Текст книги "Любовь уходит в полночь"

Барбара Картленд
Любовь уходит в полночь

© Barbara Cartland, 1978

Примечание автора

Граф Гранвиль, главный государственный секретарь ее величества по иностранным делам в 1883 году, когда происходит действие романа, был родственником моего мужа.

У меня есть паспорт за его подписью, выправленный им для моего деда Джеймса Фолкнера Картленда, с разрешением на заграничные путешествия вместе с супругой.

Паспорт имеет вид письма на очень тонкой бумаге с королевским гербом вверху и с личной печатью графа внизу, рядом с подписью. В то время, да и в течение всей Викторианской эпохи Великобритания усиленно пыталась сохранить политическое равновесие в Европе, непревзойденно искусно используя для этого канал дипломатии.

1883 г.

1

Поезд, плавно отъехавший от платформы вокзала Виктория с опозданием в четверть часа, нагонял время. Колеса стучали, состав катился по рельсам вперед и вперед, угрожая прибыть в пункт назначения при такой скорости значительно раньше часа, указанного в расписании.

Ксении казалось, что вагон трясет и бросает из стороны в сторону самым нещадным образом, хотя это не мешало ей размышлять над одной приметой: вчера уголек из камина, когда она пошурудила там, распределяя огонь, выпал кругленький, аккуратный. «Это к богатству!» – авторитетно заметила ей миссис Беркли: ее познания по части примет были неисчерпаемы, она применяла их ко всем случаям жизни и всякий раз спешила таким способом предугадать события. Довольно часто предсказания миссис Беркли сбывались, и кто знает, было ли то случайное совпадение, или миссис Беркли и в самом деле так верила в эти приметы, что событию ничего не оставалось, как материализоваться.

Прежде чем поезд тронулся, Ксения плотно закрыла окна – по настоянию миссис Беркли: та озабоченно начала сетовать, что частицы сажи от дыма, черными клубами вырывавшегося из трубы локомотива, осядут на их одежде и лицах – а это дурной знак, к неприятностям, а может быть, даже к болезням. И как же она была права со своей просьбой! Дым из трубы и в самом деле тянулся густым темным шлейфом. А поначалу просьба Ксению раздосадовала – к чему все эти излишние опасения и треволнения? Дорога есть дорога. Всегда какие-то неудобства. При чем тут сажа? Но сейчас она была рада предусмотрительности хозяйки. Ехать чистыми гораздо приятнее.

Миссис Беркли сидела напротив нее. Ксения в тысячный раз повторяла себе: ей повезло, повезло, повезло! Она пересекает Ла-Манш, скоро, уже совсем скоро она увидит Францию! Правда, даже если бы Ксения и запамятовала, куда несет ее этот готовый соскочить с рельс поезд, миссис Беркли, вне всякого сомнения, не дала бы ей об этом забыть.

– Большинство девиц твоего возраста, – прозудела миссис Беркли сухим невыразительным голосом, – зашлись бы в приливе восторга, будь им предоставлена такая возможность – увидеть Европу! Ты не находишь? Но тебе, моя милочка, повезло в особенности!

Ксения отлично поняла скрытый смысл сказанного – как в этом случае, так она понимала его и во многих других, похожих. Это было очередное напоминание: «После смерти твоих родителей ты осталась под этим небом, на этой земле одна, и тебя пригрел не кто-то, а я, я, я, я, миссис Беркли!»

А Ксения-то надеялась, что о ней позаботится кто-либо из родственников: ведь есть же они у нее! Есть дед-военный. Есть брат отца. Однако так вышло, что опекать ее взялась совершенно чужая ей женщина. И, надо отдать ей должное, эту роль она мастерски исполняла. Миссис Беркли распирало от собственного великодушия – да и сказать прямо, это свойство натуры и заставило ее привести осиротевшую Ксению в дом, где та получила приют и благопристойное существование.

Достопочтенная миссис Беркли, вдова, жила в той же небольшой деревушке Литтл Кумб, где Ксения провела всю свою жизнь. Деревушка была расположена в герцогстве Корнуолл, неподалеку от Труро, столицы и самого большого города в герцогстве. Муж миссис Беркли был небедным помещиком, но отошел в мир иной, оставив супруге добротное и доходное хозяйство – более половины всего населения юго-западной части Великобритании занималось сельским хозяйством, и чета Беркли могла отнести себя к преуспевающим в этом составе.

