Текст книги "Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны"

Если же ему понадобится бежать, он может задействовать план эксфильтрации, явившись к магазину «Хлеб» на Кутузовском проспекте с пакетом от Safeway в 7:30 вечера в любой из вторников. Сотрудники МИ-6 каждую неделю будут совершать контрольные выходы к булочной.

Подробно пересказав эти планы, Гаскотт вручил Гордиевскому томик сонетов Шекспира в твердом переплете, изданный Оксфордским университетом. Выглядела книга как обычное сувенирное издание, какое любой русский мог бы привезти домой с Запада. В действительности это был хитро устроенный тайник для памятной записки – подарок Вероники Прайс. Под форзац – часть книги, прикрывающую переплет изнутри, – был вставлен лист целлофана, на котором по-русски был изложен план «Пимлико»: указывался хронометраж, перечислялись предметы одежды, необходимые для опознания, условные сигналы, место встречи после километрового столба «836», расстояния между ключевыми пунктами. Гордиевский должен поставить эту книгу на полку в своей московской квартире. Чтобы освежить в памяти план перед попыткой побега, нужно будет размочить книгу в воде, отклеить форзац и извлечь целлофановый лист. В целях предосторожности русские топонимы были заменены на французские: Москва стала Парижем, Ленинград – Марселем и так далее. Если кагэбэшники и найдут эту шпаргалку, пока он будет еще на пути к границе, из этих записей они могут и не понять точный маршрут побега.

Наконец, Гаскотт сообщил Гордиевскому один лондонский телефонный номер. Если (и когда) Гордиевский окажется за пределами Советского Союза и почувствует себя в безопасности, он может позвонить по этому номеру. По нему всегда кто-нибудь ответит. Русский записал этот номер к себе в блокнот – задом наперед, разбросав цифры среди других пометок.

Несколькими месяцами ранее Гордиевский передал Гаскотту важный кусочек информации – можно сказать, ягоду, сорванную со скандинавской лозы, – а именно: КГБ, точнее, его военный собрат ГРУ, а может быть, и оба ведомства завербовали важного шпиона в Швеции. Подробностей удалось узнать не так много, но главное сводилось к следующему: этот крот работал, по-видимому, в одной из шведских разведслужб – не то в военной, не то в гражданской. Сотрудники МИ-6 обсудили это донесение с датчанами, а те исподволь навели нужные справки. «Вычислить его не составило труда, – сказал Гаскотт. – Довольно скоро мы установили, кто этот человек, почти безошибочно». Швеция была важной союзницей Британии, и данные о том, что в шведскую разведку просочился советский агент, имели слишком большое значение, чтобы не поделиться ими. И вот теперь Гаскотт сообщил Гордиевскому, что эту информацию передали в Стокгольм, не раскрывая ее происхождение, и что вскоре крота схватят. Гордиевский не протестовал. «Теперь он уже доверял нам и знал, что мы надежно охраняем его как источник».

Гордиевский и Гаскотт пожали друг другу руки на прощанье. На протяжении двадцати месяцев незаметно ни для кого они встречались как минимум раз в месяц и совершали обмен сотнями секретных документов. «Это была настоящая дружба, настоящая близость», – говорил Гаскотт спустя много лет. И все же это был странный род приятельства, каким-то чудом выросшего внутри узких ограничительных рамок. Гордиевский так и не узнал настоящего имени Ника Венаблза. Шпион и куратор ни разу не сходили вместе в ресторан. «Мне хотелось пробежаться с ним вместе, но это не допускалось», – вспоминал Гаскотт. Их дружба протекала исключительно в стенах явочной квартиры, всегда с поставленным на запись магнитофоном. Как и все шпионские связи, их отношения портили и пятнали обман и манипуляция: Гордиевский подрывал устои политического режима, который внушал ему отвращение, и тем самым обретал то чувство достоинства, которого ему катастрофически недоставало; Гаскотт курировал агента, намеренного играть вдолгую и внедренного в самое сердце вражеского оплота. Но для обоих этим дело не ограничивалось: их связывали сильные эмоциональные узы, закалившиеся в атмосфере полнейшей тайны, опасности, верности и предательства.

