Текст книги "Золотая чаша"

Белва Плейн
Золотая чаша

Вавилон был золотою чашею в руке Господа, опьянявшею всю землю: народы пили из нее вино и безумствовали.

(Книга пророка Иеремии 51:7)

А вино в этом кровавом военном году выдалось редкостное. Может, так и должно быть?

(Фитц-Джеймс О'Брайен)

Часть первая
ХЕННИ И ДЭН

ГЛАВА 1

На всю жизнь запомнит она хмурое осеннее небо того дня, бездонное, огромное и холодное, и резкие порывы ветра, который дул с Ист-ривер в направлении Бродвея. И в старости она не перестанет удивляться тому, какую роль играет в жизни человека случай – ведь сверни она в тот день в другую сторону, окажись на том месте немногим раньше или немногим позже, вся ее жизнь могла бы сложиться иначе.

У ребенка, которого она держала за руку, сохранятся о том дне лишь смутные отрывочные воспоминания: зловещее желто-багровое зарево, крики, суматоха и ужас. Да он и понял тогда едва ли половину из того, чему стал свидетелем.

А другой ребенок, чье рождение явится по сути дела отдаленным следствием того, что она свернула именно на эту улицу, будет, подрастая, так часто выслушивать рассказ о героизме, который станет семейной легендой, что в конце концов этот рассказ ему опротивеет.

Здание было охвачено огнем. Огонь метался по кирпичным стенам, уже покрывшимся трещинами; как дикий зверь гигантскими когтями разрывал внутренности здания. Из выгоревшей сердцевины вырвалось наружу пламя, сильное и яростное, оно устремилось вверх вместе с ветром, и над крышами соседних домов поплыло облако едкого дыма. Из шлангов на горящее здание изливались мощные струи воды, но им было не под силу справиться с бушующим пламенем.

На улице среди пожарного оборудования, рядом с огромными переминавшимися с ноги на ногу лошадьми, стояли вплотную друг к другу жильцы горящего дома. Они наблюдали за усилиями пожарных, дожидаясь, когда все будет кончено и им скажут, что делать и куда податься.

Мужчины и женщины в поношенных свитерах и шалях казались аморфной коричневато-серой массой; они почти не двигались, лишь изредка кто-то переступал с ноги на ногу или перекладывал ребенка с одного плеча на другое. Эта людская масса издавала заунывный монотонный гул.

Подобные пожары были не редкостью в этой части города, однако люди взирали на происходящее, не веря своим глазам. Никто из них еще не осознал до конца постигшее их несчастье, не подсчитал своих убытков – перины и подушки, кухонный стол, смена белья, зимнее пальто. Это придет позднее. Сейчас главным было то, что им удалось выбраться живыми.

Раздался жуткий пронзительный крик. Девушка, проходившая в этот момент по улице, обернулась. Она вела за руку маленького мальчика и спешила уйти с места пожара, не желая, чтобы ребенок смотрел на этот кошмар. Но услышав крик, она остановилась.

– Что это? Кто-то пострадал?

Ответ передавался по цепочке, от соседа к соседу.

– Кто-то остался внутри, чей-то ребенок.

– На верхнем этаже.

– Шланги туда не достают.

– Да и давление все равно недостаточное.

У одной из женщин вырвался естественный невинный вопрос:

– А разве нельзя добраться туда из соседнего дома? Из толпы с пренебрежением откликнулись:

– А кто будет пытаться, как вы думаете?

Теперь дым клубами валил уже из окон четвертого этажа. Скоро огонь достигнет пятого, а затем и последнего этажа.

– Да, долго в таком дыму не протянешь.

– О, Господи, какая ужасная смерть.

Девушка не могла сдвинуться с места. Она слышала биение собственного сердца.

– Ты делаешь мне больно, – вскрикнул мальчик.

– Ох, Пол, извини, я не хотела, – и, наклонившись, она застегнула ему вельветовый воротничок, чтобы ребенка не продуло на ветру. – Мы сейчас пойдем, подожди минутку.

Но она словно приросла к этому месту, а глаза были прикованы к окну, за которым живое существо умирало сейчас мучительной смертью. Умирал ребенок. В своей руке она ощущала теплую маленькую ручку. А если бы это он был там? Опустив голову, она посмотрела на ясные ярко-голубые глаза и кругленькие щечки… И подумала: какая разница, там ведь такой же ребенок. И осталась стоять там, где стояла.

