Текст книги "Атлант расправил плечи"

ГЛАВА VIII. ЛИНИЯ ДЖОНА ГОЛТА

Рабочий улыбнулся Эдди Уиллерсу, сидевшему напротив него за столиком.

– Я чувствую себя здесь беглецом, – проговорил Эдди. – Наверно, ты знаешь, почему меня не было несколько месяцев? – Он кивнул в сторону кафельной стены подземного кафетерия. – Теперь я считаюсь вице-президентом. Вице-президентом, начальником производственного отдела. Только, ради бога, не принимай этого всерьез. Я крепился, пока хватало сил, но потом пришлось сбежать, пусть и всего на один вечер… Когда я первый раз явился сюда обедать после моего, так сказать, повышения, все смотрели на меня такими глазами, что я не осмелился прийти сюда снова. Ладно, пусть себе глазеют. С тобой не так. Я рад, что тебе это безразлично… Нет, я не видел ее две недели. Но каждый день разговариваю с ней по телефону, иногда даже по два раза… Да, я знаю, каково ей там, но она любит свое дело. Что мы слышим в телефонной трубке – звуковые вибрации, так ведь? Так вот, ее голос звучит в трубке так, словно превращается в пульсацию света – если ты понимаешь меня, конечно. Ей радостна эта страшная битва, одинокая и победоносная… О да, она побеждает! Знаешь, почему в последнее время в газетах ничего не слышно о «Линии Джона Голта»? Потому что дела на ней идут хорошо… Только… лучшей колеи, чем из риарден-металла, еще не существовало на свете, но какая будет от нее польза, если нам не хватит достаточно мощных двигателей, чтобы мы могли воспользоваться ее преимуществами? Посмотри на эти латаные-перелатаные угольные паровозы, которые у нас остались, – они тащатся, как старый трамвай… Однако надежда осталась. Фирма «Юнайтед Локомотив» обанкротилась. За последние недели для нас не было более радостного события, потому что завод ее купил Дуайт Сандерс, блестящий молодой инженер, которому принадлежал лучший авиационный завод в стране. Чтобы стать владельцем «Юнайтед Локомотив», ему пришлось продать свой авиационный завод брату. Кстати, из-за Закона справедливой доли. Конечно, все сделано по договоренности между ними, но кто станет винить его? Во всяком случае, мы, наконец, получим от «Юнайтед Локомотив» свои дизеля. Дуайт Сандерс сдвинет дело с мертвой точки… Да, она рассчитывает на него. Почему ты это спрашиваешь?.. Да, в данный момент он особенно важен для нас. Мы только что подписали с ним контракт на первые же выпущенные заводом дизельные тепловозы. Когда я позвонил ей, чтобы сообщить о том, что контракт подписан, она рассмеялась и сказала: «Ну, видишь теперь? Разве можно чего-нибудь бояться?..» Она сказала так, потому что знает, – я никогда не говорил ей, но она знает, – что я боюсь… Да, я боюсь… не знаю… я не боялся бы, если бы знал причину, тогда можно было бы что-нибудь сделать. Но это… скажи-ка, а ты не презираешь меня за то, что я стал вице-президентом?.. Разве ты не понимаешь, что это несправедливо?.. Да какая там честь?! Я не знаю, что представляю собой на самом деле: шута, привидение, дублера или просто глупую марионетку. А когда я сижу в ее кабинете, в ее кресле, за ее столом, я чувствую себя еще хуже: я ощущаю себя убийцей… Да нет, я понимаю, что замещаю ее – и это действительно честь –…но отчего-то, непонятным для меня способом, я оказываюсь дублером и Джима Таггерта. Ну зачем ей понадобилось оставлять заместителя? Почему ей потребовалось прятаться? Почему они выставили ее из конторы? Ты знаешь, что ей пришлось перебраться в засиженную мухами дыру, напротив нашего входа в отдел почты и багажа? Загляни как-нибудь, увидишь, как выглядит офис фирмы «Джон Голт». Тем не менее всем известно, что это она по-прежнему руководит «Таггерт Трансконтинентал». Почему ей приходится прятать то великолепное дело, которым она занимается? Почему они не уважают ее? Почему крадут у нее достижения – а я исполняю роль перекупщика краденого? Почему они делают все, что в их власти, чтобы помешать ее успеху, когда она, и только она, спасает их от разорения? Почему они в благодарность за спасение мучают ее?.. Ну, что это ты? Почему ты смотришь на меня такими глазами?.. Да, по-моему, ты все понимаешь… Во всем этом деле есть нечто непонятное для меня, нечто злое. Вот поэтому-то я и боюсь… Я не думаю, что все так просто уляжется… А знаешь, как ни странно, мне кажется, что это понимают и они сами – Джим, его дружки, все, кто остался в здании. В нем повсюду чувствуются вина и подлость. Вина, подлость и мертвечина. «Таггерт Трансконтинентал» теперь уподобилась человеку, который потерял свою душу… который предал ее… Нет, это ее не волнует. Она нагрянула ко мне, когда в последний раз приезжала в Нью-Йорк, – я был в своем кабинете, в ее кабинете то есть, – и вдруг дверь открылась, и она вошла. Вошла и говорит: «Мистер Уиллерс, я ищу место дежурного по станции, не предоставите ли вы мне такой шанс?» Я хотел было обругать их всех, но пришлось расхохотаться: я был рад видеть ее, потом она так весело смеялась. Она явилась прямо из аэропорта, в брюках и летной куртке – выглядела прекрасно. Лицо было обветренное, но в остальном словно вернулась из отпуска. Она заставила меня остаться на ее месте, то есть в ее кресле, села на стол и принялась рассказывать о новом мосте «Линии Джона Голта»… Нет. Нет, я никогда не спрашивал ее о том, почему она выбрала именно это название… Не знаю, что оно говорит ей. Какой-то вызов, насколько я могу понять… Только не знаю, кому… Ну это ничего не значит, совершенно ничего, никакого Джона Голта не существует, однако мне не хотелось бы, чтобы она пользовалась им… А тебе? Что-то в твоем голосе не слышно особой радости.

