Текст книги "Большие истории для маленького солдата"

После многолетней бессонницы мэр Бадума снова обрел сон.

Кого только к нему раньше ни приглашали: гипнотизеров, знахарок, лозоходцев и даже русский хор из двенадцати человек, специализирующийся на колыбельных песнях, – все тщетно.

Лишь теперь, когда пироги вывели Бадум из летаргии, мэр вновь спал как младенец. Однажды ночью он, правда, проснулся от легкого бурления в животе. Но вместо того, чтобы по обыкновению изводить себя раздумьями, лежал блаженно-томный в своей постели.

Бадум вернул себе былой шарм, мысленно улыбался мэр. Дома, улицы и переулки блестели на радость приезжим. Старая городская стена, прежде до того обветшалая, что на нее уже давно махнули рукой, стояла как новенькая с реющими на ветру знаменами. К жителям Бадума вернулись пружинящая походка и гордая осанка. Даже беспризорники, эти разбойники, третирующие весь город, и те, казалось, присмирели. Во всяком случае, теперь у начальника полиции было с ними куда меньше хлопот.

Бурление в животе усилилось. Мэр повернулся на бок. Не наградить ли пекаря лентой или орденом за заслуги? Без лишней помпы, разумеется, – не стоит внушать ему мысль, что город расцвел благодаря его стараниям. Разве ему не дали крышу над головой, когда он притащился сюда без гроша в кармане? И разве именитые горожане, в первую очередь мэр, не наделили его возможностями, о которых простой пекарь и мечтать не смел? Нет, никакого ордена. Что-нибудь поскромнее. Может, грамоту за хорошую службу или что-то в этом роде, в соответствии с его положением.

Бурление перешло в урчание. Мэр поднялся с постели и на цыпочках выскользнул из темной спальни, стараясь не разбудить жену, почивавшую в другом конце комнаты. Семеня мимо детских покоев, он на мгновение задержался. Трое сыновей и две дочери дышали ровно, там и сям из-под одеяла торчали ножка, кулачок, прядь волос.

Поднимаясь по лестнице, он заметил свет за приоткрытой дверью в кладовой.

Должно быть, она пришла сюда, пока он еще спал. Она стояла к нему спиной, сверкая как драгоценный камень в свете керосиновой лампы: густые волосы волнами ниспадали на плечи, ноги белели как слоновая кость.

Мэр всегда был разборчив, что приводило его мать в отчаяние.

Но разве он оказался неправ?

Кто бы мог сравниться с красотой и добродетелью его супруги?

В тот миг он услышал, как она жует. Не чинно и размеренно, как обычно, но жадно и страстно. Спина изогнута, как у кошки. Время от времени она постанывала.

Он застыл на месте, вцепившись в дверную ручку, и не сразу сообразил, почему она вдруг обернулась.

Скрипнула дверь?

Или он подсознательно отозвался на ее стон?

Она испуганно на него уставилась. Мясной пирог был таким сочным, что сок медленно стекал по подбородку.

– Угощайся, – произнесла она.

Он посмотрел на ее миниатюрную изящную ладонь. То, что осталось от пирога, с легкостью в нее вмещалось.

В тот момент, в тот единственный ужасающий и непостижимый момент, в глубине его существа закипела неукротимая ярость, и он почувствовал, как от самых кончиков пальцев ног она вздымается к его голове.

Сейчас он желал, чтобы у него в руках оказался топор.

И чтобы одним мощным ударом он сумел рассечь ей горло.

Потом этот момент миновал. Он сказал: пустяки. И едва он это сказал, едва заметил на лице жены облегчение, как тут же осознал, что это и в самом деле пустяки, всего лишь кусок пирога, жалкий кусок пирога, ничтожный кусок пирога, да и только.

В ту пору пошла молва о том, что по кладбищу аббатства бродит недюжинного роста сатир. Его костлявая рогатая голова возвышается над кладбищенскими стенами, а пахнет от него гнилью и разложением. Стоит ему зыркнуть на человека своими сверкающими глазами, как тот сию же минуту падает замертво. Так говорили. Для тех, кто не верил, выкладывалась наводящая ужас козырная карта: чем еще объяснить найденное как-то утром возле стены бездыханное тело брата Конфуция?

