Текст книги "Неуловимый граф"

Глава 7

Граф вошел в библиотеку и без сил бросился в кресло. Его высокие сапоги для верховой езды были покрыты толстым слоем пыли, вид у него был разгоряченный и усталый.

Он выехал еще ранним утром и проделал не одну милю, объезжая окрестности Лондона.

По пути ему попалось не меньше сотни черных лошадей с белыми звездами на лбу или без них, но нигде поблизости не было заметно девушки, хоть немного похожей на Калисту.

– Не желаете ли освежиться, милорд? Что-нибудь прохладительное? – Дворецкий уже стоял около него, ожидая приказаний.

– Принеси мне брэнди!

Когда слуга принес то, что он просил, граф начал потихоньку потягивать янтарную жидкость, невидящим взглядом уставившись куда-то в пространство. Вот и еще один день прошел, и ни он, ни нанятые им с помощью бывшего сыщика люди так и не обнаружили никаких следов местопребывания Калисты.

Как могла она столь бесследно исчезнуть? – спрашивал себя граф. Вопрос этот снова и снова вспыхивал в его мозгу, возникал постоянно, днем и ночью, не давая заснуть.

Лежа без сна и без конца размышляя о случившемся, граф наконец признался самому себе, что чувства его к Калисте были совершенно не похожи на то, что он когда-либо испытывал к женщинам.

И все же должно было пройти несколько дней', прежде чем он понял, что то, чем полна его душа, – это не гнев, не возмущение и не разочарование оттого, что все его планы рухнули, – нет, чувство это можно было назвать только одним словом – это была любовь!

Сейчас, как и ночью, он размышлял, в каком странном, неожиданном обличье эта любовь явилась к нему!.

Прежде, влюбляясь в женщину, он был всегда одурманен жаждой наслаждения, безумным желанием обладать ею, не замечая ничего, кроме ее внешней прелести и привлекательности. С Калистой все было совсем по-другому. Он полюбил ее, – как он теперь понимал, хотя тогда ему еще и в голову это не приходило, – в ту ночь, когда они разговаривали на берегу озера, и она сказала: «Представьте себе, как это было бы прекрасно – прийти сюда с человеком, которого любишь!»

Голос ее был таким нежным и мелодичным. И потом она добавила: «И знать, что тысячи и тысяч звезд, сверкающих в небе, – это чудесные светлячки, которые исполнят все ваши желания, а желать вы будете только одного – дать как можно больше счастья любимому человеку!»

«Я должен был еще тогда догадаться, – с отчаянием говорил себе граф, – что это именно та девушка, которую я искал всю жизнь!»

Девушка, которая всегда будет думать не о себе, а о нем, для которой его счастье будет дороже ее собственного. Каким же он был глупцом, говоря Калисте, что брак их будет деловым соглашением!

Как мог он так глупо и напыщенно рассуждать о том, что «у них есть много общего», что «их обоих интересуют лошади» или о том, что их брак «будет основан на взаимном доверии»?

– Видно, какое-то затмение нашло на меня, я просто сошел с ума! – вслух воскликнул граф.

Он понимал теперь, что Калисте необходимо было услышать совсем другие слова; он должен был сказать ей, что она нужна, необходима ему, как никогда не была ему нужна ни одна другая женщина, что она для него – все на свете, и он просто не может без нее жить!

Раньше ему никогда не приходилось говорить таких слов, потому что он не ощущал еще ничего подобного и не хотел лгать. Но теперь граф готов был сказать эти слова юной девушке с чудесным греческим именем Калиста, которая бежала от него, не желая стать его женой.

Дверь открылась, на пороге появился дворецкий.

– Харвелл хотел бы поговорить с вами, милорд, если вы можете уделить ему минутку.

– Что ему надо? – нетерпеливо спросил граф. Он был слишком погружен в свои мысли, и неожиданное вторжение раздосадовало его.

– Харвелл, насколько я понимаю, милорд, пришел сказать вам о необычной лошади, которую оставили в вашей конюшне.

Граф выпрямился в кресле.