Раздалось пронзительное бренчание колокольчиков – четыре лошади, громко стуча копытами по мостовой, тащили длинную лестницу. Все бросились врассыпную, давая дорогу лошадям, стараясь оказаться подальше от их копыт, от их натужного с храпом дыхания. Лестницу сняли, подтащили к зданию и приставили к стене. Но неужели никто не знал, что она достает только до третьего этажа? Толпа разом, как один человек, втянула воздух и с шумом выдохнула.

Глупо, как это глупо, – подумала девушка.

Один из пожарников влез на лестницу и, стоя на самой верхней ступеньке, беспомощно развел руками – от нужного окна его отделяли целых полтора этажа. Наглядно продемонстрировав таким образом, что задача невыполнима, он спустился вниз, задыхаясь и кашляя, и присоединился к своим товарищам, стоявшим на мостовой среди толпы. Всем стало ясно: надежды нет.

– Вам не кажется, – осмелилась женщина повторить свой вопрос, – что можно было бы попробовать проникнуть туда через соседний дом?

– А как перебраться туда из соседнего дома? Вы же видите, расстояние между ними довольно большое. Кто же рискнет перепрыгнуть из дома в дом на высоте шестого этажа, когда и опоры-то никакой нет, один лишь прогнивший карниз.

– К тому же на этом карнизе все равно не устоишь, он шириной всего в пару дюймов.

– Нет, тот, кто там остался, считай уже мертвец.

– Сгорит дотла.

– Говорят, люди прежде задыхаются от дыма.

– Это не всегда так. Однажды я видел, как в огне погибал человек. Он жутко кричал… Эти крики до сих пор звучат у меня в ушах.

Пламя с ревом расправлялось со своей добычей. Наверное, этот рев был слышен и раньше, но сознание девушки только сейчас зарегистрировало страшный голос огня. Она закрыла глаза. Так же ревели ветер и море в бурю на Лонг-Айленде, куда они иногда ездили летом и где однажды на их глазах утонул человек. Перед стихией чувствуешь себя бессильным как листок или песчинка. И ничего нельзя сделать.

Кто-то прокладывал себе путь через толпу. Девушка почувствовала движение прижатых к ней тел, мелькнул чей-то темноволосый затылок и клетчатая шерстяная рубашка. Вытянув шею, она увидела, как какой-то молодой человек, расталкивая окружающих, бегом устремился к входу в соседнее здание.

– Он хочет попытаться, – проговорила какая-то женщина. – Представляете, он хочет попытаться.

– Что попытаться?

– А вы как думаете? Проникнуть в квартиру через соседнее здание, конечно.

– Не могу поверить. Это невозможно! Это безумие!

– Значит, он сумасшедший.

– О Господи, посмотрите. Вон туда, наверх. Молодой человек появился в окне верхнего этажа. Он перекинул ногу через подоконник.

– Что он… как он… – пронесся по толпе шепот, который исходил казалось от одного человека.

Нога молодого человека искала место на узком карнизе. Карниз был из жести, и над ним стояли цифры 1889. Вот из окна высунулась его рука и стала ощупывать хрупкие завитки на псевдоклассической колонне, украшенной поверху грубым барельефом из крошащегося камня. Затем рука исчезла в окне.

– Там не за что ухватиться, – сказала девушка, ни к кому не обращаясь. Дыхание ее было прерывистым.

Дым тем временем становился все гуще. Он клубился и извивался в порывах ветра. Пламя теперь бушевало с такой силой, что рождало собственный ветер, который вступал в противоборство с ветром с реки, создавая в воздухе дымные водовороты, за которыми фигура молодого человека была едва различима.

Он переменил позу и теперь сидел на подоконнике, свесив вниз ноги в зеленых вельветовых брюках. Мгновение он оставался недвижим. Затем, приняв, видимо, окончательное решение, ступил на карниз. Повернувшись лицом к стене и держась руками за подоконник, он словно вжался в крошащийся камень.

О, только бы карниз выдержал, только бы не обломился, ведь тогда молодой человек упадет на мостовую.

