Текст книги "Большие истории для маленького солдата"

Наутро убийца подыскал подходящее место у родника. Достал составные части походного лука, собрал его, распушил перья на кончиках стрел и принялся спокойно ждать. Завидев юношу, дал ему пройти мимо, а когда Альфиз опустил на землю две плетенные из пальмовых листьев корзины и нагнулся, чтобы зачерпнуть из ручья глины, Дзефирелли натянул тетиву и выстрелил.

Лук был самого превосходного качества, из самого податливого тисового дерева, а тетива – из крепчайшего японского женского волоса.

Стрела отделилась от лука беззвучно, лишь тетива сухо щелкнула при отдаче. Убийца выстрелил еще дважды. Мастерство его было таково, что не долетела первая стрела и до середины пути, как за ней уже устремились две другие.

Ждать, когда жертва рухнет на землю, он не стал. Это для новичков.

Тихо мурлыча себе под нос, Дзефирелли направился по пальмовой дорожке обратно в деревню. Он уже предвкушал, как сейчас вздремнет у себя в комнате, как вдруг услыхал позади хруст чьих-то шагов по песку. Не успел он моргнуть, как мимо прошел Альфиз. Юноша учтиво поприветствовал его и удалился, ловко удерживая на плечах корзины с глиной. По его спине меж лопаток стекал красно-коричневый ручеек. На миг ошеломленному убийце пришло в голову, что юноша умер, даже не заметив этого. Такое случалось. Но тут он разглядел, что ручеек не кровавый: из отверстия в одной из корзин вытекло немного мокрой глины. Прямая спина гончара была совершенно невредима.

– Тебя одурачил ветер пустыни, – объяснили ему деревенские.

Антонио Франческо Дзефирелли вырос на Паданской равнине, в одном из тех редких мест, какие ветер почти всегда обходит стороной. Убийца знал туман, знал летние вечера, густые и горячие, как каша, но в ветре, который сбивает с пути стрелы, разбирался мало.

Однако он не отступил.

На следующий день Дзефирелли проснулся до первых петухов и, прихватив лопату и осла, навьюченного большим ковром песочного цвета, отправился в путь.

Западня была блестящей в своей простоте: глубокая яма, а сверху – ковер, присыпанный песком, чтобы не видно было, где кончается дорога и начинается ловушка. С обоих концов убийца навалил на ковер горки песка, количество которого рассчитал в точном соответствии с весом юноши. Когда Альфиз наступит на ловушку, он не просто провалится в яму. Песок по краям немедленно его похоронит.

«Вообще-то более красивую гибель трудно себе представить», – думал убийца. Смерть от удушья быстра, тело остается в полной сохранности. А он желал своей жертве красивого конца: гончар нравился ему, хотя в порученном задании это ничего не меняло.

Юноша поздоровался с ним и направился к ручью, пройдя, к полному недоумению Дзефирелли, прямо по ковру. Убийца почесал в затылке. Подождал, пока Альфиз вернется. Тот снова прошел поверх ловушки. Убийца поздоровался еще раз, заметно смутившись. Может, расчеты оказались неверными? Когда юноша исчез из виду, Дзефирелли, осторожно тыча в песок пальмовым листом, направился к западне. Внезапно в совершенно другом месте земля под ним разверзлась, и на него обрушился поток песка. Он бы, несомненно, задохнулся, если бы свободная рука не запуталась в поводе осла. Животное, запаниковав, пустилось галопом и выдернуло убийцу из песка, как пробку из бутылки. Он остался цел, если не считать вывиха плеча.

– На этот раз тебя одурачил песок пустыни, – объяснили деревенские.

Тем вечером Дзефирелли с трудом выудил из одного из карманов своих шаровар пузырек с надписью «Слоновьи грезы». Это одурманивающее средство вообще-то служило для приручения диких слонов, но для людей один глоток означал смерть. Чем «Слоновьи грезы» превосходили другие яды (и это нравилось убийце), так это тем, что почти не вызывали судорог, конвульсий и прочих неприятных эффектов, а оставляли на лице жертвы улыбку и погружали ее в такой глубокий сон, от которого никто не пробуждается.

