Текст книги "Состоятельная женщина. Книга 1"

– Я повешу его, папа. Иди сядь, а я приготовлю тебе чай, – сказала Эмма, отложив шитье и вскочив со стула.

Джек сам поднял пиджак, и на этот раз ему удалось повесить его на крючок.

– Я ничего не хочу, – пробормотал он, направляясь в комнату. Он сделал несколько нетвердых шагов к Эмме и остановился. Потом долго и внимательно смотрел на дочь, и на его лице появилось изумленное выражение. – Ты иногда так похожа на свою мать, – тихо произнес он.

Эмму очень удивило это неожиданное замечание отца. Она думала, что совсем не похожа на мать.

– Я? – переспросила девушка. – Но ведь у мамы были голубые глаза и волосы темнее...

– У твоей матери не было и вдовьей челки на лбу, как у тебя, – заметил Джек. – Ее ты унаследовала от моей матери, твоей бабушки. Но все же ты очень напоминаешь свою мать, особенно сейчас. Свою мать в девичестве. Овалом лица и всеми чертами. И изгибом губ. Да, с возрастом ты станешь еще ярче, как это было и с ней. Да, девочка, именно так и будет.

– Но мама была красивой, – начала было Эмма и запнулась.

Джек оперся о стул.

– Да, она была красивой. Самой красивой девушкой в этих местах. В Фарли не было ни одного мужчины, который не положил бы глаз на нее. Да, ты бы очень удивилась, если б узнала... – Он прервал себя на полуслове и пробормотал что-то нечленораздельное.

– Что ты сказал, папа? Я не расслышала.

– Ничего, девочка. Все это теперь неважно. – Джек посмотрел на Эмму слегка затуманенным, но все же довольно проницательным взглядом и усмехнулся: – Ты тоже красивая. Вся пошла в мать. Но, слава богу, ты скроена из более крепкой материи. Элизабет была очень хрупкой, не такой сильной, как ты.

Джек печально покачал головой, потом поцеловал дочь в лоб, пробормотал: „Спокойной ночи” и стал с трудом подниматься по каменным ступенькам. Он так сгорбился, что казался совсем маленького роста, и Эмма подумала, смогут ли они, как прежде, называть его Большим Джеком. Она опустилась на стул и рассеянно уставилась на пламя свечи, ярко горевшей перед ней. Девушка думала, что станет с ее отцом. Он словно потерял себя со смертью жены, и Эмма поняла, что прежнего Джека уже не существует. Сознание этого наполнило ее душу безысходной тоской: ведь она знала, что ничем не сможет облегчить его нестихающую боль. Он будет оплакивать ее мать до своего смертного часа.

Эмма отогнала все эти грустные мысли, взяла юбку и снова принялась за шитье. Она просидела до поздней ночи, решив непременно закончить починку и переделку вещей из хозяйского дома. Миссис Уэйнрайт оплачивала эту работу дополнительно, и Эмма, испытывая сильную нужду, должна была подрабатывать, превозмогая боль в утомленных глазах и исколотых пальцах и эту невероятную усталость, все сильнее наваливавшуюся на нее с каждым часом. Лишь во втором часу ночи она отложила последнюю вещь и побрела наверх в спальню, нетерпеливо подсчитывая, сколько она получит за работу.

Раз в год хмурые и дикие вересковые пустоши Западного райдинга < Райдинг – название трех округов графства Йоркшир> сбрасывают свои темные безрадостные одеяния. В конце августа, буквально за одну ночь, все преображается: вереск расцветает таким буйством красок, что мрачные серовато-коричневые холмы неожиданно вспыхивают, озаренные небывалым великолепием и пышностью.

Преображается и обширное, поросшее вереском плоскогорье, раскинувшееся вокруг деревушки Фарли и входящее в цепь великих Пеннинских гор. В сентябре и октябре сглаживается мрачная суровость и этих мест. Словно на холмах великодушно раскинули великолепный отрез дивной ткани, в узоре которой чудесно переплелись королевский пурпур, лазурь и изумрудная зелень. Ведь на заросших вереском склонах растут и колокольчики, и папоротник, и черника, и даже на редких кривых и сучковатых деревьях распускаются вдруг молодые нежно дрожащие листочки.

