Текст книги "Холодный день на солнце"

– Заткнись! – срываюсь я.

Илона замолкает, отворачивается к стене и разражается громким хриплым хохотом. Этот хохот звучит беспрерывно около полуминуты, затем становится реже и затихает. Несколько секунд ее плечи беззвучно содрогаются, потом она оборачивается и обнимает меня. Я достаю зубочистку из ее волос.

* * *

К следующему утру пропущенных звонков от Алана уже двенадцать. Тон сообщений доходит до истерики: «Почему не отвечаешь?», «Дай хотя бы знать, что ты в порядке». Пишу ему: «Все в порядке. Спасибо».

Звонит Люси:

– Привет, – говорит она. – Извини, я вчера спала до обеда, а вечером забыла перезвонить.

– Ничего страшного, – отвечаю. – Только это было позавчера.

– Позавчера? Серьезно? – Кажется, она и вправду не помнит, куда делся целый день. – Как же так?

– Не парься. Я во Владике.

– Круто! Когда увидимся?

– Да хоть сегодня. Пойдем в парк?

– Нет, только не парк. Там так людно.

– Проспект?

– А там что, лучше? Давай на набережной погуляем. За «Гамид Банком».

Я соглашаюсь.

* * *

Прихожу раньше Люси. Жду ее под мостом. Опоры моста и парапет исписаны яркими трафаретными граффити «Кæд дæ ирон, уæд де’взаг зон»[5]5
  Если ты осетин, знай свой язык (осет.).


[Закрыть].

Люси появляется минут через десять. На ней синие джинсы, белая футболка и бурый кожаный жилет-косуха. На плече сумка с принтами Энди Уорхола. Волосы розовые.

– Зарина! – восклицает она, обнимая меня. – Рассказывай. Надолго?

– Полный отпуск, – говорю я.

– А это сколько?

– Двадцать восемь дней, долбаная фрилансерка.

– Завидуешь, да?

– Зато у меня есть трудовая книжка.

– А что это?

– У-у-у…

– Ладно, ладно. Я шучу. Смотри, что у меня.

Она расстегивает сумку и показывает бутылку «бейлиса».

Мы уговариваем ликер, сидя на парапете. У меня в сумочке жужжит телефон.

– Я недавно фотоаппарат разбила, – говорит Люси. – Сама не знаю как. Была на вечеринке у Шарка…

– У кого?

– Ну, чувак один. Татуировки рисует. Причем неплохо, хотя нигде не учился. Так вот. Вечеринка до утра, все как обычно, уснули вповалку. А утром смотрю – объектив разбит. Теперь я временно не фотограф. Занимаюсь аэрографией.

– Типа машины расписываешь?

– Ага. И мотоциклы. Видела бы ты, какую хрень мне заказывают.

– Типа снежных барсов?

Люси щелкает пальцами:

– Именно! Уже троим нарисовала.

Она достает из сумки пачку сигарет и зажигалку.

– Будешь?

– Бросила.

– Круто. А я не могу.

Она закуривает, выпускает дым через ноздри и говорит:

– А еще я рассталась с Давидом.

– Не знала. Давно?

– Пару недель.

Молчу. Люси продолжает:

– Три года. Представляешь? Три гребаных года я встречалась с ним. И теперь он сказал, что нам пора расстаться. Знаешь, как он это сделал?

– Прислал сообщение? – предполагаю я.

– Нетрудно было угадать, да? – Она выбрасывает окурок в Терек. – Он говорит, у него желания, которые он больше не может сдерживать.

– Какие еще желания?

– Другие бабы.

– Кто-то конкретный?

– Да нет вроде. Ему нужна сама возможность трахаться с кем-то еще. Не знаю, правда, кто ему даст.

Мы смеемся.

Есть пара десятков людей, включая меня, которые узнали Люси благодаря Давиду. До встречи с ним она была тихоней с факультета искусств в безразмерном белом свитере домашней вязки. Давид пел в группе, которая нещадно эксплуатировала эстетику Stooges и Velvet Underground. Играть они почти не умели, но Давид старательно корчил из себя Игги Попа, и это нравилось панкующим школьницам. Он ввел Люси в тусовку, познакомил с кучей народа. Она стала ходить по вечеринкам, выискивать в секонд-хендах самые экстравагантные вещи и писать флуоресцентными красками огромные психоделические полотна. Примерно через год группа Давида распалась, а сам он вылетел из универа, перестал сочинять песни и устроился работать на склад замороженных продуктов. В свободное время он теперь или накуривался, или играл в компьютерные игры и плел что-то про переезд в Австралию. Для меня и остальных он стал всего лишь парнем Люси. Удивляюсь, что их отношения вообще протянули так долго.

