Текст книги "Время Тьмы"

11

Лихорадочное беспокойство расползлось по обозу, как болезнь. Невидимое присутствие Белых Рейдеров преследовало их днем, как угроза Тьмы – ночью, и весь тот день и следующий Руди ощущал ее, двигаясь по бесконечной дороге. Он слышал это от других путников, он видел это в движениях беженцев, которые держались тесной, безбрежной, оборванной толпой вокруг ядра, представлявшего собой правительство величайшего Королевства на Западе Мира.

Многочисленные семьи спешили следом за ним, мужчина, толкавший до краев нагруженную тачку, бранил измученную женщину с ребенком на руках и козой на обтрепанной веревке, требуя торопиться, торопиться, пройти чуть дальше по дороге прежде, чем кто-нибудь – Тьма, волки, невидимые Рейдеры – доберется до них. Позже Руди прошел мимо них, сидящих усталой кучкой на истертом мильном камне, голодный ребенок плакал, а мужчина и женщина угрюмо смотрели через плечо на пустую землю позади.

Нарастало раздражение. При переправе через реку Мебиджи, мост на которой был смыт необычной в это время года бурей в горах, Алвир и аббатиса Джованнин обменялись резкими упреками из-за груза церковных архивов, которые аббатиса взяла из Гея. Архивы можно било оставить – повозки были нужны для раненых и больных, ослабевших из-за плохого питания и непосильного пути.

Аббатиса отрезала:

– Да, и тогда все свидетельства о прошлых порядках, которые ставят власть Бога выше приказов человека, могут быть тоже оставлены позади, когда мы достигнем Убежища.

– Не говори глупостей, женщина! – рычал Алвир. – Богу лучше владеть душами, чем грузом заплесневелых бумаг.

– У него есть души, – огрызнулась аббатиса, – или будут. Если ты беспокоишься о душах, мой господин, отринь приближенное к тебе зеркало Сатаны, твоего любимого заклинателя, и позволь любезному тебе больному ехать на его месте. Человек, который слушает советы колдуна, в последнюю очередь должен говорить о душах.

После переправы через реку беженцы вымокли, и силы их иссякли, а ведь они прошли всего несколько миль. Ядро конвоя остановилось в покинутой деревне и укрылось в каменных домах, полуразрушенных, опаленных огнем, который их защитники развели, отражая нападения Тьмы, или обрушенных силой самой Тьмы. Те, кто не смог поместиться в домах, растеклись как вода по затопленной равнине, образовав огромный беспорядочный город из палаток и самодельных укрытий, окруженный широким периметром сторожевых костров на фоне надвигающейся ночи.

Руди развел костер за маленьким откосом на земле, в сотне ярдов от крайнего дома. Он нашел небольшую землянку, вырытую в склоне холма, которая в лучшие дни использовалась как дровяной склад: тут и сейчас было достаточно поленьев. Сам холм загораживал дорогу и лагерь и был отличным заслоном от резкого, пронзительного западного ветра.

Весь день вдали виднелись горы, заметно выраставшие на западе и на юге. Теперь, на исходе дня, они нависали, как черная стена, на фоне затянутого тучами вечернего неба. Вершины их овевали бури и, когда ветер немного разрывал пелену облаков, белая мантия зимы. Ему сказали, что Перевал Сарда лежит высоко в этих горах. Руди подумал о снеге и поежился. Он привык быть голодным как волк все время, и, к собственному удивлению, его тело, казалось, приспособилось к бесконечной ходьбе и усталости ночной стражи. Но с тех пор, как Руди попал в Королевство Дарвет, он постоянно мерз. Руди спрашивал себя, удастся ли ему вообще когда-нибудь согреться.

Когда совсем стемнело, появились Альда и Медда и принесли ему подогретого вина. Руди благодарно потягивал его маленькими глотками, думая про себя, что лучше бы у него было с полдюжины чашек самого скверного черного шоферского кофе и горсть таблеток кофеина. Все же, рассуждал он, глядя поверх золотого ободка кубка на темные глаза девушки, это лишнее доказательство ее внимания и неравнодушия к нему.