В обычных обстоятельствах Дзефирелли, конечно, никогда не опустился бы до такого способа умерщвления (отравителей он считал нерадивыми дилетантами), но из-за вывиха плеча возможности его сузились, а проделки пустыни начали ему надоедать.

Он подстережет юношу у источника и предложит ему отпить из пузырька.

Пустыне придется хорошенько постараться, чтобы ему помешать.

Что именно произошло потом, Дзефирелли так и не понял. Он заметил юношу в ста метрах от себя, в конце пальмовой дороги. Убийца спустился с дюны, его рука уже потянулась к пузырьку в кармане, на мгновение – секунд на двадцать-тридцать, никак не больше – он выпустил юношу из виду, а когда взобрался на гребень следующей дюны, обнаружил, к своему изумлению, что парень идет не впереди, а к западу от него. Он снова спустился с дюны, поднялся на следующую, но гончар как сквозь землю провалился. И, хуже того, когда убийца обернулся, чтобы сориентироваться, то не увидел и деревни. Даже от родника и ручья не осталось ни следа.

Дзефирелли бродил по пустыне неделю. Он потерял свою пальмовую сень и обгорел с головы до пят. Все это время убийцу мучала такая опаляющая жажда, что он уже был готов опустошить пузырек «Слоновьих грез», но, спасенный проходящим мимо караваном, отпил всего один глоток. С тех пор Дзефирелли всю жизнь спал по двадцать три часа в сутки и сделался чем-то вроде кочующей диковины: его возили по ярмаркам на потеху публике, которая с удовольствием собиралась поглазеть на знаменитого Беспробудного Лежебоку.

Деревня оказалась в затруднительном положении. Услуги убийцы стоили, мягко говоря, недешево, и половину ему заплатили вперед. Вторую половину передали в качестве залога хранителю драгоценностей на другом краю пустыни. Было договорено, что сделка считается состоявшейся, только когда будут представлены доказательства убийства, а само убийство подтверждено обеими сторонами. Поскольку в случае задержки комиссия увеличивалась на один процент в месяц, хранитель был не слишком расположен к возврату денег.

– Но убийца бесследно исчез! – воскликнул селянин, отправленный за деньгами.

– Где доказательства? – потребовал хранитель.

– Как доказать, что кто-то бесследно исчез?!

– А это, боюсь, не моя забота.

Между тем безумие, охватившее деревню из-за красоты Альфиза, грозило перейти все границы. Теперь уже не только жена мясника нарочно разбивала свои кувшины, чтобы иметь повод зайти к гончару. Другие женщины делали то же самое. Даже деревенский староста однажды утром застал свою благоверную с раскрасневшимися щеками и с молотком в руках, занесенным над сервизом из сорока четырех предметов, который староста унаследовал от прабабки. А ведь жене было уже за восемьдесят!

– Остается только одно, – заявил староста. – Сын гончара должен жениться. Тогда к нашим супругам и дочерям вновь вернется рассудок.

Тут собравшиеся разругались и спорили два дня и две ночи, потому что ни один отец не желал выдавать свою дочь за Альфиза. И дело не только в его бедности. Было в нем нечто сверхъестественное: мимо гончара пролетали стрелы, ловушки загадочным образом меняли свое расположение.

– Эх вы, остолопы, да это все ветер! – кричали одни.

– Ветер тут ни при чем! – кричали другие. – И сами вы остолопы!

На исходе ночи – луна давно скрылась за вершинами дюн, а деревенский петух уже прочищал горло – ополоумевшие от недосыпа мужчины стояли друг против друга, держа наизготовку ножи, кинжалы и сабли. Только благодаря опыту старосты деревенский сход не превратился в массовое побоище.

– Пора нам соснуть, – сказал он. – Завтра я сверюсь с законом и найду решение.

Соснуть ему не удалось. Целый день и целый вечер он рылся в законах. И, когда жители вновь собрались на сход, староста сразу перешел к делу.

