Текст книги "Атлант расправил плечи"

– Хэлло, Хэнк.

– Добрый вечер.

Он поклонился любезно, но холодно. Движение его тела в точности отвечало безукоризненной официальности костюма. Он не улыбнулся.

– Спасибо за приглашение, – веселым тоном произнесла она.

– Не могу претендовать на то, что знал заранее о вашем приходе.

– O? Тогда я рада, что обо мне подумала миссис Риарден. Мне захотелось сегодня сделать исключение.

– Исключение?

– Я не часто посещаю званые вечера.

– Я рад, что вы сделали исключение именно ради этого случая, – Риарден не произнес еще двух слов «мисс Таггерт», однако фраза прозвучала так, словно он сказал их.

Официальная манера его оказалась настолько неожиданной, что она не сразу сумела приспособиться к ней.

– Я хотела сегодня отпраздновать, – проговорила Дагни.

– Годовщину моей свадьбы?

– Сегодня годовщина вашей свадьбы? Не знала. Примите мои поздравления, Хэнк.

– Так что же вы хотели отпраздновать?

– Я решила, что могу позволить себе отдохнуть. Устроить собственный праздник – в вашу и мою честь.

– И по какой же причине?

Дагни думала о новой колее, проложенной по скалистым склонам гор Колорадо, медленно протягивающейся к нефтепромыслам Уайэтта. Она видела эти отливающие зеленой морской синевой рельсы на мерзлой земле, посреди сухой травы, нагих скал, ветхих хижин мучимых голодом поселков.

– В честь первых шестидесяти миль колеи из риарден-металла, – ответила она.

– Ценное событие, – тон его голоса, скорее, подошел бы к следующим словам: «Я и не знал об этом».

Дагни не могла найти, что сказать. Ей казалось, что она разговаривает с незнакомцем.

– Ого, мисс Таггерт! – их молчание прервал приветливый голос. – Именно это я и имею в виду, когда говорю, что Хэнк Риарден способен совершить любое чудо!

К ним приближался знакомый бизнесмен, улыбавшийся ей с восторгом и восхищением. Им троим нередко приходилось проводить совместные экстренные совещания по поводу темпов перевозок и поставок стали. И теперь он смотрел на нее, являя на лице своем откровенный комментарий перемене в ее внешности, которая, подумала Дагни, осталась незамеченной Риарденом.

Она рассмеялась в ответ на приветствие, не позволяя себе заметить укол разочарования в том, что такое выражение ей хотелось бы увидеть на лице Риардена. Дагни обменялась несколькими фразами с этим человеком. Когда она повернулась, Риардена рядом не оказалось.

– Так это и есть твоя знаменитая сестра? – спросил Бальф Юбэнк у Джеймса Таггерта, глядя через комнату на Дагни.

– Я и понятия не имел, что сестрица моя знаменита, – проговорил Таггерт с ноткой обиды в голосе.

– Но, мой дорогой друг, она представляет собой настолько необычайное явление в мире экономики, что люди просто не могут не говорить о ней. Твоя сестра – воплощение симптома общей болезни нашего времени. Упадочное порождение века машин. Механизмы погубили в людях человечность, оторвали их от земли, украли у них природные искусства, загубили их души и превратили в бесчувственных роботов. И вот пример: женщина, руководящая железной дорогой, вместо того, чтобы обратиться к прекрасному искусству ткачихи и выращиванию детей.

Риарден переходил от гостя к гостю, стараясь не позволить вовлечь себя в разговор. Он осмотрел комнату и не заметил ни одного человека, к которому хотел бы подойти.

– Вот что, Хэнк Риарден, вы не столь скверный парень, если посмотреть на вас вблизи, в вашем львином логове. И если бы вы хоть иногда давали нам пресс-конференции, то перетащили бы нас на свою сторону.

Риарден обернулся и, не веря себе, посмотрел на говорившего. Это был молодой газетчик весьма сомнительного пошиба, работавший в радикальном таблоиде. Задиристая фамильярность намекала на то, что грубый тон был выбран осознанно, потому что Риарден никогда не стал бы иметь дело с подобным человеком.