Жаворонки и коноплянки взмывают в прозрачное небо, так часто накрывающееся тяжелыми дождевыми тучами. Теперь оно стало ослепительно синим и засияло необыкновенным хрустальным светом, свойственным лишь Северной Англии. Но не только суровые окрестности смягчаются и светлеют в это время года. Живые звуки неожиданно взрывают и напряженное безмолвие близкой зимы. Склоны гор сплошь изрезаны узкими долинами и лощинами, и в каждой струится ручеек, кристальная вода которого устремляется вниз по гладким коричневым камням или сверкает в искрящихся водопадах, неожиданно спадающих с крутых горных склонов. Потому-то с Йоркширских вересковых пустошей всегда доносится шум падающей воды, в который вплетаются мелодичные трели птиц, суетливое шуршание кроликов в чернике и папоротнике да редкое блеяние овцы, беспечно блуждающей по вересковым холмам в поисках пищи.

Эмма Харт особенно любила вересковые пустоши, даже в жестокие зимние холода, когда они становились неприветливыми и даже отталкивающими. Как и ее мать, она чувствовала себя как дома в этой уединенной холмистой стране, где, пребывая в полном одиночестве, она никогда не казалась себе одинокой и покинутой. В этом просторе и безлюдности она находила утешение от всех своих тревог и из напоенного величием пейзажа черпала какие-то неведомые силы и ощущение покоя. В любое время года эти долины казались Эмме красивыми, но особенно поздней осенью, когда так пышно, с таким потрясающим великолепием цвел вереск.

Этим августовским утром в понедельник, когда она выбежала за порог на широкий ярко-зеленый луг, усыпанный маргаритками, ее настроение сразу поднялось. Она быстро шла по узкой тропинке, время от времени поглядывая на небо. Взгляд ее темно-зеленых глаз блуждал по вздымающимся светло-сиреневым холмам, казавшимся пурпурными на горизонте, где они сливались с лазурным, без единого облачка небесным сводом. Первые солнечные лучи проникли сквозь легкую голубоватую на горизонте дымку, позолотив ее, и девушка поняла, что этот день будет таким же знойным и жарким, как и весь этот месяц. На этот раз она была рада вырваться из домика в Топ Фолд. Все выходные ее удручало отчаяние отца из-за поспешного отъезда Уинстона, и она с чувством облегчения закрыла за собой дверь дома и направилась к Вершине Мира. Она чувствовала себя свободной и независимой в этой могучей и властной пустыне высоко над землей, овеваемая чистым горным воздухом нарождающегося дня. Ведь Эмма была истинное дитя вересковых долин. Ведь она родилась и выросла среди них, была так же вольнолюбива и непреклонна, как они, и они стали частью ее самой, как воздух, которым она дышала.

Как малое дитя, она взбежала к высоким скалам, пролетая над скромными узенькими долинками и лощинками. Ее спутниками были лишь птицы и пугливые зверушки, населявшие окрестности. Она знала здесь каждое местечко, причем превосходно. Особенно любила Эмма укромные уголки, спрятанные в расщелинах скал, и впадины средь первозданных холмов, где неожиданно расцветали всевозможные чудесные цветы, где вили гнезда жаворонки и прозрачная вода устремлялась вниз по горным склонам, сверкая на солнце, обжигая холодом губы жаждущего и приятно покалывая пальцы босых ног на круглых блестящих камнях.

Сейчас, когда Эмма вырвалась на свои любимые пустоши, подавленность, угнетавшая ее в последние дни, стала быстро проходить. Она шла быстрее по знакомой извилистой тропинке и, упрямо поднимаясь все выше, думала об Уинстоне. Она будет скучать по нему, ведь они всегда были очень дружны и близки по духу, но она была рада за него. Он нашел в себе мужество уехать, покончить и с деревней и с кирпичным заводом в Фарли, пока не стало поздно. Единственное, о чем она жалела, так это о том, что ее брат побоялся довериться ей, неверно полагая, что она расскажет все отцу или, что еще хуже, попытается разубедить его. Девушка улыбнулась в душе. Как же ошибался Уинстон на ее счет! Она бы непременно поддержала его в осуществлении его мечты, ведь она понимала его душу и слишком хорошо знала, каким забитым он рос, и в будущем в Фарли ему ничего не светило, кроме тяжкого труда и скуки да ночных попоек в кабаке с тупыми собутыльниками.