– Скажем, что поищем для него невесту в других деревнях.

– Помилуйте, да разве мы можем себе это позволить?! – воскликнул мясник. – Невесты из других деревень стоят дорого, это все знают. А до тех пор, пока хранитель драгоценностей не отдаст деньги…

– А я и не говорю, что мы будем искать невесту в других деревнях, – оборвал его староста. – Я говорю: мы скажем, что будем ее искать.

Воцарилось молчание.

– Но какой в этом смысл? – не понял мясник. – Устроим свадьбу без невесты? Всем известно, что это означает. Или вы забыли Масишу-Тонкую-Лодыжку?

Нет, конечно нет. Пустынные невесты сбегают нечасто. И дело тут не в вечной любви, а в длиннющей цепи, которой невесту за ногу приковывают к дому жениха за неделю до церемонии. Так случилось и с Масишей, которая была обещана цирюльнику, но сбежала благодаря своей прославленной лодыжке.

– «В случае побега невесты, – процитировал наизусть староста, – всякая деревенская женщина брачного возраста вправе выразить желание сочетаться браком с брошенным женихом, дабы избавить его от позора. Отвергнутый жених волен выбрать себе ту женщину, какую пожелает».

В толпе зароптали.

– И что, по-вашему, произойдет? – выкрикнул кто-то. – При таком-то красавце-женихе?

– Да наши дочери сбегут с ним прямо сейчас, дай только волю! – закричал другой. – Без всякой свадьбы. Да что я говорю, и наши жены сбегут!

– Да мы бы и сами с ним сбежали!

– А что, если ни наших жен, ни дочерей там не будет? – возразил староста. – Что, если в день свадьбы мы их запрем?

В толпе снова зароптали.

– Без женщин ритуал недействителен! – крикнул кто-то.

– А я и не говорю, что он состоится без женщин, – снова возразил староста. – Женщины будут. И в то же время нет. И выскажутся они без слов.

Мужчины переглянулись из-под уродливых кустистых бровей. Староста славился тем, что порой говорил загадками. Но где кончаются загадочные изречения и начинается старческое слабоумие?

Староста продемонстрировал всем большую корзину. В ней лежали одежды. Черные одежды. И подол у каждого одеяния был подвернут ровно на двадцать сантиметров и наполнен песком.

– Половина из нас переоденется в женское. А когда жених спросит, кто хочет за него выйти, ответом ему будет оглушительное молчание.

Начался переполох, вот-вот грозивший перейти в бунт. В воздухе уже витал сернистый запах мятежа, но староста недаром продержался у власти почти сорок лет. Он вынул из голенища левого сапога плетку с кожаными хвостами и острыми звездочками на концах и принялся с такой силой и гибкостью хлестать направо и налево, что уже через минуту в зале не осталось никого, у кого бы не шла кровь из носа, не была бы рассечена щека или не красовался бы синяк под глазом.

– Но в чем смысл этого маскарада? – осмелился кто-то спросить. – Ведь гончар так и останется холостяком. А мы-то хотим его женить!

Все как один повернулись к старосте.

– Смысл этого всего, – сказал староста, спокойно засовывая плетку обратно в сапог и доставая свод законов, – заключается в пункте 1232 «б».

Жизнь деревенского старосты небогата триумфами. Когда в деревне все идет хорошо, никто этому не удивляется, а когда плохо, все винят старосту. И все ноют, вечно, бесконечно ноют. То соседи участок не поделили, то муж с женой друг друга на дух не выносят. Сплошное нытье, нытье, нытье.

Всю ночь староста корпел над законами, хоть сон и жег ему глаза. Он прочел все брачные законы, потом перечел их один раз, другой, снова и снова, до дурноты. Только к утру – старуха за стеной уже кашляла, просыпаясь, – он обнаружил тот самый пункт 1232 «б».

Наутро из деревни прибыл посланец. Альфиз только что перелил глину в новые формы и аккуратно перемесил, чтобы мелкий песок равномерно смешался с водой и при нагревании глина повсюду высыхала одинаково быстро.