– Необычная лошадь? – повторил он – Да, милорд.

– Немедленно пришли ко мне Харвелла! Граф поднялся, ожидая, пока дворецкий введет в библиотеку Харвелла – его старшего конюха, мужчину средних лет, досконально изучившего все повадки лошадей.

Дворецкий прикрыл за ним дверь.

– В чем дело, Харвелл? – спросил граф.

– Я подумал, что надо доложить вашей светлости о том, что произошло, – около часу назад в конюшню привели чужую лошадь.

– Кто привел ее?

– Мальчишка-оборванец, милорд, – тот самый, который вечно вертится тут, на площади, в надежде заработать пару монет.

– Ты спросил у него, откуда он взял лошадь?

– Конечно, милорд. Он сказал, что молодая леди дала ему два пенса и попросила отвести ее лошадь в конюшни. Я еще спросил, знает ли он, кто она, и он ответил, что как-то раз уже носил для нее сюда записку.

Граф вспомнил о письме, которое Калиста прислала ему, назначая встречу у моста через Серпентин.

– Что-нибудь еще? – спросил он.

– Ничего, милорд. Лошадь в хорошем состоянии, но голодная.

На мгновение граф застыл.

Затем, дав Харвеллу указания по содержанию Кентавра и отправив его, он подошел к окну и посмотрел на улицу, на деревья и кусты, росшие посреди Беркли-сквера.

«Как случилось, что я не увидел Калисту?»– думал он, глядя на площадь. Почему судьба оказалась столь жестока и немилосердна, что не позволила ему встретиться с ней, увидеть ее хотя бы мельком, когда он возвращался после проведенного в седле длинного и бесплодного дня поисков? Ему без всяких объяснений было понятно, что, только дойдя до крайней степени отчаяния, она могла расстаться с Кентавром.

Конь был голодным!

Ему невыносима была мысль, что Калиста, без сомнения, гораздо больше страдала от голода, чем ее любимая лошадь.

Вероятно, она уже истратила все деньги, которые взяла у него взаймы, или, возможно, их украли у нее.

Как могла она уберечься от бесчисленных воров, мошенников, мелких карманников, которыми кишел Лондон, особенно во время коронации?

– Голодает! Она голодает! – прошептал граф, и во взгляде его отразились боль и страдание, неведомые ему никогда прежде.

Бесконечно длинная служба в Вестминстерском Аббатстве подходила к концу, и зрители, присутствовавшие на коронации, чувствовали себя столь же усталыми, как и королева.

Весь Лондон проснулся в четыре часа утра от орудийного салюта в Гайд-Парке; заснуть снова было просто немыслимо – шумел народ, толпившийся на улицах, гремели оркестры, раздавался топот сапог – войска проходили по городу торжественным парадным маршем.

Специальная государственная королевская карета, поднявшись на холм Конституции, проехав по Пикадилли, затем вниз, по Сент-Джеймс-стрит и через Трафальгар-сквер, ровно в десять часов утра должна была доставить королеву в Вестминстерское Аббатство.

Лорды, пэры и их супруги прибыли на место задолго до этого момента; на всем пути, вдоль улиц, толпа радостно приветствовала их сверкающие золотом, украшенные фамильными гербами кареты.

Герцога Веллингтона встречали восторженными криками не только на улицах, но и в самом Вестминстерском Аббатстве; когда он шел по проходу к своему месту на возвышении, ему устроили такую овацию, что он был тронут до слез.

Граф поехал на коронацию неохотно, но он знал, что пропустить такое великое и радостное для всех событие было бы чревато большими неприятностями и вызвало бы много ненужных толков.

Он подумал, что его отсутствие на коронации, в довершение к тому, что его две недели не было в Лондоне, могло быть истолковано лордом Пальмерстоном и лордом Джорджем Бентинком как отказ выполнить свой долг чести и обвенчаться с Калистой.

А посему, облачившись в парадные одежды и гордо неся свою корону пэров, он прибыл в Вестминстерское Аббатство. Вид у него был такой мрачный и хмурый, что некоторые из его друзей с опаской покосились на него, не понимая, в чем дело, но предчувствуя недоброе.