Эмма остановилась и перевела дыхание, взобравшись на гребень первой скалы. Она обмахнула лицо рукой и несколько раз глубоко вздохнула, прежде чем начать подъем на крутизну Рэмсденских скал. Они нависали над ней, словно громадные гранитные кони, эффектно вырисовываясь на фоне неба, объятые солнечными лучами, стекавшими жидким золотом с их древних стен. Зимой, покрытые льдом, снегом или инеем, они могли бы испугать своим видом, теперь же в теплом летнем воздухе они казались приветливыми и радушными. Эмма огляделась, всматриваясь в окрестности, как всегда черпая силы в знакомом пейзаже. Ночная дымка исчезла, и, несмотря на легкий ветерок, веющий из сырых ущелий, девушка уже почувствовала приближение жары. Она порадовалась, что надела темно-зеленое ситцевое платье, подаренное ей Оливией Уэйнрайт, и была признательна ей за это. Платье легкой прохладой струилось по ее ногам.

Через несколько минут Эмма укрылась под сенью Рэмсденских скал. Она поставила тяжелую корзину с одеждой и присела на плоский камень. Каждый день она ненадолго задерживалась на Вершине Мира, ведь здесь она чувствовала присутствие мамы даже сильнее, чем в их маленьком домике. Для Эммы ее мама не умерла, она дышала воздухом этого тихого, укромного уголка, столь любимого ими обеими. Эмма видела ее ненаглядное лицо в бледных тенях и оттенках укутанных дымкой вересковых долин, слышала переливы ее смеха средь древних скал, беседовала с ней в тишине, нарушаемой лишь редким криком птицы или чуть слышным жужжанием пчелы.

Эмма прислонилась к скале позади нее и, закрыв глаза, стала припоминать черты материнского лица. Она почти тотчас открыла их – ей показалось, что мать, с лучистой улыбкой на лице, стоит перед ней как живая.

– Ах, мама, мамочка, я так по тебе тоскую, – вслух проговорила Эмма, и душа ее наполнилась единственным страстным желанием, острой болью перехватившим горло. Она порывисто протянула руки к неясному видению, но оно исчезло без следа. Эмма посидела еще немного с закрытыми глазами, опершись на холодные камни, подавляя тоску, рвущуюся наружу. Стряхнув оцепенение, она подхватила корзину и решительно направилась к лощине Рэмсден Гилл.

Девушка перекинула тяжелую корзину в другую руку и стала поспешно спускаться в тенистую прохладу темно-зеленой долины. Лишь редкие солнечные лучи проникали сюда сквозь нависшие горные уступы и огромные старые деревья с кривыми сучьями, сплетенными, как искалеченные ревматизмом пальцы старика. Тропинку, по которой шла Эмма, стремглав пересек кролик и исчез за высоким валуном, утонувшим в темном мху и казавшимся в сумраке бархатистым. Дойдя до середины лощины, куда никогда не проникало солнце, девушка, как всегда, здесь запела, и ее милый высокий голос далеко разносился в лесной тиши:

 
Ах, Дэнни Бой, зовут, зовут волынки
С высоких гор спуститься вниз опять.
Уж осень. С розы капают слезинки.
Тебе, тебе идти, а мне – придется ждать.
 

Она вдруг прервала пение и мысленно улыбнулась, вспомнив о Блэки. Это была его любимая песня, именно у него Эмма научилась ее петь. Уже больше месяца он не появлялся в поместье. Всю свою работу он там уже закончил, но все же иногда, бывая в этих местах, Блэки заходил проведать ее, и она гадала, когда же он появится снова. Она скучала по нему.