– Да ведь он просто напился вусмерть!

– Ничего подобного!

– И решил прогуляться по верху стены! Потому что возомнил себя Христом, идущим по Галилейскому морю, и, качаясь из стороны в сторону, не вписался в поворот.

– Да нет же!

То было дело рук сатира. Сатира с горящими глазами. Смердящего сатира, блуждающего по ночному кладбищу. С тех пор никто больше не осмеливался приходить на кладбище после захода солнца.

Нинетта охотно подпитывала эти слухи. Когда на улице шептались о сатире, она испуганно округляла глаза и вполголоса рассказывала о своих с ним встречах. Она, разумеется, сочиняла. Поскольку спала так глубоко и безмятежно, что хоть из пушки над ухом стреляй.

И все же однажды ночью Нинетта резко проснулась. Сперва она подумала, что одна из половинок разбитой тарелки впилась ей в бок, но потом поняла, где находится, и отчаянно затосковала. По колодцу, по Лоботрясам I и II и особенно по Лоботрясу III с его хилой ручонкой – искателю приключений, перекати-поле, ветренику и неисправимому оптимисту. Нинетта вспомнила, как однажды три дня подряд у них не было во рту ни крошки. Дело было зимой, стояли морозы, огонь не разводился. Нинетта ревела от горя и обиды.

– Кто-то живет во дворцах, – кричала она. – С такими несметными богатствами, что в них можно утонуть. А что есть у нас? Ничего!

Лоботряс III задумчиво на нее посмотрел.

– У нас есть пустые тарелки, – произнес он таким тоном, как будто это были самые драгоценные вещи на свете. – Как бы богаты ни были короли и императоры, на тарелках у них всегда лежит то, что лежит. Фазан, к примеру, или свиные ножки. На пустой же тарелке может появиться все что угодно!

Будь у нее силы, она влепила бы ему подзатыльник. Но она просто легла на стол, повернувшись к нему спиной. Он присел рядом, и она почувствовала тепло его тела и его дыхание на своей шее.

– У нас и одной-то пустой тарелки не найдется, – сердито проворчала она. – Жалкие две половинки.

– Иной раз две половинки – это все, что человеку нужно, – сказал он.

Нинетта провела пальцами по шероховатому краю разбитой тарелки. Она знала, что Лоботряс никогда в жизни так сильно не ошибался. От двух половинок тарелки не было никакого проку.

Как раз в тот момент она услышала звук.

Получеловеческий-полузвериный. Рычание, переходившее в стон. Нинетта медленно повернула голову в направлении звука.

И тут она увидела его: сатира.

Вернее, его лапы. Больше в дверной проем, из которого выглядывала Нинетта, ничего не помещалось. Громадные, косматые лапы, неуклюже ступавшие среди могил в сопровождении леденящего душу рычания.

Той ночью действительно дул ветер, трава и вправду подернулась инеем, а одинокий сверчок без всякого сомнения оплакивал уход луны. Сгустившиеся на небе тучи тоже были самими что ни на есть всамделишними.

Однако то, что в ту ночь, выбравшись из склепа, увидела Нинетта, то, что отпечаталось у нее в сознании и осталось с ней до конца жизни, напоминало самый чудовищный ночной кошмар.

Исполинских размеров сатир тащил за собой на длинной веревке мертвую козу. А за ней еще одну, и еще. Вереницу из шести мертвых коз. Вместо ног и рук у сатира были раздвоенные копыта. А вместо одежды – черно-белый мех. Ужаснее всего была голова сатира: голый череп с четырьмя рогами и горящими, как угли, глазами.

Нинетта замерла от страха, зажмурилась и начала произносить про себя все молитвы, которые помнила, даже молитву о хорошем урожае.

Под конец она уже просто молила о смерти. «Смерть, о смерть, если ты все равно придешь, то приходи скорее. Смерть, о смерть, стань удушающей петлей, ударом камня, раскатом грома, пусть только все это побыстрее закончится».

Когда в холодном поту она наконец отважилась снова открыть глаза, то увидела лишь, как копыта последней мертвой козы рывками исчезали за надгробиями.

Она не знала, откуда у нее вдруг взялась смелость. Не раздумывая ни секунды, Нинетта сунула в карман фартука две половинки тарелки и последовала за сатиром с его горящими адским огнем глазищами мимо могил и зарослей розмарина к огромному склепу.

