Текст книги "Холодный день на солнце"

На этом концерте я напоролась на Марата. Он стоял у сцены и делал снимки. Между песнями он подошел и сказал:

– Рад тебя видеть.

– Ну да, конечно, – отозвалась я. – А почему один? Где Алина?

– Ее здесь нет. И вообще…

– Что вообще?

Он посмотрел в сторону.

– У нас все.

Сразу после этих слов раздались аплодисменты – видимо, объявили следующую песню, – и группа снова заиграла. Для меня, правда, песня звучала как через ведро на голове. Я стояла на месте и не понимала, почему люди в зале сорвались с мест и дрыгаются в партере. Оксана и Тимур что-то кричали мне, махали руками, а я только смотрела на Марата в обтягивающих джинсах и футболке с портретом Боуи. Вспышка его камеры перебивала софиты и стробоскопы, а в голове у меня крутилось и крутилось «У нас все. У нас все».

Что было дальше, я запомнила только в связи с Маратом. Помню веснушчатое лицо барабанщика, которого он похлопал по плечу после выступления; помню нелепый горошек на колготках девицы, что подошла к нему, и как она приподнялась на мысках, чтобы прокричать что-то ему в ухо; помню смятую пачку из-под Gitanes, которую он оставил на чьем-то столике; помню бирки с номерами «12» и «71» в гардеробе; помню свою руку в его руке, парящую над паркетом коридора, над ступенями крыльца и над тротуаром.

Мы гуляли долго, и Марат все говорил мне, что история с Алиной – случайность, что ему было «холодно и одиноко», а я была так далеко, что сейчас они расстались потому, что все это ненастоящее и невечное, и что он всегда мог уйти от нее, если бы я только приехала к нему и готова была его принять. А потом он остановился, посмотрел мне в лицо и тихо продекламировал:

– Пусть непрочны домашние стены, Пусть дорога уводит во тьму…

Эти стихи он читал мне, когда в первый раз переспали.

– О нет! – перебила я. – Только не это.

– Почему?

– Ты, наверно, думаешь, что если прочитать это, и я…

Я замолчала. Я хотела сказать «поведусь», но не стала. Я повелась, и мы оба это понимали.

– Нет на свете печальней измены, чем измена себе самому, – закончила я строфу, закрыла глаза и подставила губы его губам.

Мы договорились, что скоро снова увидимся.

Через пару дней ко мне пришла Алина. Она уже ждала меня, когда я вернулась домой. Тимур и Оксана сразу оставили нас наедине. На Алине была дубленка поверх майки-алкашки и солнечные очки «кошачий глаз», которые едва прикрывали полностью выщипанные и заново нарисованные карандашом брови. Она перекрасилась в рыжий и сделала прямую рубленую челку, что совсем ей не шло.

– Тебя было не трудно найти, – сказала она, вертя в пальцах незажженную сигарету. – От общих знакомых никуда не деться.

Я прислонилась к стене и скрестила руки на груди.

– Я и не надеялась, что ты будешь мне рада, – продолжила Алина. – Я вообще-то хотела бы снова дружить. Можешь не верить. В любом случае, я не мириться пришла. – Она опустилась на стул, поправила очки и закурила. Мне показалось, что все эти движения она заранее отрепетировала. – Ты знаешь, что мы с Маратом расстались? Ну, теперь точно знаешь. Я только хочу уточнить: это я дала ему пинка, а не он мне.

Она на несколько мгновений замолчала и склонила голову набок, будто давая мне время вникнуть в значение ее слов, а потом тем же ровным голосом продолжила:

– Я даже завидую тебе. Ты не подпустила его так близко, как я. Будем откровенны, ты его вообще не подпускала близко. Иначе бы уехала вместе с ним. Что он тебе наплел, когда собрался в Москву? Что едет зарабатывать вам на свадьбу? Только не говори, что поверила. Случай подвернулся, вот он и уехал. И ты это понимала. А потом, когда он сошелся со мной, тебе так понравилась роль обманутой. Ты всегда любила перекладывать ответственность на других. Переехать сейчас, сто пудов, тоже не твоя идея. Кто это предложил? Стелла? – Ухмылка. – Не подумай, что я обвиняю тебя. Я же сказала: я завидую тебе. Лучше чувствовать себя брошенной, чем жить с этим человеком и каждый день разочаровываться в нем. Он ведь ничтожество, Заря. Ничтожество, паразит и неудачник. Мы обе это знаем. Если кто в этой истории и жертва, так это я. Он убедил меня, что у него есть мечта, какие-то стремления, талант. Я думала, что ему нужно только немного помочь. Даже то проклятое портфолио – я ведь не для себя это, я хотела, чтобы он не бездельничал, чтобы ему было что показать заказчикам, кроме фотографий из владикавказского глянца. А он думал, что помогает мне. Придурок. Он не знал, что потом я сделала другое портфолио у более приличного фотографа. Но это мелочи. Он больше года просидел у меня на шее. Я содержала нас обоих на деньги, которые присылал папа. Я во многом себе отказывала. А Марат тусил и ничего не делал, чтобы получить нормальную работу. Он и меня своей апатией заразил. Я перестала ходить в универ. Все нянчилась с ним и его депрессиями. Недавно меня отчислили, представляешь? Папа, конечно, обещал все решить, на следующий год я восстановлюсь на заочном. А пока работаю в рекламном агентстве. Совсем неплохо, кстати. Общаюсь с очень серьезными людьми, завела знакомства в модельном бизнесе. Мне всего двадцать один. Все еще впереди. – Она сняла очки, потерла красным ногтем переносицу и снова их надела. – Короче, к чему я это? Марат теперь за бортом. Он ночует, где придется, а работы у него как не было, так и нет. Думаю, скоро он снова подкатит к тебе. Не хочу указывать или советовать. Просто предупреждаю. Я всегда относилась к тебе лучше, чем ты думаешь.

Она поднялась и положила окурок в пепельницу:

– Вот и все. Я даже не буду ждать, когда ты попросишь меня убраться.

Я простояла без движения и единого слова, пока не услышала, как закрылась дверь лифта, а потом сорвалась. Расшвыряла кухонную утварь, била себя кулаками в бедра и орала: «Сука! Лживая тварь! Я ни одному слову твоему не верю, гадина! Это все вранье, гребаное вранье!» Оксана бросилась ко мне и взяла меня за запястья. Потом ее руки гладили меня по голове, а голос повторял откуда-то сверху: «Конечно, это все вранье. Нам не надо было впускать ее, прости», между тем как Тимур наливал мне «Джек Дэниэлс» в большой стакан с толстым дном.

Следующие несколько дней были похожи на плавание в киселе. Я не понимала, о чем говорю с людьми, что я ем и зачем езжу на работу. Ночами я плохо спала: то лежала с открытыми глазами, а рядом лежал призрак Марата и держал меня за руку; то воображала Алину и взрывала ее взглядом. По нескольку раз за ночь вставала, чтобы выпить воды, которая потом выходила через слезные протоки. Я хотела забыть все, что наговорила Алина, отмотать события до встречи с Маратом на концерте и уйти с ним туда, где она нас не найдет. Но с каждой ночью призрак Марата становился все жиже и прозрачнее, и я уже не чувствовала его прикосновения. И вот он совсем исчез. Исчезли и взрывающиеся головы Алины, и ко мне, утомленной слезами, вернулся не вполне здоровый, но крепкий сон.

В конце недели я пошла на свидание с Маратом. Он снова много говорил. На этот раз о своей работе.

– Я тут приличный заказ получил. Реклама нижнего белья. Должны неплохо заплатить. А еще в муниципальном конкурсе участвую. Нужно сделать плакаты против пьяного вождения. Но, думаю, там меня прокатят. Обычно эти тендеры своим людям дают.

Когда мы ужинали в кафе, он признался:

– Сейчас у меня не лучший период. Я живу прямо в студии. Знакомый сторож пускает. Правда, ее скоро закроют – там будет какой-то офис.

Принесли счет, и я тут же протянула карточку, но Марат не позволил мне заплатить.

– Я еще не докатился до этого, – сказал он и достал из кармана несколько свежих банкнот.

Потом мы гуляли по ярко освещенному Садовому кольцу, и он сказал:

– Послушай. Мне не совсем удобно. Но раз уж мы снова вместе… – Он посмотрел мне в глаза, будто искал в них подтверждение того, что мы снова вместе. – Короче, ты не могла бы поговорить с Оксаной и Тимуром? Они ведь твои друзья, а не мои. У тебя ведь там отдельная комната?