– А что ты чувствовала, когда вы с Маратом расстались? – спрашивает Люси.

– Да ничего особенного.

– Я тоже не убита. Я ведь начала встречаться с ним просто потому, что хотелось с кем-нибудь встречаться. До него у меня не было парней.

– Выходит, Австралия накрылась? – говорю я.

– Она накрылась с самого начала, – усмехается Люси. – Я никогда не верила, что у него получится. Чем бы он там занимался? Пас кенгуру? – Она смотрит на бутылку. – Будешь допивать это какао?

Я мотаю головой. Люси проглатывает остатки ликера.

* * *

Вечером пью «кровавую Мэри», в обществе Алана в «Магии». Кафе заполнено наполовину. За ближайшим столиком сидит молодая мамаша с дочкой лет восьми. Девочка уплетает картошку фри. Следующий столик заняли горбоносая девица с длинными распущенными волосами и рыжий парень со сломанными борцовскими ушами. Они пьют апельсиновый сок и болтают по-английски. Судя по акценту, девица местная. Чаще всего звучат слова mountains и traditional.

Прямо над моей головой вращается зеркальный дискотечный шар, блики от него медленно плывут по стенам. С тех пор, как я была здесь последний раз, на стенах появились зеркала и новые трещины. Вокруг автографа Эмира Кустурицы на одной из стен сделали рамку. Снизу прицепили поясняющую табличку.

На моем лице тонна румян, губы накрашены алой помадой – отчаянные попытки замаскировать полуобморочную бледность. Синяя рубашка Алана заправлена в джинсы. Он пьет минералку. Вернее, просто смотрит, как тают льдинки в стакане.

– Тебе нравится в Москве? – спрашивает он.

– Вполне.

– Новые друзья появились?

– Хватает старых.

– Стелла?

– Почему сразу Стелла? Есть другие. Еще раньше уехали.

– Куда-нибудь ходила?

– Ты о чем?

– Концерты, спектакли…

– Была на Franz Ferdinand.

– Мне они никогда не нравились.

Он вертит стакан на столе.

– Как насчет тебя? – спрашиваю я. – Как там твое министерство?

– Вполне, – усмехается Алан.

– Это хорошо. Напомни, чем вы там занимаетесь.

– Государственным имуществом.

– Вот как. И сколько получаешь?

– Я работаю на перспективу.

– То есть ждешь должности, на которой будут откаты?

– Как грубо, Зарина.

Официантка в черном фартуке приносит счет мамаше с девочкой.

– Сколько лет этой женщине? – спрашиваю я тихо.

– Она может тебя услышать, – говорит Алан.

– И что? – говорю громче. – Я испорчу с ней отношения?

– Зарина. – Он подается вперед. – Не привлекай к себе внимания.

– Это твой новый девиз? Так же, как «работать на перспективу»?

– Это совет.

– Ах, ну спасибо.

Я отпиваю «кровавую Мэри». Мы оба смотрим на женщину с девочкой. Они нас не замечают.

– Так сколько, по-твоему? – снова спрашиваю я. – Тридцать четыре, тридцать пять?

– Двадцать восемь, не больше, – говорит Алан и отворачивается.

– Двадцать восемь! – почти выкрикиваю я. – Да у нее дочка третьеклашка! Во сколько же она родила?!

Алан прикрывает рот ладонью:

– Во сколько положено, во столько и родила.

Мне становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.

– Ты хлещешь водку в жару и умудряешься замерзнуть, – замечает Алан.

– Это не водка.

– Этот коктейль содержит водку.

– А еще томатный сок и специи.

– И это круто меняет дело?

– Тебе что-то не нравится?

Алан не отвечает. Парень со сломанными ушами спрашивает у своей спутницы, свободна ли она завтра. Она улыбается, смотрит в сторону, потом кивает.

Я снова присасываюсь к соломинке, опустошаю стакан и говорю:

– Попроси счет.

* * *

Мама спрашивает:

– Что нового у Люси?