Услыхав, что деревня нашла для него невесту и свадьба состоится через два дня, Альфиз только кивнул. Его дорогой отец умер два года назад и не оставил ему ничего, кроме гончарной мастерской и покладистого, добродушного нрава.

Свадьбу устроили в пустыне. Альфиз был красив как никогда: голубая с зеленым отливом туника, белоснежные, начищенные песком зубы, глаза подведены углем, а на правом запястье – звонкий колокольчик, символ того, что его любовь подобна музыке.

День выдался на редкость спокойный. Холмы вечно кочующего песка окрасились в розовый, как спелые персики. К вечеру, когда солнце начало садиться, а тени стали узкими и острыми, как обнаженные клинки, с севера потянуло прохладным бодрящим ветерком.

Зажгли факелы. У мастерской Альфиза жители деревни вывели на песке Крест Благоденствия, дабы счастье могло найти жениха и невесту. Повсюду потрескивали костры, на них булькали котлы, испускавшие восхитительные ароматы.

Альфиз терпеливо ждал на гребне дюны.

– Ай-ай-ай, какой ужас! – запричитал староста пять часов спустя.

Они все еще стояли на том же самом месте, Крест Благоденствия стерся, ночь почти миновала, а невеста так и не появилась.

Вся деревня вдохновенно заайкала вместе со старостой. На глазах у Альфиза женщины в черных вуалях и одеяниях принялись заламывать руки в танце, оплакивая долю отвергнутого жениха. Они показались гончару тучными и кряжистыми, а их движения – не столько изящными, сколько неуклюжими, но юноша решил, что все это чудится ему в неверном свете факелов.

– Коли найдется в этой деревне незамужняя женщина, – громовым голосом провозгласил староста, – женщина безупречного поведения, которая пожелает избавить брошенного жениха от позора, пусть она смело выйдет вперед!

Никто не шелохнулся.

Стояла тишина, лишь колокольчик позвякивал на запястье Альфиза.

– Тогда нам остается прибегнуть к пункту 1232 «б», – произнес староста.

Альфиз промолчал. Это взбесило старосту. Он рассчитывал на вопрос гончара, чтобы выдержать торжественную паузу и только потом дать ответ.

– В случае, если невеста из другой деревни не явилась на свадьбу, – раздраженно забурчал староста, – и ни одна женщина из деревни жениха не желает сочетаться с ним браком, у жениха остается только один способ избежать вечного позора.

На этот раз Альфиз не подвел. Гончар слегка наклонил голову, как ждущий косточку пес.

– И этот способ?.. – спросил он.

Староста выдержал паузу. Упоительную паузу. А потом ответил:

– Он должен взять в жены пустыню.

И Альфиз женился на пустыне.

«Берегись, парень, как бы женушка не утекла у тебя между пальцами!» – кричали теперь ему вслед, когда он проходил мимо с тачкой, груженной горшками. И еще: «Если всякая песчинка – твоя дочь, много же ртов тебе надобно прокормить!»

И селяне разражались громовым смехом.

Альфиз не обращал внимания на шутки и неприличные жесты мужчин. Он по-прежнему лепил и развозил свои горшки и улыбался. А когда приходилось чего-нибудь ждать, его пальцы машинально поглаживали песок.

– Не трожь! – кричали ему. – Сперва работа, любовь потом!

Ах, какое блистательное решение нашла деревня! Удалось не только разобраться с проблемой обезумевших женщин, поставить юнца на место и тем самым преподать урок красоте, но и обзавестись историей, которая будет скрашивать деревенские праздники еще долгие годы: историей о гончаре, взявшем в жены пустыню.

С деревни будто сорвали серую пелену: все находились в приподнятом расположении духа. Разумеется, кроме женщин, которые молча скорбели и кисли пуще прежнего, но ах – у тех вечно не одно, так другое.

Первым ее заметил мясник. Дело было утром, когда он вышел во двор своего дома и лавки, чтобы наточить нож. Альфиз только что привез ему несколько больших горшков для хранения козьего мяса в жире. Мясник проходил мимо горшков, думая о козленке, которого собирался забить, как кое-что привлекло его внимание.