* * *

Окна конторы «Линии Джона Голта» выходили в темный переулок.

От своего стола Дагни не могла видеть небо: боковая стена огромного небоскреба «Таггерт Трансконтинентал» закрывала ей все поле зрения.

Теперь ее штаб-квартира представляла собой две комнаты, располагавшиеся на первом этаже вконец обветшавшего дома. Он еще не начал рушиться, однако верхние этажи были заколочены как небезопасные для проживания. Здание это являлось приютом полубанкротов, существовавших, как и само оно, благодаря инерции прошлого.

Новое место ей нравилось: оно позволяло сэкономить деньги. В комнатах не было ни лишней мебели, ни лишних людей. Мебель привезли из магазинов старья. Люди были отборными, лучших найти она не могла. Во время редких наездов в Нью-Йорк Дагни не хватало времени разглядывать комнату, в которой она работала; она замечала только то, что помещение отвечало своему назначению.

Дагни не знала, что заставило ее в тот день остановиться у окна и смотреть на тонкие струйки дождя на стекле, на стену дома на другой стороне переулка.

Перевалило за полночь. Горстка ее сотрудников уже разошлась по домам. К трем часам утра ей нужно было оказаться в аэропорту, чтобы вернуться на своем самолете в Колорадо. Особых дел уже не оставалось, нужно было только дочитать отчеты Эдди. Внезапно поняв, что торопиться нет никакой необходимости, она остановилась, давая себе немного отдохнуть. Чтение отчетов требовало напряжения, на которое сегодня она уже не была способна. Ехать домой и ложиться спать – слишком поздно, отправляться в аэропорт – рановато. Подумав: «Ну и устала же ты», – Дагни с презрением к себе стала с нетерпением ждать, когда это ее мерзкое настроение, наконец, пройдет. Скорей бы уж…

Она прилетела в Нью-Йорк неожиданно, повинуясь внезапному порыву; в своем самолете она оказалась через двадцать минут после того, как услышала короткий абзац в передаче новостей. Радио сообщило, что Дуайт Сандерс внезапно, без объяснения причин, отошел от дел. И она поспешила в Нью-Йорк, надеясь отыскать его и отговорить.