Вскоре Эмма поднялась из сырой лощины, вновь выбравшись на солнечный свет, падающий с безоблачного неба, и свежий воздух. Она устремилась к хребту, что спускался к самому поместью. Девушка пошла быстрее; этим утром она припозднилась и опаздывала почти на полтора часа. Она была уверена, что кухарка не преминет попенять ей за ее медлительность. Она сбежала вниз по склону и открыла старую покосившуюся деревянную калитку на краю Баптист Филд. Девушка аккуратно затворила ее за собой, опустив тяжелую железную щеколду.

Эмма теперь уже не качалась на калитке, как прежде. Она считала себя слишком взрослой, чтоб забавляться такими шалостями. И в самом деле, ведь ей уже было пятнадцать лет и четыре месяца, как-никак шестнадцатый год. Почти совсем барышня, а барышни, намеревающиеся стать однажды светскими дамами, не позволяют себе таких легкомысленных забав.

Войдя в мощенный камнем конюшенный двор, Эмма поразилась, увидев двуколку доктора Малкома и его лошадь у коновязи. Во дворе было пусто и необычно тихо, и даже молодого конюха Тома Харди, в этот час всегда чистившего скребницей лошадей сквайра или драившего медь на упряжи, нигде не было видно. Эмма нахмурилась, гадая, что привело доктора Мака в поместье в семь часов утра. „Наверное, кому-то плохо”, – предположила она и тут же подумала об Эдвине. Он простудился неделю назад, а миссис Фарли говорила ей, что он подвержен легочным заболеваниям. Эмма стремительно взбежала по каменным ступеням, ведущим к черному ходу, но еще быстрее ее проницательный взгляд отметил, что ступени не мыты. „Энни стала небрежно относиться к своим обязанностям”, – с досадой подумала она.

Как только Эмма вошла в дом, она сразу поняла, что все из рук вон плохо. Она тихо прикрыла за собой дверь и спустилась в кухню. Огонь горел, как всегда, ярко, медный чайник свистел на крюке, но аппетитного запаха готовящегося завтрака не было и в помине. Кухарка сидела на своем стуле у очага, качаясь из стороны в сторону, сдерживая рыдания и вытирая слезящиеся глаза уголком фартука, уже совсем мокрого от слез. Казалось, что Энни больше владела собой, и Эмма заторопилась к ней в надежде разузнать хоть что-нибудь. Но, подойдя ближе, она поняла, что Энни, как и кухарка, была не в себе. Она неподвижно сидела на стуле, будто превратилась в соляной столб. „Как жена Лота”, – подумала Эмма и быстро опустила свою корзинку на пол.

– Что случилось? – воскликнула она, переводя взгляд с одной на другую. – Почему здесь доктор Мак? Мистер Эдвин, да? Он заболел?!

Ни кухарка, ни Энни, казалось, не слышали ее. Они даже не оглянулись. Мрачное предчувствие, разлитое в воздухе, тотчас передалось Эмме. Взволнованная миссис Тернер подняла покрасневшие глаза, ее морщинистое лицо было искажено страданием. Не в силах говорить, она молча глядела на Эмму, но рыдания вновь стали сотрясать ее тело. Раскачиваясь из стороны в сторону, она то всхлипывала, то стонала.

Эмма растерялась. Она подошла к Энни и мягко тронула ее за плечо. Оцепеневшая девушка дернулась как от кнута. В ответ на немой вопрос Эммы Энни лишь бессмысленно посмотрела на нее. Горничная быстро заморгала, губы ее задергались. Она задрожала всем телом. Эмма крепко схватила ее своими цепкими руками, стараясь успокоить, хотя ее уже охватила настоящая паника.

Наконец Эмма поняла, что ей нужно срочно разыскать Мергатройда, но в этот момент дворецкий появился сам. Эмма нетерпеливо посмотрела ему в лицо. Оно было печальным и скорбным. На нем был черный костюм – немыслимое одеяние для столь раннего часа. Обычно по утрам он надевал рубашку с короткими рукавами да фартук из зеленого сукна для работы в кладовой. Спустившись вниз по лестнице, он оперся на стойку перил и устало провел рукой по глазам. Всегда высокомерный, он был теперь больше похож на выжатый лимон, и это особенно потрясло Эмму.

