Текст книги "Холодный день на солнце"

Азамат Габуев
Холодный день на солнце

© Пустовая В., предисловие, 2018

© Габуев А., текст, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Осетинские маски

Азамат Габуев – новое имя в славном ряду авторов нового поколения, пишущих современную – ироничную, пристальную, сверенную с информационными сводками – литературу о Кавказе. Это тенденция в литературе модная: проза не только о Кавказе – но и о других регионах России, их мифах и сегодняшнем быте, древнем языке и новом вавилонском смешении, свято хранимых обычаях и цифровых потоках, размывающих былую специфику.

Но именно молодая литература о Кавказе мгновенно привлекает внимание, будто срочное сообщение в новостном блоке. Это регион – а значит, и проза – на пересечении религий и нравственных убеждений, семейных укладов и мод, определяемых подчас не глянцевыми журналами, а митингами и перестрелками, это проза стыков и столкновений.

Это книги о регионе, где растерянность человека перед сегодняшним разнообразием моделей поведения и самореализации достигает критического пика.

К чести авторов литературы о Кавказе, скажу, что с точки зрения художественной их не уравняешь в одном ряду. Наблюдательная и ироничная проза Алисы Ганиевой, чувствительная и взрывоопасная – Марины Ахмедовой, уверенно играющая с мифами и идеями – Германа Садулаева, равно как произведения других, не так широко известных авторов, чьи тексты стали известны мне благодаря Форумам молодых писателей России, – каждое из этих эстетических воплощений современного Кавказа требует своего читателя.

И Азамат Габуев, встреченный мною впервые на Форуме, привлек мое внимание не только тем, что пишет о Кавказе. Меня удивило, как хорошо он понимает своих сверстников, для которых, в силу места рождения, обычный выбор пути, принципов и пары – а именно этот выбор придает юности интригу и остроту – означает жесткую альтернативу: выпасть из современности или оторваться от корней.

Осетинский прозаик, опубликован в Esquire – выдает мне поисковик по запросу «Азамат Габуев», и я начинаю немного понимать, каково это – принадлежать бдительно хранящему себя народу. В литературе или бизнесе, на вершине или в проигрыше тот, кто вышел из Осетии, всегда прежде всего осетин и за родину представительствует. И где бы ни был, как бы ни менял себя, хорошо виден родине и родне.

Владикавказская проза Азамата Габуева – экскурсия в мир, где каждая мелочь о тебе имеет значение.

Вот почему, наверное, сам автор умело прячется: Азамат Габуев пишет ролевую прозу, особенно увлекательную там, где вжиться в образ ему не помогает личный опыт. Он готов испробовать полярные точки зрения на себе.

Книга, которую вы держите в руках, похожа на зеркальную анфиладу, где в бесконечности отражений теряется оригинал. О том, чем живет молодая Осетия, здесь рассказано от лица мужчины и женщины, вольнодумца и традиционалиста, правдоискателя и карьериста, интеллектуала и обывателя. Две истории, в каждой из которых по два непримиримых рассказчика, создают захватывающую качку мнений. В чьих глазах Осетия – настоящая? – определить так же трудно, как ответить на известный риторический вопрос: легко ли быть молодым?

Потому что проза о Кавказе никогда не говорит собственно о Кавказе.

Азамат Габуев написал книгу о том, как трудно быть молодым: свободным, ни на кого не похожим, ищущим свой путь, творящим новый мир вокруг себя. Его Осетия – это площадка повседневных личностных экспериментов. Здесь, в силу особенностей региона, слишком явно проступает связь между ценностями и образом жизни. Да что там, обликом самого человека – его речью, одеждой, кругом общения, течением каждого дня.

В Осетии Азамата Габуева каждая мелочь о тебе – дело принципа.

Загвоздка, однако, в том, как бы принцип не стал делом жизни.

Героиня, чей голос вводит нас в эту книгу и в летний Владикавказ, с усмешкой отзывается о поисках национальных корней, но разочарована она не в традициях и устоях как таковых. Она просто ищет мотивацию более важную и близкую для нее, чем коллективная память: неподдельное переживание, которое позволило бы ей лично убедиться в необходимости так или иначе построить жизнь.

Крутить натужные романы и устраивать престижное замужество, пробиться на самый популярный факультет и дождаться выгодной должности, встречать кавалера по марке его машины и устраивать девушке проверку на прочность добрачных запретов, – или взбунтоваться, покрасить волосы и проколоть пупок, рвануть в бармены и фотографы, глотать коктейли и продвинутую музыку, – за что ни возьмутся герои Габуева, все делают как-то наобум, будто в попытке бегства.

