Текст книги "Возвращение примитива. Антииндустриальная революция"

Поэтому ребенок учится скрывать свои чувства, симулировать их, притворяться, уклоняться – одним словом, подавлять. Чем сильнее его страхи, тем более агрессивно поведение; чем менее определенны его утверждения, тем громче голос. От детской игры он легко переходит к игре актерской. Он делает это со смутным намерением защитить себя, ощущая, что если группа не узнает, что он чувствует, то она не сможет причинить ему боль. У него нет ни возможностей, ни смелости осознать, что это не плохие, а хорошие свои чувства он старается защитить от группы: его чувства, касающиеся всего, что для него важно, всего, что он любит, – то есть первые, неоформившиеся рудименты его ценностей.

Ему удается скрывать свои чувства и ценности не только от окружающих, но и от самого себя. Его подсознание автоматизирует этот процесс – потому что ему больше нечего автоматизировать. (Спустя годы, с наступлением «личностного кризиса», обнаружится, что его маска защищает пустоту.) Таким образом, эмоциональный потенциал человека оказывается подорван, и вместо «спонтанности» или эмоциональной свободы он получает арктическую пустыню подавленных чувств.

Человек сам не знает, какие шаги сделали фальшивкой его самого.

Теперь он готов открыть для себя, что ему больше не надо надеяться на непредсказуемое одобрение той неясной, всесильной власти, которую он чувствует повсюду вокруг и которая на самом деле называется волей толпы. Он узнает, что можно манипулировать этой властью. Он видит, что некоторые дети могут навязывать свои желания группе, но при этом никогда не говорят об этом прямо. Он видит, что изменчивая воля толпы на самом деле не так непредсказуема и таинственна, какой казалась вначале, что ею движет молчаливое противостояние воли тех, кто борется за место лидера.

Как сражаться в этой битве? Ребенок не может сказать – для этого требуются концептуальные знания, – но он учится на практике: лестью, угрозами, обманом, унижением, предательством членов группы. Какую тактику следует использовать, в какой момент и для кого? Он не может сказать – все это проделывается «инстинктивно» (то есть с помощью не имеющих названия, но автоматизированных связей, закрепляющихся в его мозге). Что он получает в результате борьбы? Он не может сказать. Он уже давно забыл, зачем ввязался во все это – хотел ли он получить что-то особенное, или же ради мести, или от разочарования либо бесцельности существования. Он смутно ощущает, что ему просто нечего больше делать.

Теперь его собственные чувства меняются непредсказуемо, переходя от приступов желания доминировать к периодам пассивного безразличия, которое он может выразить только словами: «А зачем мне все это?» Он не видит противоречия между своим циничным маневрированием и неизменным страхом перед группой: первое мотивировано вторым и подкрепляет его. Воля толпы вбирается ребенком: его необъяснимые эмоции становятся доказательством ее всесилия.

Теперь он имеет дело с метафизической проблемой. Его подсознание запрограммировано, основы определены. Благодаря установленным в его мозге невербальным связям безликая, неясная форма группы теперь стоит между ним и реальностью, где воля группы – главная сила. Он «приспособился».

Сознательно ли он делает это? Нет: им полностью управляет подсознание. Обдуманно ли это решение? Нет: он не открыл для себя процесс обдумывания. Чтобы научиться думать, ребенку нужно личное время и пространство. В детском саду у него меньше личного времени и пространства, чем у узника концентрационного лагеря. Он не может остаться один даже для того, чтобы сходить в туалет, не говоря уже о такой асоциальной деятельности, как формирование идей.

У него нет никакого стимула, никакого мотива для развития интеллекта. Насколько может быть важна для него реальность, если его судьба зависит от группы? Насколько может быть важно мышление, когда все внимание и энергия направлены только на то, чтобы распознавать эмоциональные вибрации группы? Для него реальность больше не является восхитительно манящей, а становится темной, непонятной угрозой, пробуждающей чувства, которых не было у него в самом начале: чувство не невежества, а неудачи, не беспомощности, а бессилия – чувство ущербности своего рассудка. Только в группе он чувствует себя как дома; ему необходима ее защита и поддержка; искусство манипулирования людьми – единственное умение, которым он овладел.