В Литтл Кумб большинство деревенских пробавлялось работой на Беркли, но отец Ксении не входил в их число, жил наособицу, независимо. Сильный, красивый, статный, он советом и делом помогал фермерам ухаживать за их лошадьми, и его помощь очень ценили: он был знающий и надежный – знал толк в каждой породе, имел подход к самой норовистой лошади, умел починить упряжь, если это было необходимо, не дожидаясь особой просьбы.

Такая независимость их семьи не давала миссис Беркли покоя – ведь она не могла охватить их своим покровительством, как всех остальных в деревне. Гордость миссис Беркли страдала. Каждое изъявление своей щедрости она драматически обставляла и в душе всякий раз ощущала что-то вроде маленькой личной победы – Ксения, повзрослев, отметила про себя это свойство ее характера, наблюдая ее с другими людьми, но ни с кем его не обсуждала, ограничившись собственным наблюдением.

И тем не менее миссис Беркли – со всеми своими деньгами, обширными земельными угодьями, богатым особняком – томилась завистью к тихой и скромной миссис Сандон, матери Ксении, которая никогда не пыталась делать что-нибудь напоказ, без чего, наоборот, не могла обойтись миссис Беркли. Вот только миссис Беркли не могла объяснить себе природу того странного чувства, какое она испытывала к семейству Сандон. Это было ощущение их превосходства над нею, ничем не выражаемое, никак не обозначаемое и, вне всякого сомнения, в их сознании не присутствующее, что и было для миссис Беркли самое неприятное, сбивающее с толку, – но чье-то превосходство над собой она всегда чуяла нюхом лесного зверя.

А Ксения знала: ее мать в деревушке любили – за добрый нрав, за приветливость, за готовность понять, искренне посочувствовать, не помня в этот момент о себе, – не то что миссис Беркли, к которой в деревне любви никто не испытывал.

Но в минуту беды миссис Беркли решила во что бы то ни стало простереть свое великодушие и над Сандонами, и то, что их единственное дитя оказалось вдруг брошенным на произвол судьбы, каким-то непостижимым образом вдохновляло вдову.

– Что бы ты делала, – не упускала она момента шепнуть Ксении в самое ухо, – если бы я не приютила тебя? Не сделала своей компаньонкой? Не говоря уж об очень приличном жалованье, которое ты от меня получаешь! И ты его получаешь, заметь, почти не прилагая усилий!

Последнее замечание было в высшей степени несправедливо.

В должности компаньонки миссис Беркли Ксения падала с ног, выполняя все ее бесконечные прихоти с утра и до позднего вечера.

То и дело нужно было что-то куда-то переносить, уносить, отправлять какие-то сообщения – плюс ко всем тем бесконечным мелким услугам, какие должна была бы выполнять в доме горничная.

И, что хуже всего, Ксения часами была вынуждена выслушивать въедливые замечания хозяйки не только в свой адрес, но и в адрес всех, с кем она была близко или отдаленно знакома. А перемыть косточки знакомым миссис Беркли очень любила – это было одним из очень важных для нее удовольствий. Ничто так не возвышает, как унижение других, усвоила Ксения этот, как она назвала его, «урок совершенства».

Да, миссис Беркли никогда и ничем не была довольна. Она поистине жаждала совершенства – во всем! Но только Ксения в порыве бунтарской самозащиты частенько думала: а ведь доведись миссис Беркли повстречать настоящее совершенство, вряд ли она бы его распознала, эгоистически сосредоточенная на себе, – даже несчастье Ксении она смогла обернуть себе в пользу.

Но сказать, что Ксения была несчастна, значило ничего не сказать. Ей выпало тяжкое испытание. Жестокая инфлюэнца, скосившая половину Англии в том злополучном году, не обошла стороной и их Литтл Кумб. Умерли многие заболевшие старики, умерли дети, не смогли одолеть болезнь и самые крепкие из трудяг. Редкая семья в их деревне осталась в полном составе, когда эпидемия отступила. Ксения в одночасье лишилась матери и отца.