В углу двора ветер надул кучку песка. На ней еще виднелся отпечаток Альфизова седалища. Но не отпечаток заинтересовал мясника.

А маленькая рука, вылепленная из песка.

Маленькая изящная песочная ручка. Она лежала ладонью вверх, будто хотела вложить свои пальцы в его. И самое удивительное: мясник, в жизни не поймавший себя ни на одной нежной мысли, этот самый мясник почувствовал, что его собственная рука, как отдельное от него существо, хочет, нет, жаждет, схватить ту прелестную ручку и уйти с ней. Но только он потянулся к песочной руке, как та рассыпалась в пыль и разлетелась в воздухе.

В конце того же дня цирюльник, закрыв лавку и подметая пол, увидел кое-что в зеркале. Зеркало было таким старым и иссеченным песком и ветром, что в нем едва можно было что-то различить, – тем лучше, потому что цирюльник владел своим ремеслом неважнецки. Но в правом нижнем углу оставалось местечко, куда песок не попадал.

И именно там цирюльник увидел отражение глаза. Маленького глаза на песке, совершенной миндалевидной формы. Ему показалось, что глаз следит за ним, смотрит прямо на него, где бы он ни встал, и знает, что он думает и чувствует, понимает все, что он говорит, и особенно то, о чем молчит.

И цирюльник, никогда не подозревавший, что один глаз способен все это выразить, резко обернулся и увидел, как глаз развеяло ветром.

Деревенскому старосте не спалось. Рядом с ним скрежетала во сне зубами старуха-жена, а жара стояла такая, что староста даже бровями пошевелить не мог без того, чтобы пот не лился с него пуще прежнего. На плетку в сапоге падал лунный луч и высвечивал даже трещинки в ее кожаных хвостиках.

С тех пор как Альфиза женили на пустыне, прошло две недели, и, как уже было сказано, деревенские женщины поникли духом. Женщины – но не мужчины.

За четыре дня в деревне произошло пять потасовок. Две из них затеяли всегдашние задиры. Ничего особенного. Но три другие… Староста не знал, что и думать. Первым был Хду – бестолковый ловец лягушек, мозги размером с горошину, абсолютно безобидный. И вот этот самый Хду однажды ни с того ни с сего взял и приставил к горлу сына каменщика нож. Вторым стал почтенный Забиб, судья, долгие годы живший в городе и теперь проводивший преклонные годы в деревенской тиши. Его застукали за тем, что он с раскрасневшейся физиономией кидался камнями в цирюльника. Наконец – и это самое странное – старосте пришлось вмешаться в ссору двух родных братьев, что жили в пещере на краю деревни в полной гармонии. Такой полной, что и жена у них была одна на двоих. И вот посреди ночи по доселе не выясненной причине эти двое вдруг сцепились в драке. В отсутствие оружия братья пытались задушить друг друга длинной косой жены.

А когда староста спросил, из-за чего вышла ссора, оба ответили одинаково:

– Из-за песка.

– Прошу прощения?

– Из-за песка, почтеннейший.

– Вы хотели умертвить друг друга из-за… песка?

Братья растерянно закивали, но ничего не объяснили. Староста сразу почуял, что драчуны чего-то недоговаривают: в их взглядах сквозила какая-то тайна, но какая?

Утро не принесло долгожданной прохлады. Старуха поморщилась во сне и так громко заскрипела зубами, что староста не выдержал. Бывало, он прижимал к ее лицу подушку, но сейчас даже на это не хватало сил. Внезапно ему почудилось, что вокруг него сжимаются стены.

На улицу, скорее!

Одеваться он не стал, остался в ночной сорочке, только сапоги натянул: скорпионы по ночам не спят. Пыхтя, староста вышел из переулка, пересек небольшую рыночную площадь, прошаркал под ночной тенью гигантской пальмы, миновал мясную лавку, потом пекарню, он шел бесцельно, наобум, ничего не планируя, только стремился на время сбежать из дома, скрыться от сокрушительной жары, от скрежещущей зубами старухи, пожалуй, даже от должности старосты и от всеобщего невыносимого, нестерпимого, бесконечного нытья.