Но покорность и жестокость – две стороны одной медали. Основная его эмоция – жестокость ко всем людям; это контекст понятия «человек», ставший для него автоматическим. Каждый незнакомец, встречающийся ему, представляет потенциальную угрозу как член того таинственного клана «других», которые управляют им, враг, бдительность которого нужно усыпить, а затем – предать его.

Что происходит с умом ребенка? Все предпосылки для его развития подавляются; все основы, поддерживающие его разум, разрушаются: у него нет чувства уверенности в себе, нет идеи себя, нет понятия морали и понятия протяженности времени, нет способности прогнозировать будущее и улавливать, интегрировать или применять абстрактные понятия, нет четкого разделения между существованием и сознанием, нет ценностей, так как механизм подавления парализовал в нем функцию вынесения суждений.

В возрасте пяти с половиной лет ребенок готов к выходу в большой мир: бессильное существо, неспособное думать, неспособное к столкновению с реальностью и взаимодействию с ней, создание, в котором сплавлены хрупкость и страх, которое может повторять заученные уроки, но не может понять их, создание, лишенное средств для выживания, обреченное, хромая, спотыкаясь или ползком, продвигаться по жизни в поисках безымянного лекарства от хронической, безымянной, невыносимой боли.

Теперь сосуд можно разбить: монстр готов. Компрачикос разума совершили свою главную операцию и искалечили связи в его мозге. Но их работа еще не окончена; она лишь начинается.

Необратим ли вред, который наносит разуму ребенка прогрессивный детский сад?

Научные данные показывают, что это так по меньшей мере в одном отношении: время, которое потеряно в период когнитивного развития ребенка, наверстать невозможно. Последние исследования демонстрируют, что интеллектуальный прогресс ребенка, не получившего должного обучения в раннем возрасте, никогда уже не сравняется с ребенком, получившим нормальное развитие этих навыков. Таким образом, все дети, посещавшие прогрессивные детские сады, имеют нарушения в интеллектуальном развитии.

Но прогрессивные детские сады не только лишают детей когнитивной тренировки в раннем возрасте: они вообще тормозят их нормальное развитие. Они принуждают мозг ребенка к антиконцептуальному методу функционирования, что парализует его мыслительные способности.

Можно ли исправить этот ущерб, или ребенок обречен на интеллектуальную импотенцию до конца жизни?

Этот вопрос пока остается открытым. Имеющиеся сегодня знания не дают нам возможности ответить на него со всей определенностью.

Мы знаем, что скелет новорожденного сформирован не полностью: его кости мягкие и пластичные до определенного возраста и лишь постепенно отвердевают, приобретая окончательную форму. Скорее всего, то же самое можно сказать и о разуме ребенка: он при рождении чист и гибок, но в определенный момент его раннее программирование становится неизменяемым. У тела есть собственный график развития, вероятно, так же, как и у разума. Если какими-то сложными навыками не овладеть к определенному возрасту, овладевать ими потом будет слишком поздно. Но у разума более широкий спектр возможностей, чем у тела, большая способность к восстановлению, поскольку он способен функционировать произвольно.

Произвольное функционирование, однако, не предполагает отсутствия идентичности; оно не означает, что можно до бесконечности использовать разум не по назначению так, чтобы он не понес непоправимого ущерба. Однако оно означает, что, пока ребенок умственно нормален, он обладает способностью исправить многие недостатки своего мыслительного процесса и многие повреждения, порожденные им самим или нанесенные извне. Последние скорректировать проще, чем первые.

Факты свидетельствуют о том, что некоторые выпускники прогрессивных детских садов действительно восстанавливают свои способности, в то время как другие – нет, и что качество их восстановления зависит от степени их «неприспособленности», то есть от того, насколько они отвергали влияние группы. Под «восстановлением» я имею в виду постепенное развитие рациональной психоэпистемологии, то есть способности взаимодействовать с реальностью при помощи концептуального знания.

Наилучшие шансы на восстановление – у маленьких «отщепенцев», тех самых детей, которые не поддались влиянию толпы, которые вынесли три года страданий, одиночества, непонимания, порицаний от воспитателей и унижений от сверстников, но смогли остаться собой, не защищенные ничем, кроме ощущения, что в этом детском саду что-то не так.