Бунт или традиция – безразлично, что выбрать, если не пришел к согласию с собой.

Благодаря этой книге вы убедитесь, как опасно строить жизнь по любой модели.

И почувствуете, что вовсе не принципиальность напоказ: бунт назло или обычай для приличия, – а степень искренности с собой придают жизни настоящую основательность.

Осетия Азамата Габуева – это место, где проще плыть по течению – и довольствоваться безопасным удовлетворением минимальных запросов.

Но разве где-то за пределами Осетии выбор между приспособлением и риском, привычкой и познанием, комфортом и инсайтом решается людьми иначе?

Азамат Габуев – романтик, скрывшийся под маской сатирика. Он пристально наблюдает нравы в родной Осетии, но если смеется – то над человеком вообще, который, где бы ни жил, предпочитает «сидеть верхом на сбывшихся мечтах» и делать вид, что счастлив.

Давайте вместе с ним махнем во Владикавказ. Там «легко добраться до любого места, тепло и можно пить воду из крана», а на богатой свадьбе «черная икра, шоколадный фонтан, свежая сёмга, судьи, мэр, спикер»…

Вам кажется, этот образ Владикавказа нестерпимо упрощен? Ну так будьте уверены: ни о нем, ни о любом ином явлении люди судят не более справедливо и глубоко.

Потому что понять жизнь по-настоящему – во власти тех, кто готов прочувствовать ее лично и в полную силу.

Так, как понял и прочувствовал свой родной город молодой писатель Азамат Габуев.

Валерия Пустовая

Холодный день на солнце

Часть 1. Зарина

Час ночи. Бесланский аэропорт. Я выхожу из самолета последней. Сонная стюардесса еле выдавливает из себя «доброй ночи». Я в ответ только киваю. Кажется, что я ступаю на борт корабля, исчезнувшего с радаров полвека назад.

На последней ступеньке спотыкаюсь и падаю на колено. Остальные пассажиры уже далеко: никто не оборачивается. Встаю, поправляю волосы и иду к зданию аэропорта.

В багажном отделении прохладно. Нахожу свой чемодан, стаскиваю его с багажной ленты и выдвигаю ручку. Из ссадины на колене ползет темно-красная капля.

В туалете отшатываюсь от зеркала: синюшная кожа, мешки под глазами, белый налет на губах. Вытираю кровь на ноге бумажным полотенцем. Умываюсь, пудрюсь и крашу губы.

– Посмертная маска, – говорю сама себе и тщетно силюсь улыбнуться.

В зале пусто. Пассажиры моего рейса уже вышли на стоянку и рассаживаются по машинам. Других рейсов нет. Полицейский у рентгеновского сканера на миг поднимает глаза от телефона, когда я прохожу мимо.

Снаружи темно. Светятся только будка КПП и фары машин.

– Такси нужно? – спрашивает седой мужчина в джинсовой рубашке с закатанными рукавами.

– Нужно.

– Куда?

– Владикавказ.

– Пятьсот рублей. И я буду курить.

Торговаться неохота. Он берет чемодан, и мы идем к древней черной «Волге».

Падаю на заднее сиденье. Хлопает багажник, потом дверь. Водитель закуривает и включает музыку. Узнаю вступление «Dazed And Confused».

Дорога от аэропорта до трассы не освещена. Перед фарами вихляет белая разделительная полоса.

– В командировку? – спрашивает водитель.

– Домой, – отвечаю я.

– Серьезно? Вы не похожи на местную.

– Почему?

– Вы сказали «во Владикавказ». Местные говорят «в город».

– Моздок, Ардон, Алагир – тоже города.

– Вы бы еще Дигору вспомнили, – усмехается он. – Да и не только в этом дело.

– А в чем?

Водитель так долго молчит, что я уже не уверена, слышал ли он меня, потом говорит:

– Не знаю, как объяснить. Не похожи, и все.

Хочется сказать что-нибудь на осетинском, но подходящие слова не приходят на ум. Молчу. Машина выезжает на трассу. С обеих сторон – темные кукурузные поля. Откидываюсь на сиденье и закрываю глаза. Против воли вспоминаю путь из Москвы.

Билет был на шесть вечера. После регистрации вдруг объявили, что рейс задерживается на четыре часа. Через час я уже мешала водку с колой в «Шоколаднице».