Все это случилось внезапно. Ксения и осознать до конца не успела, что осталась одна-одинешенька – ни о ней некому позаботиться, ни ей о ком-то.

Миссис Беркли на крыльях заботы переселила ее в Беркли Тауэр, и, еще до того, как успели высохнуть ее слезы, Ксения обнаружила, что ей отдают приказы, а она марширует как новичок-рекрут под командованием офицера.

– Слезами горю не поможешь! – в паузе между перестуком колес назидательно провозгласила миссис Беркли очередную истину на тему единственно правильного поведения в трудных жизненных обстоятельствах. Она любила порезонерствовать, полагая под этим блеск своего ума. И рецептов на все случаи жизни у нее было хоть отбавляй, как примет. – Жизнь научила меня тому, что нет смысла бороться с непоправимым – со смертью, к примеру, – проговорила она на сей раз. – Если уголек выскочил бы из камина продолговатый – это было бы к смерти, к гробу… А тебе выпал кругленький – ты не забыла? К богатству! – Удивительно, но и эту случайность она бессознательно пыталась обернуть собственным благодеянием в адрес Ксении.

И дама многозначительно помолчала, дабы сиротка Ксения поглубже усвоила наставление, оценила ее, миссис Беркли, ум, и властным тоном продолжила:

– Помни всегда – тебе необычайно, сказочно повезло, что я взяла тебя под свое крылышко! И в благодарность за это ты должна почитать за честь выполнять все мои просьбы.

Это было бы делать куда проще, мысленно отвечала ей Ксения, если бы в просьбах и указаниях была хоть толика здравого смысла. Но указания миссис Беркли менялись не просто день ото дня, а час от часу. Попытки себя защитить, предпринимаемые в отчаянии Ксенией, разбивались о частокол очередных придирок и уму непостижимых упреков.

– Но вы же сами сказали мне сделать так! – призывая на помощь всю свою деликатность, напоминала Ксения забывчивой своенравной даме. Но куда там! Следовал очередной нагоняй с воздеванием рук к небесам – для пущей картинности лицедейства – и констатация полной безмозглости бедной сиротки.

– Забудь, что я тебе говорила! – с пафосом доходила до верхних октав миссис Беркли, и совсем недавно ставшие дряблыми щеки ее тряслись – аллегория «Гнев праведный», думала про себя Ксения, опуская ресницы, чтобы не встретить взгляда миссис Беркли, способного, по ощущению, поранить физически. – Когда это было? Теперь мне нужно совсем другое! – и в такт словам она притопывала ногой.

– Но вчера вы хотели все ровно наоборот… – робко возражала ей Ксения.

– Не много ли ты рассуждаешь? – заключительный притоп каблучком.

И все начиналось сызнова, бежало по кругу. Карусель из дурного сна. Иногда Ксения, снедаемая печалью и безысходностью, спрашивала себя: а может быть, она и в самом деле такая, как говорит о ней миссис Беркли? Упрямая, неловкая, недогадливая… Какая еще? Ах, тугодумка!..

А отец называл ее умницей. И от матери она не слышала за всю свою жизнь ни слова упрека. Так почему же сейчас?.. Почему? Что в ней не так?

Летели дни, проходили недели, месяцы – ответа Ксения не находила. И только спустя почти год пребывания на службе у хищной благотворительницы она вдруг нашла ответ: ее беда в ее красоте. Да, да! Чем острее миссис Беркли отмечает для себя ее, Ксении, внешнюю привлекательность, тем бо́льшую приписывает ей человеческую бездарность! Вот в чем все дело. Открытие обескуражило Ксению – она ничего не могла поправить, – но ей стало и значительно легче: она перестала подозревать в себе те пороки, которыми – а тут миссис Беркли была необычайно щедра! – награждала ее компаньонка.

Да, Ксения была очень красива. Она унаследовала внешность от матери. И на фоне окружающих ее сверстниц выглядела куда ярче и благороднее. При общей привлекательности, стати и стройности дело вершила порода. Была в ней и утонченность, и грация, и точность в каждом движении. Всего этого нельзя было не заметить. Каждый спешил сказать ей что-то приятное, сделать какой-нибудь комплимент. От этого губы миссис Беркли, если она была рядом, кривились, в выражении лица появлялась некая напряженность, что-то вроде протеста. Сейчас ей было за сорок, красотой она не блистала, но было видно, что в молодости она была хороша собой и привыкла быть в центре внимания. Конечно, ее не могло не нервировать, что Ксения притягивает к себе взгляды, оставляя ее, миссис Беркли, в тени. Какая женщина готова безропотно сносить подобное, особенно когда годы неумолимо приближают тебя к старости?