Я не ответила и поцеловала его.

– Ничего себе, – выдохнул он. – Ты целуешься так…

– Как?

– Даже не знаю. Как будто в последний раз.

Я через силу улыбнулась, и мы пошли к метро. Марат проехался до моей станции. Он вышел со мной из поезда и поднялся по эскалатору.

– Дальше не надо, – сказала я. – Мне близко.

Мы обнялись. Он спросил:

– Ты позвонишь мне?

– Что за вопрос, – произнесла я чужим голосом и помахала рукой перед его лицом.

Он ступил на эскалатор вперед спиной, поднял фотоаппарат, висевший у него на шее, и щелкал затвором, пока уплывал в глубь тоннеля.

Я не позвонила. Он тоже не позвонил. Неделю спустя он выложил те фотографии в сеть. Всего их восемь или девять. Белый свод станции метро, ступени эскалатора, белые шары фонарей и на самом верху я – с руками в карманах пальто и складкой между бровей. С каждым кадром ступеней все больше, а моя фигура все меньше. На предпоследнем кадре я стою спиной к фотографу, а на последнем меня уже нет.

* * *

В музее Туганова, кроме нас с Аланом – одна парочка и бабушка с двумя внуками. В зале на первом этаже мы замираем перед «Пиром нартов», который занимает отдельную стену:

– Потрясающе, – выдыхает Алан. – Сколько раз не смотрю на нее, все равно пробирает.

– Это уже не картина, – говорю я. – Это упаковка для пирогов.

Алан не слышит или делает вид, что не слышит. Я дергаю его за рукав:

– Она всегда здесь. Пойдем, посмотрим другие.

На втором этаже ходим от одного нартовского сюжета к другому. Я долго стою перед «Сырдоном с арфой».

Истории о Сырдоне я помню с детства. Он был моим любимым героем эпоса. Нарты презирали его, и он жил в изгнании. Однажды Хамыц из богатырского рода Æхсæртæггатæ в отместку за украденную корову расчленил и сварил в котле его жену и детей. Из костей и жил старшего сына Сырдон сделал арфу и подарил ее нартам. После этого он больше не был изгоем.

Я смотрю на картину: Сырдон сидит у опрокинутого котла и обваренных останков своих близких и перебирает струны. Мне кажется, я почти слышу звуки этой арфы. Они возникают из прохладного воздуха музея и разбегаются мурашками по моим плечам.

Позже Алан останавливается у картины «Балсагово колесо». Закованный в броню Сослан бежит навстречу огромному колесу с острыми краями, которое отрежет ему ноги. Я отхожу в центр зала и говорю:

– Оно катится на тебя.

– Что?

– Колесо. Отсюда кажется, что оно летит прямо на тебя.

Алан смотрит на меня, потом снова на картину и отходит в сторону.

После выставки гуляем по проспекту. Алан все еще под впечатлением от выставки.

– Шатана, – говорит он, – принципиально отличается от других мифологических женских образов. Это не просто пассивная красавица. Она культурный герой. Абаев[22]22
  В. И. Абаев – советский и российский ученый-филолог, языковед, краевед.


[Закрыть] говорил, что эпос можно представить без любого из героев…

– Напомни-ка, – перебиваю я, – это не она вышла замуж за своего брата?

– Там было так, – отвечает Алан. – Она пришла в спальню вместо его жены… – Он осекается. – Ты стебешься?

– Ага.

– Совсем не смешно.

– А по-моему, очень.

* * *

Еще одна история о мобильном видео, которую пересказывают несколько сайтов. Жертва – школьница, чей парень заснял секс с ней и выложил в Интернет. Через несколько дней она бросилась в Терек. Найти видео даже не пытаюсь. Кажется, что если я посмотрю его, то стану соучастницей убийства.

* * *

– Я копия своей матери, – говорит Люси. – У меня нет ничего своего.

Мы сидим на бревне посреди длинной отмели. Между нами бутылка колы и коробка Pringles. Блестящая на солнце река похожа на колышущийся черный целлофан.

– Ни капли индивидуальности, – продолжает Люси. – Я даже не художница.

– Ну, тут ты загнула.