Риарден не пустил бы этого журналиста на свой завод, но сюда его пригласила Лилиан, и, сдержавшись, он сухо спросил:

– Что вам нужно?

– Вы не такой плохой человек. У вас есть талант. Талант инженера. Но я, конечно же, не согласен с вами в отношении риарден – металла.

– Я не просил вас соглашаться со мной.

– Но Бертрам Скаддер говорил, что ваша политика… – воинственным тоном начал корреспондент, указав в сторону бара, но тут же умолк, словно бы поняв, что зашел дальше, чем намеревался.

Риарден посмотрел на неопрятную фигуру, скрючившуюся возле бара. Лилиан представляла их друг другу, но тогда он не обратил внимания на его имя. Резко повернувшись, он направился прочь, самой манерой своей не позволяя молодому наглецу увязаться следом.

Лилиан заметила выражение лица Риардена, приближавшегося к той группе, посреди которой стояла она, и отошла в сторону, где их не могли услышать.

– Это и есть Скаддер из «Будущего»? – спросил он, кивком указав в сторону бара.

– Да, а что?

Риарден молча смотрел на жену, не веря своим ушам, не понимая самой логики ее поступка. Она не отводила от него глаз.

– Но как ты могла пригласить его сюда?

– Ну, Генри, не будь смешным. Ты же не хочешь показаться узколобым, не правда ли? Ты должен уважать право других иметь собственное мнение и высказывать его открыто.

– В моем доме?

– Ох, не будь таким консервативным!

Риарден молчал, потому как сознанием его владели не здравые речения, а две картинки.

Он видел сочиненную Бертрамом Скаддером статью под заглавием «Спрут», в которой не было ни малейшей идеи и которая представляла собой всего лишь публично опорожненное помойное ведро… статью, в которой не было ни единого факта, даже вымышленного, и место их занимал поток насмешек и оскорблений, в котором можно было только усмотреть лишь злобный вой очернителя, не считающего доказательства необходимыми. A еще он видел прекрасный профиль Лилиан, гордую чистоту, которую искал, женясь на ней.

Вновь взглянув на жену, он понял, что профиль просто отпечатался в его памяти: к нему было обращено внимательное, чуть настороженное лицо. Вернувшись, наконец, к реальности, он подумал, что видит в ее глазах удовлетворение. Но в следующее мгновение напомнил себе, что находится в здравом уме, а значит, это невозможно.

– Ты в первый раз пригласила этого… – он воспользовался непристойным словом с бесстрастной точностью, – в мой дом. И в последний.

– Как ты смеешь использовать такие…

– Не надо возражать, Лилиан. Если ты будешь спорить, я вышвырну его отсюда прямо сейчас.

Риарден спокойно дал жене возможность ответить, возразить, даже закричать. Но та молчала, не глядя на него, лишь гладкие щечки ее как будто втянулись.

Ничего не замечая, слепо перемещаясь между огнями, голосами и запахами духов, он ощущал холодное прикосновение ужаса. Риарден понимал, что ему следует хорошенько призадуматься о Лилиан, отыскать разгадку ее характера, потому что столь беспардонный поступок нельзя было оставить без внимания; однако он не хотел думать о ней и понимал, что ужас был рожден именно тем, что ответ перестал интересовать его давным-давно.

На него вновь начала накатывать усталость. Ему казалось, что он видит сгущающиеся волны утомления; усталость накапливалась не в нем, а снаружи, во всей этой комнате. На мгновение Риардену показалось, что он остался в одиночестве, потерявшись в серой пустыне, нуждаясь в помощи и зная, что ее не будет. И вдруг он замер. В освещенном дверном проеме на противоположном конце комнаты появилась высокая надменная фигура; мужчина замер на мгновение, прежде чем войти. Риардену не доводилось еще встречаться с ним, но среди всех скандально известных личностей, чьи фотографии наводняли страницы газет, была одна, которую он особенно презирал. Это был Франсиско д’Анкония.