Положив томик Шекспира в полиэтиленовый пакет от Safeway, Гордиевский в последний раз покинул явочную квартиру и вышел в датскую ночь. Отныне это будет роман на расстоянии – а ему самому предстоит длительный пробег. В Москве Гордиевский сможет, если захочет, выйти на связь с британской разведкой, но у МИ-6 не будет никакого средства установить контакт с ним. Он может попытаться сбежать, если в этом возникнет необходимость, но британцы первыми не станут задействовать план побега. Отныне он – сам по себе. Британская разведка сможет только наблюдать – и ждать.

Если Гордиевский приготовился участвовать в забеге, не зная, когда он закончится, ровно то же самое можно было сказать и о МИ-6.

В штабе Первого главного управления в Москве Гордиевский явился к главе Третьего отдела, сообщил, что разводится и в скором времени собирается жениться повторно, – и его карьера моментально скукожилась. Третий отдел возглавлял Виктор Грушко – невысокий полный украинец. Он был обаятелен и приветлив, но циничен и беспрекословно послушен моральному кодексу КГБ. «Боюсь, это меняет дело», – сказал Грушко, услышав о разводе.

И Гордиевский, стремившийся ввысь, с глухим стуком шлепнулся на землю – как и предсказывал Любимов. Вместо того чтобы назначить его заместителем начальника отдела, его сослали в отдел кадров, куда за ним последовал густой шлейф морального осуждения. «Вы завели любовницу, – твердили ему коллеги угрожающим тоном. – Во время ответственной оперативной работы вы затеяли интрижку с какой-то девицей. Настоящие профессионалы так не поступают». Работа его была столь же скучной, сколь и незначительной. Часто ему поручали дежурить в ночную смену. Хотя он по-прежнему числился старшим сотрудником, «никакой определенной работы» ему не поручали. Словом, он снова увяз в болоте.

Развод прошел с протокольной советской быстротой. Судья сухо спросила Елену:

– Итак, ваш муж разводится с вами, поскольку вы не желаете иметь детей. Это правда?

– Нет, ничего подобного! – возразила Елена. – Просто он влюбился в хорошенькую девушку, вот и все.

Елену повысили до капитанского чина. Она вернулась к прежней работе – прослушиванию иностранных посольств. Поскольку при разводе она оказалась потерпевшей стороной, ее карьера в КГБ никак не пострадала, но она так и не простила Гордиевского – и больше не выходила замуж. Когда старшие сотрудницы КГБ усаживались вместе пить чай, Елена жаловалась на измену бывшего мужа: «Он неискренний мерзавец, обманщик, притворщик. Он способен на любое предательство». Сплетни о супружеской неверности Гордиевского разливались и по нижним этажам КГБ. Большинство отмахивалось от замечаний Елены, объясняя их мстительностью разведенной женщины. «Чего еще можно было услышать от брошенной жены? – сказал один коллега в Третьем отделе. – Ни мне, ни кому-нибудь другому не пришло в голову передать ее слова начальству». Но, быть может, кто-то все же намотал их на ус.

Через месяц после возвращения Гордиевского умер его восьмидесятидвухлетний отец. На похороны пришли лишь несколько его товарищей, многих уже не было в живых. А на поминках в «крошечной, тесной» родительской квартире, где собралось больше тридцати родственников, Гордиевский произнес речь, восхвалявшую жизненный путь отца, трудившегося на благо коммунистической партии и Советского Союза, хотя именно эту идеологию и политический строй сам оратор сейчас всячески старался подрывать. Спустя годы, уже в мемуарах, Гордиевский написал, что смерть отца «облегчила участь» матери. В действительности если кому-то кончина Гордиевского-старшего и принесла облегчение, то в первую очередь Гордиевскому-младшему.

Антон Лаврентьевич никогда не рассказывал своим родным о том, чем занимался в 1930-е годы, в пору массового голода и репрессий, когда служил в НКВД. Лишь спустя много лет после его смерти Олег узнал, что отец был женат еще до встречи с Ольгой и, быть может, у него были дети от того первого, утаенного брака. Олег, в свой черед, никогда не рассказывал отцу о том, чем именно он занимается в КГБ, не говоря уж о том, что начал тайком работать на Запад. Услышав о таком, старый сталинист наверняка пришел бы в неописуемый ужас. Ложь, всю жизнь пронизывавшая отношения отца с сыном, оказалась сильнее самой смерти. Гордиевский втайне ненавидел все, за что стоял его отец, ненавидел и слепое повиновение жестокой идеологии, и трусость, присущую Homo sovieticus. И все же он любил старика, даже уважал его упрямство – черту, которую унаследовал он сам. Любовь и обман, связывавшие отца и сына, были неразлучны.