Граф ожидал, что на церемонии будет невыносимо скучно, но, как и все остальные, он был зачарован царившей тут торжественной атмосферой, великолепием золота и пурпура, точно гигантской волной захлестнувшими Аббатство.

Величественное зрелище представляли выстроившиеся друг против друга пэры и их жены: первые в темно-вишневых одеждах, с мантиями, отороченными мехом горностая; вторые – ослепительно сверкающие всеми своими бриллиантами; великолепные, праздничные ризы епископов; алтарь, уставленный золотыми сосудами, – все это не могло не произвести впечатления; дух захватывало от царившего в Аббатстве многоцветья и пышности!

Когда появилась королева – детская хрупкая фигурка в глубине нефа, – граф забыл все едкие, язвительные слова, которые он говорил о ней раньше; в ее нежном, словно едва распустившийся бутон, лице было что-то очень трогательное и беззащитное. Она лишь недавно переступила порог детской, и вот теперь на ее неокрепшие плечики ложился тяжкий груз ответственности за судьбу целой нации.

Образ ее почему-то связывался у графа с образом Калисты; возможно, потому, что обе они были еще очень юные, чистые и неопытные, в обеих чувствовалась пронзительная незащищенность, ранимость, вызывавшая у мужчины непреодолимое желание защитить, уберечь их от всех жизненных опасностей и невзгод.

Луч солнца вспыхнул в волосах Виктории в тот момент, когда она стала королевой Англии. Все пэры и их супруги надели свои короны, запели серебряные трубы, и архиепископ представил королеву народу, повернув ее поочередно лицом ко всем сторонам света – к востоку и западу, к северу и югу.

В воздух взвились тысячи разноцветных вымпелов, флажков и шарфов, и оглушительные, радостные крики восторга и ликования завершили торжественную церемонию.

Медленно в толпе других пэров граф стал продвигаться к западным дверям. При выходе он столкнулся с лордом Пальмерстоном.

– Не могли бы вы оказать мне небольшую любезность, Хелстон? – поинтересовался тот.

– Ну, конечно, с удовольствием, – ответил граф.

– Не будете ли вы столь добры, чтобы поехать со мной сегодня вечером, в шесть часов, в Гайд-Парк? – Граф удивленно взглянул на него, и лорд Пальмерстон объяснил:

– Я обещал присутствовать при подъеме Чарльза Грина на его воздушном шаре «Королевская коронация».

Разговор пришлось на минутку прервать, так как лорду Пальмерстону нужно было отцепить свои бархатные одежды, край которых запутался в пышных одеяниях другого пэра. Затем он продолжал:

– Я присутствовал при первом подъеме воздушного шара Грина, три года назад, в Садах Воксхолла. Я был там с графом Д'Орсэем, и мы оба были потрясены этим величественным зрелищем. Возможно, вам известно, что Грин – первый воздухоплаватель, который стал использовать обычный светильный газ.

– Да, помнится, я слышал об этом, – заметил граф.

– После этого Грин перелетел через Ла-Манш и приземлился в герцогстве Нассау, в Германии. Сегодня вечером он поднимется в воздух, чтобы доставить в Париж особое послание о коронации ее величества. – Улыбнувшись, лорд Пальмерстон добавил:

– Будь я помоложе, я, кажется, полетел бы с ним! Однако мне придется удовольствоваться тем, чтобы отправить моему парижскому коллеге, министру иностранных дел Франции, официальное сообщение.

– Грин, без сомнения, выдающаяся фигура среди воздухоплавателей, – сказал граф, – хотя французы, к сожалению, опередили нас в небесах; они достигли замечательных успехов.

– До сих пор Грину везло больше, чем всем другим английским аэронавтам, – ответил лорд Пальмерстон, – поэтому мне хотелось бы сегодня напутствовать его и пожелать ему удачи. Надеюсь, вы составите мне компанию? Мне не хотелось просить женатых мужчин, они, конечно, захотят провести сегодняшний вечер в кругу своей семьи.