Риарден никогда не позволял себе уделять особого внимания людям, подобным Бертраму Скаддеру. Но каждую минуту своей жизни, каждую секунду, когда он чувствовал гордость от того, что от напряжения рвутся мышцы и раскалывается голова, с каждым шагом, поднимавшим его из рудника в Миннесоте и превращавшим его усилия в золото, при всем своем глубочайшем почтении к деньгам и их значению, он презирал этого пустого расточителя, не сумевшего оправдать такой великий дар, как наследственное богатство. «Вот, – подумал Риарден, – наиболее презренный представитель этой человеческой разновидности».

Франсиско д’Анкония вошел, поклонился Лилиан и вступил в толпу, словно ему принадлежала эта комната, в которой ему бывать раньше не приходилось.

Вслед ему начали поворачиваться головы, словно он тянул их за веревочки.

Вновь вернувшись к Лилиан, Риарден проговорил уже без гнева: раздражение переросло в его голосе в интерес:

– А я не знал, что ты знакома с этим типом.

– Я встречала его на нескольких приемах.

– Значит, он один из твоих друзей?

– Естественно, нет! – негодование, разумеется, было неподдельным.

– Тогда почему же ты пригласила его?

– Ну, когда он находится в нашей стране, нельзя устроить прием – стоящий прием – и не пригласить его. Если он приходит, это досадно, если не приходит – черная метка в обществе.

Риарден рассмеялся. Лилиан раскрылась; обыкновенно она не позволяла себе подобного рода признаний.

– Вот что, – проговорил он усталым тоном. – Я не хочу портить твой праздник. Но не подпускай ко мне этого человека. Не надо знакомить нас. Я не хочу. Не знаю, как тебе удастся так сделать, но ты опытная хозяйка, действуй.

Дагни замерла на месте, увидев приближавшегося к ней Франсиско. Проходя мимо, он поклонился ей. Франсиско не остановился, однако она поняла, что мгновение это отпечаталось в его сознании. Она заметила на его лице слабую улыбку, которой он подчеркнул, что все понимает, но предпочитает не обнаруживать знакомства. Дагни отвернулась. Она надеялась, что ей удастся избежать его общества весь остаток вечера.

Бальф Юбэнк присоединился к группе, окружавшей доктора Притчетта, и угрюмым тоном повествовал:

– …нет, нельзя ожидать, чтобы народ понял высшие уровни философии. Культуру следует вырвать из рук охотников за долларами. Нам нужна национальная стипендия для литераторов. Какой позор, что в художниках видят подобие торговцев-разносчиков и что произведения искусства приходится продавать, как мыло.

– Вы хотите пожаловаться на то, что мыло продается лучше? – спросил Франсиско д’Анкония.

Он как-то незаметно включился в разговор, который сразу оборвался; большинство собеседников никогда не встречались с Франсиско, однако были наслышаны о нем.

– Я хочу… – начал Бальф Юбэнк сердитым тоном, но мгновенно умолк; он заметил на окружавших его лицах живой интерес, но интерес этот относился не к философии.

– Ну, здравствуйте, профессор! – проговорил Франсиско, кланяясь доктору Притчетту.

Без всякого видимого удовольствия доктор Притчетт ответил на приветствие и приступил к представлениям.

– Мы обсуждали интереснейшую тему, – проговорила важная дама. – Доктор Притчетт объяснял нам, что все вокруг – ничто.

– Он, вне сомнения, разбирается в этой теме глубже, чем кто-либо другой, – серьезным тоном отозвался Франсиско.

– Вот уж не подумала бы, что вы знаете доктора Притчетта настолько хорошо, сеньор д’Анкония, – сказала она, гадая, почему реплика ее вызвала явное неудовольствие на лице профессора.

– Я выпускник той великой школы, на которую в данный момент работает доктор Притчетт, – университета Патрика Генри. Но я учился у одного из его предшественников – Хью Экстона.

– Хью Экстона! – охнула привлекательная молодая женщина. – Но этого не может быть, сеньор д’Анкония! Вы слишком молоды для этого. Я считала, что Экстон относился к числу столпов… прошлого столетия.