А Ксения задавалась вопросом: да что за прок от такой красоты, если в обыденной жизни от нее столько сложностей, столько простого житейского неудобства? Но восхищенный блеск в глазах какого-нибудь мужчины, пускай даже немолодого, почти старика, приносил ей иной раз утешение. Возможно, однажды ее кто-то полюбит, захочет связать с нею жизнь, и тогда она упорхнет из этой клетки, где ее – да, сытно! – кормят, не испытывая при этом ни сердечной привязанности к ней, ни теплоты в душе.

Никакой благодарности к миссис Беркли Ксения тоже не испытывала, как ни старалась. Каждый день все одно и то же! От одного этого голоса – его обладательница призывала, сетовала, досадовала – снова и снова, еще и еще – у Ксении начинала крýгом идти голова. И по контрасту она не могла не вспоминать всякий раз, как ей жилось с отцом и матерью дома. Как это было не похоже на ее теперешнее унизительное существование подле спасительницы с разрушительными наклонностями!

В их маленьком скромном домике, крытом соломой, было всегда очень тихо и очень уютно. Пожалуй, ни в каком другом доме в их деревушке Литтл Кумб не царило такой атмосферы сердечной любви и привязанности родных друг к другу. Вся домашняя обстановка, со всеми ее безделушками и мелочами, казалось, была пропитана душевным благорасположением членов семьи друг к другу.

– Что ж, здесь почти можно жить! – сдержанно констатировала сама миссис Беркли, перешагнув порог их жилища после похорон и обводя цепким взглядом доселе незнакомое ей место.

Предметов в комнатах было совсем немного, но все они были хорошего качества и куплены явно не враз, а старательно собирались долгие годы один к одному. Ничто здесь не выбивалось из общего ряда, ни один предмет не противоречил другому. Миссис Беркли нашла в себе силы оценить и добротность мебели, и ухоженность утвари, и чистоту, и что-то еще – ей непонятное, но привлекающее. Например, кое-где были развешаны черно-белые рисунки лошадей, выполненные уверенной рукой, – лошади вскачь, пасущиеся лошади, лошадиные морды с их выразительными глазами. Хотелось остановиться перед каждым рисунком и долго всматриваться в каждый штрих, в каждый росчерк, сделанный рукой художника – безусловно, любителя, но очень талантливого. Привлекали взгляд салфетки и скатерти с вышивкой: белой нитью по белому – это выглядело изысканно и благородно.

И все же Ксению уязвляло высокомерно-снисходительное отношение миссис Беркли к себе и к скромному быту своей семьи – уязвляло значительно больше, чем придирки, упреки и недовольство по повседневным рутинным поводам.

Как часто она была на грани того, чтоб рассказать этой несносной тиранке всю правду о своей матери и увидеть ее реакцию! Но рассказать все – значило бы нарушить данное обещание. И Ксения хранила молчание. Вспоминала. Вспоминала одно из самых значительных событий своей жизни. Тот первый на эту тему разговор с матерью.

Ей было четырнадцать. В один из дней – она и мать были заняты одним делом, шили себе новые фартучки с пелеринкой – миссис Сандон ей сказала:

– Доченька, я уверена, ты задумывалась, почему я ничего тебе не рассказываю о моих отце и матери и других членах семьи.

Ксения не успела ответить, как мать продолжила:

– Родня твоего отца живет на севере Англии. В живых из них мало кто и остался, рассказывать почти нечего. Но вот моя семья… О ней ты должна знать все. Ты тоже принадлежишь к этой семье.

– В самом деле, мама! – очнулась вдруг Ксения. – Почему ты мне никогда ни о ком не рассказывала? Да, я задумывалась об этом! Но не решалась докучать расспросами. Или пыталась спросить, но ты уклонялась от разговора, а я не настаивала. Думала, придет такой день, и ты мне расскажешь обо всем сама.