Гордиевский женился повторно так же быстро, как и развелся. Лейла вернулась в Москву в январе 1979 года, и через несколько недель они зарегистрировали брак, а после краткой церемонии в ЗАГСе справили свадьбу за праздничным столом в квартире Лейлиных родителей. Ольга радовалась, видя, что сын счастлив. Елена ей никогда особенно не нравилась – невестка казалась ей кагэбэшной карьеристкой с недобрым взглядом. Молодожены поселились в новой квартире по адресу Ленинский проспект, 103, на восьмом этаже многоэтажного дома, принадлежавшего кооперативу КГБ. «У нас с Лейлой сложились теплые, близкие отношения, о которых я раньше только мечтал», – писал позднее Гордиевский. Обман, лежавший в основе этого брака, оказался погребен под толщей хозяйственных хлопот: новобрачные принялись покупать новую мебель, заказали книжные шкафы, стали развешивать по стенам картины, привезенные из Дании. Олег скучал по западной музыке и западным свободам. Лейла же вернулась к советской жизни без малейших жалоб или вопросов: «На Западе не знают: подлинное счастье заключается в том, чтобы простоять всю ночь в очереди и затем купить то, что хотел!» – заявила она, раздобыв дефицитную мебель.

Гордиевский засел писать историю Третьего отдела. Это была бессмысленная работа, позволявшая заглянуть в прошлое советского шпионажа, но не дававшая ни малейшего представления о текущих операциях. Лишь однажды Олегу довелось мельком заглянуть в папку, лежавшую на столе одного коллеги из норвежской секции, и он увидел кусочек заголовка: какое-то слово, заканчивавшееся на «-олт». Это была вторая половина фамилии Трехолт (первую заслонял лист другого документа). Это стало очередным указанием на то, что Арне Трехолт был активным агентом КГБ. Британцам было бы очень интересно узнать об этом, подумал Гордиевский, и все же не настолько, чтобы ради этого идти на риск и выходить на связь с ними.

Он не делал попыток связаться с МИ-6. Изгнанник в собственной стране, он носил свою тайную верность Британии в сердце – горделиво и молча. Во всем Советском Союзе нашелся бы, пожалуй, один-единственный человек, способный понять, что чувствовал тогда Гордиевский.

Ким Филби, хоть и неумолимо старел, был одинок и часто напивался в стельку, все же не утрачивал остроты интеллекта. Никто лучше Филби, который много лет вел двойную жизнь шпиона, не знал, как избегать обнаружения и как выявлять кротов. В КГБ он стал живой легендой. Гордиевский привез в Москву датскую книгу о деле Филби и попросил у британца автограф. Тот вернул книгу с надписью: «Моему дорогому другу Олегу. Не верьте ничему, что пишется в книгах! Ким Филби». Друзьями они не были, но их многое объединяло. В течение тридцати лет Филби тайно работал на КГБ, оставаясь в рядах МИ-6. Теперь он жил на покое, наполовину в отставке, но, как искушенный в предательстве шпион, периодически консультировал своих советских кураторов.

Вскоре после возвращения Гордиевского КГБ попросил Филби оценить дело Гунвор Хаавик и высказать мнение по поводу ее провала. Почему норвежскую шпионку, много лет успешно работавшую на СССР, внезапно арестовали? Филби несколько недель изучал переданные ему материалы, а затем, как бывало уже много раз за долгие годы его работы, пришел к верному умозаключению: «Разоблачение агента могло произойти только в результате утечки информации из КГБ».

Вскоре после этого Виктор Грушко собрал у себя в кабинете старших сотрудников отдела, в числе которых был и Гордиевский. «Судя по некоторым признакам, кто-то из служащих КГБ связался с нашим противником и передает ему секретные сведения, – заявил Грушко, прежде чем ознакомить коллег с выводами Филби, тщательно изучившего дело Хаавик. – Это тем более тревожно, что весь ход событий свидетельствует о том, что предатель может находиться в данный момент вот в этой самой комнате. То есть среди нас».