Озадаченная девушка подошла к нему поближе.

– Что-то случилось? С мистером Эдвином, да? – прошептала она, не столько спрашивая, сколько утверждая.

Мергатройд скорбно взглянул на нее сверху вниз:

– Нет, с госпожой.

– С ней плохо? Она больна? Раз доктор Мак здесь...

– Она мертва, – грубо оборвал ее Мергатройд низким глухим голосом.

Эмма невольно отпрянула. Ей показалось, будто ее наотмашь ударили по щеке. Казалось, кровь и силы покидают ее, колени ее задрожали.

– Мертва! – воскликнула она сдавленным голосом.

– Да уж, мертвее не бывает, – выдавил из себя Мергатройд, и на его помрачневшем лице отразилось подлинное страдание.

На мгновение Эмма лишилась дара речи. Как громом пораженная, она лишь нервно открывала и закрывала рот. Наконец ей удалось произнести:

– Но ведь когда я уходила в четверг вечером, она хорошо себя чувствовала.

– Она и вчера чувствовала себя неплохо, – удрученно добавил дворецкий. Он важно посмотрел на Эмму, но на этот раз без обычной враждебности. – Она ночью слетела с лестницы и, по словам доктора Мака, сломала себе шею.

Эмма задохнулась от этих слов и, покачнувшись, схватилась за край стола, чтобы не упасть. Широко раскрытыми от изумления глазами она не отрываясь смотрела на Мергатройда.

Он кивнул головой в сторону Энни:

– Служанка нашла ее в половине шестого утра, когда поднялась наверх, чтоб выгрести золу из камина. Госпожа уже окоченела. Она лежала у нижней ступеньки парадной лестницы в пеньюаре и ночных туфлях. Энни чуть не умерла от страха. Она прибежала ко мне, будто за ней гнался сам дьявол.

– Нет, не может этого быть, – простонала Эмма, прижав костяшки пальцев к побелевшим губам. Из глаз ее хлынули слезы.

– Да уж, ужасно было увидеть ее, лежащую там с широко раскрытыми остекленевшими глазами. Голова ее свесилась, как у сломанной куклы. Дотронувшись до нее, я понял, что она мертва уже несколько часов. Госпожа была холодна, как мрамор. – Мергатройд умолк, скорбно молясь, а затем продолжал: – Я осторожно отнес ее наверх и положил на кровать. Она была совсем как живая. Такая же красивая, как всегда. Золотые волосы рассыпались по подушке. Вот только глаза... Я попытался закрыть их, но веки никак не опускались. Мне пришлось положить на них по монетке до приезда доктора Мака. Ах, бедная, бедная госпожа!

Ошеломленная ослабевшая Эмма тяжело опустилась на стул. Слезы катились по ее щекам, она нащупала в кармане чистый лоскут, служивший ей носовым платком, и вытерла лицо. Сгорбившись, она сидела на стуле, оглушенная и напуганная так сильно, что с трудом могла соображать что-либо. Но постепенно к ней возвратилось ее самообладание, и тут-то она поняла, как сильно привязалась она к Адели Фарли. „Она была обречена, – подумала Эмма. – Я знала, что однажды в этом страшном доме случится что-то ужасное”.

В кухне, наполненной солнечным светом, царило тяжелое безмолвие, нарушаемое лишь приглушенным всхлипыванием рыдающей кухарки. Несколько минут спустя из кладовой появился дворецкий и угрюмо произнес:

– Хватит вам рыдать и стенать, будто сонм духов, предвещающих смерть. – Он говорил в никуда, переводя взгляд с одной женщины на другую. – Мы должны вернуться к своим обязанностям по дому.

Эмма настороженно посмотрела на него, с сочувствием думая об Эдвине. Как же больно ему будет узнать об ужасной безвременной кончине матери.

– А дети? – спросила девушка, высморкавшись и утирая слезы.