У девушки заболела шея. Задрав голову, она вглядывалась вверх, представляя себя на месте молодого человека. Вот он вытянул вперед одну ногу, прикидывая расстояние до горящего дома. Но и для такого высокого человека с длинными ногами – а даже со своего места девушка видела, что он был высоким – расстояние было слишком большим. Ему придется добраться до края здания и только потом прыгнуть. Наверное, он знал это с самого начала, так же как знал это и пожарник.

Спускайся… не пытайся этого сделать… спускайся.

В горящем доме от жара начали лопаться стекла; осколки вываливались из рам с мелодичным звоном. На мостовую дождем сыпались пепел и какие-то обгоревшие обрывки.

– Там никому не выжить, – сказал за спиной девушки женский голос. – Не стоит ему рисковать жизнью.

Рука молодого человека должно быть нашла какую-то опору. Дюйм за дюймом он продвигался вдоль стены, удаляясь от окна. Сквозь дымовую завесу они видели его высоко наверху, чувствовали, что он снова оценивает расстояние, готовясь к прыжку. Вот он опять замер в неподвижности, то ли собираясь с силами перед прыжком, то ли раздумывая, стоит ли вообще прыгать.

Ты не сможешь этого сделать, неужели ты этого не понимаешь?

Тишина. Храп лошади. Тишина. Чей-то кашель.

Сердце девушки стучало как молот. Мне станет дурно, если он упадет. Я должна отвернуться. Отвернуться сейчас же. Но она не могла.

– Карниз не выдержит, – прокомментировала разговорчивая женщина, стоявшая сзади.

Да заткнись же ты, – подумала девушка в ярости.

Полоска обгоревшей бумаги обвилась вокруг ее щиколотки как змея, но она этого не почувствовала. Мысленно она переживала падение с высоты, представляла стремительное Приближение тротуара.

Ее полные губы раскрылись.

– О Боже, – прошептала она.

Он прыгнул. Вытянутые рука и нога достигли противоположной стены. Рука вцепилась во что-то. Мускулы, наверное, напряглись так, что побелели ногти. Нога опустилась на карниз и словно впечаталась в него; вот и изогнувшееся в воздухе тело заняло устойчивое положение.

Девушка опять закрыла глаза. А ведь никто сейчас не думает о ребенке в горящем здании, мелькнула у нее мысль, и я сама думаю только об этом молодом человеке.

Открыв глаза, она увидела, что он медленно продвигается по карнизу к окну, вплотную прижавшись к стене горящего здания.

Не смотри вниз… Посмотришь вниз, упадешь.

– Слава Богу, окно открыто, – прошептала девушка. А если бы оно было закрыто? Она и не подумала об этом и сейчас спрашивала себя, предусмотрел ли молодой человек такую возможность.

Он влез в окно. Раздался общий возглас изумления и облегчения.

– Бог мой, какое мужество!

– Кто он, вы не знаете?

– Он задохнется в таком дыму.

– Дым сжигает легкие. Два-три вздоха опасны для жизни.

– Тот, кто там остался, наверное, уже мертв.

– Расступитесь! Дайте пройти, черт побери.

Это принесли сетку. С десяток мужчин вышли из толпы и натянули ее под окном.

– Остальные отойдите в сторону, черт возьми. Все ждали.

Вот он появился в окне, держа кого-то на руках; судя по болтающейся юбке, это была женщина. Значит, никакого ребенка в доме не было; а может, это девочка-подросток? Он выпустил тело из рук и пронзительный крик разорвал тишину. Тело благополучно опустилось в сетку, его подбросило вверх, затем оно снова упало в сетку, и вот уже спасенную опустили на землю. Все радостно вскрикнули.

Затем прыгнул молодой человек, прижав руки к бокам, ногами вперед; так в летний день ребятишки ныряют «солдатиком» в Ист-ривер. Последовал новый возглас радости и облегчения; смеясь и хлопая в ладоши, собравшиеся бросились к герою.

Да он же спас старуху, было первой мыслью девушки. Не беспомощного плачущего в колыбели младенца, а уродливую, с торчащими на подбородке и верхней губе волосами, противно подвывавшую старуху, которой и жить-то осталось всего ничего. Стоило ли рисковать жизнью ради этой старухи? Но в священном писании сказано, тут же подумала она, ибо была серьезной верующей девушкой, что тот, кто спасет жизнь одного человека, спасет целый мир. И все же, если бы это был ребенок… Но все равно, он сделал это.