Гордиевский ощутил мощный прилив страха и, чтобы ничем не выдать себя, сунул руку в карман брюк и очень больно ущипнул себя за бедро. За свою долгую шпионскую карьеру Хаавик встречалась с десятком разных кураторов из КГБ. Гордиевский никогда не имел ни малейшего отношения к ее делу и вообще не отвечал за Норвегию. Однако он нисколько не сомневался, что к аресту Хаавик напрямую привела именно та информация, которую он передал Гаскотту, и вот теперь стараниями престарелого британского шпиона, мгновенно чуявшего любой обман, облачко подозрения подплывало к нему на опасно близкое расстояние. Гордиевский ощутил прилив тошноты. Потом, вернувшись к своему столу и продолжая тщательно скрывать пережитое потрясение, он задался вопросом: а не передал ли он МИ-6 еще какие-либо сведения, которые могут в будущем рикошетом ударить по нему самому?

Стиг Берглинг однажды назвал жизнь тайного агента «серо-черно-белой и тусклой от тумана и бурого угольного дыма»[21]21
  серо-черно-белой и тусклой; Денежное вознаграждение за информацию: цитируется в сообщении AFP, 28 июня 1995 г.


[Закрыть]. Его собственная карьера – а он был шведским полицейским, разведчиком и советским кротом – была окрашена в зловеще-кричащие тона.

Вначале Берглинг просто работал в полиции, а потом его взяли в группу слежки шведской секретной службы, SAPO, которая вела наблюдение за деятельностью потенциальных советских агентов в Швеции. В 1971 году его назначили связным, ответственным за взаимодействие между SAPO и штабом обороны Швеции, и он получил доступ к совершенно секретным сведениям, в том числе к подробной информации о материальной базе шведской оборонительной системы. Через два года, работая наблюдателем от ООН в Ливане, он установил контакт с Александром Никифоровым, советским военным атташе в Бейруте и сотрудником ГРУ. 30 ноября 1973 года за 3,5 тысячи долларов он продал СССР первый пакет секретных документов.

Мотивов, по которым Берглинг шпионил, было два: деньги, которые он очень любил, и высокомерие начальства, вызывавшее в нем ровно противоположные чувства. В течение следующих четырех лет он передал Советам 14 700 документов, имевших отношение к шведским планам обороны, системам вооружения, защитным кодам и операциям контрразведки. с советскими кураторами он связывался при помощи симпатических чернил, микрофотоснимков и коротковолнового радиоприемника. Он даже расписался в ведомости, где значилось: «Денежное вознаграждение за информацию для советской разведывательной службы», тем самым сделавшись возможной мишенью для шантажа со стороны КГБ. Берглинг был изрядный тупица.

А затем Гордиевский сообщил британцам, что в шведской разведке сидит советский агент. Директор контрразведки МИ-6 вылетел в Стокгольм и проинформировал шведскую секретную службу о том, что среди ее сотрудников находится шпион.

К тому времени Берглинг был уже главой отдела расследований SAPO, офицером-резервистом в шведской армии и – втайне – полковником советской военной разведки.

Шведские следователи сомкнули кольцо. 12 марта 1979 года по требованию Швеции Шин-Бет, израильская секретная служба, арестовала Берглинга в аэропорту Тель-Авива и передала предателя его бывшим коллегам в SAPO. Спустя девять месяцев его судили за шпионаж и приговорили к пожизненному заключению. Получая деньги от советских кураторов, Берглинг заработал небольшое состояние. Ущерб, который он нанес национальной обороне Швеции, оценили приблизительно в 29 миллионов фунтов стерлингов.

Советских шпионов, на которых указывал Гордиевский, постепенно хватали – одного за другим. В итоге это укрепляло позиции Запада, но одновременно ослабляло позиции самого Гордиевского. с одной стороны, внутри Третьего отдела нарастала подозрительность, карьера Гордиевского шла под откос, а с другой стороны, он наконец-то был счастлив в браке и ждал рождения первенца. Теперь он вполне мог бы покончить с прошлым, оборвать все связи с МИ-6 в надежде на то, что КГБ никогда не докопается до правды, и затихнуть до конца жизни. Вместо этого он только разогнался. Он решил дать своей карьере новый толчок. Во что бы то ни стало ему нужно было получить новую командировку на Запад – быть может, даже в саму Британию.

Он взялся за английский.

КГБ выплачивал десятипроцентную надбавку к зарплате тем своим сотрудникам, кто оканчивал официальные курсы иностранных языков (засчитывалось максимум два языка). Гордиевский уже владел немецким, датским и шведским. И все же он решил прибавить к ним еще один. В сорок один год он оказался самым взрослым студентом на курсах английского языка при КГБ, рассчитанных на четыре года. Он одолел программу и окончил их за два года.