– Ничего не загнула. Знаешь, почему я поступила на изо? Потому что мама рисовала в молодости. У нее ничего не получилось, и она решила, что я смогу достичь чего-то вместо нее. – Она ерошит волосы и, кажется, выдергивает целую прядь. – А эти мои прически? Думала, хоть здесь я самостоятельная. Но недавно увидела старую фотку. Там у нее стрижка, как у меня сейчас. Она говорит, что увлекалась тогда Эди Сэджвик. Вот так. У меня ее волосы, ее занятия… Посмотри! – Она вытягивает ноги, которые слегка покраснели на солнце. – Это не мои ноги. Это ее ноги.

Я молчу. Только слушаю.

– Недавно она нашла у меня травку. Что бы сделали твои родители на ее месте? Закатили бы скандал. А она только сказала: «В твои годы я тоже дымила как паровоз». Даже в этом я ее повторяю. И мои отношения с парнями… Что-то не слишком они долгие в последнее время. Не заметила? Интересно, в кого это у меня? Наверно, я в конце концов тоже стану матерью-одиночной.

Она закидывает в рот пару чипсов, запивает колой.

– С Женей все? – спрашиваю я.

– Да.

– Почему?

– Он же медик. Поступил в ординатуру в Москве. Скоро уезжает. Прости, говорит, но отношения на расстоянии не для меня.

– Ничто не мешает вам встречаться остаток лета, – бормочу я.

– Что?

– Ничего. Забудь.

– Женю?

– И Женю тоже.

* * *

Если меня попросят сказать о родителях одним словом, это будет слово «дальнозоркость». Дальнозоркость в том смысле, что они совершенно не видят, что творится вблизи. Они выросли в мире, который четко делился на: Восток – Запад, коммунизм – империализм, хорошо – дурно. Этот мир рухнул, а они только и заметили, что на улицах теперь небезопасно, а деньги лучше не доверять банкам.

Прежний мир делился надвое Берлинской стеной. Там, за стеной, обитали ужасы капитализма: наркомания, вседозволенность, СПИД и серийные убийства. Но когда стену снесли, они остались на удивление спокойны. Местное общество тут же возвело новую – невидимую – стену, отделявшую в его представлении Север от Юга. Петербург, Москва, а после Чикатило и Ростов могли заражаться любыми болезнями и пороками, но у границ Кавказа черная смердящая волна должна была неизбежно разбиться о заслон из традиций и вековых обычаев. Впрочем, когда в девяностые две трети соседских ребят либо погибли в бандитских разборках, либо скололись, стало понятно, что и новая стена рассыпалась. Тогда из ее обломков родители построили свою частную стену, которой оградили маленький круг родственников и ближайших знакомых. Здесь, надеялись они, все будет хорошо, даже если весь мир полетит в тартарары.

Мама – учительница английского и немецкого. Вместе с русским, осетинским и латынью она знает пять языков. Наверно, нужно было выучить еще пять, включая эльфийский и клингонский, чтобы хоть немного понимать время и место. Например, она знает, что ее ученики курят в уборной, но она не догадывается, что именно они курят. А как-то в школьной бухгалтерии она случайно увидела в расчетной ведомости незнакомые фамилии и два дня приходила в себя.

Отец – врач-венеролог. Но несмотря на все то что он видит на работе, несмотря на весь его профессиональный цинизм и шутки вроде «диагностику в нашем деле я называю херомантией», он не вообразит и половины того, что я могу поведать о детях его знакомых.

Порой, правда, мне кажется, что родители все же не так слепы и только для меня поддерживают иллюзию собственных иллюзий. Но это редко. Чаще их дальнозоркость просто раздражает меня, а иногда я ей завидую.

* * *

Исход дня. На Марине черная мини-юбка, которую почти полностью закрывает длинная серая футболка с разрезом на плече. Мы гуляем по вечернему парку.

– Как душно, – вздыхает Марина. – Никакого движения в воздухе. Давай возьмем этот «снежный фреш».

Подходим к телеге с бочкой. В бочке три крана с надписями «апельсин», «грейпфрут», «ирон къумæл»[23]23
  Осетинский квас (осет.)


[Закрыть].

– Выбирайте, пожалуйста, – говорит усатый хозяин в белой войлочной шляпе.

– Я апельсин.

– Я тоже.

Я покупаю нам по стакану сока с дробленым льдом.

– А как тебе в Москве? – спрашивает Марина, когда мы углубляемся в парк.

– Холодно, трудно добраться до нужного места и нельзя пить воду из-под крана.