– Вашим предложением вы оказываете мне большую честь, – ответил граф общепринятой формулой.

– В таком случае, я заеду за вами приблизительно без четверти шесть, – сказал лорд Пальмерстон. Толпа людей, хлынувшая из дверей Аббатства, разделила их; началась всеобщая сутолока, каждый стремился поскорее найти свой экипаж.

Поскольку Харвеллу не в первый раз приходилось доставлять графа на подобные празднества, его господину не пришлось искать свою карету слишком долго, и вскоре он был уже у себя дома.

Всю дорогу он думал только о Калисте, с тревогой представляя себе, как она, одинокая и беззащитная, бродит по запруженным народом улицам, где кого только не встретишь сегодня; он боялся за девушку, воображая, какие опасности могут ее подстерегать.

Его беспрерывно точила мысль о том, до какого отчаяния она должна была дойти, чтобы расстаться с Кентавром.

Он знал, как сильно она была привязана к своей лошади; все же для него было своеобразным утешением сознавать, что она отдала Кентавра на попечение ему, а не матери; при этой мысли боль в его сердце немного утихала.

Еще до того как поехать в Аббатство, граф зашел в конюшни. Ласково, похлопывая Кентавра по холке, он жалел, что тот, если верить Калисте, всего лишь наполовину человек; ах, если бы он умел говорить!

Как и сказал ему Харвелл, конь был в хорошем состоянии, разве что слегка похудел – и граф раздумывал, сколько времени могло пройти с того дня, как Калиста, покинув гостиницу в Поттерс-баре, лишилась всех денег, что были у нее с собой.

– По-моему, с лошадью все в порядке, – заметил граф, обращаясь к груму.

– Так и есть, милорд. Она только вчера вечером была ужасно голодная, больше ничего.

– Корми ее как следует.

– Обязательно, милорд. Вы что-нибудь знаете о ней, ваша светлость? Откуда она появилась?

– Этого жеребца зовут Кентавр, – ответил граф.

Теперь, возвратившись с коронации и сбросив свою длинную, отороченную горностаевым мехом мантию на руки дворецкого, граф в глубине души надеялся, сознавая в то же время всю тщетность этих надежд, что дома его ждет письмо от Калисты. Однако никакого письма не было.

Коронация закончилась довольно поздно – только в половине пятого, и пока граф добрался от Аббатства до дома, у него оставалось время только на то, чтобы переодеться и быть готовым к без четверти шесть, когда, как они договорились, лорд Пальмерстон заедет за ним.

Оба джентльмена в карете министра иностранных дел в молчании проехали по Хилл-стрит, пока наконец лорд Пальмерстон не задал вопрос, который все время вертелся у него на языке:

– Когда состоится ваша свадьба, Хелстон?

– До конца лета.

– Я надеялся увидеть Калисту на королевском балу, – заметил лорд Пальмерстон, – но так как вас обоих не было, я решил, что вы уехали из города.

– Вы были правы.

– Передайте Калисте, что я с нетерпением жду дня ее свадьбы, и, надеюсь, вам обоим понравится тот подарок, который я уже приготовил для вас.

– Я уверен, что это будет нечто восхитительное, – ответил граф.

Он был рад, что до Гайд-Парка не так уж далеко.

Ему не хотелось отвечать на бесконечные вопросы лорда Пальмерстона или вызвать его подозрение своими невразумительными ответами.

По случаю коронации Гайд-Парк Превратился в огромную, шумную, разноцветную ярмарку.

Здесь знаменитый театр Ричардсона показывал драмы Шекспира, в которых участвовали лучшие актеры того времени, здесь расположились бесчисленные зверинцы и Цирки, павильоны восковых фигур и театры марионеток, не считая разного рода каруселей и народных представлений, палаток с различными чудесами и редкостями, прекрасно демонстрировавшими изобретательность своих владельцев, всеми возможными способами извлекавших деньги из карманов любопытной, охочей до зрелищ публики.