– Как раз сейчас доктор Мак разговаривает с молодым хозяином Эдвином в библиотеке, – сообщил Мергатройд. – А мистеру Джеральду я сказал сам, когда отнес госпожу в ее комнату, прежде чем послал Тома в деревню за врачом. Мастер Джеральд дождался доктора Мака, и тот сразу же послал его в Ньюбай Холл, чтоб вызвать сквайра домой.

– А миссис Уэйнрайт? – отважилась спросить Эмма. Мергатройд обжег ее уничтожающим взглядом.

– Ты что, считаешь меня безмозглым дураком, девчонка? Я уже позаботился об этом. Доктор Мак составил телеграмму, а мастер Джеральд отправит ее в Шотландию с первой же почты, которая будет открыта в этот час. – Дворецкий откашлялся и продолжил: – Вот что, девочка, давайте-ка вы здесь начинайте шевелиться. Завари-ка для начала чайник. Доктор, я думаю, выпьет чашечку. – Он оглядел кухню, и взгляд его маленьких цепких глазок остановился на миссис Тернер. – И кухарка тоже, судя по всему.

Эмма кивнула и поспешила выполнить его распоряжение. Мергатройд же, повысив голос, обратился к кухарке:

– Ну же, миссис Тернер, возьмите себя в руки. Так много дел. Мы не должны падать духом, поймите это.

Кухарка с трудом подняла свое скорбное лицо и раздраженно посмотрела на Мергатройда. Ее пышная грудь еще тяжело вздымалась, но рыдания уже прекратились. Она, кивая, соскочила со стула.

– Да-да, надо позаботиться о детях и о сквайре. – Она снова утерла свое мокрое от слез покрасневшее лицо фартуком и, все еще качая головой, внимательно посмотрела на дворецкого. – Позвольте мне сменить передник, и я сразу же начну готовить завтрак. Хотя мне кажется, что есть никто не захочет.

– Может, доктор Мак захочет перекусить, – предположил Мергатройд. – Я сейчас поднимусь к нему. И закрою окна шторами. Нужно оказать должное уважение покойной.

Кухарка, надевая другой фартук, вдруг спохватилась:

– А вы послали Тома в деревню за миссис Стед? Чтобы обмыть покойную? Она лучше всех в округе делает это.

– Да-да, послал.

Услышав имя своей матери, Энни вздрогнула.

– Вы послали за мамой? – медленно переспросила она, сбрасывая оцепенение, сковывавшее ее все это время.

– Да, Энни, – подтвердил дворецкий. – Она вот-вот будет здесь. Тебе бы следовало выглядеть поживее, когда она придет. У нее будет достаточно забот с обмыванием, и ей ни к чему еще и о тебе беспокоиться, девочка.

Кухарка зашаркала к Энни и, подойдя ближе, обняла девушку и заглянула сверху вниз в ее бледное лицо.

– Тебе немного лучше, милая? – заботливо спросила она.

– Кажется, да, – пробормотала Энни. – Я очень испугалась, – проговорила она, с трудом переводя дыхание, – когда увидела госпожу возле лестницы... – Волнение охватило девушку, и она зарыдала.

– Поплачь, поплачь хорошенько, станет легче. Освободись от этого кошмара, который тебя так мучит, пока не приехала твоя мать. Ведь ты не захочешь огорчать ее, дорогуша.

Энни зарылась лицом в платье на груди кухарки и тихо всхлипывала. Миссис Тернер, утешая, потрепала ее по плечу и погладила по волосам, по-матерински что-то нашептывая ей.

Довольный тем, что какой-никакой порядок был установлен, Мергатройд развернулся и быстро пошел вверх по лестнице. Сперва он справится у доктора Мака, будут ли еще указания, а затем обойдет весь дом и задернет все шторы, чтобы до окончания похорон в окна не проникал свет. Так принято на севере Англии, когда в дом приходит смерть.

Эмма приготовила чай, и все они, подавленные и оглушенные горем, пили чай молча. Первой нарушила тишину Энни.