«Альда, Минальда, – думал он с отчаянием, – ты – чертова королева Дарвета, а я – приблудный бродяга, и почему это случилось со мной?»

Его влечение к ней было осязаемым, неотступным, но они не могли даже коснуться друг друга. Медда сидела – толстый куль молчаливого неодобрения – по другую сторону костра, достаточно далеко, чтобы не расслышать их разговора, если они понизят голос. В остальном ее присутствие придавало им респектабельность, без которой Альда никак не могла бы встречаться с ним.

– Алвир не разгневается, если узнает, что ты вот так приходишь? – спросил Руди, не отводя глаз от темноты. Это был солдатский прием, которому научил его Ледяной Сокол: не смотреть в костер. Он слепит глаза, которые не замечают ночных движений.

– О... – она не ожидала этого вопроса. – Возможно, Алвир беспокоится обо мне.

– Если бы ты была моей сестрой, я бы тоже не спускал с тебя глаз.

– Глупый, – она улыбнулась ему. – Он беспокоится о моем «положении». Для того и есть Медда.

Руди бегло взглянул через костер и встретил презрительный взгляд толстухи. Она неприязненно смотрела на него всякий раз, когда их пути пересекались в эти последние пять дней, и сегодня он чувствовал молчаливое напряжение между Альдой и Меддой, говорившее громче всяких слов. Он догадался, что няня укоряла очаровательную молодую женщину, которая когда-то была ее маленькой девочкой, и просила не ходить ее ночью ради встречи с простым часовым и чужаком. Он почувствовал в этом холодном молчании, как шел разговор: он знал, что Медда напомнила Альде о ее положении в жизни и получила резкий ответ.

– Если это причинит тебе неприятности... – начал он.

Она покачала головой, грива ее распущенных волос соскользнула на меховой воротник плаща.

– Я не могу спать, – сказала она. И их глаза встретились в безмолвном понимании.

Так они какое-то время молчали, сидя рядом не совсем близко, не соприкасаясь, только чувствуя удовольствие от присутствия друг друга. Руди смотрел в темноту перед кругом костров и вслушивался в звуки ночи. Вдалеке он увидел темную фигуру, идущую к лагерю вдоль линии широко разбросанных огней, и знал, что это был Ингольд, который теперь редко спал, но делил свои ночи между одиноким молчаливым обходом стражи и долгими часами созерцания своего волшебного кристалла в предрассветной прохладе.

Ветер гнал с запада тучи, затеняя свет луны. Лагерь, скрытый холмом, был достаточно далеко, чтобы создать иллюзию уединения, хотя лунный свет просачивался сквозь облака, и Руди был уверен, что они в безопасности. Он меньше боялся Дарков, чем Белых Рейдеров или волков, хотя во всем этом туманном мире не было никакого движения и воя.

Так они пили пряное вино, принесенное Альдой, и разговаривали обо всем и ни о чем, о своем детстве и прошлой жизни, обменивались воспоминаниями, как пара детей меняется мраморными шариками. Собралось еще больше туч, сгустилась темнота, огонь костра согревал тела и освещал их лица.

Короткий ливень, без предупреждения хлынувший с неба, застал их врасплох. Взявшись за руки, они побежали в землянку, Медда ворчала позади, остановившись подобрать брошенный кубок для вина и палку из костра. Они, смеясь, заскочили в дверь. Изнутри едва можно было видеть Медду, нагнувшуюся над факелом, чтобы прикрыть его от дождя, и бредущую, брюзжа, по высокой траве. Но на секунду они были один на один в сырой, пахнущей землей темноте домика.

Счастье от мысли, что они впервые наедине, вне поля зрения других, пришло к ним обоим, и их смех оборвался. В темноте лачуги он слышал дыхание Альды и чувствовал, что она была испугана чем-то, чего никогда не ощущала раньше, чем-то таким, чего она не была еще готова принять сама. Она не шевельнулась, когда он поднял руки, чтобы отбросить ее распущенные волосы. Ее щека была холодной, когда он прикоснулся к ней. Он чувствовал, как она дрожала, чувствовал, как ее дыхание становится быстрым и неровным.