– Быть может, по духу, мадам. Но не на самом деле.

– Но мне казалось, что он умер много лет назад.

– Вы ошибаетесь. Он по-прежнему жив.

– Тогда почему о нем ничего больше не слышно?

– Он ушел на покой девять лет назад.

– Разве это не странно? Когда от дел отходит политикан или кинозвезда, мы читаем об этом в газетных передовицах. Но вот заканчивается трудовой путь философа, и люди ничего не знают об этом.

– Некоторые знают.

Молодой человек с удивлением проговорил:

– А я думал, что Хью Экстон относится к числу тех классиков, которых теперь изучают разве что в истории философии. Недавно я прочел статью, где его называли последним великим поборником разума.

– И что же говорил Хью Экстон? – спросила важная дама.

Франсиско ответил:

– Он учил нас тому, что все вокруг есть что-то.

– Ваша верность учителю заслуживает похвалы, сеньор д’Анкония, – сухо проговорил доктор Притчетт. – Можем ли мы считать, что вы являетесь практическим результатом обучения его школы, так сказать, преемником?

– Да.

К группе подошел Джеймс Таггерт, дожидавшийся своей доли внимания.

– Привет, Франсиско.

– Добрый вечер, Джеймс.

– Какое удивительное совпадение привело тебя сюда! Я как раз хотел переговорить с тобой.

– Это ново. Такое желание числилось за тобой не всегда.

– Ты шутишь, как в прежние дни, – Таггерт неторопливо, словно бы случайно отодвигался от группы в надежде выманить Франсиско за собой. – Как ты прекрасно знаешь, в этой комнате не найдется ни одного человека, который не хотел бы поговорить с тобой.

– В самом деле? Я склонен подозревать обратное, – Франсиско покорно последовал за ним, но остановился так, чтобы их разговор могли слышать.

– Я испробовал все возможные способы, чтобы связаться с тобой, – сказал Таггерт, – но… обстоятельства мне не благоприятствовали.

– Ты пытаешься скрыть тот факт, что я отказался встречаться с тобой?

– Ну… что ж… я хочу узнать, почему ты отказался от встречи?

– Не смог представить себе, о чем ты намеревался говорить со мной.

– О рудниках Сан-Себастьян, конечно же! – Таггерт чуть возвысил голос.

– Так, и что же ты хотел услышать о них?

– Но… Франсиско, все это очень серьезно. Это несчастье, беспрецедентная катастрофа, и никто ничего не может понять. Я просто не знаю, что думать. Я ничего не понимаю. У меня есть право знать.

– Право? Не кажется ли тебе, Джеймс, что ты несколько старомоден. Но что ты хочешь узнать?

– Ну, во-первых, эта национализация… что ты намереваешься с ней делать?

– Ничего.

– Ничего?!

– Но ты ведь, наверно, не хочешь, чтобы я сопротивлялся этой национализации. Мои рудники и твою железную дорогу захватил народ, захватил по собственной воле. Уж не желаешь ли ты, чтобы я противопоставил себя воле народа?

– Франсиско, дело серьезное, мне не до смеха!

– Я никогда не сомневался в этом.

– Я должен получить какое-то объяснение! И ты обязан отчитаться перед своими вкладчиками по этой позорной истории! Зачем ты влез в эти безнадежные рудники? Зачем потратил все эти миллионы? Что это был за гнилой обман?

Франсиско посмотрел на него с вежливым удивлением.

– А я-то, Джеймс, – проговорил он, – полагал, что ты одобришь эту авантюру.

– Одобрю?!

– Я полагал, что ты увидишь в деле с рудниками Сан-Себастьян практический пример реализации высшего морального идеала. Памятуя, что в прошлом мы частенько спорили с тобой, я подумал, что тебе будет приятно увидеть, что я поступаю в соответствии с твоими принципами.

– О чем ты говоришь?