Это те самые «проблемные дети», которые периодически проходят через пытку жалобами воспитателей родителям и через беспомощное отчаяние при виде того, что их родители занимают сторону мучителей. Некоторые из этих детей откровенно бунтуют; другие внешне кажутся тихими и пассивными, но не поддаются никакому давлению и влиянию. При любых способах, которые они используют для того, чтобы вынести невыносимое, всех их объединяет неспособность к приспособлению, то есть к принятию интеллектуальной власти группы. (Не все «отщепенцы» относятся к этой категории; есть дети, которые отвергают группу по совершенно иным причинам, например из-за неосуществленного желания власти.)

Нонконформисты – это героические маленькие мученики, которым никто не дает правильной оценки, даже они сами, потому что не могут определить природу битвы, которую ведут. У них нет концептуального знания или способности к интроспекции, которые позволили бы им осознать невозможность принять что-либо, не оставаясь верными своим собственным суждениям, несмотря на давление со стороны окружающих.

Эти дети пока не понимают, что они сражаются за целостность собственного рассудка и что они выйдут из детского сада с проблемами, побитые, измученные, напуганные, разочарованные или озлобленные, но именно свой разум им удастся сохранить.

А маленьким правителям, «приспособившимся» лидерам группы – нет.

Эти маленькие лидеры фактически совершают крайне невыгодную для себя сделку: они принимают одобрение группы и/или власть над ней как ценность, а взамен отдают способность к самостоятельным суждениям. Фабриковать реальность в том возрасте, когда еще не научился толком осознавать ее, автоматизировать технику обмана, когда еще не автоматизирована техника восприятия, – крайне опасно для любого разума. И есть очень большие сомнения в том, можно ли перевернуть обратно в нормальное состояние такую систему приоритетов.

Маленькие манипуляторы весьма заинтересованы в технике уклонения. Чем дольше они практикуют свое поведение, тем больше в них страх перед реальностью и тем меньше шансов на то, что в них снова возродится желание встретиться с ней, узнать, понять.

Для взрослого человека основной принцип этого процесса вполне понятен: когда люди оказываются во власти невероятного зла – как при советской или нацистской диктатуре, – те, кто соглашается на страдания в качестве беспомощной жертвы вместо того, чтобы как-то договориться с представителями злой силы, имеют больше шансов сохранить свое психологическое здоровье, чем те, кто вступал в ГПУ или СС.

Хотя большая часть вины лежит на воспитателях, маленький фальсификатор отчасти виновен и сам. Он, конечно, слишком мал, чтобы понимать аморальность своих действий, но природа дает ему эмоциональное предупреждение: когда он соглашается поддерживать фальшь, он противен самому себе, он кажется себе грязным, недостойным, запачкавшимся. Протест сознания, терпящего надругательства, выполняет ту же функцию, что и физическая боль: это предупреждение об опасном нарушении или травме. Никто не может заставить ребенка не обращать внимания на такие предупреждения; если он делает это, если он решает поставить какие-то ценности выше, чем его собственное самосознание как личности. Так он лишается желания скорректировать свою психоэпистемологию; у него возникают причины бояться разумности, реальности и правды; весь его эмоциональный механизм автоматизируется для защиты от них.

У большинства детей, посещавших прогрессивный детский сад, психологические элементы представлены в различных сочетаниях, демонстрирующих всю шкалу перехода от нонконформистов до манипуляторов. Их последующее развитие в большой степени зависит от типа их дальнейшего образования. В детском саду их научили неправильному методу функционирования разума; теперь они должны начинать получать его содержание, то есть идеи, при помощи тех средств, которыми обладают.

Современные деятели образования – компрачикос разума – готовы ко второй стадии своего задания: оснастить детский разум идеями, которые сделают восстановление мыслительных функций маловероятным, если не сказать полностью невозможным, и сделать это с помощью метода, который продолжает и усиливает формирование поведения, начатое в детском саду. Программа школ рассчитана на то, чтобы далее затормозить развитие разума у тех, кто каким-то образом смог пережить первую стадию, сохранив хоть какие-то остатки рациональных способностей, и искалечить тех, кому повезло не ходить в детский сад.

В терминах компрачикос эта программа означает продолжать бередить раны, нанесенные при первой операции, и продолжать заносить в них инфекцию, пока разум и дух ребенка не окажутся сломлены.