Молодого человека окружили со всех сторон. Он стоял, тяжело дыша и отдуваясь, зажатый в узком пространстве между табачной лавкой и парикмахерской. Возбужденные люди напирали друг на друга, стремясь прикоснуться к нему, получше его разглядеть. Репортеры тоже подоспели – со своими записными книжками, карандашами и тысячей вопросов: как его зовут, где он живет, почему он сделал это.

– Имя мое значения не имеет. А что до того, почему я это сделал… ну, кто-то же должен был. По-моему, это причина не хуже любой другой.

Предельно уставший, он держался все же абсолютно прямо. Девушка была очарована. Принц в золоченой карете не смог бы очаровать ее больше. Стоя в стороне от толпы, она смотрела между голов и видела живые глаза, высокие скулы, вьющиеся, густые, как грива, волосы, которые он то и дело откидывал со лба.

Рубашка у него была разорвана, руки кровоточили. Ему наверняка хочется остаться одному, думала девушка. Я бы не стала к нему приставать. Идите домой, отдохните, сказала бы я. Вы самый замечательный человек… идите домой и отдохните, мой дорогой.

– Ну, сынок, а что ты думаешь об этом храбром юноше? – спросил Пола какой-то старик, когда они уже собрались уходить.

– Я тоже мог бы так сделать, – серьезно ответил Пол.

– Вот молодец! Вот это ответ. Да, твоя мама сможет гордиться тобой, когда ты вырастешь. Сколько тебе лет?

– Четыре.

Они перешли улицу, и Пол прошептал:

– Он подумал, что ты моя мама, тетя Хенни.

– Я знаю.

На прогулках Пола часто принимали за ее сына. Ей хотелось, чтобы это было так на самом деле. Их связывало что-то, не имеющее отношения к возрасту, и она была уверена, что и через много лет их взаимная привязанность сохранится. Она ни с кем не делилась этими мыслями, зная, что другие только посмеются над ней, но ее уверенность от этого не уменьшалась.

Но кто же она, эта девушка, возвращающаяся с прогулки в послеполуденный час? По выражению глаз можно предположить, что она одинока и склонна к мечтательности. Глаза у нее цвета поздней осени, удлиненного разреза. Они – самое удивительное в ее круглом, симпатичном, но ничем больше не примечательном лице. Вьющиеся волосы, выбившиеся из-под шляпки с пером, того же цвета, что и глаза. Ей восемнадцать, но выглядит она старше.

Это потому, что ты ширококостная. Не могу понять, в кого ты такая. Ни в моей семье, ни в семье твоего отца, насколько мне известно, не было никого с такой конституцией.

Девушку зовут Генриетта де Ривера. Ее семья живет в добротном многоквартирном доме, расположенном к востоку от Вашингтон-сквер, с его роскошными частными особняками, украшенными колоннами и обнесенными блестящими, словно отполированными оградами. Квартал этот считается вполне респектабельным, хотя и не дотягивает до разряда фешенебельного.

Три дня в неделю она на добровольных началах работает в благотворительном центре. Преподает английский иммигрантам, а заодно пытается привить им кое-какие правила гигиены, не обращая при этом внимания на их одежду, часто заскорузлую от грязи, ибо прекрасно понимает, как трудно им найти время и место для соблюдения этих самых правил. То, чем она занимается, называется «ассимиляцией иммигрантов».

Не все иммигранты хотят ассимилироваться и перенимать обычаи и привычки де Ривера и им подобных, зато де Ривера и им подобные добиваются именно этого, поскольку иммигранты в своем, так сказать, первозданном виде мешают нормальному течению их жизни. Все это не является для Хенни секретом, но она с этим не согласна. Она вовсе не ощущает своего превосходства; напротив, она чувствует глубокое внутреннее родство с теми, кого обучает. Ее самая близкая подруга, – а у Хенни не много подруг, – не принадлежит к тому окружению, в котором Хенни выросла; она ученица в ее английском классе, иммигрантка, работающая на фабрике, на пять лет старше Хенни.