Франсиско с сожалением покачал головой:

– Не понимаю, почему ты назвал мое поведение гнилым обманом. Я считал, что ты распознаешь в нем искреннюю попытку применить на практике то, что проповедует сейчас весь мир. Разве все вокруг не считают, что эгоизм – это зло? В проекте Сан-Себастьян я не преследовал абсолютно никаких эгоистических целей. У меня вообще не было там личного интереса. Разве это не скверно – работать ради собственной выгоды? Я не искал там выгоды… и я понес потери. Разве не все считают, что предназначение промышленного предприятия заключается в обеспечении благосостояния его наемных работников? Таким образом, рудники Сан-Себастьян сделались наиболее успешным предприятием во всей истории промышленности: они не дали меди, но обеспечили существование тысяч людей, которые за всю жизнь не создали того, что зарабатывали у меня за один рабочий день. Разве не принято видеть во владельце паразита и эксплуататора? Разве не наемные работники производят всю продукцию? Я не эксплуатировал там никого. Я не обременял рудники Сан-Себастьян своей бесполезной персоной; я оставил их в руках действительно значимых людей. Я не делал собственной оценки стоимости этого предприятия. Я передал его под управление специалиста по горному делу. Это был не слишком хороший специалист, но он отчаянно нуждался в работе. Разве не принято считать, что когда ты берешь человека на работу, важна его нужда, а не квалификация? Разве не верят все вокруг в то, что для того, чтобы получить товары, прежде всего необходимо нуждаться в них? Я исполнил все требования морали нашего времени. Я ожидал благодарности и похвалы. И я не понимаю, почему меня проклинают.

Посреди овладевшего всеми молчания единственным ответом Франсиско стал пронзительный, внезапный смешок Бетти Поуп: она ничего не поняла, но заметила беспомощную ярость на лице Джеймса Таггерта.

Все смотрели на него, ожидая ответа. Сам вопрос не был интересен для них, их просто развлекало чужое затруднительное положение. Таггерт выдавил покровительственную улыбку.

– Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я приму все это всерьез? – спросил он.

– Было такое время, – ответил Франсиско, – когда я не верил, что кто-то может принять всерьез эту демагогию. Я ошибался.

– Это немыслимо! – голос Таггерта сделался громче. – Это возмутительно! Невероятно, чтобы человек мог обходиться со своими общественными обязанностями, проявляя такое бездумное легкомыслие!

Он отвернулся, собираясь отойти.

Франсиско пожал плечами и развел руки в стороны:

– Вот видишь! Я же говорил, что ты не захочешь говорить со мной.

Риарден оставался в одиночестве на противоположной стороне комнаты. Заметив это, Филипп подошел к нему и подозвал Лилиан.

– Не думаю, что Генри сейчас очень весело, – он насмешливо улыбнулся; трудно было сказать, кому именно – Лилиан или Риардену. – Не можем ли мы чем-нибудь помочь?

– А, ерунда! – отмахнулся Риарден.

– Ох, Филипп, – проговорила Лилиан. – Мне всегда хотелось, чтобы Генри научился расслабляться. Он относится ко всему с такой мрачной серьезностью… просто как строгий пуританин. Мне даже хотелось увидеть его пьяным – хотя бы разок. Но я уже сдалась. Может быть, ты предложишь что-нибудь?

– Ну, не знаю! Но ему не следовало бы стоять в полном одиночестве.

– Оставьте, – проговорил Риарден. Стараясь не забывать о том, что не следует оскорблять их чувства, он все-таки добавил: – Если бы вы только знали, сколько стараний я приложил, чтобы остаться в одиночестве.

– Ну, вот… видишь? – Лилиан улыбнулась Филиппу. – Порадоваться жизни и людям для него сложнее, чем разлить тонну стали. Интеллектуальным свершениям не место на рынке.

Филипп усмехнулся:

– Меня смущают не интеллектуальные свершения. А ты действительно уверена в его пуританских наклонностях, Лилиан? На твоем месте я бы не стал позволять ему свободно оглядываться вокруг. Сегодня здесь слишком много красавиц.

– Генри и мысль о супружеской неверности? Ты льстишь ему, Филипп. Ты переоцениваешь его отвагу, – наделив Риардена холодной, подчеркнуто искусственной улыбкой, она отошла.