Склеп кардинала Лепешки с полуразвалившимися галереями, башенками и безголовыми ангелами был самым помпезным сооружением на кладбище. Настоящего имени кардинала уже никто не помнил. Он наведался в Бадум задолго до того, как землетрясение парализовало жизнь в городе. В ту пору на редкость зеленый и цветущий Бадум славился душистыми цукатами и смоковницей. Мэр пригласил кардинала посетить лимонный и инжирный сады на окраине нагорья.

Что произошло потом, доподлинно неизвестно. Кто-то говорит, что кардинал подошел слишком близко к краю обрыва и оступился. Другие утверждают, что земля ни с того ни с сего задрожала, предвещая свое пробуждение тридцать четыре года спустя.

Как бы там ни было, кардинал упал в долину с сорокаметровой высоты и разбился в лепешку. Между Бадумом и долиной разразился ожесточенный спор о том, кому хоронить кардинала. В конце концов многомесячную судебную тяжбу выиграла долина. Однако к тому времени склеп кардинала был уже сооружен.

Об этом происшествии Нинетта понятия не имела. Она пряталась за одним из надгробий в трех метрах от сатира и едва дышала от страха. Ей хотелось вытащить из груди свое неистово стучащее сердце и зарыть его поглубже в землю.

В своем ли она уме? А что, если сатир ее заметит?

Но чудовище стояло неподвижно, замкнувшись в себе, слегка покачиваясь на длинных ногах и уставившись на вереницу мертвых коз. Нинетта слышала его тяжелое дыхание. И тут, к ее изумлению, сатир снял с себя лапы, а голову положил на траву.

Страх – удивительная вещь. Вот он кажется бесконечно великим, а спустя мгновение его как не бывало.

Ночь была на исходе. Солнцу не терпелось подняться над горизонтом. Вкрадчиво запели первые дрозды. Колокола аббатства зазвонили к утренней мессе.

Прикрыв рот рукой, Нинетта с трудом сдерживала хохот. К счастью, колокольный звон заглушал ее отрывистое фырканье.

Сатир не был никаким сатиром. Ходули вместо ног. Череп в траве с горящими глазами оказался обычным козьим черепом, ни больше ни меньше, в капюшоне из козьей шкуры.

В глазницах черепа тлели угольки.

Нинетте открывался лишь профиль хмурого лжесатира, но она легко установила его личность.

У него не было мочки уха.

Нинетта наблюдала из-за надгробия, как бадумский пекарь одну за другой затаскивает коз в склеп. Слышала, как он кряхтит и ругается, как сбрасывает по ступенькам вниз козьи туши. Как волочит их по каменному полу. Выйдя из склепа, он без дальнейших церемоний исчез среди кустов розмарина. Потом все стихло, только дрозды заливались трелями.

Оглядываясь назад, Нинетта не совсем понимала, почему так поступила. Она могла бы сложить дважды два, девчушка она была смекалистая. Наверное, после исчезновения Лоботряса III в ней подспудно поселилась свойственная тому страсть к приключениям.

Не успел пекарь скрыться из виду, как Нинетта поспешила к склепу кардинала Лепешки. Подняв брошенный на землю козий череп, она раздула тлеющие угольки, обернула их пучком травы и спустилась с ними по ступенькам внутрь громадного склепа.

Едва ощутимый запах разложения, витавший над всем кладбищем, усилился. Угольки давали мало света, но Нинетта была им благодарна, особенно когда оступалась или когда что-то холодное скользило по шее.

«Отец, мать, дом, – бормотала она себе под нос. – Отец, мать, дом».

В самой глубине склепа стоял пустой саркофаг кардинала Лепешки. Надгробная плита раскололась. Запах гниения был такой резкий, что Нинетте пришлось зажать нос, дабы подавить тошноту. Она заставила себя подойти к саркофагу. Собравшись с силами, отодвинула в сторону один из отколотых фрагментов плиты и посмотрела внутрь.

В саркофаге валялось шесть мертвых коз. Но не только. В недоумении Нинетта взирала на гигантскую кучу рогов, хвостов и блеклых козьих черепов, торчащих из-под туш, словно некие диковинные сокровища.