В автобусе до самолета я обвилась вокруг поручня, чтобы не упасть. Кто-то включил «You Can Leave Your Hat On». Несколько парней загоготали. Я отвернулась к двери и закрыла лицо волосами.

На борту я добавила к своей водке коньяка и поняла, что перебрала. Стало дурно. Нужно было просто сходить в уборную и опорожнить желудок, но я побрезговала.

Вскоре началась турбулентность, и меня стошнило прямо на черную рубашку парня, сидевшего рядом. Он оттолкнул меня, насколько позволяло кресло, и всучил мешок для рвоты. Когда самолет снова тряхнуло, я выронила этот мешок и облила платье.

Когда самолет перестало трясти, мой сосед попросил у стюардессы два влажных полотенца. Остаток пути мы молча оттирали пятна с одежды.

– Куда конкретно вам нужно?

Я смотрю вперед: мы на въезде в город. Над дорогой висит растяжка: парень и девушка в народных костюмах и надпись «Добро пожаловать».

– Центр, – говорю я и называю адрес.

Снова тошнит, правда, не так сильно, как в самолете. Прижимаюсь к двери, открываю окно. Я по уши В Осетии.

* * *

Выхожу у трехэтажного многоквартирного дома.

– Вас здесь точно ждут? Могу отвезти вас в гостиницу.

– Не нужно. Все в порядке.

Водитель прощается и оставляет меня одну. В этот миг пустая улица, погасшие окна, уходящая во тьму череда кленов – все предстает передо мной в полной и подлой ясности, прорвавшейся сквозь алкоголь. До меня доходит, что явиться на порог в два часа ночи полупьяной, заблеванной и с разбитым коленом нельзя. Родители этого не заслужили.

Ночевать в гостинице в родном городе странно. Да и денег жалко. Из друзей во Владикавказе осталась только Люси. Она живет с матерью – неудобно напрашиваться.

Ночь теплая, спать не хочется. Я осматриваюсь и бреду в сторону проспекта Мира.

Бабочки сгорают вблизи фонарей и падают в темноту. Так тихо, что шум, с которым катится мой чемодан, отдается эхом в подворотнях. Пройдя половину проспекта, присаживаюсь на скамейку. Запрокидываю голову. Звезды мигают голубым, красным и желтым, будто сопровождают неслышную мне мелодию. Они плывут по кругу, плывут слишком быстро. Ветви платанов ожили и тянутся друг к другу. Слышится треск осыпающейся коры. Пытаюсь встать, но мышцы не слушаются. Кажется, хватит сил поднять голову и оглядеть улицу, но я не двигаюсь, потому что откуда-то знаю: улицы больше нет. Ветви соединились в кольцо, и оно вращается надо мной. Звезды все больше напоминают кометы. Их хвосты закручиваются в спирали, вертятся, как разноцветные игрушечные ветряки. И вдруг все гаснет.

* * *

Птицы надрывают глотки. Солнце светит так ярко, что больно даже с закрытыми глазами. От озноба сводит челюсти и колени.

Вокруг никого. Чемодан и сумочка на месте. Телефон тоже. На часах шесть утра. Страшно хочется пить. Руки трясутся так, что пудреница дважды падает на землю. В зеркальце чудище: спутанные волосы, шея в комариных укусах, красные глаза – в уголках комки туши. Платье мятое, спереди большое пятно.

Надеваю солнечные очки. Вытаскиваю из чемодана толстовку и натягиваю ее поверх платья. С трудом встаю и тащусь в парк. Надолго припадаю к питьевому фонтану. Жажда стихает, озноб – нет.

Звоню Люси. Вместо гудка – «Lucy in the Sky With Diamonds». Слушаю первый куплет и сбрасываю вызов. Листаю список контактов. Останавливаюсь на имени «Алан». Долго раздумываю, но все же не звоню.

Супермаркет «Солнечный» открывается в десять. Там можно купить зубную пасту и щетку. Позавтракать в кафе «Магия». Там же в туалете умыться и переодеться. Ничего трудного. Пережду четыре часа на набережной.

На середине моста боль в желудке сгибает меня пополам. Сплевываю желчь в реку и вытираю рукавом пот на лбу. От взгляда на бурлящий черный поток кружится голова. Валю чемодан и сажусь на него. Прислоняюсь к перилам. Плоская вершина Столовой горы кренится то в одну, то в другую сторону. До открытия кафе точно не дотянуть. Звоню Алану.

– Алло, – говорит он немного сонно. – Алло, кто это?