Пробираясь сквозь толпу, заполнившую ярмарку, вместе с лордом Пальмерстоном к месту запуска воздушного шара, граф, поглядывая по сторонам, скользил глазами по вывескам, призывавшим народ посмотреть на удивительных, невиданных толстяков и толстух, на пятнистых мальчиков-леопардов и прекрасных черкешенок, на готтентотскую Венеру, уродливых карликов и даму с двумя головами, на Живого Скелета и дрессированных свинок, а также узнать свою судьбу, которую предсказывали любому, кто пожелает, маленькие ученые лошадки-пони.

– Единственное зрелище, которое всегда приводит меня в восхищение, – это Дама с лицом свиньи! – заметил лорд Пальмерстон.

– А я слышал, что на самом деле это бурый медведь, которому тщательно выбривают морду и лапы, – ответил граф.

– Весьма вероятно, что это действительно так, – задумчиво сказал лорд Пальмерстон. – Мне кажется, кожа под мехом у медведей должна быть белой и напоминать человеческую.

– Придется нам следить за собой, – улыбнулся граф.

Они как раз вышли на большую открытую площадку, в центре которой стоял громадный, бросающийся в глаза своими яркими – красными и белыми полосами, воздушный шар Чарльза Грина.

Вид у него было более нарядным, чем у большинства воздушных шаров; обычную плетеную корзину заменили изящной обтекаемой формы ярко-красной гондолой, украшенной золотыми головами орлов на носу и на корме. Над ними развевались флаги Соединенного Королевства и Франции.

Поскольку полет предстоял необычайно важный, шар наполнили большим, чем всегда, количеством светильного газа, и кроме обычных удерживавших его на земле пятидесяти шести фунтов груза, его держали специально вызванные для этого тридцать шесть полицейских и двадцать рабочих.

«Королевская коронация»– шар, известный прежде под названиями «Королевский Воксхолл»и «Нассау», – производил удивительное впечатление, покачиваясь на туго натянутых веревках, грозя вот-вот сорваться с них и взмыть в небо. Две тысячи ярдов самого лучшего шелка, вывезенного из Италии в виде сырца и обработанного в Англии, колыхались от малейшего дуновения ветерка.

Когда министр иностранных дел и граф, дойдя до площадки, подошли к помосту, установленному перед воздушным шаром, их приветствовал лорд-мэр Лондона и другие сановники; затем их представили Чарльзу Грину.

Ему явно льстило всеобщее внимание, которое, по мнению графа, он полностью заслужил.

Он не только бесчисленное количество раз поднимался в воздух с пассажирами, но в последнее время проводил также и научные эксперименты по определению предела высоты, поставив в предыдущем году рекорд и поднявшись на своем шаре на двадцать три тысячи триста восемьдесят четыре фута.

Во время своего первого перелета через Ла-Манш он за пять минут поднялся на высоту тринадцать тысяч футов.

– Каковы ваши планы на будущее? – поинтересовался у него лорд Пальмерстон.

– Я надеюсь пересечь на шаре Атлантический океан, милорд, – ответил воздухоплаватель.

– От всей души желаю вам удачи, – сказал министр иностранных дел. – Ваш перелет, если только вы совершите его первым, впишет еще одну незабываемую страницу в славную историю Британской империи.

Они еще немного поговорили, после того как лорд-мэр представил их собравшимся, и лорд Пальмерстон вручил Чарльзу Грину письма, которые он приготовил для министра иностранных дел Франции, а лорд-мэр дал ему статьи и заметки о коронации для парижской прессы.

Когда все официальные речи закончились и были произнесены все полагающиеся в таких случаях приветствия и напутствия, граф спустился с помоста, чтобы осмотреть воздушный шар.

Гондола показалась ему очень просторной; граф заметил, что обхватывающие ее железные крепления снабжены специальными, изготовленными в Париже резиновыми лентами, которые должны были смягчить удар при посадке.

Граф обошел вокруг шара; желая увидеть его с другой стороны, и обратил внимание, что удерживающие его веревки протянуты к лужайке на берегу Серпентина.