Она положила руки ему на плечи, сопротивляясь его объятьям, плащ соскользнул с ее плеч и упал с глухим шелестом к ногам. Руди страстно поцеловал ее. Хотя Альда слабо протестовала, она не отстранилась. Прильнув к нему, она трепетала, когда руки гладили ее нежную кожу под мягкой материей платья, ее руки скользнули вверх по его плечам сначала неуверенно, потом сжимаясь сильнее и сильнее, словно не желая его отпускать. Несмотря на охватившую его страсть, здравый смысл подсказывал ему, что Медда скоро будет тут, что старая няня, возможно, уже все поняла и готова излить на них свое негодование.

На миг оторвавшись от жарких губ Альды, он поднял голову и обернулся. Дождь перешел в слабую морось, и в прозрачном свете луны, прорвавшейся сквозь облака, он увидел Медду. Она стояла в четырех футах и не смотрела в их сторону. Хотя ее глаза были открыты, она, казалось, вовсе ничего не видит. Винный кубок висел, забытый, в бесчувственной руке, факел упал в лужу у ее ног. Все это Руди видел через плечо Альды долю секунды, и вдруг почувствовал на лице прохладное дуновение ветра откуда-то из темноты.

С силой, пришедшей от одного лишь ощущения ужаса, он отбросил Альду в землянку и захлопнул дверь с грохотом, подобным выстрелу. Она упала на стену, хватаясь за нее, чтобы удержаться, глаза ее расширились от страха и непонимания происходящего.

– Дай мне какую-нибудь палку, – резко скомандовал он.

Настороженная его тоном, она повиновалась немедленно. Он запер дверь на палку, как на засов, и нашел еще одну, чтобы подпереть дверь клином, его руки дрожали от шока.

– Там снаружи Дарк, – прошептал он. Она ничего не ответила, но в тусклом свете единственного окна землянки он увидел, как ее глаза распахнулись в смертельном страхе. – Он поразил Медду.

– Ох! – всхлипнула она.

– У тебя есть что-нибудь, чтобы развести огонь?

Она, ошеломленная, слабо покачала головой. Потом внезапно повернулась, осматривая почти неосвещенную внутренность комнаты.

– Тут везде дрова, – сказала Альда тихим и напряженным голосом. – Твой костер снаружи...

– До костра долго идти, – коротко ответил Руди. – И дождь, возможно, затушил его. В любом случае я не оставлю тебя одну.

Потолок лачуги едва позволял ему стоять во весь рост. Позади него Альда собирала хворост и делала из него маленькую горку с сухими листьями и ветками вместо трута, работая быстро, не выказывая страха, который, должно быть, рвался из нее.

Готовый ко всему, Руди опустился на колени и потрогал дерево. Мягкое и трухлявое. Нужен ли особый сорт дерева, чтобы добыть из него огонь трением? В любом случае, эта труха не подойдет. Он осмотрел рукоять своего меча.

«Сталь. Кремень и сталь».

Стоит ли пытаться высечь искру стальным лезвием меча, рискуя сделать его негодным для боя? В любом случае, стены землянки были сделаны из обмазанного глиной плетня, а не из камня, не говоря уже о кремне.

Дождь теперь слабо, но настойчиво барабанил в переднюю стену. Луна, должно быть, опять спряталась, потому что он почти ничего не видел в темноте. Внезапно Руди почувствовал, что тот же прохладный ветер вьется из щелей двери. Он шевелился в сухом дереве, слабо, сухо шелестел среди листьев и перехватил дыхание в горле удушающей хваткой ужаса.

«Кремень, – думал он сквозь панику, – нам нужно как-нибудь высечь искру».

– На тебе есть какие-нибудь драгоценности? Вообще какие-нибудь камни?

Она покачала головой, глаза ее были расширены.

– Слушай, отныне всегда носи золотое кольцо с куском кремня размером с грецкий орех и никогда его не снимай, ты поняла?

– Хорошо, – задыхаясь, прошептала она.

«О чем, черт побери, я говорю? После этого ничего уже не будет».