– Алан, – всхлипываю я.

– Зарина? Ты где? Что случилось?

– Я во Владике. Блин, извини. Мне очень плохо.

– Где ты?

Представляю его в эту минуту: стоит голый у неубранной постели, телефон зажат между ухом и плечом, а руки уже натягивают штаны.

– Напротив гостиницы.

– Какой гостиницы?

– «Владикавказ». Я на мосту.

– Сейчас приеду. Лекарства какие-нибудь нужны?

– Нет. Просто приезжай.

Через пятнадцать минут Алан помогает мне подняться.

– Что с тобой? – спрашивает он.

Опираюсь на его плечо и бормочу в сторону:

– Да так. Мутит. Мне нужно умыться. И позавтракать, наверно.

– Ладно. Сейчас поедем ко мне. По дороге расскажешь, что случилось.

Он подбирает чемодан, и мы ковыляем к его серебристому «Хёндаю», вкось припаркованному у гостиницы. Когда Алан открывает переднюю дверцу, я замечаю свежий тормозной след на асфальте.

В пути предвосхищаю расспросы и выдаю скороговоркой:

– Я прилетела ночью. Не ела около суток, перебрала спиртного. Ночевала на улице, а когда проснулась, не знала куда податься. Я не хотела тебя тревожить. Это крайний случай.

Мы останавливаемся перед красным светофором.

– Ты должна была позвонить, как прилетела. Переночевала бы у нас.

– И с кем бы я спала? С тобой или с Майей?

Загорается зеленый свет. Мы снова трогаемся.

– Кстати, – продолжаю я. – Она дома?

* * *

– Ах, вот в чем дело, – говорит Майя, когда мы с Аланом – я почти у него на руках – вваливаемся в прихожую. – А я еще гадала, куда это братец укатил в такую рань. Привет, Зарина. Что с тобой? Выглядишь ужасно.

Ее длинные рыжие волосы распущены, полосатая ночная рубашка едва прикрывает пах.

– Отравилась, – отвечаю я.

– И чем же?

– Майя! – стонет Алан.

– Что? Я искренне интересуюсь. Вдруг нам придется делать промывание желудка или что там обычно делают при… – она театрально кашляет в кулак, – отравлении.

– Не придется, – говорю я. – Мне просто нужно умыться.

– И позавтракать, – добавляет Алан, поддерживая меня за плечо, пока я разуваюсь.

Майя отводит взгляд:

– Пойду приготовлю завтрак, – и уходит на кухню.

* * *

В ванной чищу зубы пальцем и умываюсь. Полотенец два – розовое и голубое. Вытираюсь голубым. Вытаскиваю из волос несколько мошек и смываю в раковину. Приглаживаю волосы ладонями – причешусь, когда помою голову. Слышно, как Майя хлопает ящиками и гремит кухонными принадлежностями. Мне заметно лучше. Только ноет желудок.

* * *

На кухне усаживаюсь напротив Майи. Алан сбоку между нами. На столе чай и горячие оладьи. Пока Майя жарила их, я тщетно надеялась, что ее распущенные волосы загорятся.

– И давно ты прилетела? – любопытствует она.

– Примерно восемь часов назад.

– Ничего себе. Родителей уже видела?

– Не успела.

– Зато успела к нам. Какая честь, правда, Алан?

– Зарина, варенья? – предлагает Алан.

– Спасибо, – говорю я и зачерпываю чайной ложкой из розетки. – Очень вкусные оладьи, Майя. Ты добавляешь сыр?

– Ага.

– А какой? Моцарелла, маскарпоне? – Я глотаю. – Сулугуни?

Майя медленно прожевывает оладью, запивает чаем, подается вперед и говорит:

– У тебя насекомые в волосах.

– Сметана! – Алан вскакивает. – Никто не хочет сметаны? – Он достает из холодильника белый пластиковый стакан.

– Отлично! – Я наливаю сметану себе в блюдце.

– Может быть, ей не стоит мешать варенье со сметаной? – обращается Майя к Алану. – Отравление как-никак.

– Все хорошо, – отвечаю я. – Моему желудку как раз нужна жирная пища.

– У тебя, видать, большой опыт. Так ты в курсе насчет насекомых в волосах?

– Ага.

– И что? Будешь их разводить?

– Не успела вытащить всех.

– Надеюсь, у тебя есть расческа.

– Не бойся, твою я не возьму.

Майя трет пальцами виски:

– Ну что, Алан, в холодильнике больше нет ничего к оладьям?