– Нет, я серьезно. Я не знаю, уезжать ли, хотя уже купила билет.

– Кто у тебя здесь?

– Родители.

– А в Москве кто?

– Сестра. Кстати, – она с шумом втягивает снежный фреш через трубочку, – она там с молодым человеком. Он отсюда. Пока буду с ними жить. Но я не хочу слушать, как они жарятся за стенкой. Да и они будут стесняться.

– Я жила с парой.

– И как?

– Сбежала. Правда, там однокомнатная была.

– Нет, тут двушка.

– Тогда все путем.

Мы переходим декоративный мостик. Темнеет.

– Если честно, – продолжает Марина, – у меня там тоже был чувак, который меня ждал. Я с ним с шестнадцати лет. Он год назад свалил. А совсем недавно мы… Короче, у нас все. Не хочу больше знать его. И зачем я теперь еду?

– Работа?

– Работа и здесь есть. Пойду вон технологом на спиртзавод.

– А дизайнерские задумки?

– Да какой я на хрен дизайнер? Просто в куклы не наигралась. Там таких дизайнеров жопой жри.

Мы выбрасываем пустые стаканы в урну.

– Знаешь, – говорю я. – Не дождешься ты от меня совета.

Мы становимся у перил небольшого пирса. Из пруда торчат манекены – инсталляция кого-то из участников «Аланики». В темноте, подсвеченные зеленым, они похожи на восставших утопленников.

* * *

– Это просто кошмар какой-то, – говорю я в телефон, который лежит на подушке в паре сантиметров от моего лица. – Я сейчас в Осетии, и я не знаю, где буду через неделю. Я не знаю, где я должна быть и где хочу быть. Кажется, что бы я ни выбрала, все будет бегством. Все так перемешалось. Я уволилась. А тут говорю всем, что у меня отпуск. Не знаю, зачем вру. У самой даже обратного билета нет. Я как Тесей, который скормил Минотавру афинских девушек и юношей, а сам плывет к Эгею под белым парусом. Ты же понимаешь, о чем я? Здесь так много солнца, но я все время дрожу. Оно не греет. Просто просвечивает меня как рентген. Кажется, что все видят мои внутренности. Я не чувствую ничего, кроме страха, но не могу понять чего именно боюсь. Прости. Я как-то неожиданно все это на тебя вываливаю. Сама как? У тебя все хорошо? Как Лика? Алло, Стелла.

Алло?

Я поднимаю телефон и смотрю на экран: «Последний вызов: Стелла. Продолжительность 4 секунды».

Через минуту Стелла перезванивает. Я неподвижно жду звонков девять или десять, и когда наконец протягиваю руку, телефон смолкает. Сама я больше не звоню.

* * *

Салон красоты в центре города. Здание – памятник модерна, к которому пристроили гранитное крыльцо и прикрутили лексановый козырек. На проходной никого. Мы с Илоной поднимаемся на второй этаж по винтовой лестнице. В кабинете прохладный кондиционированный воздух. В дальней части – трюмо и столик для маникюра, в другой – офисный стол, за которым сидит загорелая девушка в желтом платье. Она склонилась над айпадом. Не замечает нас. Илона громко откашливается.

Девушка поднимает голову:

– Я вас слушаю. – На правом глазу у нее черная кожаная повязка.

– Мы на эпиляцию, – говорит Илона. – На половину третьего.

– Обе? – Девушка обращает свой единственный глаз ко мне.

– Нет, – отвечаю. – Только она.

Девушка скользит по айпаду пальцами с зелеными ногтями и спрашивает:

– Илона, верно?

– Это я.

– Подождите минутку. – Встает из-за стола, оправляет платье и приоткрывает дверь в другое помещение.

– На интимную эпиляцию пришли, – говорит она кому-то внутри.

Я смотрю на Илону: щеки и уши красные. Из-за двери выходит вторая девушка. На ней джинсы и черная безрукавка.

– Кто из вас на интимную эпиляцию?

– Я, – отвечает Илона дребезжащим голосом. – У меня свадьба на этой неделе.

– Поздравляю. В первый раз?

– Свадьба?

– Да нет же. Я про эпиляцию.

– Ах, это. Извините. Все мысли о свадьбе, ну, вы понимаете… Ой, как я много болтаю. – Она прикладывает ладони к щекам и выдыхает: – Да, это первый раз.