Однако, пересекая по воздуху континент, она думала, что не найдет уже и следа этого человека.

Весенний дождь висел за окном недвижной дымкой тумана. Дагни смотрела на разверстую пещеру почтово-багажного отдела вокзала «Таггерт», или, как его теперь стали именовать, терминала. Внутри, среди стальных балок потолка, горели лампочки, на истертом бетонном полу в несколько штабелей был уложен багаж. Отдел казался вымершим.

Дагни посмотрела на трещину, зигзагом протянувшуюся по стене ее кабинета. Вокруг не слышалось ни звука. Она понимала, что осталась одна среди руин этого здания. Здесь нетрудно было вообразить, что кроме нее во всем городе никого не осталось. На нее нахлынуло чувство, с которым она боролась не один год: чувство одиночества, куда большего, чем просто это мгновение, чем царящее в комнате безмолвие, чем сырая и безлюдная улица, – одиночества серой пустоши, одиночества, в котором нет цели, достойного стремления к ней; одиночества ее детства.

Поднявшись, она подошла к окну. Прижав лицо к стеклу, Дагни смогла увидеть все здание «Таггерт», стены которого сходились к далекой башенке, упиравшейся, казалось, в самое небо. Она посмотрела на темное окно комнаты, прежде служившей ей кабинетом. Она ощущала себя в ссылке, из которой не возвращаются, – словно бы от здания этого ее отделяло нечто большее, чем тонкий лист оконного стекла, полог дождя и считанные месяцы.

Дагни стояла в комнате, со стен которой осыпалась штукатурка, прижавшись лицом к оконному стеклу, разглядывая недостижимые очертания всего, что она любила. Она не понимала природы своего одиночества. Его можно было описать только так: это не тот мир, в котором я хотела бы жить.

Когда-то, в шестнадцать лет, вглядываясь в длинную колею линии Таггерт, сходившуюся – как и очертания небоскреба – в одну, находящуюся где-то вдали точку, она сказала Эдди Уиллерсу, что ей всегда казалось, будто рельсы эти держит в своей руке человек, находящийся где-то за горизонтом, – нет, не ее отец и не один из его сотрудников, – и однажды она встретится с ним.

Тряхнув головой, Дагни отвернулась от окна.

Она вернулась к столу, потянулась к отчетам, но вдруг обнаружила, что лежит грудью на столе, положив голову на руку. Не надо, не поддавайся, подумала она, но даже не шевельнулась, не попыталась распрямиться: какая разница?.. ее ведь сейчас все равно никто не видит…

Дагни никогда не позволяла себе признать свое самое страстное желание.

И теперь оно вновь навалилось на нее. Дагни подумала: если на то, что предлагает ей мир, она отвечает любовью, если она любит эти рельсы, это здание и не только их, если она любит в себе саму любовь к ним – остается еще одно чувство, величайшее среди всех прочих, которое она пропустила. Она думала: надо найти такое чувство, которое суммирует все, что любила она на земле, которое явится окончательным выражением этой любви… надо найти ум, подобный ее собственному, ум, способный стать смыслом ее мира, так же как она станет смыслом его мира… Нет, это не будет Франсиско д’Анкония или Хэнк Риарден, или кто-то из тех мужчин, которых она встречала или которыми восхищалась… Человек этот существовал лишь в ее желании испытать это чувство, а она еще ни разу не переживала его, хотя отдала бы жизнь за то, чтобы пережить… Припав грудью к столу, Дагни томно шевельнулась; томление это переполняло все ее тело.

«И ты хочешь только этого? Неужели все так просто?» – подумала она, прекрасно понимая, что все как раз много сложнее. Между ее любовью к своей работе и желанием плоти, словно бы одно давало ей право на другое, существовала неразрывная связь, сообщая и тому, и другому целостность и смысл, становясь завершением… соответствовать которому мог лишь равный ей человек.

Припав лицом к руке, она шевельнулась, медленно покачав головой. Она никогда не найдет его. И ее представление о жизни, какой она должна быть, останется единственным видением того мира, в котором она хотела бы существовать. Видением, мыслью и теми редкими мгновениями, которые иногда посещали ее на жизненном пути, чтобы знала их, ценила их и следовала им до самого конца…

Дагни подняла голову.