– Да успокойтесь вы обе!

– А я спокойна. – Майя встает. – Пойду, оденусь. На работу скоро.

Она уходит и закрывается в своей комнате.

Алан встает и перекладывает грязную посуду со стола в мойку:

– Тебе, наверно, нужно принять ванну, прийти в себя и все такое.

– Опохмелиться бы тоже не мешало, – говорю я. Потом добавляю: – Но обойдусь ванной.

– Я побуду с тобой.

– А тебе разве не надо на работу?

– Позвоню и скажу, что отравился.

– Тебе подсказать, чем именно?

– Справлюсь и без этого.

Майя выходит из своей комнаты в черных брюках, белой блузке. Волосы собраны в пучок.

– Ну что, поехали. Заодно Зарину подвезем.

– Я не иду на работу, – отвечает Алан.

– Ладно. Отвези хотя бы меня.

– Послушай, я остаюсь здесь.

– А мне что прикажешь делать? Добираться на такси?

– Поезжай сама. У тебя тоже есть права.

Майя поворачивается и исчезает в прихожей.

– Где эти проклятые ключи?! – кричит она оттуда.

– Там, в ящике!

– Не нахожу!

Алан неохотно выходит из кухни.

– Вот же, – говорит он.

Майя что-то шепчет. Потом говорит громко:

– Пока.

Кто-то хлопает дверью.

* * *

Горячая мыльная вода поначалу щиплет ссадину на колене, но вскоре я привыкаю. Лежу неподвижно, время от времени погружаясь в дрему. Руки слегка немеют, лицо покрывается испариной. Так проходит полчаса или даже больше. Потом Алан стучит в дверь, которую я забыла запереть.

– Чего тебе? – спрашиваю я.

– Просто… С тобой все в порядке?

– Все в порядке.

– Можно войти?

– Да.

Алан входит. Пробует прислониться к стене, но она покрыта конденсатом, и он становится посреди ванной комнаты. Взгляд блуждает.

– Чего это ты вдруг приехала?

– Вдруг? – говорю я. – А соскучиться по родителям я не могла?

– Зимой ты не приезжала.

– Ты следил?

С минуту мы молчим, потом я говорю:

– Я приехала на свадьбу двоюродной сестры.

– Вот как? – Алан поднимает брови. – И когда свадьба?

– В конце месяца.

– А ты все это время будешь рассылать приглашения?

– Послушай, – вздыхаю я. – У меня отпуск, и я решила провести его здесь. Я целый год не видела родителей. Моя сестра правда выходит замуж, и, хочу я или нет, мне придется пойти на эту дурацкую свадьбу.

– А не слишком у тебя большой чемодан для отпуска?

– Девушкам нужно много вещей.

– В том числе зимних?

– Алан, я не вернулась. Понятно?

– Понятно.

– Прекрасно. А теперь выйди, пожалуйста, я хочу вылезти.

Алан стоит на месте.

– Ты не слышал? Я хочу вылезти.

– Ну так вылезай.

– Ну так выйди.

– Да ладно тебе. Чего я там не видел?

– С тех пор мои клетки обновились несколько раз. Это уже другое тело. Уходи.

Он не уходит. Я чувствую его взгляд на своих плечах и шее и погружаюсь в пенную воду с головой. Когда дыхание уже на исходе, с поверхности доносится: «Ладно, ладно, ухожу», – и звук закрывающейся двери.

* * *

В половине одиннадцатого подъезжаю на такси к дому. На мне джинсы и белая майка. Грязное платье в чемодане. В сумочке пластинка таблеток от желудка, которую мне дал Алан.

Набираю номер на домофоне.

– Кто там? – раздается мамин голос.

– Это я.

Дверь открывается.

– Заря! – восклицает мама, сбегая по лестнице. На ней серое льняное платье. – Что случилось?

Она обнимает меня. Ее голос звучит между поцелуями то у правого, то у левого уха.

Справа: Как же…

Слева: так?

Справа: Я тут сижу спокойно, Слева: а ты приле…

Справа:…таешь и ничего не говоришь.

Слева: Почему не позво…

Справа:…нила?

А потом в лоб:

– У тебя все хорошо?

– У меня все хорошо, – отвечаю я.

– А почему не предупредила? – говорит мама, волоча чемодан и меня вверх по лестнице. – Зачем сказала, что прилетишь на следующей неделе? Как так можно, чтобы родители, которые год не видели дочь, не встретили ее?

– Не хотела вас отягощать.