Альда притаилась сзади, отодвинувшись, чтобы не мешать его руке с мечом, хотя от страха ей хотелось прижаться к нему. Наверху, рядом с верхней частью двери, Руди услышал звук мягкого удара, как пробное постукивание пальцами, а потом слабое царапанье по толстому оконному стеклу. Его сердце сильно колотилось, разнося боль по всему телу.

Руди думал: «Все, что я могу, это сделать выпад прямо и вниз по тому, кто войдет в эту дверь. Что будет камнем? Что – кремнем? Что даст искру? Господи, сделай так, чтобы Ингольд был здесь. Он может создать огонь одним взглядом на дерево. Интересно, смогу ли я сделать это?».

К нему вернулись слова Ингольда, сказанные во тьме надвратной башни, когда огонь пламенел на его раскрытой ладони. «Вы знаете, что это... по тому настоящему имени, которым называете его..."

Руди посмотрел на кучку дров, сухих листьев и трута, рассыпанных внизу. «Его настоящее имя...» Может, это было что-то вроде магического наименования огня. Но как ни называть его, огонь есть огонь.

Запах у него был тот же и яркость. Он прикинул, какой будет запах, если зажечь те ветки – по-своему сладкий и резкий. Посыпятся шипящие маленькие золотые искры, слабые потрескивающие звуки. Он вызывал их в сознании, форму, запах и яркость, напрягая глаза и мысли, чтобы увидеть трут в сгущающейся темноте.

Он видел лишь то, что комната постепенно исчезает; даже осознание присутствия Альды, стоящей на коленях рядом с ним, и своего ледяного страха смерти, ожидавшей за дверью, становилось менее важным, чем огонь, огонь просто как самоцель. Руди видел его, слышал, чувствовал его запах; знал, как он зашипит по этому труту. Сухие листья чуть трепетали от ветра. Издалека он видел Альду, прижимавшую сжатые пальцы к белым губам, все без единого звука.

Отрешенно он увидел в своем сознании огонь в момент первой его вспышки и точно знал, как это будет. Он видел его, только еще не мог коснуться. Руди чувствовал, как его сознание и тело расслабились, переносясь на некое расстояние, его взгляд на мир изменился, сузившись до форм сухих листьев, трута и дерева, которые он мог видеть вполне ясно в полной темноте. Дрова, сухая кучка листьев, маленькие золотые искры, как звезды... Не двигаясь, переместил свое сознание от того места, где был, до того, где был огонь, так легко, словно сорвал цветок, растущий по другую сторону забора.

Сверкнула внезапная короткая вспышка маленьких золотых искр, и пополз резкий сладкий запах горящих сухих листьев. Руди все еще отрешенно наклонился вперед, спокойный, немного удивляясь, не было ли это галлюцинацией, но все же уверенный, что нет, положил один трут, потом другой в огонь, настоящий огонь там, где раньше его не было. Свет быстро распространился по комнате, отбросив веселые тени через его лицо и отплясывая сверкающую сумасшедшую жигу триумфа, отразившуюся в маленьких точках света в глазах Альды, когда она молча приносила новые толстые поленья.

И потом это ошарашило его, как удар дубины. «Я сделал это, – дошло до него, – я сделал это!» Жар обжигал его дрожащие пальцы и протекал в холодную плоть ладоней и лица. Ветер, так зловеще шелестевший за дверью, задрожал, потом ослабел и исчез, и снаружи землянки настала жуткая тишина, нарушаемая лишь слабой дробью стихающего дождя.

Сознание Руди рокотало, как гром, в триумфальном бушевании. Казалось, часть его души кричала: «Я сделал это! Я вызвал огонь, и огонь пришел», – а другая говорила: «Я не мог сделать этого». Но реальней, чем что бы то ни было, глубже, в самом его сердце, было только спокойное знание, чистое и маленькое, как огонек, – он вспоминал о той первой вспышке пламени в сухих листьях и понимал, что смог это сделать только он.

Потом Руди взглянул вверх и встретил полные ужаса глаза Альды. Они были дикими от страха, страха с примесью истерии, облегчения и суеверного ужаса, боязни Тьмы, огня и его. Он видел отражающуюся в ее глазах свою новообретенную мощь, чужую, чуждую и невероятную для других.