Хенни хотела бы быть медсестрой, как Лилиан Уолд.[1]1
  Уолд Лилиан (1867–1940) – работница социального патронажа. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть]

Но ее родители ни за что не позволят ей поступить на любую платную должность, ведь тогда будет казаться, что отец не в состоянии содержать семью. Молодой девушке из приличной семьи не положено работать за деньги, даже если, думает Хенни, эти деньги очень пригодились бы ее семье. Но она никогда не говорит этого вслух. Это одна из многих мыслей, которыми она предпочитает ни с кем не делиться.

– Ты вздохнула, тетя Хенни, – сказал Пол.

– Да? Устала, наверное. А ты не устал? Проголодался? Мы с тобой долго гуляли, но все равно ты успеешь выпить чашку какао до того, как твоя мама придет за тобой.

Они проходили по Вашингтон-сквер. В прохладном воздухе громко щебетали ласточки. Две маленькие девочки стучали своими обручами по ограде, извлекая звуки, похожие на барабанную дробь. Дама с маленькой белой собачкой вышла из экипажа и улыбнулась Полу.

– Здесь красиво, – сказал Пол.

Он смотрел вверх на кроны деревьев, где осталось совсем немного листьев; его маленькое личико было серьезным. «Должно быть, небо, виднеющееся сквозь листву, кажется ему чудом, – подумала Хенни. – Может, он пытается разглядеть в небе Бога, как делала я в детстве».

Но Пол думал не о Боге, он думал о Хенни. Он думал о том, что ему нравятся тишина и краски этого места и то, что он здесь с ней. Пол любил проводить с ней время. Хенни была очень хорошая. Не такая как все. Мысленно он всегда отделял «ее» от «них», остальных членов своей семьи. И хотя Пол любил всех, потому что все были добры к нему, Хенни в его представлении все-таки была другой.

Она никогда не говорила «не мешай мне, Пол», или «потом, Пол, я занята».

Иногда она водила его в парк. Это случалось не часто, обычно по четвергам, когда у фрейлейн был выходной. Полу куда больше нравилось смотреть на нее – она всегда наблюдала, как он играет, – чем на фрейлейн, склонившуюся над своим вязанием, которая вечно вязала что-то серое и уродливое для своих племянников и племянниц.

«Komm jetzt! Schnell zuruck!»[2]2
  Иди сюда! Отойди оттуда! (нем.).


[Закрыть] – звала фрейлейн Пола сердитым голосом. На самом деле она не сердилась, но голос всегда звучал сердито, как лай. Пол засмеялся, представив фрейлейн, лающей как собака. Да, тетя Хенни была намного лучше. Лучше даже, чем его мама, хотя он подозревал, что так думать нельзя. Мама не ругала его, но с ней было не так интересно. Она редко позволяла сидеть у себя на коленях: «Осторожно, дорогой, ты помнешь мне юбку». Не то чтобы ему так уж хотелось сидеть у кого-нибудь на коленях, ведь ему было почти пять. Только иногда, когда он уставал, ему это нравилось.

Но он всегда мог посидеть на коленях у тети Хенни. Она читала ему про маленькую сиротку Энни и еще про забавного маленького карапуза, у которого была добрая душа и сердце мягкое, как перезрелое яблоко.

Тетя Хенни обнимала его и спрашивала: «Догадайся, кто этот забавный маленький карапуз?», а он отвечал, что не знает, хотя на самом деле знал, как нужно ответить.

«Ну как же, это же ты!» – говорила тетя Хенни, смешно округлив глаза, и снова обнимала его.

– Тебе понравился этот человек? – спросил сейчас Пол.

В первую минуту она не поняла, кого он имеет в виду.

– Какой человек? Который влез на крышу?

– Да. Он тебе понравился? Мне понравился.

– Да, он чудесный человек!

– Я бы тоже смог так сделать, – снова сказал Пол.

Она погладила его по голове.

– Не думаю, что тебе это удалось бы. Да и любому другому тоже. – Она считала, что с детьми надо всегда быть честной. – Но я уверена, что в будущем ты сделаешь много хороших вещей.

– А что я сделаю?

– Ты многое узнаешь, потому что ты внимательно смотришь вокруг и внимательно слушаешь, что тебе говорят. Ты научишься понимать прекрасное. И ты будешь очень добрым. А теперь давай поспешим, а то дома наверное уже беспокоятся, куда это мы пропали.