– Ясно. Проходите. – Она указывает рукой на дверь в третье помещение. – А вы, – обращается она ко мне, – можете посидеть здесь.

Опускаюсь на диван. На стеклянном столике валяются журналы «Модный Владикавказ», «Muse», «Famous». Илона с девушкой в безрукавке удаляются.

– Это от лазера, – объясняет одноглазая, заметив, что я пялюсь на ее повязку. – Не надела защитные очки.

– Простите, – шепчу я и отвожу взгляд.

– Да ерунда, я уже операцию сделала. Через неделю сниму эту штуку.

– Ну, здорово.

Она снова утыкается в айпад.

* * *

Илона едва отрывает ноги от пола. Юбка расстегнута, топ заправлен только с одной стороны. Ресницы слиплись от слез и торчат как шипы.

– Больно? – спрашиваю я.

– Очень, – всхлипывает она.

– Перекур, – объявляет девушка в черном.

– А мне можно?

– Что можно?

– Покурить с вами.

– Пожалуйста.

– Что? – шепчет Илона, глядя мне в глаза. – Могу я расслабиться?

Я пожимаю плечами.

– Вообще-то я не курю, – говорит она по пути к подсобке.

– Понятно. Это больно. Особенно в первый раз. У меня была клиентка, которая попросила коньяк посреди процедуры.

Дверь закрывается за ними. Через минуту раздается кашель.

* * *

– А теперь я хочу выпить, – говорит Илона, когда мы выходим из салона.

В «Зефире» на Маяковского мы берем место с диваном, и я заказываю «Лонг-Айленд» для обеих. Илона вытягивает и слегка раздвигает ноги под столом.

– У меня там все горит, – жалуется она.

– Надо бы лед приложить.

– Прямо здесь? – Она смеется и тут же морщится. – Блин, как же болит.

Приносят коктейли. Илона пьет большими глотками и очень быстро пьянеет.

– Ты, наверно, думаешь, что Бусик – единственный вариант, – вдруг выдает она. – Но это не так. То есть это не отчаяние или что-то такое.

– Что ты несешь, Илона?

– Нет, послушай. Серьезно. Я ведь не уродина какая-то и не старая дева.

– Тебе всего двадцать два. И ты красавица.

– Именно. И вообще. Пока ты была в Москве, меня, кроме Бусика, двое замуж звали, – она поднимает руку и показывает два пальца. – Двое. Это за год.

– Илона, ты в говно.

– И чё? Считай, что это девичник.

– Девичник в салоне эпиляции. Всегда мечтала.

– Не в салоне, а здесь, в кафе. Кстати… – Она оглядывается по сторонам и вытаскивает из стакана льдинку.

– Что ты делаешь?

– Ты ведь сама предложила.

– Я пошутила.

– А я хочу попробовать.

Она приподнимает юбку сбоку и просовывает под нее льдинку. Я ставлю локти на стол и утыкаюсь лбом в ладони.

– Оу! – вскрикивает Илона. Я слышу, как льдинка падает на пол. – Неприятное ощущение. Только обожгло.

– Теперь будешь знать, что так делать нельзя. Юбку не намочила?

– Не успела.

Она почти ложится на диван.

– Так вот. Один жених у меня был спецназовец. Чемпион по карате, настоящий мужчина. Говорил, что сидеть в кабинете это не для него, что мужчина может быть либо воином, либо созидателем. Он выбрал путь воина. Романтичный такой. Целые корзины цветов мне присылал.

– И ты его отшила?

– Ага.

– Почему?

– Ну, страшно все-таки, когда у мужа такая работа. Неизвестно, куда пошлют и чем это закончится. Не хочу я быть молодой вдовой и детей без отца растить.

– Ты так ему и сказала?

– Да. Обиделся, прикинь. Сказал: «Ну и ищи себе кабинетную крысу».

– А второй?

– Второй был умный, интеллигентный. В Москве на искусствоведа учился. Потом пришлось сюда вернуться.

– А с этим что не так?

– Ну кому здесь нужно его образование? В Министерство культуры и то устроиться не смог. Работает в мебельном салоне. Если бы еще в своем. – Она допивает «Лонг-Айленд». – Давай пройдемся. Не хочу в таком виде домой.

