первый, который я могла назвать своим. Он хотел меня поцеловать и сделал бы это снова. Но почему. Наверное, отчасти потому, что мог. Наши маленькие губы встретились просто так. Я имею в виду, ни отвращения, ни бури, ни откровения. Просто теплая сухая юная кожа холодной осенью, прямо перед ужином. Пара уточек, чмок. Он всучил мне что-то, и мне стало худо, возможно зажим для галстука, но это означало, что наша сделка скреплена печатью. Я сделала все так быстро, как могла; я встречалась с мальчиком, сделано. С Уэйном. Отлично.

Аттилио было неважно, кого он целует, так что казалось, что все пройдет нормально. Не заслуживающий внимания секс со взрослым незнакомцем, который засовывает мне в рот свой мягкий пьяный язык. Каким-то образом мы сняли с себя одежду и, наверное, забрались под одеяло. Теперь кажется, что это было похоже на секс в браке. Шелковые тесемки по краям одеяла и жесткая сухость чистых гостиничных простыней были моими союзниками. Его руки бесцельно скользили по моему телу, трогали мою самую обыкновенную женскую грудь. Грудь у меня была небольшая, но я никогда не хотела большую. Меня не волновало его возможное разочарование. Я была телом, за которое он платил всю ночь. Он не купил меня. Он меня арендовал. Каждый стакан был платой за еще сорок минут или за час, который я согласилась оставаться с ним, с мужчиной, вероятно, на одиннадцать лет меня старше и, скорее всего, женатым. Кажется, я спросила его, и он сказал, что женат. Я спросила, есть ли у него дети, и он ответил, да. Кажется, его голова была у меня между ног. Я вроде как помню это. Мои скучно раздвинутые ноги и кровать. Это непривычный опыт, быть телом. И то, что я, видимо, открыто договорилась с Ритой сделать все это, и молчаливый сговор с Аттилио, но больше всего это напомнило мне о Уэйне и, годы спустя, – актерскую игру; поцелуи в кино: запах женщины, которую я не хочу. Но и не то чтобы не хочу. Но как и с Уэйном, мы были начерчены на куске миллиметровки, как утки, которых нарисовали на скатерти, чтобы потом вышить, и, видимо, время пришло.

В темноте, темнота той постели, мне кажется, была серая, бесцветнее, чем в детстве, мы действительно сделали это. Насколько я помню, у него был маленький член, но я думала о нем как об итальянском, он был пропорциональный и необрезанный, может быть такое? Я видела сотни пенисов, и при этом они кажутся мне довольно одинаковыми, и это говорит не о том, что я шлюха, а скорее о том, что я лесбиянка или кто-то, от рождения не заинтересованный в том, чтобы выходить к микрофону. Не очень твердый он вошел в не очень определенную меня. Я думала об этом сексе как о движении складок. Это было похоже на секс двух цветков. Не прекрасный, но и не холодный, как будто медленно ложился складками тяжелый шелк. Наш летаргический пьяный неизбежный секс. Мы стонали и соударялись, кажется, недолго, кажется, я отдавалась этому и даже находила удовольствие в том, что была свидетельницей того, как мое тело участвует в животном неизвестном, потому что я заключила сделку, как будто я была собственным отцом и обменяла свою дочь на несколько шкур и бутылку вина. Я еще не созрела тогда и гуляла во дворе, и мысль четко оформилась в голове моего отца, почему бы не ее. Это была я.

Я лежала в кровати одна. Знаете, как можно распластаться в огромной гостиничной кровати, можно лечь и так и этак, но все равно чувствуешь себя немного потерянной. Я посмотрела на часы, 5:30. Было лето, так что солнце уже встало. Небо было голубое, огромный квадрат бледного утреннего голубого, и Аттилио Виола сидел перед ним на стуле и курил сигарету. Там был балкон, он приоткрыл дверь, и дым улетал наружу. Он не знал, смотрю ли я на него, и ему было все равно. Он сидел нога на ногу. Было видно, что он просто наслаждается тем, что он мужчина с телом. Возможно, он сходил на пляж. Со своей семьей. Может, у него была любовница в Италии. Он был такого кремового цвета. И просто сидел там в своих трусах и майке, курил. На шее у него была тонкая золотая цепочка с крошечным золотым медальоном. Еще не начал стареть, но скоро начнет. Мягкие округлые плечи. Смотрит в окно на Нью-Йорк. Какой великолепный город, головокружительные силуэты домов, потайные сады на крышах, вывески и машины, которые уже куда-то едут. Мне показалось, что ему сейчас тоскливо. Мы все много выпили. Он, наверное, все время так делает, знакомится с девушками в разных городах и платит им. Он сказал, что потом едет в Лондон. Я смотрела на него и думала об этом, о деньгах, и не представляла, как мне заговорить об этом. Эй, дашь мне – ну не знаю, три сотни вроде нормально. Хватит заплатить за квартиру и еще на что-нибудь. Сколько я стою. Но он выглядел таким грустным, когда смотрел в окно на этот чужой город. Он был из Северной Италии. Это так далеко. Он оглянулся на меня ненадолго и улыбнулся немного по-пиратски. Эй, сказал он по-итальянски быстро и продолжил курить. Я стала одеваться. Я не спросила. Я сказала, эй. И оделась. Я оставила его там, перед окном. Наедине с видом.