– С Давидом рассталась, – отвечаю я.

– Почему?

Пожимаю плечами. Не пересказывать же все как есть. Мама задумывается на несколько секунд, потом говорит:

– Наверное, его родители приложили руку. Она ведь не осе… – Она осекается и отводит взгляд.

Мне стыдно за то, что я тоже допускаю такую мысль.

* * *

Я уже видела этот сон в Москве. Теперь он вернулся.

Я стою перед зеркалом и снимаю макияж ватным диском. Вдруг на щеке остается полоса, сквозь которую видно стену за моей спиной. Я тру рядом, и полоса расширяется. Провожу диском по губам, и те исчезают. Потом исчезают нос, брови, подбородок… Вскоре от лица остается пустое место, которое обрамляют волосы. У меня нет даже глаз, и я не знаю, чем вижу.

* * *

Мамин ученик-немец – парень двадцати пяти лет по имени Эрнст. Средний рост, узковатые карие глаза, нос с горбинкой, тонкие губы, светло-русые волосы. Сойдет хоть за русского, хоть за чеченца.

Кажется, они с мамой далеко продвинулись. Их урок похож на простую беседу. Иногда мама делает ему замечания или подсказывает слово.

Когда я прохожу мимо них, она окликает меня по-немецки:

– Зарина, не посидишь с нами немного?

Я с неохотой плюхаюсь в кресло.

– Что читаете? – спрашивает Эрнст, кивая на книгу у меня в руках.

– Сильвия Плат, «Под стеклянным колпаком», – говорю я. – Читали?

– Нет. Даже не слышал. Интересная книга?

– Очень. Главная героиня – американка с австрийскими корнями. Она мечтает выучить немецкий и съездить в Австрию или Германию.

В маминых глазах – красные светофоры.

– Что смешного в стремлении человека к корням? – говорит Эрнст. – Мне это кажется естественным. Хотя современным осетинам, наверно, не понять.

– Почему же? – отвечаю я. – Нет ничего смешного в стремлении к корням, если эти корни зарыты под Бранденбургскими воротами.

– Разве ваш народ менее достойный? Что вы делаете для своего языка?

– Зарина знает осетинский! – выкрикивает мама.

– Кæд афтæ, уæд хорз, – отвечает ей Эрнст. – Фæлæ бирæтæ сæ мадæлон æвзаг нæ зонынц[6]6
  Хорошо, если так… Но многие не знают родного языка (осет.).


[Закрыть].

– Хъыггагæн, о[7]7
  К сожалению, да (осет.).


[Закрыть], – соглашается мама.

После недолгого молчания они снова переходят на немецкий. Я встаю, прошу меня извинить и ухожу.

* * *

– Тише, у мамы пациент, – предупреждает Люси на пороге. – Понимаешь, биоэнергетика, – шепчет она, когда мы на цыпочках пересекаем прихожую. – Их нельзя отвлекать.

Я бросаю нерешительный взгляд на дверь. Я давно знаю, что мать Люси занимается чем-то подобным, но ни разу не заставала ее за работой.

– Мы должны активировать вашу солнечную чакру, – просачивается из-за двери.

Окно в комнате Люси зашторено. Стены расписаны цветными кляксами в духе Поллока.

– Самое забавное, – Люси закрывает за нами дверь, – что мама Давида тоже занимается нетрадиционной медициной. Только она еще и врач по специальности. Я говорила?

– Ты даже не говорила, кто твоя по специальности.

– Ах, ну, она инженер. Закончила ГМИ – радиоэлектронный факультет.

– Из радиоэлектроники в биоэнергетику, – говорю я. – Круто.

Люси включает ультрафиолетовую лампу, и на стенах проступает узор, похожий на паутину. Я присаживаюсь на диван. Хочется прилечь и закрыть глаза.

– Они даже познакомились, когда мы встречались, и вроде как подружились. А когда мы расстались, обе были в шоке. – Люси опускается в плюшевое кресло у окна. Солнечный свет, сочащийся сквозь шторы, оставляет от нее лишь темные очертания. – Я хочу сказать, – продолжает она, – что это полная хрень, что Давида заставила бросить меня его мама. Я знаю, многие так думают, но это не так.

Я не знаю, куда деть взгляд. Делаю вид, будто разглядываю настенную роспись. Люси достает откуда-то маленькую курительную трубку из цветного стекла.