За окном, на мостовой переулка, лежала тень человека, стоявшего перед дверью ее конторы.

Сама дверь находилась в нескольких шагах в стороне; Дагни не видела его, не видела уличного фонаря – только лежавшую на брусчатке тень. Человек стоял, не шевелясь.

Он стоял прямо у двери так, как если собирался войти, и она уже ожидала услышать стук. Но тень вдруг дернулась, потом повернулась и чуть отошла. Когда человек снова замер, на земле остались только контуры плеч и полей шляпы. Затем тень опять дрогнула и выросла вновь, вернувшись назад.

Дагни не ощущала страха. Она недвижно застыла за столом, выжидая. Мужчина недолго постоял возле двери, а потом отступил назад; он оказался посреди переулка, сделал несколько нервных шагов и снова остановился. Тень его качалась по мостовой каким-то неровным маятником, свидетельствовавшим о течении беззвучной битвы: человек этот боролся с собой, не решаясь ни войти в дверь, ни уйти прочь.

Дагни наблюдала за происходящим почти отстраненно. У нее не было сил действовать, она могла только смотреть. Словно бы из какой-то дали она гадала: «Кто этот человек? Неужели он следит за ней из темноты? Видел ли он ее в освещенном, не занавешенном окне, одинокую, привалившуюся к столу? Следил ли он за ее отчаянным одиночеством так, как теперь она наблюдает за его душевной борьбой?» Она ничего не чувствовала.

Они были вдвоем посреди безмолвного, мертвого города – ей казалось, что человек этот в милях от нее и воплощает свое безымянное страдание… уцелевший собрат, чьи проблемы так же далеки от нее, как далеки от него ее трудности.

Он отошел, исчезнув за стеной, потом снова вернулся. Дагни выжидала, рассматривая мокрую блестящую мостовую – тень неведомой муки.

Тень вновь отодвинулась. Дагни ждала. И тень не возвратилась.

Тут она вскочила на ноги. Ей нужно было знать результат битвы; теперь, когда неизвестный выиграл – или проиграл – свое сражение, ее обожгло внезапное, срочное желание выяснить, кто этот человек, и понять причину его нерешительности. Пробежав через темную приемную, она распахнула дверь и выглянула наружу.

В переулке было пусто. Мостовая, сужаясь, уходила вдаль, напоминая мокрое зеркало, над которым горели несколько огоньков. Людей поблизости не было. Взгляд Дагни остановился на темной бреши разбитого окна в заброшенном магазине. Позади него начинались двери нескольких жилых домов. Напротив струи дождя блестели в лучах фонаря над черным жерлом открытой двери, уводившим вниз, к подземным тоннелям «Таггерт Трансконтинентал».

* * *

Риарден расписался в бумагах, передвинул их через стол и отвернулся, желая никогда более не вспоминать о них, а еще лучше – перенестись в будущее, к тому времени, когда мгновение это изгладится из его памяти.

Пол Ларкин нерешительно протянул руку к документам; беспомощность его казалась полной лести.

– Хэнк, это всего лишь юридическая формальность, – проговорил он. – Ты же знаешь, я всегда буду считать эти рудники твоими.

Риарден неторопливо покачал головой: чуть шевельнулись мускулы шеи, лицо же осталось практически неподвижным; он вообще вел себя так, словно Ларкин был ему не знаком.

– Нет! – сказал он. – Собственность или принадлежит мне, или нет.

– Но… ты же знаешь, что можешь доверять мне. Тебе не придется беспокоиться относительно поставок руды. Мы заключим договор. Можешь полностью на меня рассчитывать.

– Пока не знаю… Надеюсь, что могу.

– Но я дал тебе слово!

– Никогда не полагаюсь на милость чьего-либо слова.

– Но почему… почему ты говоришь все это? Мы же друзья. И я сделаю все, что тебе нужно. Ты получишь все, что я буду добывать. Рудники по-прежнему принадлежат тебе и не стали ничуть хуже. Тебе нечего опасаться. Я… Хэнк, в чем дело?

– Зачем эти слова?

– Но… но в чем все-таки дело?