Риарден посмотрел на брата:

– И какого черта ты хочешь этим добиться?

– Да ладно тебе, хватит разыгрывать пуританина! Неужели нельзя понять шутку?

Бесцельно скитаясь в толпе, Дагни пыталась понять, почему приняла приглашение на эту вечеринку. Ответ удивил ее: потому что она хотела увидеть Хэнка Риардена. Разглядывая его в толпе, она впервые подметила контраст. Лица всех остальных казались собранными из взаимозаменяемых деталей, каждое из них стремилось раствориться в анонимности всеобщего сходства, и все они казались какими-то расплывчатыми. Лицо Риардена, словно высеченное изо льда, резко контрастировало с аморфными физиономиями гостей.

Она то и дело невольно посматривала на него, но так и не поймала ни одного обращенного к ней взгляда. Дагни не хотелось верить, что он преднамеренно уклоняется от разговора с ней; для этого не могло быть рациональной причины – и все же она чувствовала, что это действительно так. Ей хотелось подойти к Риардену и убедиться в своей ошибке. Однако что-то останавливало ее, и причин своей нерешительности Дагни понять не могла.

Риарден вытерпел разговор с матерью и двумя пожилыми леди, которых, по ее мнению, он должен был развлечь рассказом о своем детстве и пути к успеху. Он уступил, понимая, что она гордится им на собственный лад. Ему казалось, что всей своей манерой мать старается показать, что это именно она была его постоянной опорой и источником сил на этом пути. Он от души обрадовался, когда она отпустила его, и немедленно укрылся в нише возле окна.

Он постоял там какое-то время, как бы пытаясь найти физическую опору в своем уединении.

– Мистер Риарден, – произнес за его спиной до странности безмятежный голос, – позвольте представиться. Мое имя Франсиско д’Анкония.

Риарден с удивлением повернулся; в манере и голосе д’Анконии сквозило редко встречавшееся ему в людях качество: неподдельное уважение.

– Здравствуйте, – ответил он отрывистым и сухим тоном… но все же ответил.

– Я успел заметить, что миссис Риарден уклоняется от своей обязанности представить меня вам, и могу понять причину. Вы предпочли бы, чтобы я оставил ваш дом?

Д’Анкония без обиняков перешел к делу, не пытаясь избежать неловкости, и это было настолько непохоже на поведение всех известных ему людей, настолько удивительно и приятно, что Риарден ответил не сразу, стараясь получше рассмотреть лицо своего гостя. Франсиско произнес эти слова очень просто, не как укоризну и не как просьбу, однако манера его странным образом подчеркивала достоинство Риардена, не умаляя и его собственное.

– Нет, – ответил Риарден, – каковы бы ни были ваши догадки, я этого не говорил.

– Благодарю вас. В таком случае, не позволите ли вы мне поговорить с вами.

– А зачем вам нужно разговаривать со мной?

– В настоящее время мои мотивы не могут заинтересовать вас.

– Но и я не из тех, кто может заинтересовать вас своим разговором.

– Вы ошибаетесь в отношении одного из нас, мистер Риарден, или в отношении обоих. Я приехал сюда исключительно для того, чтобы поговорить с вами.

Если в голосе Риардена до этого угадывалось некоторое удивление, теперь в нем звучал легкий намек на пренебрежение:

– Вы начали игру в открытую. Продолжайте.

– Продолжаю.

– Зачем вы захотели встретиться со мной? Чтобы заставить меня понести денежные потери?

Франсиско в упор поглядел на него:

– Да – в конечном счете.

– И что же нас ждет на этот раз? Золотые прииски?

Франсиско неспешно качнул головой; нарочитая неторопливость движения придавала ему едва ли не скорбный дух.

– Нет, – проговорил он, – я не собираюсь во что-либо втягивать вас. Кстати говоря, я не пытался привлечь к эксплуатации медного рудника Джеймса Таггерта. Он проявил инициативу самостоятельно. Вы не станете этого делать.