– Будешь? – спрашивает она.

– Я ведь бросила.

– Ну, это же не сигарета, – говорит Люси и жмет на кнопку зажигалки.

Огонек подсвечивает ее лицо. Сквозь прозрачный мундштук видно, как дым стремится к ее легким. После нескольких долгих затяжек она откладывает трубку, подбирает с пола ноутбук и пересаживается ко мне на диван.

– Я не так давно начала рисовать на компьютере, – говорит она. – Сейчас покажу.

Сначала идут обычные для Люси мотивы – оранжевые птицы, зеленые облака, гигантские цветы и поданные под этим соусом бесчисленные лица Джона Леннона. Затем гамма склоняется к красному, белому и черному. На смену Леннону приходят черепа и мумии. Если и встречаются птицы, то это вóроны с огромными клювами, часто вымазанными в крови. Здесь растут плотоядные растения, земля кишит сороконожками, а воздух полон жирных мух. Посреди всего этого часто белеет фигура девушки, закрывшей лицо ладонями.

– Это совсем новые? – спрашиваю я.

– Ага, – отвечает Люси с улыбкой, которая тут же выцветает.

Думаю, на что бы переключить ее внимание, но Люси уже встает, вытряхивает пепел из трубки и говорит:

– Думаю, надо еще курнуть.

* * *

В понедельник готова свалить куда угодно, лишь бы не сидеть в четырех стенах.

Утром мне приснилось, будто я тону в аквариуме посреди людного, уставленного пальмами зала. Я била кулаками о стекло, но никто даже не останавливался рядом.

Когда встаю с постели, то все еще вижу, как пузырьки вырываются у меня изо рта и носа, и потом в ванной не сразу решаюсь встать под душ.

Люси не отвечает на сообщения и звонки. Алан тем временем снова предлагает встретиться, и к вечеру я соглашаюсь.

– Куда ты? – спрашивает мама.

– Собираюсь повидаться с Аланом.

– Алан, Алан… А, помню его. Кто он нам?

– Никто. Просто друг.

– А жаль. Кажется, приличный молодой человек. Может, приглядишься к нему?

– Мама! – морщусь я. – Он просто приятель, и больше ничего.

Спустя час я лежу на откинутом кресле в машине Алана. Машина стоит под ивой на обочине шоссе: ветви лежат на лобовом стекле.

– Две минуты, – говорю я и натягиваю трусы. – А ехали сюда мы минут двадцать.

Алан сидит на водительском сиденье, упершись лбом в руль.

– Две минуты. Даже меньше. У тебя что, никого не было этот год?

– А если так?

– Ты серьезно? – Я приподнимаюсь. – Нет, ты серьезно?

Алан поворачивается ко мне.

– Не отвечай, – говорю я.

Алан достает из ящика между сиденьями пачку сигарет и вдавливает прикуриватель.

– Будешь? – спрашивает он.

– Бросила.

– Я тоже собираюсь.

Прикуриватель выскакивает, и Алан подносит его к кончику сигареты.

* * *

Прошлой зимой я рассталась с Маратом. Двумя годами раньше он уехал в Москву за карьерой модного фотографа. Эти два года я как дура хранила верность, ждала его звонков по скайпу и редких визитов во Владикавказ. И все для того, чтобы однажды узнать, что он уже давно живет с Алиной – насквозь лживой девицей, которую влиятельный папа пристроил на факультет мировой политики МГУ и с которой мы вроде как считались подругами. И как им обоим удалось все это время писать мне о чем угодно и не упоминать друг друга? Будто все мы были не из одного города и не из одной тусовки. Напишет Марат, что сходил на такой-то концерт. А с кем ходил? «Да ты их не знаешь». Или Алина растреплется о том, как классно было на вечеринке в таком-то клубе, и выложит фотки, на которых она одна. И это не селфи. А кто снимал? Я и не спрашивала.

Не знаю, чего мне не хватало: прозорливости или просто трезвого взгляда на человека, который тогда был мне дорог, но я упорно не желала верить слухам, и Маратово «Кому ты больше веришь, мне или всяким болтунам?» действовало на меня как заклинание.