Почему он вдруг оказался на пальмовой дороге, ведущей в мастерскую Альфиза, почему его шаркающие шаги вдруг стали легкими и осторожными… он не имел ни малейшего понятия.

Дом дремал в песчаной ложбине как спящий, неповоротливый зверь. Из-за дома доносился голос.

Рядом росло несколько молодых пальм. Староста осторожно протиснулся между деревьями, увидел то, что происходило за ними, и ему показалось, будто у него в груди вспыхнул пожар.

Альфиз изваял себе невесту из песка пустыни. Они лежали бок о бок, и он что-то говорил ей, тихо и доверительно.

Нагая песчаная невеста вытянулась в полный рост. В лунном свете она поблескивала серебром, под стать имени ее супруга. Нельзя было не признать: Альфиз не просто унаследовал талант своего отца, он во стократ превзошел его. Песчаная невеста томно возлежала на боку, вылепленная Альфизом рука расслабленно покоилась у нее на бедре. Ее волосы, пусть и застывшие, играли с ветром. А кожа… кожа песчаной невесты выглядела мягкой и идеально гладкой, как атлас. А грудь, грудь!

Альфиз все говорил и говорил, и песчаная невеста, похоже, слушала его.

Что за вздор – беседовать с песчаной женой! Староста уже представлял себе, как односельчане оглушительно хохочут, выслушав утром его рассказ, но самому ему было вовсе не до смеха. Его пронзили зависть и желание, такие мучительные, что он едва устоял на ногах.

Он не знал, что сильнее: желание обладать песчаной невестой или зависть к дару Альфиза, к его способности создать женщину в точности по собственной прихоти.

Убивать в пустыне не запрещено. Ее законы предусматривают обстоятельства, в которых лишить жизни другого оправдано. Но староста сомневался, позволено ли убить человека из-за песка.

И все же его рука невольно потянулась к сапогу, в котором, кроме плетки, прятался длинный тонкий нож, и сердце заколотилось, как сумасшедшее, будто он уже совершил убийство.

Тем временем Альфиз заснул рядом со своей песчаной невестой, накрыв ее руку своей, очень осторожно. Гончар не мог не знать, какой хрупкой она была, как мало – всего лишь дуновение ветерка – требовалось, чтобы она исчезла навсегда. «Ну и что, – в ярости подумал староста, – этот сопляк всегда и везде сможет сделать себе новую невесту!» И она навеки останется юной и красивой, в отличие от его старушенции, этой дряхлой, высохшей злыдни, сводящей мужа с ума своим скрежетом.

Тяжело дыша, староста облизнул губы. Высоко занес нож.

И обмер.

Ее голова.

Он был уверен, что лицо песочной невесты было обращено к Альфизу.

Возможно ли, что она теперь слегка повернула?..

Да нет, не может быть.

Он снова занес руку.

И снова обмер.

Все дело в жаре. От нее ум за разум заходит.

В жаре, в чем же еще?

Но разве она сперва не лежала, вытянув ноги?

В третий раз он занес руку с длинным лезвием. Нож принадлежал еще отцу его отца, и тот как-то сказал, что его клинок входит в человеческую плоть, словно в масло из верблюжьего молока.

Она встала на колени и посмотрела на него.

Лицо из песка, глаза, взгляд из песка, да и не может лежащая статуя вдруг встать на колени. Он не видел, как и когда она это сделала. Но факт оставался фактом.

Подул ветерок. Совсем слабый. И на миг староста почувствовал такую благодарность за это нежное дуновение, что его исступленные, медленно поджаривающиеся мысли слегка успокоились, облепивший кожу пот чуть остыл, – так признателен он был за то, что хоть на долю секунды забыл о песчаной невесте, об Альфизе, о ноже у себя в руке.

Но тот миг миновал.