Песни, много веков тому назад сложенные о Бадуме, со временем не утратили популярности. До сих пор в округе нет никого, кто не знал бы ностальгической мелодии «Бадум, Матери-земли сломанный хребет». И мало кто не танцует на столах, когда затягивается застольная «Капля воды, пучок салата и пирог», состоящая из двадцати семи куплетов. Однако самой известной песней, песней, которую поют матери, норовящие удержать в узде своих отпрысков, без сомнения, является устрашающая «Нинетта, оглянись!»

 
Нинетта, слышишь позади хрип?
Ах, ангелы охраняют меня.
Нинетта, слышишь позади скрип?
Ах, ангелы – мои друзья.
Нинетта, оглянись!
Нинетта, берегись!
Нинетта, Нинетта (ХЛОБЫСЬ!)
 

«ХЛОБЫСЬ!» (удар козьим копытом) был такой сокрушительный, что Нинетта очнулась уже на рассвете. Притом не в склепе кардинала Лепешки, а в пекарне Антуана, с крепко связанными руками и ногами.

Свежеиспеченные пироги лежали на прилавке. Идеально круглые, золотистые, они были украшены сверху подписью пекаря и гербом Бадума. Источаемый ими сладковато-пряный аромат с горчинкой по-прежнему пьянил.

Нинетта смотрела в спину суетившегося пекаря. И хотя к тому времени у нее на голове распухла шишка размером с голубиное яйцо, мысли ее были ясны и прозрачны как стекло.

– А, проснулась, – произнес Антуан, не оборачиваясь. Он стоял так близко, что ей был виден след от оторванной мочки уха. Шероховатый край. Как у ее разбитой тарелки.

– Будь ты постарше, мы могли бы пожениться, – сказал Антуан. – Мне лично все равно, но здесь это приветствуется. Ты бы стояла за прилавком, отсчитывая сдачу. Но не могу же я заявиться в мэрию с десятилетним ребенком под ручку.

– Мне двенадцать, – слегка обиженно пробурчала Нинетта, хотя и не знала точно, сколько ей лет.

– Такая маленькая и тощая, а уже двенадцать, – сочувственно вздохнул Антуан.

А потом поднял ее и сунул в печь.

– Пироги я уже испек, – сказал Антуан, уложив Нинетту на противень. – Горожане удивятся, если из трубы снова повалит дым. Мне страшно жаль, что придется запечь тебя лишь к вечеру. Я бы предпочел сделать это пораньше. Представляю, как ужасны часы в ожидании смерти.

– Если я все равно умру, – спокойно ответила Нинетта, – то расскажи мне тогда, что ты делаешь по ночам на кладбище.

Антуан молчал. Нинетта было подумала, что ей придется отправиться на тот свет с неразгаданными загадками. И эта мысль тревожила ее гораздо больше, чем близившийся конец.

– Старые – самые прозорливые, – наконец произнес Антуан.

– Старые? – спросила Нинетта.

– Старые козы. Они точно знают, где ты спрятал хлеб, даже если на тебе куртка с десятью карманами. А еще есть козы, умеющие определять время.

– Всем известно, что козы умеют определять время, – снисходительно отозвалась Нинетта.

– Но известно ли тебе, что исключительно старые козы замечают, когда часы спешат или отстают? Они всегда блеют, когда церковный колокол звонит не вовремя.

Антуан засмеялся. И поинтересовался, удобно ли ей. Он был настолько любезен, что подложил ей под голову деревянный брусок.

– Козы чувствуют, когда их собираются зарезать. Все – молодые и старые. Только старые козы чувствуют это примерно на день раньше. Мне совершенно невдомек, каким образом. Неважно, окружаешь ли ты их в тот день излишней заботой или ведешь себя как обычно. Не имеет значения. Они просто знают и все.

Антуан погрустнел.

– Малоприятно глядеть в глаза козе, понимающей, что часы ее сочтены. Она не будет сопротивляться. Ее можно брать голыми руками. Она даже шею подставит под нож. Но всегда попытается бросить на тебя прощальный взгляд. И этот взгляд обжигает душу.

Он дунул на угли, над которыми лежала Нинетта, и извинился за взметнувшийся пепел.