Так продолжалось, пока слухов не стало слишком много, и под их грузом Алина сама во всем не созналась. Только тогда разрозненные куски сложились в цельную картину. Всему нашлось место и объяснение: и проблемам с жильем, из-за которых Марат отговорил меня ехать к нему на майские, и портфолио, которое он сделал для Алины (забыла сказать: у нее амбиции фотомодели), и тому, что они как-то одновременно перестали выходить на видеосвязь.

Мама, когда я поделилась с ней, все повторяла: «Какой подлец, какой подлец». Отец же сказал: «Ничего другого я от твоего фотографа я и не ждал. Но Алина… Она ведь из хорошей семьи». Для родителей «хорошая семья» всегда была чем-то вроде тверди посреди бурлящего океана, и теперь эта твердь пошатнулась и ушла бы под воду, не спиши они все на дурное влияние Марата. Им бы и в голову не пришло, что Алина, эта девочка из хорошей семьи, уже в семнадцать лет не могла вспомнить, со сколькими парнями спала, или что московская подруга, которую она как-то привезла с собой на каникулы, приходится ей поставщицей амфетамина.

Мне, наверное, полагалось рыдать ночи напролет, ведь Марат был моим первым парнем, «любовью всей моей жизни» и все такое, но я почему-то не могла выдавить из себя ни одной слезы. Я прислушивалась к своему сердцу, но вместо звона осколков слышала только космическую тишину в промежутках между ударами и вскоре начала сомневаться, что сердце вообще можно разбить. Я решила, что есть дела поважнее самокопания, и налегала на учебу – как раз начался последний семестр.

По-моему, закончить с отличием экфак СОГУ[8]8
  Северо-Осетинский государственный университет.


[Закрыть] не так уж трудно, но родня раздула вокруг моего красного диплома настоящий торнадо. Дома сделали «три пирога»[9]9
  Три пирога традиционно присутствуют на праздничном столе у осетин, на поминальном – два пирога. Символика восходит к древним мистическим представлениям об устройстве вселенной (прим. автора).


[Закрыть], на которые слетелись все близкие родственники. По материнской линии – Арлета с Феликсом и Илоной и дед Хазби, по отцовской – дядя Артур с женой Натэллой и сыновьями Ацамазом и Русланом, и тетя Эльза с Дзерой и Валерой. Мой родной брат Влад, который недавно женился и теперь жил отдельно, пришел с женой Диной.

Обед был совершенно невозможный. Четыре часа кряду я выслушивала поздравления. Все желали мне быть такой, чтобы мои родители, а также дяди и тети могли мной гордиться. Арлета пожелала еще поскорее найти свое счастье. То есть выйти замуж. По ее логике, это был следующий после диплома обязательный пункт в жизни девушки. Я ответила, что, увы, сейчас у меня и парня-то нет, так что извините, но на свадьбе моей вам гулять не скоро, если вообще доведется.

– Нам не очень везло с молодыми людьми в последнее время, – сказал отец. – Но больше мы так ошибаться не будем.

Мама заметила, что я едва держусь на стуле и попыталась взять меня за руку. Я отдернула руку, о чем в тут же минуту пожалела.

Когда тетушки изрекли свое утешительное «ну-ну, с кем не бывает», а дядья неловко откашлялись, тема была закрыта, но остаток дня я ощущала себя мазком на предметном столике микроскопа.

Когда мне подарили изумрудные серьги (весьма изысканные, стоит признать), молодежь встала из-за стола и удалилась в другую комнату. Мы принужденно болтали на темы, которые принято считать общими: поп-музыка, технические новинки и высшее образование. Все мои двоюродные братья и сестры учились на юристов, экономистов или зубных врачей. Исключением был шестнадцатилетний Валера, который только окончил десятый класс. Я спросила, куда он хочет поступать в следующем году.

– В Москву.

– А в какой институт?

– Не знаю, – ответил он. – Главное – уехать.

На следующее утро мир выглядел на удивление чистым и безвредным. Небо было огромным свежевыстиранным полотном денима, и белый солнечный свет не резал глаза. Впервые за долгое время я не чувствовала, что чем-то кому-то обязана, и сам воздух, казалось, был пропитан свободой и жизненной силой.

Это впечатление развеялось за завтраком, когда отец спросил, чем я собираюсь заниматься дальше. Вопрос застал меня врасплох. За дипломом, экзаменами и прочим я как-то не успела придумать, чем бы мне хотелось заняться по окончании университета. Я умела хорошо учиться, но почти до самого конца не связывала свое образование с будущей работой. Поэтому я ответила:

– Не знаю.