– Я не люблю заверений. Не нужно рассказывать, как мне стало теперь хорошо. Это не так. Мы заключили соглашение, которого я не могу расторгнуть. И мне хочется, чтобы ты знал: я в полной мере отдаю себе отчет, в каком положении оказался. Если ты собираешься держать свое слово, не надо говорить об этом, просто держи его.

– Почему ты смотришь на меня так, словно я в чем-то виноват? Тебе известно, насколько отрицательно я отношусь к этому закону. Я купил твои рудники только потому, что рассчитывал помочь тебе, то есть потому, что, на мой взгляд, тебе было бы проще продать их другу, чем какому-нибудь незнакомцу. Моей вины тут нет. Мне не нравится этот жалкий закон, я не знаю, кто за ним стоит, я и подумать не мог, что его примут, для меня стало потрясением, когда они…

– Оставь.

– Но я только…

– Почему тебе так хочется порассуждать на эту тему?

– Я… – голос Ларкина сделался умоляющим. – Я ведь дал тебе лучшую цену, Хэнк. В законе сказано «разумная компенсация». И мое предложение оказалось самым выгодным для тебя.

Риарден посмотрел на документы, еще лежавшие на столе. Он представил себе платеж, который получит согласно этим бумагам за свои рудники. Две третьих всей суммы составляли деньги, полученные Ларкиным в качестве займа от правительства; новый закон предусматривал подобные займы, чтобы предоставить «честную возможность» новым владельцам, никогда не имевшим такого шанса.

Оставшуюся треть Ларкину предоставил он сам – по закладной, которую получил за свои рудники… A правительственные деньги, подумал он вдруг, деньги, которые он получил в качестве платежа за свою собственность, откуда они взялись? Кто заработал их?

– Можешь не беспокоиться, Хэнк, – проговорил Ларкин с прежней, до тошноты молящей интонацией. – Это всего лишь формальность.

Риарден попытался понять, чего хочет от него Ларкин.

Риарден чуял, что помимо самого факта продажи от него ждут чего-то еще – каких-то подобающих случаю слов сознательного гражданина, проявления какого-то нелепого милосердия. Глаза Ларкина в этот миг его наивысшей удачи почему-то походили на глаза самого жалкого бедняка.

– Ну почему ты сердишься, Хэнк? Это всего лишь новые бюрократические формальности. Изменились исторические условия. И в этом никто не виноват, история выше нас. В происшедшем нельзя никого винить. Всегда находится способ продлить существование. Посмотри на других. Они не обращают внимания. Они…

– Они ставят во главе отобранных у них предприятий своих марионеток, которых могут контролировать. Я…

– Ну почему ты предпочитаешь именно такие слова?

– Могу напомнить тебе – хоть ты и так прекрасно это знаешь, – что я не искусен в играх подобного рода. У меня нет времени и желания выдумывать некую разновидность шантажа, чтобы связать тебя по рукам и ногам и продолжать управлять своими рудниками через тебя. Владение собственностью – такая вещь, которую нельзя поделить. И я не хочу удерживать ее, пользуясь твоей трусостью, – постоянно пытаться перехитрить тебя, постоянно придумывать новые угрозы. Я не хочу вести дело подобным образом, не хочу сотрудничать с трусами. Рудники принадлежат тебе. Если ты хочешь предоставить мне право забирать всю добытую тобой руду, ты так и поступишь. Если же намереваешься обмануть меня – это тоже в твоей власти.

На лице Ларкина проступила обида.

– Это нехорошо с твоей стороны, – произнес он с сухой ноткой праведной укоризны. – Я никогда не давал тебе повода не доверять мне.

Торопливым движением Ларкин подхватил бумаги, тут же исчезнувшие в боковом кармане его пиджака.

Под распахнувшимся на мгновение пиджаком Риарден заметил жилет, натянутый пухлой плотью, пятно пота под мышкой.

И на память ему вдруг пришло лицо, которое он видел двадцать семь лет назад: лицо проповедника – тот прошел мимо него на углу какой-то улицы в каком-то городке, названия которого теперь уж и не вспомнить. Он помнил только темные стены трущоб, осенний вечер, дождь и искривленные праведным гневом губы этого человека, вопиющего в полумраке.