Глядя на чуть колышущуюся серебристую воду, он живо вспомнил тот день, когда, получив письмо от Калисты, ждал ее на южной стороне моста, и она, примчавшись галопом, на всем скаку слетела с Кентавра к его ногам.

Кому, кроме нее, спрашивал себя граф, могла бы прийти в голову столь простая и оригинальная мысль – притворно упасть с лошади, и иметь, таким образом, возможность поговорить с ним с глазу на глаз, так, чтобы» мать ничего не узнала об их встрече?

Он никогда не знал, чего ожидать от нее, она всегда была непредсказуема, и граф внезапно ощутил острое, точно боль пронзившее желание увидеть ее вновь, смотреть в лицо, в эти чудесные, серо-зеленые глаза, слышать голос, рассказывающий разные интересные истории про лошадей, которых она так любила.

Он вспомнил, как дрожал и прерывался ее голос, когда она рассказывала ему о тяжелой жизни Шама, какое было в нем сострадание и сочувствие.

Именно такой и должна быть настоящая женщина, подумал граф, она должна чувствовать боль других, как свою собственную, ее должна тревожить и ранить чужая жестокость, всей душой она должна откликаться на страдание людей; однако все это отнюдь не было свойственно его знакомым, утонченным и искушенным в жизни дамам высшего света.

Теперь, когда он потерял ее, граф вдруг осознал, насколько выше, чище и умнее всех окружавших его до сих пор светских дам была эта юная, совсем еще неопытная девушка. А он? Куда он смотрел?

Как мог он быть настолько туп, чтобы с самого начала не понять, какую редкую, какую чудесную женщину он встретил?

Самовлюбленный слепец! Как мог он с первого же мгновения не заметить, какая она особенная, необыкновенная, совсем не похожая на других?

Всю жизнь он сознательно, а иногда и бессознательно искал женщину, которая была бы чем-то похожа на его мать, и могла бы занять ее место в его сердце и в его доме.

Женщину, которая обладала бы не только внешним очарованием и привлекательностью, но чем-то более тонким, скрытым в глубинах ее души и сердца, чем-то, к чему он стремился всем своим существом, но чего уже не надеялся обрести.

Калиста была с ним так долго, они были вместе все то время, пока он поправлялся, но он не понял, что она и есть та, которую искал, что в ней заключено все, о чем он так страстно мечтал, что желал найти в женщине; он был слеп, пока не потерял ее.

«Глупец! О, какой же я был глупец!»– проклинал себя граф, понимая, что ему нет оправданий.

Граф шел, ничего не видя вокруг, погруженный в свои мысли, не сознавая, куда он идет, пока не обнаружил вдруг, что ноги сами привели его на берег Серпентина, к мосту, где он ожидал Калисту тем светлым майским утром, казавшимся теперь таким далеким!

Он вспомнил, как Орест тогда не мог устоять на месте и как, не встретив Калисту у моста, он хотел уже было повернуть лошадь и ускакать.

Выть может, лучше было бы, если бы он так и сделал: тогда их встреча не потянула бы за собой длинную цепь неприятностей, тревог и несчастий; ничего бы этого не случилось!

И все же, несмотря на то, что любовь к Калисте смиряла его гордость, открывая ему, как он был слеп и недальновиден, как глупо и нелепо вел себя, она в то же время наполняла его душу чувством бесконечного восторга и ликования: он был горд и счастлив, что любит и что любимая его так прекрасна!

Граф решил, что, вероятно, из-за той боли, которая постоянно мучила его после схватки с Мандзани, когда он лежал в деревенской гостинице, прикованный к постели, он не видел в Калисте желанной, восхитительной женщины, замечая только ее доброту и отзывчивость, глядя на нее просто как на девушку, которая все время была рядом, развлекала, не давая скучать, и рассказывала ему разные истории, которые заставляли его забыть о болезни и неудобствах.

Тогда ему даже в голову не пришло, как удивительно то, что он совсем не скучал там, в этой сельской глуши, в жалкой гостиничной комнатушке, не стремился вернуться в Лондон, к привычному комфорту собственного дома.