– Верно. А молчала я потому, что мое прошлое – это тайна для всех. И тайной оно и останется, Ксения. Ты должна мне пообещать, что никогда никому не расскажешь о том, что услышишь сейчас.

– Но почему, мамочка? – Ксения не могла удержаться на месте и вскочила на ноги, пританцовывая. – Ой, как все интересно… Но почему, почему это тайна? От кого нам ее хранить? Моим подругам я завтра же…

Мать улыбнулась, глядя, как дочь в нетерпении теребит дрожащими пальцами оборки недошитого передника, и тихо сказала, скрывая нотки лукавства в голосе:

– Никаких подруг, слышишь? Я и твой отец – беглецы. Ясно? Мы сбежали от всех, чтобы быть вместе. Я разорвала все связи не только с родителями, но и с сестрой. А мы с ней – близнецы.

– Ма-а-а-ма?!

Лицо Ксении застыло от изумления.

– Так ты сбежала из дома? Ма-а-ама! Вы с папой от всех скрывались? Вас искали, преследовали? – Она чуть не захлебывалась от восторга – романтические картины погони сменяли в ее голове одна другую. – Вот это да! Как же вам все удалось? А ты ничего не придумала?

– Нет, я ничего не придумала, – с улыбкой ответила мать, прочитывая по лицу дочери ее бурные чувства. – Да, все очень, очень романтично, Ксения, и я никогда об этом не пожалела, ни разу, ни полразочка! – Она защемила кончик мизинца и раскатилась легким заливистым смехом. – И это было не только самое мудрое мое решение, какое я приняла в жизни, но и то, что сделало меня самой счастливой на свете! Я говорю очень серьезно, ты понимаешь? – Ее лицо светилось, ямочки на щеках играли и были убедительнее всего, были самым главным и безошибочным доказательством ее счастья: они за столько лет не сгладились, не исчезли.

Ксения, вспоминая о матери, чаще всего вспоминает ее в тот самый миг – ее мизинчик, эти вот ямочки, легкий звенящий смех… Смех женщины, счастливейшей из живущих.

То, что отец и мать были счастливы, не вызывало сомнений. Достаточно было взглянуть на мамино лицо, когда появлялся отец, и на его глаза, когда он видел ее, подметить, как их взгляды встречаются, чтобы сказать со всею уверенностью: эти двое живут в своем особенном мире, блаженном мире любви и взаимного обожания.

– Я знаю, что ты родилась в Европе! – с игривым вызовом объявила матери Ксения.

– Откуда ты это знаешь? – Миссис Сандон насторожилась.

Ксения рассмеялась.

– Да не волнуйся ты так! Просто все всегда говорят мне, что у меня волосы, как у тебя и у австрийской императрицы, а еще говорят, что в наших жилах должна течь венгерская кровь! Вот прямо так и говорят.

– Что ж… То и другое верно, – тихо ответила миссис Сандон, поглядев на дочь исподлобья.

– Тогда расскажи… расскажи мне все, мама! Обещаю, я никому не скажу ни слова! Ни-ко-му! Ни-ко-гда! – Ксения была так трогательно торжественна и серьезна, что мать не могла сдержать улыбки: нежные губы ее приоткрылись, обнажив полоску жемчужно-белых зубов.

– Ну что ты все улыбаешься, мамочка? Ты мне не веришь?

– Что ты, доченька, я тебе верю… А улыбаюсь я просто так – могу я улыбнуться собственной дочери? Вон ты какая у меня выросла – красивая, стройная…

– Мама, я это все слышу и от людей. Каждый день! По нескольку раз. А ты расскажи мне про все остальное.

Миссис Сандон вздохнула. Мгновение помедлила. Тонкими пальцами поправила прядь волос, упавших на лоб. Прижала запястья к раскрасневшимся вдруг щекам. И объявила:

– Мой отец – твой дед – король Словии Константин.

Ксения судорожно вздохнула, отступила на шаг, всплеснула руками – и не нашлась что сказать. Все, что угодно! Но не такое… Губы ее чуть дрогнули, но так и остались слегка приоткрытыми – только влажно поблескивала полоска таких же, как и у матери, белых ровных жемчужин.

– Это правда, – добавила миссис Сандон все с той же улыбкой, догадываясь о состоянии дочери.