– …благороднейший идеал – человек, живущий ради ближних своих, чтобы сильный работал для слабого, чтобы обладающий способностями служил тому, кому Господь их не дал…

А потом он увидел парня, каким был он сам, Хэнк Риарден, в восемнадцать лет. Увидел напряженное лицо, быструю походку, владеющий телом пьяный восторг – пьяный от полных энергии бессонных ночей – гордую посадку головы, чистый и ровный взгляд жестких глаз, глаз человека, не зная жалости гнавшего себя к поставленной цели.

А еще он увидел Пола Ларкина, каким тот, должно быть, был в то время, – юнца с лицом состарившегося младенца, льстиво и безрадостно улыбающегося, молящего пощадить его, молящего Вселенную предоставить ему шанс. Если бы кто-нибудь показал этого юнца тогдашнему Хэнку Риардену и сказал, что трудиться он будет ради этого слизняка, присвоившего плоды, добытые трудом его рук, тот бы…

Это трудно было назвать просто воспоминанием, это было подобно удару кулаком по голове.

Вновь обретя способность мыслить, Риарден понял, что почувствовал бы тот парень, которым он когда-то был: желание раздавить ногой эту непристойную тварь, изгнать из бытия всю влажную плоть Ларкина до последнего клочка.

Подобного чувства ему еще не приходилось испытывать. И Риарден не сразу понял, что именно это называется ненавистью.

Он отметил, что на лице поднявшегося и бормотавшего прощальные слова Ларкина почивало обиженно-укоризненное и расстроенное выражение, словно бы потерпевшей стороной был он, Ларкин.

Продавая свои угольные шахты Кену Данаггеру, владельцу пенсильванской угольной компании, Риарден не мог понять, почему процесс не приносит ему особой боли. Никакой ненависти он не ощущал. Кену Данаггеру перевалило за пятый десяток, лицо его было замкнутым и жестким; свой трудовой путь он начинал горняком.

Когда Риарден передавал ему акт на владение новой собственностью, Данаггер бесстрастным тоном сказал:

– По-моему, я не сказал, что весь уголь, который вы будете заказывать у меня, вам будут отгружать по себестоимости.

Риарден с удивлением посмотрел на него:

– Это же противозаконно.

– Кто может знать, сколько денег я передал вам в вашей гостиной?

– Вы говорите о скидке?

– Да.

– Это противоречит двум дюжинам законов. Если вас поймают на этом, то взыщут больше, чем с меня.

– Естественно. Это будет защитой для вас – чтобы не уповать на мою милость.

Риарден улыбнулся; улыбка была радостной, однако он закрыл глаза, словно пропустив удар. А потом качнул головой.

– Спасибо. Но я не из этих. Я не рассчитываю, что кто-то станет работать на меня по себестоимости.

– И я не из этих, – недовольным тоном ввернул Данаггер. – Знаете, Риарден, не думайте, будто я не понимаю, что именно получил за так. В наши дни стоимость шахт нельзя выразить в деньгах.

– Вы не просили меня продать мою собственность. Я сам предложил вам купить ее. Мне хотелось, чтобы среди производителей руды нашелся хоть кто-то, похожий на вас, кому я мог бы спокойно передать свои рудники. Таковых не нашлось. Если вы хотите оказать мне любезность, не предлагайте скидок. Предоставьте мне возможность заплатить по полной цене, дать вам больше, чем предлагают остальные, да хоть сдерите с меня три шкуры, но чтобы я первым получал уголь. Со своими делами я управляюсь сам. Лишь дайте мне уголь.

– Вы получите его.

Риарден какое-то время гадал, почему не дает о себе знать Уэсли Моуч. Звонки в Вашингтон неизменно оставались без ответа. А потом он получил письмо в одну строчку, извещавшее его о том, что мистер Моуч подает в отставку со своего нынешнего поста. Через две недели Риарден прочел в газетах, что Уэсли Моуч назначен помощником координатора Бюро экономического планирования и распределения национальных ресурсов.

«Не думай об этом, – говорил себе Риарден в тишине многих ночей, сражаясь с новым для себя ощущением, которое люто ненавидел, – в мир прорвалось немыслимое зло, тебе известно об этом и незачем вникать в детали. Тебе просто придется работать усерднее. Еще усерднее, ведь ты же не можешь отдать ему победу!»