– Ну, раз не знаешь, – сказал отец, явно ничего другого от меня не ожидавший, – вот какой у нас есть вариант…

Вариантом была служба в финансовом управлении городской администрации. Там как раз освободилось место, и хорошая знакомая родителей, занимавшая важную должность, обещала меня устроить. Муниципальная служба не слишком привлекала меня, но, чтобы не казаться бездельницей, я согласилась. На следующий день началась моя стажировка, а через месяц меня приняли в штат.

Работа оказалась нудной и низкооплачиваемой, так что я не только превратилась в конторскую крысу, но и осталась на шее у родителей. Нет, я вовсе не собиралась жить отдельно (осетинская девушка одна при живых родителях?! да быть такого не может!), но даже если бы попыталась, не смогла бы себя обеспечить. Я утешалась тем, что многие однокурсницы вообще сидят без работы, и делала вид, будто санкционирование и финансирование муниципальных расходов – мечта моего детства.

Отдел, в который я попала, состоял из девиц, которые либо мечтали выйти замуж, либо уже вышли и мечтали забеременеть. Были еще третьи, которых я не видела, – те, кто вышли замуж, родили и теперь сидели дома верхом на сбывшихся мечтах, познавая радости лактации и варикоза. На место одной из них меня и взяли. Мои коллеги смотрели сериал «Великолепный век», а верхом их музыкального вкуса был сборник затасканных поп-баллад в оперной обработке. Целыми днями они обсуждали свою и чужую личную жизнь и рассуждали о том, как именно девушка должна ставить себя в отношениях с молодым человеком. Иногда они пытались поставить себя по телефону, не задумываясь, что мешают кому-то работать. Мне запомнилась фраза, выхваченная из одного такого разговора: «Мне что, до тридцати сидеть?» Я не понимала, чем страшно сидеть до тридцати, и, наверно, поэтому так и не влилась в коллектив.

Хоть я и возненавидела свою работу с первых дней, тем не менее очень скоро снискала славу пахотной лошади и тем фанатичнее работала, чем крепче и глубже становилась моя ненависть. С одной стороны, я винила себя в том, что не ценю помощь родителей, и пыталась на деле доказать обратное, с другой – труд позволял мне на целый день забыть, насколько все в моей жизни жалко и печально.

Пока я привыкала к нелюбимой работе, Владикавказ для меня стремительно пустел. Все, с кем я дружила или просто тусовалась, поднялись с мест и разлетелись кто куда. Оксана и Тимур поженились и перебрались в Москву. Лина отказалась от стажировки в адвокатском кабинете старшего брата, заплела дреды и укатила в Питер. Макс бросил свой тату-салон и чуть ли не пешком отправился в Индию. Пенелопа вдруг вспомнила о своих корнях и спешно репатриировалась в Грецию. А Сойка, чей ранний брак закончился таким же ранним разводом, вспорхнула и улетела в Амстердам, где теперь поет по джаз-клубам.

Вскоре со мной остались только две подруги: Люси, которая училась на факультете искусств и собиралась окончить его, хотя «давно все это прошла и переросла», и Стелла – ботанша от филологии, которая только что стала ассистенткой на кафедре зарубежной литературы. Втроем мы слонялись по нашей южной пустоши, порастали провинциальным мхом и ждали, что все, кто оставил нас, пожалеют об этом и вернутся. Но однажды Стелла сказала мне:

– Нужно двигаться на север.

– Чего? – спросила я.

– Меня достал этот факультет, вот что. Наш филфак – это ведь совсем не круто. Еще недавно я писала кипятком оттого, что мои преподы стали моими коллегами, но сейчас мне кажется, что это тупик. Я никуда не расту.

Мы сидели в кафе. Стелла, как обычно, пила какой-то безалкогольный коктейль. Она была самым трезвым человеком в моем окружении. Она тусовалась там, где виски запивают абсентом, и не притрагивалась даже к пиву.

Я в тот вечер глотала один «дайкири» за другим. Казалось, я пью за нас обеих.