– Точно правда, не сказка? – недоверчиво спросила Ксения, руками обхватив плечи, точно на нее накатил озноб.

– Нет, не сказка, чистая быль.

– Тогда почему у тебя нет титула?

– Это как раз то, что я хочу тебе объяснить, моя дорогая. Ты должна это знать. Я отказалась от всего, когда сбежала с твоим отцом…

Ксения сделала несколько беспокойных шагов по комнате, сцепила перед собой пальцы, такие же тонкие, как у матери, и молча ждала продолжения. Только бросила на мать вопросительный взгляд. Та, опустив глаза, повела речь дальше:

– Ох, если б такое было возможно и ты могла бы увидеть своего отца, когда он впервые появился у нас во дворце! В военной форме – он был в ней просто неотразим: как это часто бывает, форменная одежда очень идет мужчинам! Но мое сердце остановилось. Я потеряла голову с первого взгляда. Я почувствовала в нем не просто солдата, выполняющего приказы, а разглядела в выражении его лица душу поэта – не буквально пишущего стихи, а воспринимающего мир поэтически. Это меня покорило вконец. Как оказалось потом, он прекрасно рисует, с детства хотел быть художником, но отец заставил его стать военным. Это, по его мнению, было настоящим мужским занятием, а не каким-то там бумагомаранием, как это ему представлялось. Но не все, к чему нас вынуждают, имеет успех. Впрочем, наша с ним встреча случилась благодаря его сыновнему повиновению.

– И он в тебя тоже влюбился вот прямо так сразу? – Ксения затаила дыхание.

– В одно мгновение! – быстро ответила миссис Сандон и слегка закусила губу. Нежный румянец со щек опустился на ее шею и грудь – мама была похожа сейчас на свежую розу, Ксения смотрела на нее и не могла наглядеться, такой красивой она маму еще не видела.

– А что он тебе говорил?

– О, сначала молчал… А потом – говорил, что от меня будто исходит сияние. И что он долго искал такую, как я, и вот нашел!

– Он сразу сказал тебе о своих чувствах?

– Не сразу, – спокойно ответила мать. Ее взгляд стал рассеянным, отрешенным, в выражении лица появилась расслабленность. Она была там, далеко, в своем прошлом. Ксения это почувствовала и не торопила ее. – Нам было трудно соединить наши жизни, но мы справились. Как только мы посмотрели друг другу в глаза и его рука прикоснулась к моей, слова были уже не нужны: мы знали, что принадлежим друг другу.

– Как красиво… А дальше? Что было дальше? – негромко спросила Ксения, обмирая.

– Мы боролись с нашими чувствами.

– Что-о-о? Боролись… с чувствами? Но зачем? Зачем? Вы же полюбили друг друга! Как вы могли с этим бороться? – Ксения снова вскочила.

Мать взяла ее за руку.

– Сядь, пожалуйста. Успокойся. Все не так просто. Чувства – это еще не все. Есть еще разные обстоятельства.

– Как же так? А я думала…

– Ты все правильно думала, дочка. Но есть много других вещей, которые нам с твоим отцом приходилось учитывать. Мы знали, что наши чувства и наши поступки вызовут не просто протест моих близких, не такой взрыв эмоций, какой случается сплошь и рядом в семьях, где дети действуют наперекор воле родителей, а потом всё успокаивается и входит в свои берега. Негодование моих родителей – это видимая всем их позиция на долгие годы. Ведь я оскорбляла аристократическое представление о порядке и добродетели, дав волю своему сердцу. Посягала на незыблемое и святое – на свой долг принцессы, которая должна поступать сообразно дворцовым устоям.

– То есть твой отец, король, счел бы папу неподходящей парой, если бы ты ему сразу сказала, в кого ты влюбилась и за кого хочешь идти замуж? – важно спросила Ксения. В ее голосе прозвучали взрослые нотки, и миссис Сандон опять улыбнулась.

– Он и мысли такой не мог допустить! – кивнув, ответила она дочери.

– Но как папа попал во дворец?

– Он приехал в Словию в числе одного из адъютантов английского генерала, который прибыл с военной миссией.

– Да вы просто чудом встретились! – ахнула Ксения. – А дальше, дальше?!