* * *

Чайная посуда уже стояла на тяжелом подносе, и мать, и сестра Хенни сидели у стола в ожидании. С них хоть картину пиши, подумала Хенни, они умеют принимать живописные позы. Флоренс, должно быть, принесла розы. Она всегда приносила розы, не слишком много, всего несколько штук, ровно столько, сколько нужно для безупречной по изяществу и вкусу розово-кремовой композиции в небольшой серебряной вазе.

– Пусть Пол выпьет сначала свое какао, – сказала Анжелика, бабушка мальчика. – Потом ты, Флоренс, заберешь его домой.

Они, видимо, беседовали о чем-то приятном; возвращение Хенни с Полом нарушило течение этой беседы, и обе ненадолго замолчали, снова собираясь с мыслями.

– Такая уютная комната, – сказала спустя пару минут Флоренс, – и все благодаря твоим прекрасным вещам, мама.

Анжелика покачала головой.

– Нет, они не подходят для этой квартиры. Им место в другом доме, не здесь.

Она была права. Портреты в дорогих рамах, занавеси из прекрасного кружева, тонкого, как фата невесты, многочисленные герцоги и герцогини из дрезденского фарфора, кланяющиеся друг другу, на этажерке для безделушек, были слишком роскошны для самых обычных во всех прочих отношениях комнат. При взгляде на них воображение сразу рисовало высокие потолки, колонны, просторные веранды. Эти вещи принадлежали другому месту, другой жизни, той, которой был положен конец в Аппоматоксе[3]3
  9 апреля 1865 г. в г. Аппоматоксе (штат Виргиния) армия южан под командованием генерала Ли сдалась генералу Гранту, командующему войсками Севера. Гражданская война в США окончилась.


[Закрыть] за восемь лет до рождения Хенни.

Но почему же тогда Хенни словно наяву слышала иной раз крики и ропот возмущения тех дней? Причиной тому были рассказы Анжелики, столь частые и столь яркие, что ты поневоле начинал чувствовать себя участником событий. Папа, за плечами которого было четыре года войны, никогда не говорил о ней. Не вспоминал о тех временах и дядя Дэвид, на долю которого выпало еще больше испытаний, хотя, по словам Анжелики, он и оказался не в том лагере. Но Анжелика постоянно возвращалась мыслями к минувшей войне. Она хранила свои сожаления и гнев как старое поношенное пальто, и не желала с ними расставаться. А, может, просто не могла. Может, каким-то необъяснимым образом они служили ей своеобразной защитой.

– Да, в недобрый день мы приехали в Нью-Йорк, – сказала сейчас Анжелика. Она встала и подошла к окну, что делала наверное десяток раз за день. – Говорят, в этом году будет ранняя зима. Как представишь себе всю эту бесконечную слякоть…

Ее все еще красивое лицо, на котором, как первый признак старения, начала чуть заметно обвисать кожа на щеках, приняло унылое выражение, словно отразив представившееся ей уныние зимнего городского пейзажа.

– Ах, как тут не вспомнить о тех местах, где прошла моя юность. Наш очаровательный сад в новом Орлеане, журчание воды в фонтанах, – в голосе ее звучала тоска по этим давно ушедшим дням, по роскоши, на которую она тогда имела право. – Лужайки, лужайки до самой реки в нашем «Бо Хардин». Балы, слуги…

Рабы… Только она никогда не употребляла этого слова. Она сделала быстрое движение рукой, словно отмахиваясь пренебрежительно и от маленькой гостиной, которую Флоренс похвалила из самых добрых побуждений, и кухни, в которой их нынешняя прислуга-ирландка что-то резала, мурлыкая себе под нос песенку, и холла с папиными книжными шкафами.

– Здесь темно, – сказала Хенни, чувствуя, что больше не в силах выносить эти жалобы.

Она зажгла газовую лампу; с шипением вспыхнуло и взметнулось вверх голубое пламя. Раздался бой мраморных часов, укрепленных на двух позолоченных опорах, имитирующих коринфские колонны.

Флоренс встала.

– Собирайся, Пол, пора идти домой.

– Мы с ним хорошо погуляли, – сказала ей Хенни.

– Мы видели пожар, – воскликнул Пол, – и чаек. Они ныряли в реку за рыбой.

– Нам всегда хорошо вместе, – добавила Хенни.

– Да, я знаю, – откликнулась Флоренс, и Хенни, как всегда, не поняла, одобряет она это или нет.