– Это была случайность, – произнес пекарь, с мольбой в глазах посмотрев на Нинетту. На мгновение показалось, что это не он взрослый мужчина и не она маленькая девочка, а наоборот.

– Вероятно, в тот день я оставил приоткрытой дверь пекарни. Или ее открыла коза. Может коза открыть дверь? – обратился он скорее к самому себе, чем к Нинетте. – Может. Почему нет. Но мне все-таки кажется, что это сделал тот мальчик.

– Какой мальчик? – встрепенулась Нинетта.

– В нем не было ничего козьего, – ответил Антуан слегка неодобрительно. – Даже когда смерть уже держала его в своих когтях, он все еще выглядел так, будто с ним ничего не могло случиться.

И он рассказал о мальчике, которого погубило любопытство. О мальчике, который забрался в пекарню, чтобы отведать бульона, медленно варившегося в огромном котле. О мальчике, чья рука шарила в ящике стола, когда на пороге внезапно возник Антуан. О мальчике, который хотел унести ноги, пытаясь вылезти через окно, – он уже стоял на подоконнике, ухватившись за один из крючков, где обычно висела кастрюля или сковорода, а потом, ну… Антуан не успел сообразить, как это случилось, крючок просто выскользнул из его пальцев, и мальчик бултыхнулся прямо в котел с кипящим бульоном.

Пекарь печально улыбнулся.

– К тому времени, когда я нашел что-то, чтобы его выловить, он уже был мертвее мертвого.

– И что потом?

Антуан долго молчал, уставившись на дымоход. Он соскреб с него пальцем сажу и наконец сказал, точнее прошептал:

– Потом все вдруг полюбили мои пироги.

Это может прозвучать странно или даже дико, но Нинетта поняла, почему пекарь так поступил. Голод неразборчив – она это знала как никто.

– А как же козы?

– Какие козы?

– Мертвые козы. Которых ты прячешь на кладбище.

– Они мне больше не понадобились.

– Как же так? – с досадой спросила Нинетта. – Даже если это правда, что мальчик упал в котел и что ты состряпал из него начинку для пирога, почему же потом пироги все равно были вкусные? Почему они и сейчас вкусные?

Пекарь впервые посмотрел на Нинетту в упор. Поначалу теплый, любящий взгляд, которым мужчина одаривает совсем юную девушку, когда та несет несусветно-смешную чушь, вдруг налился черным как деготь безумием.

– Потому что мальчики не кончаются, – сказал он.

А потом аккуратно закрыл дверцу печи.

Нинетта заплакала. Не то чтобы она горевала о смерти Лоботряса или о том, что он закончил свою жизнь в виде начинки для пирога. Того, у кого вся семья исчезла в разверзшейся земле, не так-то просто вывести из равновесия. Просто она поняла, что уже никогда не сможет лежать с Лоботрясом на дне колодца и придумывать вместе с ним названия настенным рисункам.

– Отец, мать, дом, – прошептала Нинетта, – волк, ураган, богатство.

Затем она решила взять себя в руки.

Вопреки историям, которые потом о ней слагались (по большей части ложным или изрядно преувеличенным), Нинетта в два счета себя развязала. Ртом выудив из фартука половинку тарелки, острым краем она перерезала веревку.

И даже испытала легкое разочарование. Как глупо поступил Антуан, не обыскав ее. Пока не поняла, что обыскивать ее было незачем. Ведь печь была заперта. Железная дверца открывалась только снаружи.

Через отверстие в дымоходе, высоко наверху, Нинетта наблюдала за течением времени. В печь ее, должно быть, положили рано утром, уже рассвело, но в голубой цвет небо окрасилось гораздо позже. Ближе к полудню выглянуло солнце, затем приплыли облака, наступили сумерки и, наконец, довольно резко стемнело. Ей открывался кусочек беззвездной ночи, черный и круглый, как ягода.

Ее последняя ночь.

Она лихорадочно придумывала и отвергала сотни планов, кричала и звала на помощь, но даже если кто-то и слышал ее крик, кто в те дни отважился бы спасти никому не нужную девочку?

Она сидела и сидела в ожидании чуда, сжимая в руках два тарелочных осколка.

Глазурь на них потрескалась, и лишь местами проступал синий рисунок.