Затормозить развитие разума означает помешать его концептуальному формированию, помешать овладеть способностью пользоваться абстрактными понятиями и удерживать его в рамках привязанного к конкретным понятиям, перцептивного метода функционирования.

Джон Дьюи, отец современной системы образования (в том числе и прогрессивных детских садов), был против того, чтобы детям давались теоретические (то есть концептуальные) знания, и требовал заменить их конкретной, «практической» деятельностью в форме «групповых проектов», которые должны были способствовать развитию у учеников общественного духа.

«Простое усвоение фактов и истин, – писал он, – настолько исключительно индивидуальный процесс, что он естественным путем переходит в эгоизм. В чистом усвоении знаний нет явного социального мотива, достижение успехов на этом направлении никак не связано с какими-то общественными целями». (Джон Дьюи, «Школа и общество» – The School and the Society.)

Это совершенно справедливо: восприятие реальности, узнавание фактов, способность отличать правду от лжи – это исключительно индивидуальные способности; разум вообще исключительно индивидуальная вещь; не бывает никакого коллективного разума. Интеллектуальная целостность – отказ от жертвования собственным разумом и собственными знаниями под любым давлением со стороны общества – это действительно и логично эгоистическая позиция.

Цель современного образования – затормозить, исказить и разрушить способность учеников выработать такую позицию, равно как и ее концептуальные и психоэпистемологические предпосылки.

Есть два разных метода обучения: с помощью заучивания и с помощью понимания. Первый относится преимущественно к перцептивному уровню человеческого сознания, второй – к концептуальному.

Первый реализуется путем повторений и прямых ассоциаций (процесс, в котором один сенсорно данный факт автоматически ведет к другому, безотносительно содержания и значения). Попробуйте вспомнить какой-нибудь стишок, который вы учили в школе; вы обнаружите, что сможете сделать это только в том случае, если будете проговаривать слова автоматически, если вы задумаетесь о содержании, вы не сможете вспомнить слов. Эта форма обучения одинакова у человека с другими высшими животными: вся дрессировка зверей заключается в том, чтобы они запоминали последовательность действий с помощью повторений и ассоциаций.

Второй метод обучения – в процессе понимания – может применить только человек. Понять – значит сосредоточиться на содержании данного предмета (в противоположность сенсорной – визуальной или слуховой – форме, в которой оно было передано), чтобы выделить в нем главное, установить связи с ранее полученными знаниями и интегрировать его в систему других предметов. Интеграция – очень важная часть понимания.

Запоминание доминирует лишь в первые несколько лет детского образования, когда ребенок наблюдает и собирает перцептивный материал. С того момента, как он достигает концептуального уровня (то есть с того момента, когда он овладевает речью), его обучение требует все увеличивающегося уровня понимания, а роль запоминания постепенно падает.

Точно так же, как современные учителя заявляют о важности развития личности ребенка, но одновременно учат его подчиняться группе, они отрицают необходимость запоминания, но при этом их методы обучения игнорируют требования концептуального развития и сводятся преимущественно к процессу заучивания. Чтобы понять, какое влияние это оказывает на разум ребенка, представьте себе, что было бы с его телом, если бы в возрасте семи лет ему запретили ходить и требовали бы ползать на четвереньках, как грудной младенец.

Приемы компрачикос начинают применять в самом раннем детстве. Огромное достижение ребенка, научившегося говорить, подавляется и едва ли не сводится к нулю методом обучения чтению. Методом «посмотри – скажи» заменяют сегодня фонетический метод, который учит ребенка воспринимать буквы и звуки как абстракции. Бессмысленное запоминание такого огромного количества сенсорного материала чрезвычайно перенапрягает разум ребенка – такой объем информации нельзя полностью усвоить, интегрировать или автоматизировать. В результате все большее распространение получает так называемый «невроз чтения» – неспособность научиться читать – у детей, многие из которых обладают интеллектом даже выше среднего; такой невроз просто не существовал в природе до введения метода «посмотри – скажи». (Если целью современных учителей является просвещение и благополучие детей, случаи такого невроза должны были бы заставить их проверить и пересмотреть их теории обучения; однако этого не происходит.)

Конечным результатом оказываются новоиспеченные студенты колледжей, неспособные прочесть книгу, написать сочинение без ошибок, что вызвано неспособностью организовать свои мысли, если, конечно, они имеются.