Она не могла спросить, а он не мог ответить, и с минуту они лишь смотрели друг на друга в свете костра, как раньше они смотрели, потрясенные обоюдным осознанием своей страсти. Потом с рыданием, которое, казалось, исторгнет ее душу из тела, она бросилась в его объятия, дико плача, вцепившись в него, словно он был последней надеждой всей ее жизни. Магия, ужас и смерть отступили, напряжение схлынуло с почти физическим шоком, и он сжал хрупкую девушку в объятиях, которые, казалось, раздавят их, и зарылся лицом в ее черные волосы. Отчаянно они отдались любви на своих плащах, разложенных на полу, а огонь отбрасывал пляску их теней на низкие стропила.

Потом Альда спала, ее страх выплеснулся в страсти, а Руди лежал без сна, меч рядом с рукой, глядя на огонь и позволяя мыслям о прошлом и будущем течь своим чередом, пока дождь снаружи не прекратился и наступил рассвет.

– Думаешь, это бой? – кричал Гнифт голосом, режущим, как лезвие его зазубренного меча. – Бей его! БЕЙ ЕГО! – Ледяной Сокол с восемнадцатидюймовой палкой осторожно сделал ложный выпад в сторону своего противника, массивного стражника, вооруженного трехфутовым расщепленным бамбуком, который пускал кровь не хуже стали.

Лицо и руки капитана были в его отметинах; Руди, сидевший в стороне, поежился. Джил, как он заметил, смотрела с возбужденным интересом. Она выглядела, будто уже приняла участие в этой игре, и ей досталось больше всех.

Упрямство беспредельное, думал он, они убьют ее прежде, чем она откажется от этой службы.

Гнифт кричал:

– Нападай на него, ты, хныкающий трус! Нечего заниматься с ним любовью!

Великан сделал выпад, и Ледяной Сокол вышел из круга. Разъяренный Гнифт шагнул вперед под арку их деревянных мечей, схватил за черную тунику капитана и толкнул его вперед в схватку. Результат был кровавым, болезненным и изнурительным для обоих бойцов.

Руди задумчиво сказал:

– Однажды кто-то пырнет этого маленького ублюдка.

– Гнифта? – Джил подняла разбитую бровь в веселом удивлении. – Не так кровожадно, Руди.

Руди вспомнил, как видел Гнифта, бранившегося с Томеком Тиркенсоном, огромным наместником Геттлсанда, вчера вечером примерно в это время на исходе дня после долгого марша. Может, Джил была права.

Они смотрели, сидя бок о бок на грунтовой площади у импровизированной тренировочной арены. Лагерь вокруг них в очередной раз устраивался на ночь. Скоро настанет время получать пайки и разводить сторожевые костры.

Руди заметил, что Джил выглядела вымотанной и измученной: тонкая, почти бесполая тень с огромной спутанной гривой черных волос. Он знал, что вдобавок к маршу и караулам она по ночам тренировалась сама, на голодном пайке, с ноющей, полузажившей раненой рукой, словно сознательно доводя себя до изнурения.

Ветер дул с гор и омывал лагерь, как наступающий поток. Утесы теперь возвышались над ним, грандиозно близкие, затемняя западное небо. В то утро они миновали перекрестки, которые охраняли потрескавшиеся каменные кресты, и побрели по большой дороге, ведущей на Перевал Сарда. Тут было холоднее и безлюднее.

Смеркалось. Ледяной Сокол отбивался, отступая под размашистыми ударами меча своего противника. Пот градом катился по его лицу, белому в обрамлении волос цвета слоновой кости, его глаза выражали отчаяние от изнурения.

Бранясь, изрыгая проклятия, Гнифт кружил вокруг бойцов, под конец легко ступил за капитана и ловкой подножкой сбил его с ног. Ледяной Сокол упал, противник обрушился на него, как неумолимая смерть. Последовало молниеносное движение. Молодой человек вскочил под взмахом длинного меча и резко ударил стражника, превратив выпад в круговой бросок, его противник рухнул плашмя на спину в грязь. Ледяной Сокол подобрал оба меча и поднялся на ноги, тяжело дыша. Здоровяк лежал на земле, пыхтя и ругаясь. Гнифт кричал:

– Если ты свалил своего противника, мало отнять его меч и стоять, как дурак. Если ты это сделаешь...