– Жаль, что тебя здесь не было в выходные, Эмма. Тогда бы ты, а не я нашла госпожу. – Глаза Энни широко раскрылись. – Я никогда не забуду выражения ее лица. Будто она увидела что-то ужасное и, испугавшись, упала.

Глаза Эммы сузились, она пристально посмотрела на горничную:

– Да что это ты такое несешь?

– Как будто... как будто она увидела что-то мерзкое, из тех, что бродят по ночам по вересковым пустошам, как рассказывает моя мама, – сказала Энни, понизив голос.

– Вот что, Энни, закрой-ка свой рот. Я не потерплю в этом доме всей этой чуши о привидениях, – довольно резко заметила миссис Тернер. – Все это глупые деревенские предрассудки. Сущий вздор, если хотите знать мое мнение.

– А чем же занималась госпожа Фарли? – Эмма нахмурилась. – Почему она поздно ночью спускалась вниз? Мергатройд сказал, что она умерла несколько часов назад. Должно быть, она бродила по дому в два или в три часа ночи.

– Я знаю, чем она занималась, – тихо произнесла Энни.

Миссис Тернер с Эммой в изумлении уставились на девушку, ожидая, что же она скажет дальше.

– Да откуда ж тебе знать, Энни Стед? – решительно возразила кухарка. – Если не ошибаюсь, ты крепко спала в своей комнате в мансарде. По крайней мере, должна была спать.

– Да, спала. Но ведь это я нашла ее. А вокруг нее валялось битое стекло: разбился один из лучших фужеров. Она все еще сжимала осколок, и на руке ее, где она порезалась, запеклась, как ржавчина, кровь. – Энни передернула плечами при воспоминании об этом и зашептала: – Держу пари, она спускалась в библиотеку, чтобы пропустить стаканчик, потому что я...

– Но Мергатройд ничего не сказал мне о разбитом фужере, – воскликнула кухарка тоном, не терпящим возражений, строго глядя на Энни.

– Конечно, нет. Я видела, как он быстренько смел осколки. Он думал, что я ничего не заметила, потому что до смерти перепугалась.

Кухарка осуждающе смотрела на Энни, не произнося ни слова, но у Эммы перехватило дыхание: она тотчас поняла, что все, о чем говорила Энни, – правда. Это было самое правдоподобное объяснение.

– Ты больше никому не расскажешь об этом, Энни. Ты слышишь меня? Никому, даже сквайру, – строго предупредила Эмма горничную. – Что было, то было, и чем меньше ты будешь болтать, тем лучше.

– Эмма права, моя милая, – поддакнула кухарка, обретя дар речи. – Мы не хотим, чтоб по деревне поползли грязные сплетни. Да пребудет в мире наша бедная госпожа.

– Я обещаю ничего не говорить, – кивнула Энни.

Эмма вздохнула и о чем-то задумалась. Потом многозначительно взглянула на кухарку и сказала:

– Как все это странно, подумать только. Сначала умерла Полли, потом моя мама и вот теперь госпожа Фарли. И все это за несколько месяцев.

Кухарка сосредоточенно посмотрела на Эмму:

– В таких случаях говорят, что Бог троицу любит.

Похороны Адель Фарли состоялись через несколько дней. Фабрику в этот день закрыли, и все рабочие вместе с прислугой из усадьбы пошли на похороны. Маленькое кладбище, примыкающее к церкви, было переполнено: пришли и деревенские, и местная знать, приехали друзья семьи со всех концов графства.

На третий день после похорон Оливия Уэйнрайт вместе с Эдвином уехала в Лондон. Ровно через неделю уехал и Адам Фарли, чтобы побыть со своим младшим сыном в доме свояченицы в городке Мэйфер, что на юге графства.

Ответственным за работу на фабрике, к великой радости Джеральда Фарли, был назначен Эрнст Уилсон. Бессердечный, глупый, безответственный Джеральд, которого нисколько не тронула смерть матери, думал лишь об открывшихся теперь перед ним бесчисленных возможностях. Надеясь, что отец приедет не скоро, он решил во что бы то ни стало упрочить на фабрике свое положение.