Ему было хорошо, но он не осознавал этого, точно так же, как не понимал и того, что все это только благодаря Калисте.

По мере того, как дни проходили, он становился только все более нетерпеливым и нервничал, ожидая, когда же она наконец вернется после выездки Кентавра и Ореста. Часы ее отсутствия казались ему бесконечно долгими.

Но он и тогда еще ничего не понял, не догадался, почему то и дело поглядывает на часы, когда ее нет, почему в душе его поднимается волна радости, когда она входит в комнату в своем зеленом платье для верховой езды, и щеки ее горят после быстрой скачки, а легкие рыжевато-золотистые завитки волос, слегка растрепавшиеся от ветра, выбиваются на белый лоб.

Казалось, с нею вместе в комнату всегда входило солнце.

«Как вы думаете, что произошло сегодня утром?»– спрашивала она своим нежным, мелодичным голоском, и слова ее звучали, точно ласковая веселая песенка.

И граф чувствовал, как незаметно исчезало его раздражение, и с удовольствием слушал то, что она рассказывала ему. Она так ярко и живо описывала все маленькие происшествия, случавшиеся во время прогулок, что графу казалось – он сам ездил вместе с ней и видел все это своими глазами.

И он все еще не понимал, откуда в нем эти чувства!

Размышляя так, граф дошел до моста через Серпентин.

Здесь почти не было народу; все толпились сейчас вокруг площадки, на которой стоял воздушный шар, ожидая, когда он начнет подниматься в небо.

На берегу озера было совсем тихо; слышен был только легкий плеск воды. Музыка духовых оркестров и шум ярмарки доносились сюда лишь приглушенно, издалека.

И в этот момент граф увидел ее – он увидел Калисту!

Она стояла у самого края воды, и что-то было во всем ее облике такое, от чего у него перехватило дыхание.

Она была без шляпки, в одном из тех простеньких муслиновых платьев, которые так хорошо были знакомы ему.

Она стояла под мостом, ее рыжеватые волосы ярко вспыхивали на фоне серого камня, а вся ее тоненькая фигурка казалась очень беззащитной и трогательной.

Вдруг граф увидел, как она слегка наклонилась вперед, к воде; страх, точно острый нож, внезапно пронзил его насквозь – он понял, что она собирается сделать.

– Калиста! – крикнул он, и голос его, срываясь, зазвенел.

Она выпрямилась и оглянулась. Лицо ее было очень бледным, и огромные глаза, казалось, заполняли его целиком.

Оцепенев, она смотрела, как он приближается.

– Калиста! – снова произнес граф, и на этот раз в его голосе прозвучала почти мольба.

Граф подошел к самому краю обрывистого, крутого берега, под которым стояла девушка, и тут, вскрикнув, она бросилась бежать по кромке воды, а затем, взобравшись по травянистому склону, как безумная понеслась к площадке, где толпился народ и где стоял в ожидании запуска воздушный шар.

– Калиста, стойте! Остановитесь! – кричал граф.

Потом, увидев, что она не слушает его и не собирается останавливаться, он бросился за ней.

Она успела уже значительно опередить его, пока он стоял так, застыв от неожиданности и удивления; к тому же ему мешали цилиндр и трость, которую он держал в руке.

Тем не менее он бежал очень быстро и понемногу нагонял ее.

Она была уже на площадке, прорываясь вперед, прокладывая себе путь среди зрителей.

Проскользнув сквозь толпу и добежав до людей, державших веревки воздушного шара, девушка наконец остановилась и оглянулась.

Граф все еще был ярдах в двадцати от нее.

– Калиста! – снова позвал он. – Остановитесь! Подождите меня!

Несмотря на гул и гомон толпы, она должна была бы услышать его.

Но она отвернулась и побежала вперед еще быстрее, слепо пытаясь уйти от него, спастись; она остановилась только тогда, когда наткнулась на гондолу воздушного шара.