Из окна Анжелика смотрела, как ее дочь и внук уезжают в своем блестящем черном экипаже, запряженном парой великолепных серых лошадей, с кучером в ливрее с медными пуговицами, сидящим на козлах. Она снова вздохнула.

– Твой отец идет по улице. Открой дверь, чтобы ему не пришлось возиться с ключами… Ты рано сегодня, Генри.

– Дел в конторе было немного.

Слишком часто у него было немного дел. С того самого момента, как он и Вендел Хьюз, приехав на Север, открыли контору в текстильном районе города неподалеку от Гановер-сквер, папа все ждал, когда ему повезет и он разбогатеет.

Папа был весь серый. Серый костюм, серая кожа на лице, серые поредевшие волосы. Хенни было больно смотреть на него.

– Недостаток капитала, – частенько повторял он, – вот в чем беда. Поэтому мы и не можем расширить нашу деятельность. О, дела идут, видит Бог, но совсем не так, как я это себе представлял. Иногда я чувствую, что не оправдал твоих надежд, Анжелика.

За обедом Хенни все время наблюдала за ним. Он ел молча. Она подумала, что он, наверное, не слышал и половины того, о чем оживленно говорили мама и брат. Альфи всегда удавалось развлечь маму.

– …Итак, – мистер Хемминг обернулся, чтобы выяснить, кто же запустил в него шариком из жеваной бумаги. Он попал ему прямо в шею, весь такой мокрый и липкий.

Мама хотела изобразить негодование, но вместо этого рассмеялась.

– Альфи, ты меня уморишь! Ну, а теперь скажи, ты и в самом деле сделал уроки на завтра?

Конечно же, он их не сделал. Ему всегда нужно было напоминать, насильно усаживать его за книги.

Но он, мамин любимый золотой мальчик, всегда будет золотым мальчиком, хотя волосы его уже утратили свой ярко-желтый, как перья канарейки, цвет, и на верхней губе начали пробиваться жидкие усики, и нос скоро станет совсем картошкой. Однако веселый блеск в его глазах заставлял забыть обо всем этом.

После обеда они перешли в гостиную. Папа уселся в кресло, откинув голову на спинку. Хенни знала – он слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Они были близки – она и отец. До того, как ей появиться на свет, все почему-то были уверены, что родится мальчик, которого в честь отца хотели назвать Генри. Но родилась она, Генриетта, Хенни. Она была высокая, как отец, и у нее были такие же крепкие редкие зубы. По примете, редкие зубы – к счастью. Папа всегда смеялся и говорил, что он до сих пор ждет, когда же ему посчастливится.

Анжелика подняла голову от вязания.

– Флоренс и Уолтер переедут в новый дом на Семьдесят четвертой улице еще до своего отъезда во Флориду. Дом прекрасный и расположен совсем недалеко от парка, для детей замечательно.

«Ты напугала его, он как раз задремал», – сердито подумала Хенни и захлопнула книгу.

– Да, это чудесно, – откликнулся отец. – И всем этим они обязаны Вернерам, а я так и не смог им ничего дать.

Это было ужасно. Ни один мужчина не заслуживал подобного унижения. Хенни не могла поднять на отца глаз.

– Мы даже не смогли устроить ей свадьбы в нашем доме, – продолжал отец. Он говорил это, наверное, в сотый раз.

– Ты же прекрасно знаешь, Генри, что наш дом не вместил бы всех гостей, – ответила мама. – Не понимаю, почему это до сих пор не дает тебе покоя.

– Юг был в руинах, но я женился на тебе в твоем доме, Анжелика.

На стене за спиной отца висел его портрет, написанный дорогим модным художником. Облаченный в мундир офицера армии Конфедерации[4]4
  Конфедерация, или Конфедеративные штаты Америки – объединение семи, а позднее одиннадцати южных рабовладельческих штатов США, отделившихся от Союза и развязавших Гражданскую войну в США 1861–1865 годов.


[Закрыть] с эполетами и галунами, он стоял в горделивой позе, высокомерно вскинув голову, держа в руке что-то похожее на палаш или небольшой меч. Говоря о Юге и разгроме южан, отец всегда обращал глаза к портрету. Для него это была драгоценная реликвия, у Хенни же портрет вызывал чувство обреченности: он был как бы напоминанием, предостережением и обещанием, заставляя думать, что удары судьбы, испытанные человеком на портрете, в принципе подстерегают любого, возможно, и ее самое. Так было и так будет, всегда, до конца времен.