– Отягощать? То есть ты думаешь, что двадцать три года была нам в тягость, а потом улетела и облегчила нам жизнь?

– Я не это имела в виду. Просто в аэропорту всегда есть такси. Я не хотела, чтобы…

– Можно было хотя бы позвонить?!

Мы останавливаемся на пороге квартиры.

– Можно. Извини.

Мама снова обнимает меня, потом отходит на пару шагов и оглядывает меня.

– Мама, мой рост остановился пять лет назад.

– Я знаю, – говорит она, не замечая сарказма, за который мне тут же становится стыдно. – Я так давно тебя не видела. Ты похудела и очень бледная.

– Я всегда худая. Это в тебя.

В квартире мало что изменилось: в прихожей – бра с бордовым абажуром, в нише стенки – виниловый проигрыватель, на книжной полке – Диккенс, Уайльд и Ремарк в оригинале… Но все это кажется мне скорее декорацией к фильму обо мне, чем местом, где я и вправду жила.

– В прихожей теперь легче дышится, – замечаю я. – Без моей обуви.

– Можешь ее снова разбросать, если хочешь.

– Вымахали, – я трогаю фикусы, стоящие на кухне.

– За год-то. Сейчас дам тебе тапочки. С завтрака осталась овсянка. Хочешь? Могу пожарить фасоль. Только сбегаю в магазин. Я еще ничего не приготовила на обед.

– Мама, мама. Я не хочу есть. В самолете кормили. Дай мне воды, и все.

Мама открывает кран и ждет, когда пойдет вода похолоднее.

– Многие, кто уехал, скучают по нашей воде, – говорит она, протягивая мне запотевший стакан. – Ты точно не хочешь есть?

– Точно.

– Думаю, это ненадолго. Я про воду. В Алагирском районе уже коричневая идет.

– Это не могло продолжаться бесконечно. – Я ставлю пустой стакан на стол. – Папа на работе?

– Да, на работе. Пациентов много. Как он говорит: «Мои цветы цветут летом». А у меня все: контрольные прошли, частников сегодня тоже нет.

– Кого?

– Частников. Я их так называю. Тех, кто ходит ко мне частным образом. Я не говорила?

– Нет.

– У меня два ученика. Ходят по два раза в неделю. Девочка из пятой школы – подтягивает английский. И парень, немец. Ну, из местных. Собрался на историческую родину. Учу немца немецкому. Представляешь? Кстати, они здесь не совсем забыли…

– Ты занимаешься репетиторством, – говорю я. – У вас плохо с деньгами?

– Да брось, Заря. С деньгами не плохо. Дело не в них.

– А в чем?

– Неважно. Не в деньгах. – Она улыбается и садится на стул, подобрав ноги. – Влад с Диной сейчас в Италии. Прилетят прямо перед Илониной свадьбой. А ты взяла весь отпуск?

– Ну… – мнусь я. – Знаешь, я тебе кое-что привезла.

Я склоняюсь над чемоданом и извлекаю синюю картонную коробочку.

– О, «Шалимар»! – восклицает мама. – Ну, зачем ты… Не стоило.

– У тебя же были такие духи, и они тебе нравились. Я подумала, нужно купить, тем более их вроде хотят запретить у нас.

Мама брызгает на запястье и вдыхает:

– Так хорошо, что жалко на себя. Может, отдать Арлете?

– Арлета пусть сама покупает, – говорю я. – Или пусть Илонин жених ей дарит. Откуда он вообще взялся?

– Без понятия. Сама у нее спросишь.

* * *

Вечером возвращается с работы отец. Седины у него больше, чем год назад. По скайпу я этого не замечала.

– И как это ты снизошла до нас? – бросает он с порога и проходит в ванную мимо меня.

Мама ставит виниловую пластинку Jethro Tull, которую я привезла ему. К середине первой песни он выходит из ванной и говорит:

– Ну, иди ко мне.

Мы обнимаемся.

– Какая ты бледная. Хорошо себя чувствуешь?

* * *

Сплю до полудня, а когда просыпаюсь, в телефоне пять пропущенных звонков от Алана и сообщение от него же: «Нам нужно встретиться». Не отвечаю.

Немного знобит, кружится голова. Ссадина на колене потемнела и выглядит как пятно коричневой краски. Чтобы спрятать ее, надеваю черные легинсы, завалявшиеся в шкафу. Завтракаю одним кофе. К маме пришла ученица – девочка лет девяти, которая никак не хочет запомнить третью форму неправильных глаголов.