– Нам помогла моя сестра. Мы же были похожи как две капли воды! Если бы не она…

– О! Так у тебя есть сестра?! Но про сестру-то ты могла бы и раньше мне рассказать! – огорчилась Ксения с укоризной.

– Поверь, что нет. Как я могла рассказать о ней – и не рассказать всего остального?

Вздохнув, Ксения присмирела.

– А ты была еще не готова узнать так много всего необычного. Не каждая, знаешь ли, семья имеет такое начало, как наша, я говорю о нас с папой… Но если бы ты знала, как я хотела, чтобы ты узнала о нас все! Чтобы мы могли поговорить по душам! Мне так этого не хватало! – Миссис Сандон сделала круг по комнате, собрала в узел пышные рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам, и обернулась к дочери. – Близнецы – это самая тесная родственная связь из всех возможных! – очень серьезно произнесла она, и голос ее чуть дрогнул. – Хоть я и любила без памяти и продолжаю любить твоего отца, частичка меня осталась с сестрой, с Доротиной!

– Какое красивое имя! До-ро-ти-на… – мечтательно произнесла Ксения. – Но мне всегда очень нравилось твое, мама… Лилла! Как колокольчик звенит. И ты так смеешься, как звенит колокольчик.

– Выдумщица ты моя!

– Нет, не выдумщица, а так все и есть!

– Ну хорошо… Но я хотела здесь, в Англии, зваться Лили, но твой отец мне не позволил. Он сказал, я только Лилла – и никакая я не Лили! А ты знаешь – я всегда все делаю так, как он того хочет. – Миссис Сандон склонила голову набок и выжидающе посмотрела на дочь.

– И он всегда все делает так, как ты хочешь! – весело рассмеялась Ксения.

– Мне очень, очень повезло, – мягко произнесла миссис Сандон, смущенно потупившись. – Я поняла, что в любви совсем не важно быть всегда во всем первой и любой ценой стоять на своем. Гораздо приятнее быть второй и знать при этом, что твой супруг это ценит и тебе за то благодарен. Но даже если он этого не замечает, а ты сама выдвигаешь его вперед себя – это делает союз двоих крепче. Да и это просто приятнее – жить в согласии и не ссориться.

– И ты не жалеешь, что оставила дворец, семью, всех родных?

– Я всегда очень скучала и скучаю по Доротине, – уклончиво ответила мать. – Но мне тяжело думать о моих родителях. Они вычеркнули меня из своей жизни, будто меня у них не было.

– Да как же так? – Ладони Ксении возмущенно сжались в два маленьких кулачка.

– У них на это были все основания! – рассудительно отозвалась миссис Сандон. – Я ведь не только влюбилась в человека незнатного рода, но и отказалась от очень выгодного союза, который они для меня готовили и который, по их мнению, был бы чрезвычайно выгодным для страны. Когда-то в свое время они и сами вступили в брак, руководствуясь соображениями государственной выгоды. Но смогли полюбить друг друга. Только, я думаю, им повезло – не всегда в таких браках приходит любовь. Видишь, как все непросто?

– Я догадывалась, что королевские браки совершаются по уговору! Но чтобы вопреки протесту невесты или жениха… – Ксения сдвинула брови.

– Да, так. Это так называемые династические браки, когда соединяются – женятся или выходят замуж – невесты и женихи из правящих династий разных государств. Вот в России, например, был такой царь – Ярослав Мудрый. Давно это было, очень давно, девятьсот лет тому назад. Сам он женился на дочери шведского короля. Сестру свою отдал в жены польскому королю Казимиру. Сын Ярослава – Изяслав – взял в жены сестру Казимира Гертруду. Дочь Ярослава Анна вышла замуж за французского короля Генриха Первого. Другая его дочь стала королевой Венгрии. Третья дочь стала женой норвежского принца! Видишь, как укрепилось положение Руси среди других государств в Европе? И все только благодаря династическим бракам. Так что не случайно этого царя Ярослава прозвали Мудрым. Но браки не всегда оказываются несчастливыми, даже если поначалу им не сопутствует любовь, я тебе уже говорила! – добавила миссис Сандон с улыбкой. – Я знаю такие случаи. Вот, к примеру, вторая жена русского царя Петра Великого – Екатерина Первая. По рождению она из латышских крестьян, в семнадцать лет ее отдали замуж за шведского драгуна. А через два дня после свадьбы муж ее ушел на войну и пропал без вести – шла Великая Северная война русских со шведами, русские наступали. Царь Петр заприметил эту молодую особу и сделал своей женой. Их брак можно назвать счастливым. Царь Петр Великий даже учредил в честь любимой жены награду – орден Святой Екатерины. Мне все это отец рассказывал, когда я была совсем юная. Но считается, что у королевских невест в принципе не должно быть других чувств и желаний, кроме чувства долга по отношению к своей стране.