* * *

Летом, перед моим отъездом в Москву, мы с Илоной провели две недели на море. Это был первый раз, когда Илона отдыхала без родителей. В детстве ее возили в Анапу и Кисловодск. А в последнее время Арлета брала ее с собой в Дубай. Илоне нравились эти поездки, но все же она хотела более свободных каникул и все просила меня поговорить с Арлетой. Я решила, что неделя-другая у моря – не такая уж плохая затея, и без особого труда уговорила тетушку дать «добро» на поездку в Гагры.

– Дæ цæст йæм иу дзæбæх бадар, – напутствовала она. – Цард æппындæр нæ зоны[24]24
  Следи за ней внимательно. Она совсем не знает жизнь (осет.).


[Закрыть].

– Ма тыхс[25]25
  Будь спокойна (осет.).


[Закрыть], – успокоила ее я, правда, подмывало спросить: «Æмæ кæй аххос у?»[26]26
  И чья здесь вина? (осет.)


[Закрыть]

Илона не знала, как благодарить меня: она подарила мне одну из своих соломенных шляпок, заплатила за купальник, на который я пялилась в магазине, всю дорогу норовила понести мой чемодан и уступила место у окна в автобусе. А мне все казалось, что мы застряли в верхней точке испорченных «американских горок» и стоит сделать лишнее движение, как наша вагонетка со скрежетом полетит вниз.

В Гагре мы остановились в небольшой, недорогой, но чистой и уютной гостинице, отделанной местной древесиной. Древесина эта была повсюду: в номерах только кондиционеры и сантехника выделялись белыми пятнами на желто-рыжем фоне досок с годовыми кольцами. Позже я узнала, что многие другие гостиницы и дома построены в том же стиле. Абхазам будто некуда было девать лес.

Первые дни мы делали все, что положено делать двум одиноким девушкам на курорте: шатались по городу, отбивались от местных прилипал, заглядывали в сувенирные лавки, купались в море и даже съездили в Пицунду посмотреть на ранние психоделические работы Церетели. Илона ходила, пританцовывая, переодевалась по пять раз на дню, подставлялась бризу и все время просила меня ее фотографировать. В эти минуты я чувствовала себя глупо и жалела, что мои темные очки недостаточно темны. На пляже она ложилась на самом солнцепеке и буквально на глазах покрывалась ровным бежевым загаром. Я же мазалась кремом SPF 70, устраивалась под зонтом с книгой и шла купаться только ближе к закату.

На пятый или шестой день за столиком прибрежного кафе Илона вдруг сказала:

– Кажется, эти парни на нас смотрят.

– Забей, – ответила я, не отвлекаясь от своего пирожного.

«На нас» из уст Илоны было лишь вежливой заменой для «на меня».

Парни, о которых она говорила, были у меня за спиной, и я видела только, как Илона сначала украдкой поглядывала на них через мое плечо, а потом вдруг спустила очки на кончик носа и легкомысленно улыбнулась.

– Ты что делаешь? – сказала я, и тут же официантка принесла два коктейля «текила-санрайз».

– От молодых людей вон за тем столиком.

– О, как неожиданно!

Илона торжествовала. Думаю, она повесила бы эти коктейли себе на шею, как призовые медали, будь это возможно.

Она снова улыбнулась через мое плечо и беззвучно произнесла: «Спасибо!»

– Зарина, они идут сюда, – прошептала она, перед тем как в ее очках отразились две мужские фигуры.

– Добрый день, девушки, – сказал один из парней. – Вы туристки?

– Ага, – ответила Илона.

– Русские?

– Да, – спешно выкрикнула я.

– Нет, – одновременно со мной сказала Илона.

Парень рассмеялся. Второй рассмеялся вслед за ним: он стал рядом и немного позади.

– Так русские или нет? – спросил первый. – Или одна русская, другая нет?

– Мы осетинки, – сказала Илона, явно вкладывая в эти слова особый смысл. – Обе.

– И как вышло так, что осетинские девушки путешествуют одни, без братьев или женихов?

– Мы самостоятельные девушки, – почти пропела Илона. – А вы местные?

– Типа того. Из Сухума.

Последний вопрос был лишним. Ребят и так выдавал свойственный местным антикурортный стиль – брюки со стрелками, туфли, заправленные рубашки. Мы познакомились. Парня, заговорившего первым, звали Инал, другого – Денис.