Разбираю чемодан. Вскоре шкаф выглядит почти как до отъезда. Платье, в котором я прилетела, пованивает, и я наспех запихиваю его стиральную машину.

В ящиках трюмо до сих пор лежат несколько экфаковских учебников вперемешку с «Вечером у Клэр», «Стеклянным колпаком», «Тошнотой», «Процессом», «Машенькой», заколками, расческами, парой старых номеров Vogue и бижутерией, которую жалко выбросить. Вытряхиваю косметичку и расставляю ее содержимое перед зеркалом. Мое отражение похоже на выцветший автопортрет Франчески Вудман. Крашу губы, чтобы не выглядеть совсем черно-белой.

Мама долго говорит по телефону с Арлетой, а потом объявляет, что вечером мы идем к ней. Предчувствую, что теперь Арлета будет смотреть на маму как на проигравшую в негласном соревновании «Кто первой выдаст дочь замуж», и, хотя знаю, что маме на это скорее всего плевать, не могу избавиться от холода в желудке.

* * *

За столом у Арлеты усаживаюсь напротив Илоны. Та молчит, будто репетирует уайсадын[1]1
  Осетинское слово, не имеющее эквивалента в русском языке. Означает существовавший в старину, ныне почти отмерший, обычай, по которому невеста должна была молчать в присутствии свекра, свекрови и братьев мужа.


[Закрыть]. Она почти не ест и все время вытирает руки салфеткой. У меня тоже нет аппетита.

– Зачем нужны эти многолюдные свадьбы? – говорит Арлета. – У нас так любят показуху. Вот, мол, посмотрите, сколько у нас гостей. Приглашают всех подряд: коллег, соседей, их родственников. Две трети гостей не знают, как зовут жениха и невесту.

– Света Плиева недавно дочь выдавала, – поддерживает тему Феликс, ее муж и отец Илоны. – Пригласила директоров предприятий, с которыми работала. Видать, чтобы денег больше записали.

– А еще есть те, кто ходит на свадьбы, чтобы перед нужными людьми показаться. Славик, Ирки Каллаговой сын, недавно на министерскую свадьбу заявился. Стал там обниматься со всеми. А жених у него спрашивает: «Ты кто такой?»

– Я так понимаю, – говорит отец, – у вас будет немного гостей.

– Да, – кивает Арлета. – Думаю, свадьба должна быть скромной. От того, что придут пятьсот человек, брак крепче не станет.

Я напрасно жду, когда заговорят о женихе. Беседа вырождается в обмен городскими новостями.

– Видели эту девицу, которая голая на улицу вышла? – Феликс запихивает в рот пучок черемши.

– Это где? – спрашивает Арлета.

– У нас в городе. Видео по телефонам гуляет.

– Как, совсем голая?

– Почти. Только туфли и колготки. Больше ничего! Не хочу при девушках, но было видно все. – Он проглатывает черемшу и повторяет: – Все!

– Кошмар! – Арлета поджимает губы. – Она осетинка?

– Не знаю. На лицо похожа.

– Может, это какая-то акция? – робко предполагает мама.

– Какая тут может быть акция?! – возмущается Феликс.

– Не знаю, – мама пожимает плечами. – Сейчас модно устраивать яркие акции в знак протеста.

– Протеста против чего?

– Против «Электроцинка», например.

– Какое отношение голая девица имеет к «Электроцинку»? Она никаких лозунгов не кричала. Просто ходила туда-сюда и трясла телесами. А даже если и акция, разве это ее оправдывает? Бардак – он и есть бардак. Видели бы вы. Прислонилась к дереву и давай выгибаться, как стриптизерша. Вокруг собралась толпа, некоторые машины остановились и стали сигналить. И думаете, она смутилась? Ни капли. Даже подошла к одной машине и потерлась об нее.

– И никто не вмешался? – удивляется мама.

Я запускаю в Илону зубочисткой, и та, незамеченная, застревает у нее в волосах.

– Никто. Все стояли и глазели.

– Надеюсь, ты не собираешься показывать нам это видео, – говорит Арлета.

– Делать нечего! – раздражается Феликс. – Оно отвратительное.

– Как люди могли снимать это, а потом еще и публиковать? – удивляется мама.

– Сор из избы, – отвечает Арлета. – В соседних республиках будут обсуждать. Даже неважно, осетинка она или нет. Это случилось в Осетии, а значит, мы допускаем такое. В Чечне или Дагестане подобное немыслимо.