С прокатных станов ежедневно сходили новые балки и поперечины из риарден-металла, их немедленно отправляли на место строительства «Линии Джона Голта», и первые контуры моста из иссиня-зеленого металла уже поблескивали над каньоном в лучах весеннего солнца.

У него не было времени на боль, не было лишних сил для гнева. Через несколько недель все закончилось, слепящие уколы ненависти прекратились и более не возвращались.

Он уже полностью владел собой, когда вечером позвонил Эдди Уиллерсу:

– Эдди, я в Нью-Йорке, в гостинице «Уэйн-Фолкленд». Завтра утром приезжай позавтракать со мной. Я хочу кое-что с тобой обсудить.

Эдди Уиллерс отправился на встречу с тяжелым чувством вины.

Он еще не оправился от потрясения, вызванного Законом справедливой доли; он оставил в его душе тупую боль, подобную ноющему синяку после удара. Город вызывал у него неприязнь: теперь казалось, что в нем затаилась неведомая, злая беда. Он боялся встретиться лицом к лицу с одной из жертв закона: ему мнилось, что он, Эдди Уиллерс, разделяет вину за принятие такого закона столь непонятным и ужасным образом.

Когда он увидел Риардена, ощущение это исчезло. В поведении Риардена ничто даже не намекало на то, что он – жертва. За окнами гостиничного номера по утреннему городу разливался солнечный свет, бледное голубое небо казалось юным, конторы были закрыты, и город выглядел не зловещим, но радостным, полным надежды и готовым приступить к делу, как и Риарден, которого явно освежил безмятежный сон. На нем был домашний халат, он словно не желал тратить времени на одевание, чтобы поскорее приступить к этой увлекательной игре – своим деловым обязанностям.

– Доброе утро, Эдди. Прости, если я поднял тебя слишком рано. Но другого времени у меня нет. Прямо после завтрака улетаю назад в Филадельфию. Мы можем поговорить за едой.

Его халат был сшит из темно-синей фланели, на нагрудном кармане вышиты белые инициалы «Г.Р.». Он казался молодым и свободным – на своем месте и в этом номере, и в окружающем мире.

Эдди проводил взглядом официанта, вкатившего в комнату столик с завтраком столь ловко и быстро, что это заставило гостя невольно подтянуться. Он понял, что радуется свежей, жестко накрахмаленной белой скатерти, солнечным лучам, искрившимся на серебре, двум чашам с колотым льдом, вмещавшим бокалы с апельсиновым соком. Он и не подозревал, что подобные вещи могут придать сил, доставить удовольствие.

– Я не хотел разговаривать с Дагни на эту тему по телефону, – проговорил Риарден. – У нее и так достаточно дел. А мы можем все уладить за несколько минут.

– Если у меня есть на то полномочия.

Улыбнувшись, Риарден склонился над столом.

– Есть… Эдди, каково в настоящий момент материальное положение «Таггерт Трансконтинентал»? Отчаянное?

– Хуже того, мистер Риарден.

– Вы способны оплачивать счета?

– Не полностью. От газет это пока скрывается, но, по-моему, всем известно. Мы в долгах по всей сети дорог, и Джим уже исчерпал любые возможные извинения.

– Тебе известно, что первый платеж за рельсы из риарден-металла должен быть произведен на следующей неделе?

– Да, я это знаю.

– Хорошо, тогда предлагаю вам мораторий. Я намереваюсь предоставить вам отсрочку – вы заплатите мне только через шесть месяцев после открытия ветки компании «Линия Джона Голта».

Эдди Уиллерс звякнул своей чашкой кофе о блюдце. Он не мог произнести ни слова.

Риарден усмехнулся:

– В чем дело? Надеюсь, у тебя есть полномочия принять мое предложение?

– Мистер Риарден… просто не знаю… что и сказать.

– Ограничимся простым «о-кей», ничего больше не нужно.

– О-кей, мистер Риарден. – Голос Эдди был едва слышен.

– Я составлю бумаги и перешлю вам. Расскажи Джиму, и пусть он подпишет.