Они были похожи на местных бездельников, которые вечерами катаются по побережью на дорогих машинах и сигналят друг другу. Позже мы узнали, что оба они учились в России (Денис в Ростове, Инал в Петербурге) и приезжали на родину только на каникулы. Они говорили по-русски без заметного акцента, а их кругозор оказался шире, чем я сначала предположила: один читал Маркеса, другой мог назвать пару фильмов Куросавы.

В их дуэте основную партию исполнял Инал – высокий мускулистый шатен с огромными карими глазами и ямочками на щеках. Денис был похож на дешевую версию Инала. Он был чуть ниже ростом, чуть менее мускулистым, говорил заметно тише и всегда вторым. Его можно сравнить с растением, выросшим в тени более ветвистого и устремленного к солнцу собрата. Они были одноклассниками. Думаю, в школе девочки замечали Дениса только потому, что он всюду следовал за Иналом.

Наверно, со стороны мы с Илоной выглядели так же. Но на самом деле, в наших отношениях не было главной и подчиненной. Любопытство Илоны всегда сдерживало благоразумие, и я была для нее чем-то вроде зонда с видеокамерой, который она спускала на поверхность неизведанных планет, сама оставаясь в уютной лаборатории.

Как-то в детстве мы с ней и Владом гостили у бабушки в селе. Влад тогда рассказал нам страшилку, которую услышал от сельских мальчишек.

– Тут есть пещера за селом. Через нее можно попасть в царство далимонов[27]27
  Далимоны – нечисть в осетинской мифологии.


[Закрыть], – зловеще шептал он. – Кто входит туда, не выходит обратно. Далимоны съедают его.

– Ты сам ее видел? – спросила Илона.

– Да. Пацаны показали.

– Покажешь нам?

В тот же день мы пошли к пещере. Это была круглая замшелая дырка в скале.

– Такая маленькая, – заметила я.

– Далимоны сами маленькие, – объяснил Влад. – И едят они только детей.

Он не дал нам подойти к пещере и отвел обратно в село.

Всю ночь Илона не давала мне уснуть.

– Думаешь, это правда? – спрашивала она. – Если далимоны похищают детей, значит, взрослых они боятся?.. Интересно, какие они? Как гномы или как тролли?

На следующий день мы тайком от Влада и бабушки отправились к пещере. Мы долго стояли перед ней и вглядывались в темноту.

– Эй! – крикнула Илона. – Ау-у!

– Да нет там никого, – сказала я. – Влад нас просто пугал.

– Я тоже так думаю. И ходить туда не страшно.

Я ступила на порог пещеры и оглянулась.

– Так ты идешь?

– Ты первая. Ты на полгода старше.

Я презрительно хмыкнула и вошла. Через несколько шагов солнечного света стало совсем мало. Внешние звуки тоже стихли, и я слышала только, как шаркают мои кроссовки. Вдруг что-то мягкое коснулось моего плеча. Наверно, это была летучая мышь или даже прядь моих волос, но тогда воображение ребенка мгновенно нарисовало другую картину: черные руки далимонов хватают меня за ноги и утаскивают в мрачное подземное царство, где, освежеванные заживо, висят на крюках десятки других пропавших детей. Я завопила:

– Илона, Илона!

С поверхности донеслось:

– Заря, выходи! Скорее!

Я снова крикнула:

– Меня кто-то хватает!

На этот раз ответа не было.

Вскоре я поняла, что никто не трогает меня и не пытается утащить. Я успокоилась, замолчала и даже устыдилась своего испуга. Когда я выбралась наружу, Илона стояла шагах в двадцати от входа в пещеру – бледная, готовая сорваться и побежать прочь.

Конечно, Инал и Денис были падкими до туристок курортными мачо. Я думала, Илона быстро их раскусит, но она то ли делала вид, то ли правда ничего не понимала. «Она взрослый человек, – сказала я себе. – Остановится, где сочтет нужным».

Где остановлюсь я сама, я не знала. Раньше я избегала таких знакомств и всего, что они с собой приносят. Но теперь, когда Алан так небрежно предложил «встречаться остаток лета», мысль об измене была приятна. Пусть через такую пошлость, но я хотела почувствовать, что принадлежу себе. К тому же впереди была Москва, и казалось, все, что случится со мной здесь, останется в каком-то другом измерении.