Руди, на которого последний маневр произвел сильнейшее впечатление, прошептал:

– Все воины должны уметь это? Я имею в виду гвардию Алвира и войска Церкви?

– В основном да, – заметил рядом с ним тихий голос Ингольда. – Гнифт строже, чем другие, и стража славится тем, что имеет лучшего инструктора на Западе Мира. Конечно, для разных стилей боя разные методы. В Алкетче, например, они тренируют свою знаменитую кавалерию, приковав раба за запястье к железному столбу в центре зала, дают ему меч в свободную руку, и кавалеристы отрабатывают на нем в конном строю сабельную атаку.

– Откуда же они берут столько людей? – полюбопытствовал Руди. – Кто-то советовал мне никогда не посещать Алкетч.

Джил скользнула взглядом со старого следа кандалов по запястью колдуна на его спокойное лицо и сказала:

– Кто-то однажды говорил мне, что вы были рабом в Алкетче.

– Да? – глаза Ингольда блеснули. – Да, я был рабом и вообще много чем занимался в течение своей долгой, но никчемной жизни. Руди, если ты можешь уделить мне минутку, я бы хотел поговорить с тобой наедине.

Он поднялся и пошел через освещенный оранжевым светом лагерь, Руди последовал за ним. Они прошли мимо стоящих вдалеке повозок Алвира, Руди разглядел мрачные знамена Дома Дейра и понял, что Минальда со своим сыном находится здесь же.

Он едва перекинулся словом с Альдой в течение дня. Она отворачивалась, молчаливая и застенчивая, как бы отстраняясь от разрушительной близости последней ночи. Руди был в замешательстве, но не больше – она отдалась ему в страсти, которая последовала за напряжением и ужасом, такие вещи могли совсем по-другому выглядеть с наступлением утра. Это было, возможно, горе от смерти Медды, хотя Альда не могла не знать после того, как стражники привели несчастную спотыкающуюся зомби, которая была ее преданнейшим другом в лагере, что не было никакой возможности взять ее с караваном. Это мог быть стыд, и если не за близость, так за невольную измену Королю. Руди уже задумывался над этим. Альда редко говорила об Элдоре и заметно краснела при упоминании его имени. Кроме того, это мог быть стыд просто за то, что она переспала с простолюдином, – хотя, судя по историческим свидетельствам, походя упомянутым Джил, это не совсем волновало женщин королевской крови – или, скорее всего, страх и своего рода отвращение от того, что она спала с колдуном. Альда была послушной и преданной дочерью Церкви. Руди помнил ее полный благоговения и ужаса взгляд через новый блеск огня.

Но какой бы ни была причина, он не чувствовал в Альде никакой злости по отношению к себе, только страшное смущение. И он знал, оглядываясь на квадратный серый силуэт повозки на фоне чернеющего неба, что должен ждать своего часа. Хотя ему не терпелось снова быть с ней, он понимал, что поспешный натиск может быть роковым. Он знал Альду и знал, что под ее обманчивой мягкостью кроется железная воля. При всей ее тихой робости, она не была женщиной, которую можно против воли затащить в постель...

Он заставил себя отвести глаза.

– Сейчас, – Ингольд остановился на поросшей травой поляне между лагерем и сторожевой линией, где уже разводили костры. Здесь они были одни, и лагерь и костры пропадали в расплывчатых вечерних сумерках. Ветер нес холодный запах дождя, шелестя по траве и светлым пятнам каменистой земли под ногами. – Ты сказал, что вызвал огонь прошлой ночью. Покажи, как ты это сделал.

Руди собрал несколько веток, оброненных теми, кто разводил костры, и нашел участок сухой земли. Он взял немного высохшей коры, чтобы сделать трут, и сел, скрестив ноги, перед кучей дров, завернувшись в плащ. Руди расслабился, отгородившись от запахов лагеря, дыма и сырой травы, мычания скота. Он видел лишь ветки и кору и то, как они загорятся.