У дяди Дэвида тоже был портрет, вернее фотография, только он был запечатлен в голубой форме.[5]5
  Форма северян.


[Закрыть] Она тоже висела там, где он всегда мог ее видеть. Напоминание. До конца времен.

– Что до Вернеров, – сказала мама, – то это равноценный обмен, никогда не забывай об этом, Генри. – На мгновение ее руки, летавшие над вязанием, замерли, она перестала сбрасывать и считать свои бесконечные петли. – Вернеры нажились на войне, которая нас разорила. Сейчас они банкиры, но не так давно их дед, как и все немцы, стоял за бакалейным прилавком. Не думай, дорогой, что на них не производит впечатления фамилия де Ривера.

Саму маму эта фамилия впечатляла гораздо больше, чем отца, являвшегося ее носителем по праву рождения. Она не уставала говорить об адвокатах, врачах, ученых, носивших эту фамилию – аристократическом ядре общины Чарльстона, существовавшей еще до образования Соединенных Штатов. Она давала этим понять, что евреи португальского или испанского происхождения стоят на ступеньку выше евреев – выходцев из Германии, хотя последние в свою очередь превосходят по своему положению русских и польских евреев.

Меня от этого в дрожь бросает. Как это низко. И глупо к тому же, ведь ее собственная мать – происходила из немецкой семьи, о чем и напоминает ей постоянно дядя Дэвид.

Сейчас Хенни сама напомнила об этом:

– Дядя Дэвид родился в Германии.

– А, дядя Дэвид! И почему ты всегда ссылаешься на дядю Дэвида?

– Не всегда.

– Что ж, ты очень на него похожа, – сказала Анжелика более мягко и улыбнулась, желая загладить резкость своего первого замечания, хотя второе, как отлично поняла Хенни, едва ли можно было считать похвалой.

В семье считали нелепостью – и с этим мнением соглашался даже отец – что дядя Дэвид занимается медицинской практикой в районе дешевых многоквартирных домов и ручных тележек, хотя он вполне мог бы делать то же самое в богатых кварталах. Анжелика жаловалась, что он позорит семью, хотя и любила его по-своему. Она никогда не рассказывала о его прошлом, но для Хенни оно не было тайной – дядя Дэвид сам рассказал ей о нем. До войны он, хотя и жил на Юге, был убежденным аболиционистом;[6]6
  Аболиционисты – сторонники отмены рабства.


[Закрыть] случайно он убил человека и, спасая свою жизнь, бежал на Север. Сейчас он был стар, приближался к семидесятилетнему рубежу, но по его виду никто бы не дал ему столько. В его убогих комнатках всегда царила радостная атмосфера; никто в семье не подозревал, как часто Хенни навещала его, находя облегчение в общении с этим добрым старым человеком. Она встала.

– Пойду-ка я спать. Папа, мама, спокойной ночи.

– Так рано? – удивился отец. – Ты что, нездорова?

– Здорова, просто спать хочется.

В этой комнате царила атмосфера скорбного ожидания, такая же ощутимая, каким бывает толстый слой пыли, лежащий на мебели, на стенах, на потолке. Люди, сидевшие в ней – мужчина в кресле, уронивший на пол газету, женщина, сосредоточенно вязавшая, хмуря брови – они чего-то ждали. Денег, чтобы снова занять то положение, какое было у них раньше? Но это положение совершенно не интересовало Хенни.

В своей комнате она могла спрятаться от этого ощущения печали. Вещи были ее друзьями, они разговаривали с ней. У фарфоровой куклы было очаровательное личико, и она напоминала Хенни о том солнечном дне ее рождения, двенадцать лет назад, когда дядя Дэвид принес ей эту куклу в подарок. На полках стояли книги. «Робинзон Крузо», «Алиса в стране чудес», «Лавка чудес» – все они были ее друзьями. Обложки выглядели как новенькие, хотя книги читались и перечитывались. Хенни аккуратно обращалась с вещами, любила во всем порядок, но это качество не доходило у нее до абсурда. В шкатулке для драгоценностей хранились золотой браслет и ожерелье из мелкого жемчуга. Это были ее сокровища, и о большем она не мечтала.