Если бы коллеги по КГБ проявили больше наблюдательности, то, возможно, задумались бы: а почему Гордиевский в такой спешке изучает новый язык без какого-либо финансового стимула и почему у него вдруг прорезался такой интерес к Соединенному Королевству?

Гордиевский приобрел двухтомный русско-английский словарь и с головой погрузился в британскую культуру. Вернее, в ту ее часть, с которой позволялось знакомиться советским гражданам. Он прочел «Историю Второй мировой войны» Уинстона Черчилля, «День шакала» Фредерика Форсайта и «Историю Тома Джонса, найденыша» Филдинга. Михаил Любимов, после возвращения из Копенгагена получивший престижную должность начальника отдела в Управлении «Р», которое занималось различными научными разработками, позже вспоминал: «Гордиевский тогда изучал английский… иногда заскакивал ко мне поболтать и получить мудрый совет по Англии». Любимов с удовольствием помогал чем мог, расписывая прелести лондонской клубной жизни и нахваливая шотландский виски. «Какой парадокс! какая комедия! – давать рекомендации по Англии английскому шпиону!» Лейла тоже помогала Олегу в его занятиях: по вечерам проверяла, хорошо ли он усвоил новые слова, и заодно совершенствовала собственный английский. «Я так завидовала его способностям! Он мог выучить тридцать новых слов в день. Просто умница!»

По совету Любимова Гордиевский начал читать рассказы Сомерсета Моэма. Моэм, служивший в британской разведке в годы Первой мировой войны, в своих художественных произведениях блестяще запечатлел моральную зыбкость шпионского ремесла. Особенно нравился Гордиевскому моэмовский персонаж Эшенден – британский тайный агент, засланный в Россию в пору большевистской революции. «Эшендена восхищали хорошие люди, но не возмущали плохие, – писал Моэм. – Из-за того, что другие люди интересовали его гораздо чаще, нежели привлекали, его порой считали бессердечным»[22]22
  «Эшендена восхищали хорошие люди»: Maugham W S. Ashenden, or, The British Agent. Leipzig, 1928.


[Закрыть].

Желая улучшить свой английский, Гордиевский помогал переводить отчеты Кима Филби. Как и другие правительственные чиновники его поколения, Филби писал и говорил на характерном для бюрократов из верхушки общества заумном языке. Это «мандаринское наречие Уайтхолла» с его вальяжным выговором и протяжными гласными звуками было исключительно трудно передавать по-русски, зато оно давало отличную возможность разобраться в языковых хитросплетениях британских правящих кругов.

Британская и скандинавская секции Третьего управления действовали сообща. Гордиевский принялся обихаживать всех, кто хоть как-то мог посодействовать его отправке в Британию. В апреле 1980 года Лейла родила дочь Марию, и гордый отец пригласил к себе отпраздновать это радостное событие начальника своего отдела Виктора Грушко и Михаила Любимова. «Однажды нас [с Грушко] пригласил Гордиевский, у которого родилась дочка от нового брака, – вспоминал потом Любимов, – жена его еще лежала в роддоме, стол с азербайджанскими изысками приготовила ее мама, поведавшая нам о заслугах чекиста-мужа. Гордиевский демонстрировал свои картины», купленные в Дании.

Однако была одна загвоздка: начальство, конечно, можно умасливать, но начальники не сидят на одном месте вечно, а значит, много масла уходит впустую.

Михаила Любимова внезапно и с громким скандалом уволили из КГБ. Как и Гордиевский, он оскорбил нравственность пуритан из Центра, только его грех оказался намного серьезнее. Его супружеская жизнь во втором браке тоже не задалась, и он не просто оставил собственную жену, но еще и увел жену у тайного агента КГБ и к тому же «не сообщил начальству о переменах в личной жизни» перед близившимся очередным повышением. Любимова выгнали без права обжалования увольнения. Он был для Гордиевского ценным источником секретов, но еще он был покровителем, советчиком, союзником и близким другом. Неугомонный Любимов объявил, что сделается писателем – русским Сомерсетом Моэмом.