– Студенты еще хуже, – продолжила Стелла. – Недавно вела семинар по Фаулзу у четвертого курса. Обсуждали характеры Клегга и Миранды из «Коллекционера». И знаешь, что они сказали? «Она несправедлива к нему. Он любил ее. Он же дарил ей духи». Ты понимаешь? Любил! Дарил духи! Я спросила, как им то, что он держал ее в плену. А они сказали: «Заслужила. Больно зазналась». Я не знала, что сказать, мне стало страшно. Мне до сих пор страшно.

Когда меня уже вовсю шатало, она заключила:

– Пора сваливать. Я серьезно, Зарина. Здесь нечего делать.

Я ничего не ответила. Мы вышли из кафе, немного прогулялись по пустому проспекту, потом поймали такси.

Через пару дней Стелла вернулась к этому разговору:

– Здесь люди не меняются. Не вырастают. То есть они, конечно, становятся старше, женятся, выходят замуж, рожают детей, делают какую-то карьеру в госучреждениях, но это не рост. Просто меняется их положение. Но они ничего не переосмысливают, ничего не открывают.

– То есть?

– Ну, как тебе объяснить. Вот оканчивает человек школу и поступает, куда родители устроят. И не потому, что сам туда хочет. У нас на филфаке в основном учатся девочки, которых не смогли устроить на экфак или юрфак. Ты, кстати, этот экфак выбирала? Нет ведь. Так вот, человек учится там, куда его запихнули. Вернее, просто ходит в универ и кое-как его оканчивает. Если у родителей есть связи, то он будет работать. Да и работа должна быть такая, чтобы с блатом. Чтобы можно было какому-нибудь родственнику или соседу без очереди справку выдать. Потом свадьба, на которую кредит берут, а живут после нее с родителями. И так медленно сменяется поколение. Это особенно в собственных домах заметно. Раньше в доме был старший Батраз, а теперь Батразович. И вот Батразович думает, как бы сделать так, чтобы его дочь попала на экфак, а не на филфак, ну или не на истфак, если это сын. Понимаешь? Здесь можно прожить до старости и не узнать, кто ты. Поэтому я и говорю, что нужно переезжать. В большом городе много вариантов. Есть из чего выбирать. Во всем. Ты становишься собой, только когда делаешь выбор.

Не то чтобы Стелла убедила меня – скорее заставила признаться в том, что я скрывала от себя самой.

Мы гуляли по лесопарку. Я подняла с земли прут и начертила на земле что-то неразборчивое. Я всю жизнь только и делала, что оправдывала надежды семьи, и меня это достало. Я представила, что меня ждет, если я останусь в Осетии. Сценариев было два. Первый: я, в конце концов, уступлю среде, посмотрю «Великолепный век», перестану читать и выйду замуж за чиновника средней руки. Второй: просижу еще пару лет на шее у родителей, а потом покрашу волосы в зеленый, проколю соски и брошу муниципальную службу ради работы в баре. Я переломила прут и зашвырнула половинки в кусты.

– Так что ты предлагаешь? – спросила я. – Москва или Питер?

– Питер отпадает, – сказала Стелла. – Туда едут только снобы и лесбиянки.

Я не была в Питере, но поверила Стелле, тем более Москва, куда приезжала пару раз, мне нравилась.

Мы попытались втянуть в компанию Люси, но у них с Давидом были свои планы.

Мне оставалось самое трудное – поговорить с родителями. Стелле было легко: ее родителей сразу подкупило, что в Москве она поступит в аспирантуру. У меня же не было никаких видимых поводов для переезда. Еще до разговора мне казалось, что невидимый лазерный луч выжигает у меня на ребрах клеймо предательницы и эгоистки. А после я целую неделю терпела то длинные поучительные речи отца, то его долгое испытующее молчание.

Мама же приняла мое желание спокойно.

– Если ты так решила, – сказала она, – не мне закрывать твои дороги. В любом случае попробовать стоит.

С тех пор она то и дело заводила с отцом беседы с глазу на глаз и постепенно заставила его уступить. Сам он представил все так, будто «как следует все взвесил и обдумал».

– И главное, – сказал он. – Стелла будет рядом. Если уж кому-то тебя доверять, то ей.

* * *

Я будто снова отравилась. Болит низ живота. Температура тридцать семь и четыре. Принимаю парацетамол и отправляюсь в Комсомольский парк, куда меня позвала Люси.

С Люси приходит маленькая смуглая девушка в сером платье с портретом Мэрилин Монро. Она представляется Мариной. Кажется, я видела ее раньше, но не могу вспомнить где.