– Да, мистер Риарден.

– Я не люблю вести дела с Джимом. Он потратит два часа, стараясь заставить себя поверить в то, что смог убедить меня, будто своим согласием оказал мне честь.

Эдди сидел, не шевелясь, глядя в свою тарелку.

– В чем дело?

– Мистер Риарден, мне бы хотелось… поблагодарить вас… но я не вижу способа, адекватного тому, что…

– Вот что, Эдди. У тебя есть задатки хорошего бизнесмена, поэтому слушай. Честно и откровенно: в ситуациях подобного рода нет места благодарности. Я делаю это не ради «Таггерт Трансконтинентал». Я имею здесь свой простой, эгоистичный, практический интерес. Зачем мне тянуть с вас деньги сейчас, когда платеж может оказаться смертельным ударом для вашей компании? Если бы от вас не было никакого толку, я бы взял свое без колебаний. Я не занимаюсь благотворительностью и не имею дел с некомпетентными людьми. Но пока вы остаетесь лучшей железной дорогой в стране. Когда «Линия Джона Голта» пустит свой первый состав, вы станете и самым надежным финансовым партнером. Поэтому у меня есть все причины не торопиться. К тому же у вас есть неприятности с моими рельсами. Я намереваюсь дождаться вашей победы.

– И все же я благодарю вас, мистер Риарден… за нечто большее, чем милосердие.

– Нет. Разве ты не понимаешь? Я только что получил большие деньги… которых не хотел. Мне некуда вложить их. Они для меня бесполезны… И поэтому мне в известном смысле приятно обратить эти деньги против тех же людей в той же битве. Они предоставили мне возможность дать вам отсрочку и помочь в борьбе с ними.

Эдди вздрогнул, будто слова Риардена угодили прямо в открытую рану.

– Вот это и есть самое ужасное!

– Что именно?

– То, как они поступили с вами, и то, чем вы им отвечаете. Мне бы хотелось… – он умолк. – Простите меня, мистер Риарден. Я понимаю, о делах так не говорят…

Риарден улыбнулся:

– Спасибо, Эдди. Я знаю, что ты хочешь сказать. Но забудем об этом. Пошлем к черту.

– Да. Только… мистер Риарден, могу я вам кое-что сказать? Я понимаю, что все это совершенно неуместно, и говорю сейчас не как вице-президент.

– Слушаю.

– Мне незачем говорить вам, что ваше предложение значит для Дагни, для меня, для всех честных работников «Таггерт Трансконтинентал». Вам это известно. И вы знаете, что можете рассчитывать на нас. Но… но мне кажется ужасным, что свою выгоду получит и Джим Таггерт, что вы будете спасать его и ему подобных после того, что они…

Риарден рассмеялся.

– Эдди, что нам до подобных ему людей? Мы ведем вперед экспресс, a они едут на крыше, вопя при этом, что они-то и есть здесь самые главные. Ну и что нам с того? Нам ведь хватит сил везти их с собой – разве не так?

* * *

«Ничего у них не выйдет».

Летнее солнце зажигало огнем городские окна, рассыпало искры по уличной пыли. Столбы раскаленного воздуха поднимались над крышами к белой странице календаря. Моторчик его медленно вращался, отсчитывая последние дни июня.

– Ничего у них не выйдет, – говорили люди. – Первый же поезд, пущенный «Линией Джона Голта», раздавит рельсы. Он не доедет до моста. А если доедет, мост рухнет уже под тепловозом.

Товарные поезда катились вниз со склонов Колорадо по колее «Феникс-Дуранго» на север, к Вайомингу, и дальше, к основной линии «Таггерт Трансконтинентал» – на юг, к Нью-Мексико, и главной линии «Атлантик Саусерн». Вереницы цистерн разбегались во все стороны от месторождений Уайэтта к предприятиям, находящимся в далеких штатах. О них не говорили. С точки зрения публики, составы цистерн передвигались столь же бесшумно, как и лучи, и их можно было заметить только после того, как содержимое их преобразовывалось в свет электроламп, жар печей, вращение двигателей. Но и в этом качестве они оставались незаметными, их принимали за неизменную данность.