Риарден усмехнулся:

– Ну раз вы понимаете это, у нашего разговора появляется разумное основание. Продолжим. Если вы не имеете своей целью какое-нибудь безумное вложение капитала, зачем вам понадобилось встречаться со мной?

– Чтобы познакомиться с вами.

– Это не ответ, а просто другой способ выражения той же самой мысли.

– Не совсем так, мистер Риарден.

– Может быть, вы хотите заручиться моим доверием?

– Нет. Мне не нравятся люди, стремящиеся на словах или в мыслях добиться чьего-нибудь доверия. Если человек действует честно, ему незачем заранее заручаться чужим доверием, достаточно будет рационального восприятия его поступков. Личность, добивающаяся подобного незаполненного морального чека, преследует бесчестные намерения, вне зависимости оттого, признается она в этом себе или нет.

Обратившийся к д’Анконии удивленный взгляд Риардена был подобен невольному движению руки, ищущей поддержки в отчаянной нужде. Взгляд этот говорил о том, насколько необходим ему стоящий перед ним человек. Потом Риарден опустил глаза и едва ли не закрыл их, стараясь забыть и о том, что видит, и о своей нужде. Лицо его сделалось жестким; и жесткость эта – внутренняя жесткость – была обращена к нему самому; он казался строгим и одиноким.

– Ну хорошо, – промолвил он невыразительным тоном. – Так чего же вам нужно от меня, если мое доверие не интересует вас?

– Я хочу научиться понимать вас.

– Зачем?

– По собственным причинам, которые в данный момент не имеют к вам отношения.

– И что же вы хотите понять во мне?

Франсиско молча поглядел во тьму. Огонь плавильных печей угасал. Слабое красное зарево еще горело над краем земли, окрашивая несущиеся по небу рваные облака. За окном то и дело мелькали неясные силуэты ветвей, казавшиеся олицетворением самого ветра.

– Какая ужасная ночь для любого животного, застигнутого непогодой на этой равнине, – проговорил Франсиско д’Анкония. – В такой момент понимаешь весь смысл человеческого существования.

Риарден ответил не сразу; он заговорил, как бы отвечая самому себе, с ноткой удивления в голосе:

– Забавно…

– Что именно?

– Вы произнесли то, о чем я подумал несколько минут назад.

– В самом деле?

– …только я не успел облечь ее в слова.

– Договорить вам вашу мысль до конца?

– Давайте.

– Вы стояли здесь, вглядываясь в непогоду с величайшей гордостью, которую способен испытывать человек, потому что в такую ночь ваш дом полон летних цветов и полуобнаженных женщин – свидетельств вашей победы над бурей. И если бы не вы, многие из тех, кто наполняют ваш дом, оставались бы сейчас нагими и беспомощными, брошенными на милость ветра, посреди такой же, как эта, равнины.

– Как вы узнали это?

Спросив, Риарден уже понимал, что д’Анкония произнес вслух не его мысли, но изложил словами самое потаенное, самое личное его чувство; и что он, никогда не признававшийся кому бы то ни было в своих переживаниях, сделал это своим вопросом. В глазах Франсиско словно бы промелькнул огонек улыбки или понимания.

– Но что может быть известно вам о гордости такого рода? – резко проговорил Риарден, как бы стараясь презрительной интонацией второго вопроса стереть признание первого.

– Так в молодости казалось и мне самому.

Риарден посмотрел на собеседника. Во взгляде Франсиско не было ни насмешки, ни жалости к себе; в четких скульптурных линиях и чистых голубых глазах читалась спокойная сдержанность, невозмутимое лицо было открыто для любого удара.

– Почему же вы хотите говорить о ней? – спросил Риарден, покоряясь внезапному приступу сочувствия.

– Скажем так, из благодарности, мистер Риарден.

– Благодарности мне?

– Если вы согласитесь принять ее.

Голос Риардена сделался жестче:

– Я не просил благодарности. Я не нуждаюсь в ней.

– Я не утверждал этого. Но среди всех, кого вы спасли от сегодняшней непогоды, лишь я один приношу ее вам.