В разговор включается отец:

– У нас нет права судить. Возможно, девушка была не в себе. Я не знаю, что именно это могло быть: стресс, психическое расстройство, какой-нибудь препарат…

– Или просто испорченность, – отрезает Арлета, и эта фраза отдается звоном со стороны серванта. – Иногда мне кажется, что Зарина и Илона – последние приличные девушки во Владикавказе.

Услышав свое имя, Илона оживляется:

– Ну, Зарина как бы не совсем… – Она отпивает минералку из бокала. – Не совсем во Владикавказе уже.

– Год в Москве ничего не меняет, – говорит Арлета. – У нас с тобой замечательные дочери, Жанна! – Она поднимает бокал и смотрит на нас с Илоной. – Девочки, за вас. Пусть будет так, чтобы мы всегда вами гордились!

* * *

Полчаса спустя. Мы с Илоной одни в ее комнате. Илона сидит на кровати, подобрав ноги, и смотрит в пол. Я хожу из угла в угол и пытаюсь найти выражения помягче.

– Что за бред, Илона? Почему я узнаю, что ты выходишь замуж, не от тебя?

– Я собиралась сказать.

– Когда? Свадьба через три недели!

– Ты ведь не любишь свадьбы и все такое.

– При чем здесь это? – Я останавливаюсь к ней спиной. – Я твоя двоюродная сестра. Родной у тебя нет. Я даже не знала, что ты с кем-то встречаешься!

Она снова опускает глаза. Трет кончик носа, потом левое плечо.

– Кто он вообще? – Я оборачиваюсь. – Чем занимается?

– В таможне работает.

– И это все?

– А что еще ты хочешь услышать?

– Блин, – вздыхаю я. – Как давно вы вместе? Как его зовут?

– Пару месяцев. Эльбрус. Фамилию хочешь знать?

– Пару месяцев?!

– Я непонятно говорю? – огрызается Илона.

– Пара… Это ведь значит два?

– Или чуть меньше. Это принципиально?

– Вообще-то это странно – выходить замуж за человека, которого знаешь полтора месяца, – говорю я.

– А ты не допускаешь, что мне было достаточно и месяца, чтобы понять?

– Нет.

– Ох, Зарина…

– Что?

– Ничего. – Она выпрямляет спину и поднимает голову. – Что еще ты хочешь знать?

– Сколько ему лет?

– Тридцать четыре.

Медленно подхожу к кровати и сажусь.

– Мне послышалось или ты только что сказала «тридцать четыре»?

– Только не начинай.

– Не начинать что? Твоему жениху тридцать четыре!

– И что? Для парня это совсем немного.

– Но ведь тебе двадцать два. Что вас может связывать?

– Значит, есть что-то. Все ведь не просто так.

Она натужно улыбается. Кожа на ее левом плече покраснела.

– Я так поняла, у вас будет настоящая осетинская свадьба, – говорю я. – Со всеми этими делами?

– В общем и целом.

– И фату наденешь?

– Да.

– И соседский мальчик будет снимать ее палочкой с цветными лентами?

– Да.

– И ты будешь кормить старушек медом, а потом стоять в углу в доме жениха?

– Не пойму, чем ты недовольна. Я твой выбор никогда не осуждала.

Я подскакиваю.

– Какой такой выбор?

– Ты понимаешь.

– Вот как. Не осуждала, значит?

– Я никогда не вмешивалась. Это главное. Сама-то ты что? Тебе двадцать четыре. Пора подумать, как устроить свою жизнь.

На ее шее и груди проступают красные пятна. Внезапно Илона начинает петь:

– Цы сусæг кæнон, бирæ кæй уарзын. Бирæ кæй уарзын, гъей[2]2
  Что же скрывать мне, кого люблю я, кого люблю я, ой (осет.).


[Закрыть].

– Перестань! – умоляю я, хотя поет она хорошо.

– Мæ иунæг уарзон, дæумæ кæй бадын. Дæумæ кæй бадын, гъей[3]3
  Единственный, любимый мой, лишь тебя я жду, ой (осет.).


[Закрыть].

– Пожалуйста, перестань!

– Уæд хъазты куы вæййын, фæрсгæ мæ кæнынц, фæрсгае мæ кæнынц. Курæг дæ куы ис, уæд мой куыд нæ кæныс? Мой куыд нæ кæныс?[4]4
  Прихожу я на праздник, и меня спрашивают: «Что же ты не выходишь замуж? Ведь тебя давно сватают» (осет.).


[Закрыть]