– Зачем мы приперлись сюда? – спрашивает Люси.

– Не ной, – говорит Марина. – Свежий воздух тебе не помешает. Это лучше, чем сидеть в своей комнате и накуриваться. – Она поправляет спутавшиеся розовые пряди Люси. – Депрессия, – шепчет она мне. – С кем не бывает.

– Я все слышу, – бубнит Люси. – Жуткое место. Здесь столько детей.

– Ты же любишь детей. Прошлым летом ты была вожатой в детском лагере.

– На то оно и прошлое, – рассеянно отвечает Люси. – Сейчас не люблю. А этот парк – вообще пастбище для эксгибиционистов.

– Ой, ладно. От вида мужика без штанов еще никто не помер.

– Да, но неприятно, когда ты сидишь, никого не трогаешь, а кто-то напротив трясет своим агрегатом.

– Сейчас вам историю про это расскажу, – Марина поднимается и встает напротив нас. – Все знают Аиду Хадонову?

– Это та, которая журналистка? – спрашиваю я.

– Она самая. Ты с ней близко знакома?

– Не слишком. Валяй.

Марина прочищает горло и делает вдох:

– Короче, мы с ней ходили в одну школу. Не в один класс. Она на три года старше меня. Это важный момент. Однажды курили мы на заднем дворе после уроков, и тут подходит какой-то мужик в джинсовом костюме. Пьяный, с длинными седыми грязными волосами. Ширинка расстегнута, а оттуда торчит его, – она запинается и морщит лоб, – его штуковина, в общем.

– Не поняла, – перебиваю я. – Что было с длинными седыми волосами?

– Мужик сам был с длинными седыми грязными волосами.

– А.

– Так вот. Подходит он к нам и говорит: «Девочки, можно вам полизать?»

– Стоп! – снова встреваю я. – А зачем он тогда расстегнул ширинку?

– А я почем знаю? Сколько мне тогда было, тринадцать? Я вообще не понимала, о чем он. А эта Аида ему говорит: «Проваливай давай, пока не оторвали тебе ничего». Он развернулся и ушел. А потом она так заботливо, как настоящая старшая подруга, положила мне руку на плечо и сказала: «Не бойся. Я этих розовых херов столько повидала».

– Почему именно розовых? – выдавливаю я сквозь смех.

– Ну, не знаю, мне он розовым вообще не показался.

– Да хватит вам, – говорит Люси. – Меня сейчас стошнит. Лучше расскажи о своих планах.

– Это ты мне? – спрашивает Марина.

– Тебе, тебе.

– Ох, какие там планы? Еду в Москву, и все.

– Ты что, не знаешь, чем будешь заниматься? – спрашиваю я.

– Ну, я химтех закончила. Может быть, найду работу по специальности…

– Марина придумывает и шьет одежду. Я уверена, в Москве она продвинется как дизайнер.

– Дизайнер! – Марина закатывает глаза. – Ну, я точно не хуже Гаева с его сумочками из мешковины. И ведь кто-то же их покупает. Эй, посмотрите!

Она кивает в сторону кустов. Метрах в пятидесяти от нас толстый лысый мужик снимает штаны. Мамаши спешно уводят детей, толкая за ними коляски и трехколесные велосипеды.

– Сваливаем, – говорит Люси.

* * *

За столиком в Bon Cafe мы с Аланом болтаем в основном о том, что не касается нас самих: новый альбом Radiohead, новый фильм Вачовски.

– Мне нравится эта штука, – вдруг говорю я и трогаю подсвечник.

– Это просто стаканчик из красного оргстекла. Неужели ты собираешься сделать то, о чем я думаю?

Снисходительность, с которой он произносит эти слова, раздражает меня.

– Именно, – отвечаю я. – И ты мне в этом поможешь.

– Брось, Зарина. Нам же не по четырнадцать лет.

– Спорим, ты и в четырнадцать такого не делал?

– Девушка! – окликает Алан официантку. – Можно счет?

Пока она идет к кассе и обратно, мы смотрим на экран на стене: клип Леди Гаги без звука. Из колонок под потолком звучит лаунж-кавер «Smells Like Teen Spirit».

– Ну, пойдем, – говорит Алан, запихивая банкноты в книжку для счетов.

– Постой на стреме, – шепчу я и сую подсвечник вместе с плоской свечой в сумку.