Девушка ухватилась за ее борта обеими руками, и графу, который изо всех сил пытался протиснуться к ней, показалось, что вся она вдруг как-то склонилась вперед, точно лишившись последних сил.

Он достиг уже передних рядов зрителей и как раз проталкивался к открытой площадке, когда увидел, что рабочие отпустили веревки, державшие воздушный шар, и он начал плавно подниматься в воздух.

Это случилось быстро, так быстро, что Калиста даже не поняла, что произошло, пока ноги ее не оторвались от земли.

Граф наконец протолкался вперед и, осознав, что происходит, закричал:

– Отпусти его! Прыгай! Тебя унесет! Но Калиста продолжала держаться за борт ярко-красной гондолы, крепко вцепившись в него обеими руками. Она поднялась уже футов на тридцать – сорок над головами толпы, ее пышные юбки развевались на ветру, а ноги покачивались, словно у куклы.

Граф застыл на месте, не в силах ни вздохнуть, ни крикнуть, и вся многотысячная толпа тоже затаила дыхание; тишина повисла над площадкой. В эту минуту над краем гондолы показалась голова мужчины, затем его плечи, и две сильные руки сжали запястья девушки.

Однако опасность, что она может упасть, все еще сохранялась, пока не появился второй мужчина, и оба они, подняв Калисту над бортом, не втянули ее внутрь гондолы.

Толпа разом вскрикнула.

Это был крик облегчения, с души у всех точно свалилась огромная тяжесть; напряжение, в котором они находились все это время, опасаясь за жизнь девушки, спало.

Шар был уже над верхушками деревьев и продолжал быстро подниматься, устремляясь в чистую синеву неба.

Граф следил за ним, закинув голову, ощущая свою полную беспомощность; в голове у него не было ни одной мысли, и он не мог представить себе, что делать дальше.

Он знал только одно – Калисту уносит все дальше от него, она снова исчезает, словно уходит из этого мира вообще.

– Неплохой способ прокатиться бесплатно! – засмеялся какой-то мужчина, стоявший рядом с ним.

– Через часик-другой ей будет холодновато! – заметил его сосед. – Они говорили, что прибудут во Францию не раньше, чем через шестнадцать часов!

Граф в последний раз взглянул на небо. Теперь шар казался всего лишь маленькой точкой в отдалении, и толпа начала расходиться в поисках новых забав и развлечений.

Граф пошел к помосту, где его ожидал лорд Пальмерстон.

– Ну вот наконец, и вы Хелстон! – воскликнул тот.

Граф понял, что с этой стороны никому не было видно, что произошло при подъеме воздушного шара.

– Думаю, вы собираетесь все же попасть домой? – продолжал он. – Я-то уж точно теперь опоздаю на свой вечерний прием. У меня сегодня к обеду гости.

Экипаж лорда Пальмерстона ждал их, и они отправились на Беркли-сквер.

– Как вы думаете, Чарльз Грин благополучно долетит до Парижа? – спросил граф.

Он надеялся, что лорд Пальмерстон не заметит, как напряженно и неестественно звучит его голос, и не услышит прорывавшихся в нем тревожных нот.

– Я уверен, что полет пройдет удачно, – ответил министр иностранных дел. – Он очень опытный воздухоплаватель, и с тех пор как я в последний раз видел его в Садах Воксхолла, он совершил уже сотни успешных полетов. Интересно, удастся ли ему когда-нибудь перелететь через Атлантический океан?

Граф ничего не ответил.

Он думал, как холодно и страшно будет Калисте, когда шар наберет высоту, на которую хотел подняться Чарльз Грин.

Есть ли у них на борту какая-нибудь запасная одежда? – размышлял граф.

Ему показалось, что она сильно похудела с тех пор, как он видел ее в последний раз; если она, как и ее Кентавр, голодала, сил у нее, без сомнения, осталось очень мало, и ей труднее будет переносить холод.

Почему она бросилась бежать от него? Почему так странно посмотрела на него? Граф не мог понять выражения, которое появилось в ее глазах, когда она увидела его.