Виктора Грушко повысили до заместителя главы ПГУ, а в его прежнее кресло начальника Третьего управления сел Геннадий Титов – Крокодил, бывший резидент КГБ в Осло и куратор Арне Трехолта. Новым главой британо-скандинавского отдела стал Николай Грибин, который в 1976 году служил под началом Гордиевского в Копенгагене, но с тех пор успел обскакать его на лестнице кагэбэшной иерархии. Грибин был по-своему яркой личностью – «стройный, темноволосый и красивый». Его коронным номером было пение: аккомпанируя себе на гитаре, он исполнял старинные русские романсы и современные баллады, пока все слушатели не заливались слезами. Он был чрезвычайно амбициозен и умел ловко подольститься к руководству. Начальство было о Грибине очень высокого мнения, а Гордиевский, напротив, считал его «типичным приспособленцем и карьеристом». И все же он нуждался в его поддержке. Преодолевая внутреннее отвращение, Гордиевский сам заискивал перед ним.

Летом 1981 года Олег сдал последний экзамен. Конечно, его английский был еще далек от совершенства, но Гордиевский уже получил аттестат, хотя бы теоретически делавший его пригодным для командировки в Британию. В сентябре у него родилась вторая дочь, Анна. Как отмечал Олег, «Лейла оказалась образцовой матерью», очень заботливой женой и прекрасной хозяйкой. На самого Гордиевского уже перестали смотреть как на скандальную фигуру. Первым признаком того, что его доброе имя восстановлено, стало поручение написать годовой отчет о работе отдела. Его начали приглашать на более важные заседания. И все равно Гордиевский уже задумывался: а попадут ли ему в руки когда-нибудь еще важные секретные документы, ради которых имело бы смысл возобновить связь с МИ-6?

Между тем в Сенчури-хаус команду Санбима мучил ровно тот же вопрос. Прошло три года, а от Гордиевского не было ни слуху ни духу. Место подачи условного сигнала на Кутузовском проспекте старательно проверялось, и операция «Пимлико» (план побега) находилась в состоянии постоянной готовности. Была даже проведена генеральная репетиция: глава резидентуры с женой проехались до Хельсинки по намеченному маршруту эксфильтрации, а Гаскотт и Прайс встретили их с другой стороны финской границы, и потом они все вместе прокатились на север до самой границы Норвегии. Тем временем в Москве каждый вторник, в половине восьмого вечера, в любую погоду кто-нибудь из сотрудников МИ-6 или их жен приходил проверять условное место перед магазином «Хлеб», держа наготове батончик Mars или KitKat, и высматривал человека в серой кепке с пакетом от Safeway в руках. А каждую третью субботу каждого месяца сотрудник МИ-6 с пакетом от Harrods вставал под часами на Центральном рынке и притворялся, будто пришел туда за покупками, а сам ждал сигнала, предупреждавшего о необходимости «моментальной передачи». «Правительство Ее Величества так и не возместило мне io фунтов, которые я заплатил за один зимний помидор – наверное, единственный на всю Москву», – вспоминал потом один из тех агентов.

Гордиевский ни разу не показался.

В том же году Джеффри Гаскотта назначили резидентом МИ-6 в Швеции – отчасти потому, что если бы владевшего шведским языком Гордиевского решили снова откомандировать за границу, то, возможно, послали бы его именно в Стокгольм. Но он там не объявился. Дело Гордиевского погрузилось в состояние глубокой спячки и не подавало ни малейших признаков пробуждения.

А потом вдруг послышалась пульсация, отчетливый признак жизни, – и все благодаря неизменно надежной датской разведслужбе. В ПЕТ тоже очень интересовались судьбой русского шпиона. Одного датского дипломата, периодически бывавшего в Москве, попросили в ходе очередной поездки невзначай навести справки о товарище Гордиевском – обаятельном русском сотруднике консульства, который хорошо говорит по-датски. И, конечно же, на первом же дипломатическом приеме, куда явился заезжий датчанин, присутствовал Гордиевский. Вид у него был уверенный и здоровый. Вскоре датчанин доложил в ПЕТ, что Гордиевский женился повторно и у него родились две дочери. Полученная информация была тут же передана в МИ-6.

Однако самая примечательная новость, проскользнувшая в отчете ПЕТ, – новость, заставившая всю команда Санбима радостно встрепенуться, – заключалась в одной-единственной фразе, которую Гордиевский обронил за коктейлями и тарталетками.

С нарочитой небрежностью Гордиевский повернулся к датскому дипломату и заметил: «Теперь я учу английский».