Применительно к концептуальному материалу запоминание – это психоэпистемологический разрушитель понимания и способности мыслить. Но для учеников средней и старшей школы именно запоминание становится главным методом мыслительного функционирования. Они не могут никак иначе справиться со школьной программой, состоящей преимущественно из случайных, бессистемных, несвязанных (и несвязываемых) обрывков знаний по различным предметам, предоставляемых без контекста, без непрерывности и последовательного развития.

Материал, который дается ученикам на занятиях по одному предмету, никак не связан с материалом по другому предмету, а иногда и противоречит ему. Лекарство, предлагаемое современными деятелями образования, оказывается хуже, чем сама болезнь, и заключается в следующем: на какой-то период времени выбирается случайная «тема», и в течение этого периода каждый учитель представляет свой предмет в соответствии с этой темой, безотносительно к тому, чему он учил детей до этого. Например, если была выбрана тема «Обувь», то учитель физики рассказывает об устройствах, необходимых для ее изготовления, учитель химии обсуждает дубление кож, учитель экономики говорит о производстве и продаже обуви, учитель математики заставляет учеников решать задачи про ее стоимость, учитель языка и литературы читает с детьми произведения, посвященные обуви (или тяжкой судьбе босоногих), и так далее.

Таким образом, концептуальная интеграция содержания разных курсов заменяется случайно выбранными конкретными «темами», и из-за этого мышление учеников становится конкретным и ассоциативным, при том, что они имеют дело с концептуальным материалом. Знания, полученные таким способом, невозможно удержать в голове дольше, чем до сдачи экзамена.

Подчинение учеников власти толпы – под названием «социальной адаптации» – производится совершенно открыто. Первостепенная важность группы вбивается им в головы любыми способами, доступными компрачикос классных комнат, в том числе и с помощью позорного метода выставления баллов за социальную приспособленность (под разными наименованиями). Невозможно изобрести более подходящий метод для разрушения индивидуальности ребенка и превращения его в скучного маленького конформиста, для подрыва его несформировавшегося чувства самоидентичности и слияния его с анонимной толпой, для наказания самых лучших, умных и честных детей в классе и для вознаграждения самых худших, тупых, скучных и лживых.

Однако еще большее (то есть более фундаментальное) зло представляет собой «дискуссионный» метод обучения, который чаще используется в гуманитарных, а не в естественных науках, по вполне понятным причинам. Следуя этому методу, учитель не читает ученикам лекций по предмету, а лишь осуществляет руководство «свободным обсуждением», где ученики должны высказывать свои взгляды касательно данного предмета, которого они не знают и ради изучения которого они, собственно, ходят в школу. Подобные уроки порождают в умах учеников исключительно невыносимую скуку.

Но это гораздо хуже, чем просто потеря времени. Школьников учат крайне важным вещам, в корне расходящимся с заявленной темой предмета. Им дают уроки метафизики и эпистемологии. Их учат тому, что не существует такой вещи, как твердая, объективная реальность, которую человеческий разум должен научиться правильно воспринимать; что реальность – это неопределенный поток и может превратиться во что угодно по воле группы; что истинность или ложность чего угодно может быть определена большинством голосов. И более того: что знание не является необходимым и важным, так как взгляды учителя имеют не большую ценность, чем высказывания самого тупого и невежественного ученика, и что, следовательно, разум, мышление, интеллект и образование не важны. Если ученик усвоил эти идеи, какой может быть у него стимул для продолжения образования и развития мышления? Ответ можно наблюдать сегодня в студенческих кампусах.

Что касается содержания предметов, преподаваемых в средней и старшей школе, антирациональное внушение продолжается здесь в форме тенденциозно искаженного материала, мистическо-альтруистско-коллективистских лозунгов и пропаганды главенства эмоций над разумом. Большинство учеников оканчивают школу полноценными маленькими коллективистами, повторяющими подходящие моменту догмы, но при этом нельзя сказать, что это их личные убеждения. Правда гораздо страшнее: они не способны иметь вообще никаких убеждений и склоняются к коллективизму, потому что это они заучили и потому что никто не обращается к разуму и независимости из-за страха, беспомощности и сомнений в себе.