После недолгого молчания Риарден спросил – негромко, едва ли не с угрозой:

– Что вы пытаетесь сделать?

– Я стараюсь обратить ваше внимание на природу тех, ради кого вы работаете.

– Только человек, ни одного дня в жизни не отдавший честному труду, может подумать или сказать такое, – к презрению в голосе Риардена примешивалась нотка облегчения: только что он был обескуражен сомнением в верности своей оценки собеседника, теперь он вновь ощутил уверенность. – Это поймете не вы, а человек, который работает, трудится для себя самого, пусть даже при этом он тащит на себе все ваше бестолковое стадо. Теперь мне понятны ваши мысли: продолжайте, скажите мне, что это порочно, что я самодовольный, бессердечный и жестокий эгоист. Это так. И я не хочу слушать пошлого вздора о том, что нужно работать ради других. Не хочу.

Риарден впервые заметил человеческую реакцию в глазах Франсиско, его взгляд, сделавшийся бодрым и молодым.

– В ваших словах я вижу одну-единственную ошибку, – ответил Франсиско, – заключающуюся в том, что вы позволяете другим считать ваше справедливое нежелание порочным.

Он указал не верившему своим ушам Риардену на собравшуюся в гостиной толпу:

– Почему вы соглашаетесь везти их на себе?

– Потому что это – несчастные дети, отчаянно, изо всех сил, стремящиеся остаться в живых, в то время как я… я даже не замечаю этого бремени.

– Почему бы тогда вам не сказать им об этом?

– О чем?

– О том, что вы работаете для себя, а не для них.

– Им это известно.

– O да, им это известно. Всем и каждому. Но они считают, что вы не понимаете этого. И изо всех сил стараются удержать вас в неведении.

– Но почему я должен считаться с тем, что они там думают?

– Потому что это битва, в которой каждый должен точно определить свою позицию.

– Битва? Какая еще битва? В моей руке рукоять кнута. Я не сражаюсь с безоружными.

– Так ли это? У них есть оружие против вас. Оружие единственное, но ужасное. Однажды задумайтесь над его природой.

– Но в чем вы видите свидетельство его существования?

– В том непростительном факте, что вас нельзя назвать счастливым человеком.

Риарден мог бы смириться с любым укором, оскорблением, с любым брошенным в него проклятием; единственное, чего не мог он принять от людей, – это жалость. Укол холодного воинственного гнева вернул его назад, к текущему мгновению во всей его значимости. Он проговорил, пытаясь не проявить истинную природу овладевавшего им чувства:

– Какую наглую выходку вы себе позволяете? Зачем, с какой целью?

– Скажем так: я подсказываю вам нужные слова, которые в свое время вам понадобятся.

– Почему вам вообще пришло в голову разговаривать со мной на эту тему?

– В надежде на то, что вы запомните наш разговор.

«Гнев мой, – думал Риарден, – рожден тем непостижимым фактом, что я позволил себе наслаждаться этим разговором». Он ощущал запашок измены, привкус неведомой опасности.

– И вы рассчитываете на то, что я забуду про то, кто вы такой? – спросил он, прекрасно понимая, что думает вовсе не об этом.

– Я полагаю, что вам вовсе незачем думать обо мне.

За гневом, которого Риарден не хотел признать за собой, пряталось другое чувство – некий намек на боль.

Если бы он позволил себе вслушаться, то понял бы, что голос Франсиско еще звучит в его ушах: «Среди всех… один лишь я приношу вам… если вы согласитесь принять ее…»

Он слышал эти слова, произнесенные негромко, со странной торжественной интонацией, и не поддающийся объяснению его собственный ответ – это «да», доносившееся из глубин его существа, стремление принять, сказать этому человеку, что он принимает, что нуждается в ней – нет, не в благодарности, в чем-то другом, имя чему было не «благодарность», и он знал, что вовсе не это предлагает ему собеседник.

Вслух он проговорил:

– Я не искал встречи с вами. Но вы хотели поговорить со мной, что ж… слушайте. На мой взгляд, существует единственная форма человеческого падения – потеря цели.