«Больше дыма, чем от вчерашних листьев, – думал он, – маленькое пятно, вроде тех, что делают увеличительным стеклом от солнца... не такой запах, как от листьев...»

Огонь появился намного раньше, чем в прошлый раз.

Руди послал Ингольду взгляд, в котором был намек на триумф, смешанный с беспокойством. Колдун с минуту бесстрастно смотрел на пламя, потом без движения погасил его. Он достал откуда-то огарок свечи и поднял его в нескольких футах от глаз Руди.

– Зажги свечу.

Руди зажег.

Ингольд задумчиво задул ее и с минуту молча рассматривал беловатую струйку дыма. Потом отставил свечу в сторону. Из мешочка на поясе он извлек веревку со свисающим кусочком свинца на ней, похожим на рыболовное грузило. Он держал веревку перед Руди и остановил колебания подвешенного груза свободной рукой.

– Заставь его двигаться.

Это было похоже на то, как зажечь огонь, только по-другому, и Руди с легкостью выполнил его просьбу.

– Гм, – Ингольд забрал свинцовый груз и молча спрятал его.

Слабое дуновение вечернего ветра шевелило траву рядом с ними. Руди нервничал, в душе смущенный тем, что он сделал.

– Что это? – нервозно спросил он. – Я имею в виду – как я могу это делать?

Колдун одернул рукава.

– Ты знаешь это, – сказал он, – лучше, чем я, – их глаза встретились. Между ними, как искра, проскочило понимание чего-то, известного лишь тем, кто сам чувствовал, что это такое. Для этого даже не было слов в языке тех, кто не знал. – Вопрос – это ответ, Руди. Вопрос – это всегда ответ. Но что до твоей силы, то я скажу, что ты был рожден с ней, как все мы.

Мы, подумал Руди, мы.

Он заикался, зная, что Ингольд прав, его сознание боролось с сетями невозможного.

– Но... я хочу сказать... я никогда не мог этого делать раньше.

– В своем мире не мог, – сказал Ингольд. – Или, может, и мог – ты когда-нибудь пытался?

Руди молча беспомощно покачал головой. Это никогда не приходило ему в голову после того, как прошло детство. Но незванные впечатления вторглись в его память, впечатления от снов, которые были у него в далеком детстве еще до школы. Вещи, в которых Руди не был уверен, делал ли он их наяву или только во сне. Память о некоей потребности в его душе ударила, как стрела, потребности более глубокой, чем любовь к Альде; бессловесное томление, так глубоко похороненное в нем, что он никогда не чувствовал его утраты в течение всей своей бесцельной жизни. Потребность в чем-то, что у него отобрали, когда он был слишком юн, чтобы отвоевать обратно. И, как ребенок, он почувствовал, что слезы душат его.

– Никогда? – прошептал Ингольд, его глаза были, как у дракона, которые держат и отражают, зеркало, которое поглощает душу. В нем Руди видел свою собственную память об искре, выпрыгивающей из сухих листьев, темный испуганный взгляд глубоких голубых глаз. Он видел рассыпающиеся картинки из детских снов и чувствовал глубокое горе, которое ощутил, когда в первый раз понял, что это невозможно. Голос Ингольда держал его, как бархатная цепь. – У тебя талант, Руди. Но даже твоя малая сила опасна. Ты это понимаешь?

Руди кивнул, едва в силах дышать.

– Сила будет увеличиваться, если я узнаю, как использовать ее правильно?

Старик слабо кивнул, небесно-голубые глаза были далеки и спокойны, как вода.

– Вы научите меня?

Теперь голос был очень мягким:

– Почему ты хочешь учиться, Руди?

Он в первый раз по-настоящему почувствовал все пугающее могущество старика. Голубой взгляд, как копьем, пронзил его мозг так, что он не мог ни отвечать, ни укрыться от него. Он видел собственные мысли, обнаженные перед этим взирающим могуществом, беспорядочную кашу полуоформленных стремлений и эгоистичную, несоразмерную снисходительность к своим страстным эмоциям, мелочность, леность, чувственность, тысячи грязных тупых заблуждений в прошлом и настоящем, сумрачные тени, которые он задвинул в глубину души, исследуемые пронзающим лучом.