Она горько засмеялась и уронила руки вдоль тела.

– О, Ксения, как мне тебе объяснить, насколько это другое – быть замужем за любимым и знать, что меня любят за меня саму и больше не из-за чего другого.

– А папа должен был оставить свой полк?

– Разумеется, – кивнула миссис Сандон. – Мы наделали столько шуму! Такой разразился скандал! Подобное не так-то легко сходит с рук в высших кругах. Но всё это как-то сгладили, насколько было возможно. Английский адъютант сбежал с королевской дочкой! Дело немыслимое! Думаю, это весьма сотрясло весь дипломатический корпус.

Ксении стало смешно.

– Никогда бы, ха-ха-ха, не подумала, что одно сердце влюбленной девушки может сотрясти целый дипломатический корпус! Я еще понимаю – взбесить родителей этой девушки…

Миссис Сандон тоже развеселилась.

– Видишь ли, при дворе свои правила – и правила очень строгие. Важно все! Особенно – аристократические корни, знатность рода. Так что мне и твоему отцу пришлось просто исчезнуть. Это было лучше и проще для всех. Что нам еще оставалось делать, если мы решили быть вместе – всю жизнь? Ведь невозможно такое, чтобы офицер неродовитого происхождения стал членом королевской семьи! – Миссис Сандон развела руками.

– А почему вы выбрали Литтл Кумб?

– Твой отец знал это место давно. Еще до того, как мы познакомились, он ездил в отпуск сюда с одним своим полковым другом, тот родом из этой деревни, но сейчас он живет в Бодмине, это тоже здесь, в Корнуолле, не так далеко от Труро, ты должна знать. А когда мы приехали сюда вместе с твоим отцом и я увидела эту деревню – такую красивую, – а потом, спустя недолгое время, и весь Корнуолл – такой изумительный, цветущий, бескрайний, с его небом и морем, и наш маленький дом в Литтл Кумб, окруженный кустами гортензий… Я много месяцев не могла налюбоваться тем, что я здесь вижу! Мне казалось, я очутилась в раю! – Миссис Сандон выглянула в окно, словно бы убедиться, что за стенами дома и вправду рай.

А за стенами дома – он был крайний в деревне, и вид из окна не закрывали другие дома и садики с непременной ухоженной кустарниковой растительностью вдоль стен и вдоль каменной кладки заборов – были поля: разных оттенков зеленого или песочного цвета, небольшие, с непрямыми границами, в виде «заплат», окаймленных рощицами и длинными перелесками – полосами древесных зарослей. На этих «заплатах» паслись где коровы, где овцы, где лошади, а иные были пусты – отдыхали, или на них отрастала трава для будущего сытного выпаса. Всё это выглядело очень уютно, как всё сотворенное заботливыми руками, – и вместе с тем как-то изящно, несмотря на то, что работали тут земледельцы и скотоводы. Но особую неповторимость придавали пейзажу отдельно стоящие среди полей деревья – с сильной ветвистой кроной, толстым стволом и густой листвой – очень красивые и величественные. Они стояли здесь как хозяева или стражи, как некие живые существа со своею собственной историей и судьбой. Ни одна пила лесоруба за многие десятки лет не покушалась на эти святыни – возможно, еще помнящие отголоски передаваемых из уст в уста поверий и песен древних кельтов под своими ветвями. Население в этих благословенных краях жило с природой в тесном содружестве и словно брало у нее свои блага взаймы – и честно их отдавало, не пуская в бездумный расход ни травинки, ни веточки, ни кусточка, оберегая при том во множестве жизнь лесных и полевых тварей, а не только свою.