Она смотрела наверх, сквозь длинный дымоход. Сделанный из кирпича, так же как дымоход в ее родном колодце, он был выше, гораздо выше. Ах, если бы у нее сейчас было шестьдесят осколков вместо ничтожных двух.

Она оказалась во дворце. Мраморные полы, величавые колонны, сусальное золото, мех и блюда, блюда, полные яств. Жаркое из дичи, птица, заливные яйца. У Нинетты потекли слюнки.

В зале собрались люди в роскошных одеждах: короли, императрицы, генералы, кардиналы. И она в своем рваном сером платьице. На нее оборачивались. Шушукались и хихикали.

Только сейчас она заметила, что стоит в очереди. Гости впереди и позади нее держали в руках дорогие дары. Кто-то коня в подарочной упаковке, из-под которой торчали копыта. Кто-то сверкающий бриллиантами сверток.

В панике Нинетта ощупала карманы фартука. Она была уверена, что тоже принесла подарок. Его наверняка украли. Она огляделась и услышала, что смех и шепот становятся все громче. Подходила ее очередь. Ее прошиб холодный пот.

Она не видела человека, которому предназначались дары. Трон обволакивал густой туман. Виднелись только ноги.

– У меня были… – промямлила она. – Я думаю, что… кто-то…

Повисла леденящая тишина.

Нинетта достала из фартука половинки тарелки. Они всегда были невзрачными на вид – потрескавшаяся глазурь, сколотые края. Теперь же они выглядели и вовсе курам на смех.

Вокруг захихикали. Сначала тихо, потом громче, и наконец весь дворец гоготал как сумасшедший.

Откуда ни возьмись рядом появился Лоботряс III. Она узнала его по вялой руке, а не по лицу, которое изменилось до неузнаваемости – оно превратилось в пирог. Нинетта не сразу разобрала, что он говорит.

– Иногда две половинки тарелки – это все, что человеку нужно, – сказал пирог.

Нинетта пришла в ярость.

– Обманщик!

Когда она очнулась ото сна, печь уже растапливалась. Поначалу тепло было приятным. Согревающим ее промерзшие косточки. Но она знала, что вскоре жар будет нестерпимым.

– Обманщик, – тихо повторила она. Гнев, который она испытывала во сне, исчез. Осталась лишь усталость. Такая сильная, что она больше не в состоянии была спорить с Лоботрясом, продолжавшим говорить в ее голове.

Иногда все, что тебе нужно, – это две половинки тарелки.

«Да, – согласилась она про себя. – Да, да».

И чуть снова не провалилась в сон. Однако за секунду сонливость как рукой сняло, и Нинетта почувствовала необычайный прилив сил. Она посмотрела на осколки у себя на коленях, затем взглянула наверх, сквозь длиннющий дымоход. Было слышно, как Антуан пыхтит возле печки. Чтобы как следует растопить печь, требуется много дров. Он беседовал сам с собой, но слов было не разобрать. Впрочем, это не имело значения.

Она резко вскочила на ноги.

Кирпичная кладка дымохода была довольно рыхлой. Нинетта соскребла немного цемента и воткнула половинку тарелки между кирпичами. После чего осторожно забралась на нее одной ногой. Пытаясь сохранить равновесие, она вытащила из фартука второй осколок, воткнула его в стену чуть повыше и залезла на него обеими ногами. Затем, согнув колени, наклонилась, что потребовало от нее невообразимой ловкости и устойчивости, выдернула нижний осколок из стены и переместила его еще выше.

Так Нинетта карабкалась вверх по дымоходу дровяной печи. Чем выше она поднималась, тем неумолимее он сужался. Наконец она оказалась полностью зажатой между стен.

Ее силу, мужество и упорство трудно переоценить. Никакой другой двенадцатилетней девочке не хватило бы проворства, никакую другую двенадцатилетнюю девочку не выдержал бы тарелочный осколок. Возможно, единственный раз в жизни беспрестанное голодание сыграло ей на руку. Когда она наконец добралась до цели, когда, едва не задохнувшись в клубах дыма, с неимоверным трудом протиснулась сквозь узкое отверстие дымохода, спина ее от лопаток до копчика была испещрена ссадинами и ожогами, а мышцы горели огнем. Но переполнявший ее триумф и бьющая через край воля к жизни заглушали любую боль.