– Я не знаю, – прошептал он.

– Это не ответ.

Руди отчаянно пытался думать, выразить больше для себя, чем для старика эту ужасную потребность. Это, внезапно понял он, было то, что Гнифт давал твоей отваге, твоему духу, твоему телу, заставляя тебя понять свою собственную правду прежде, чем ты сможешь ее выразить перед другим. Тогда он понял, почему Джил тренировалась со стражниками, понял узы доверия и понимания, лежащие между Ингольдом и Янусом. И он знал, что должен ответить правильно, иначе Ингольд никогда не согласится быть его учителем.

«Но правильного ответа нет! – кричала другая половина его сознания. – Это ничто, это не больше чем успокоение. Только осознание того, что это правильно, и я должен делать это. Только то, что я не был удивлен, когда смог вызвать огонь. Но это звучит по-разному для всех, для всего».

И внезапно Руди узнал, понял, словно что-то перевернулось внутри него, и сфокусировалась правда его собственной души.

«Скажи правду, – говорил он себе, – даже если это глупость – это правда».

Он прошептал:

– Если я не научусь этому – не будет никакой опоры. Это опора всего.

Слова много значили для него, хотя, возможно, были абракадаброй для колдуна. Он чувствовал, будто другой человек говорил через него, вытягивая ответ из его расслабленного сознания гипнотической силой бездонного взгляда.

– Что за опора? – давил на него Ингольд, спокойный и неумолимый, как смерть.

– Знание – не знание чего-нибудь, но просто Знание. Знание опоры – это опора; обладание ключом, вещью, которая имеет смысл, это смысл. Все имеет свой ключ, и знание – вот мой ключ.

– А-а.

Освобождение от этой давящей силы было подобно пробуждению, но пробуждению в ином мире. Руди обнаружил, что весь взмок, словно от физического шока или от напряжения. Он удивился, как мог просто подумать о безобидности Ингольда, как он вообще мог не быть боящимся, преклоняющимся, любящим старца.

Выражение сдержанного удовольствия быстро скользнуло по лицу старика, и с медленным просветлением Руди начал осознавать всю безбрежность магии Ингольда, видя ее отражение в собственных возможностях.

– Ты понимаешь, что это есть, – сказал колдун немного погодя. – Понимаешь ли ты, что это значит?

Руди покачал, головой.

– Только то, что я буду делать то, что должен. Я должен делать так, Ингольд.

На это Ингольд улыбнулся про себя, словно вспоминая другого очень серьезного и совсем юного мага.

– А это значит делать то, что я буду тебе говорить, – сказал он. – Без вопросов, без споров, к лучшему для твоих возможностей. И только ты знаешь, что есть лучшее. Тебе придется запомнить очень много кажущихся бессмысленными, глупых вещей, имен, загадок и стихов.

– У меня скверная память, – признался Руди со смущенным видом.

– Тогда я советую тебе улучшить ее, и побыстрей, – глаза снова стали холодными, далекими, и в режущем требовательном тоне Ингольда Руди еще раз почувствовал проблеск этой жгучей силы. – Я не воспитатель, у меня своя работа. Если ты хочешь учиться, Руди, ты должен учиться так, как требую я. Это ясно?

На долю секунды Руди подумал, что будет, если он скажет: «А если я не смогу?».

Но если вопрос – это ответ, ответ, конечно, будет: «Тогда ты не сможешь».

Это был исключительно его выбор. И хотя Ингольд будет таким же дружелюбным, как и раньше, он никогда больше не коснется этой темы.

Руди увидел свое будущее, внезапно прояснившееся, и то, что будет означать это обязательство: перемену, непривычную, всеобъемлющую, безвозвратную и пугающую, во всем, чем он был, все, что он сделает или кем станет. Выбор был навязан, он должен был принять решение, от которого никогда не сможет отказаться и которое никогда больше ему не представится принять снова.