Текст книги "Большие истории для маленького солдата"

Лед менялся. Поначалу он был молочно-белым, но постепенно стал гладким и прозрачным. Теперь под ним виднелись водоросли с обтрепавшимися ядовито-зелеными пальцами. Огромная дохлая рыба, покачиваясь, прижималась к нему гниющим брюхом. Но страшнее всего была густая чернота Тысячи саженей – такая непроглядная, что Варре казалось, будто он ослеп. Лед под санями пел. Протяжно и печально, то громче, то тише.

– ВПЕРЕД, ВПЕРЕД!

Всякий раз, когда он оборачивался, деревья на берегу съеживались, превращаясь в пятна, крапинки, точки. Пока не остались позади в виде длинной, едва различимой серой линии.

– ВПЕРЕД, ВПЕРЕД!

Он часто думал, что страх похож на без конца расширяющуюся Вселенную. Но сейчас, посреди ледяных просторов, во мраке ночи, в компании бессознательного брата, сердце Варре, как ни странно, успокоилось. Не то чтобы он больше не замечал вокруг опасностей. Он видел рассекающие лед шрамы, которые по мере продвижения лишь удлинялись. Слышал, как лед угрожающе трещит и ломается. Но если в начале пути он опасался, что покидает тихую гавань, то теперь был уверен в том, что эта гавань ждет его на другом берегу.

Еще час. Или даже меньше, если собакам удастся сохранить ту же скорость. Гриммы бежали слаженно. Они были семиглавым, четырнадцатиглазым, двадцативосьминогим чудищем, которым управлял он, Варре.

– Держись, Бор! – крикнул Варре наперекор хлесткому ветру. – Держись!

Поначалу там и сям стелилась дымка, безобидная легкая пелена, но очень скоро воздух разбух, заклубился и сгустился над Тысячей саженей плотным туманом.

Сообрази он вовремя, он бы еще успел развернуться. Но Варре видел перед собой один лишь лед и спохватился только тогда, когда посыпался град. Мелкая крупа, почти порошок.

Возвращаться было уже слишком поздно.

В Толе до сих пор вспоминают зимнюю бурю того года. Ее беспрецедентный размах. Как будто зима напоследок пожелала вступить в свои права. Стеклянная теплица позади городской ратуши со звоном разлетелась вдребезги, деревянные прилавки, сооруженные для весенней ярмарки, сдуло, как солому. Церковный сторож, который не мог уснуть и поднялся на башню, чтобы проверить колокола, был вынужден спрятаться под самым большим из них. А когда под шквалом ветра на него обрушилась медная махина, он потерял три с половиной пальца.

Варре пришлось притормозить. Ветер усилился и, точно кулаками, бил градом по плоскому голому льду. Варре прижался к саням, обнял брата и почувствовал, как рядом пристроились собаки, согревая его своей густой жесткой шерстью.

Буря промчалась по льду, как боевой патруль, и с ревом исчезла вдалеке. Ветер стих. Варре по-прежнему сидел, обняв Бора. На шею упало что-то холодное. Достав фонарь, он посветил вверх. В воздухе медленно кружили пушистые хлопья снега, опускаясь на морды Гриммов, на неподвижное лицо Бора. Было что-то умиротворяющее в этой тишине, в этом рассеянном свете. Снег смягчал и сглаживал все вокруг. Даже испещренный трещинами и рубцами лед вновь становился ровным и гладким.

Варре поднялся и, склонившись к застывшему, бледному лицу Бора, тихо произнес:

– Мы почти у цели.

Подоткнув сбитый ветром конец одеяла, Варре призвал к порядку собак, ловивших пастью снег, развернул сани в нужном направлении и крикнул:

– ВПЕРЕ-ЕД!

Тысяча саженей разверзлась без предупреждения. Ведущий Гримм с громким треском провалился в черную как сажа воду. Скуля, он тщетно пытался выкарабкаться обратно на лед.

Снова треск. Теперь уже позади. Сани перевернулись. Варре упал. Фонарь выскользнул из рук и исчез в полынье. Ледяная вода жадно выплеснулась через край. Брюки и куртка намокли. Холод острыми иглами пронзил его тело.

Он не помнил, как ему удалось поднять сани с бесчувственным Бором и вытащить из воды барахтавшегося в ней пса.

Всю ночь он не чувствовал усталости – ни когда искал Бора, ни когда освободил его из-под сосны, ни когда мчался по ледяному озеру глубиной в тысячу морских саженей. Сейчас же он просто валился с ног.

И волшебный голос в его голове на этот раз молчал.

Варре знал, что непременно должен подняться. Он слышал много историй о том, как лесорубы замерзали насмерть, но не мог себя пересилить. Лежал, закрыв глаза и стуча зубами. А мягкий как пуховое одеяло снег потихоньку укрывал его. Чем дольше он лежал, тем меньше думал о холоде. И вот они, как прежде, сидели на пристани, греясь в теплых солнечных лучах. Тысяча саженей превратилась в прекрасное безмятежное озеро с цветущими до горизонта лилиями.

Он ощутил на лице что-то холодное и мягкое. Его толкали.

– Оставьте меня в покое, – прошептал Варре.

Но толчки продолжались.

Он открыл глаза, лето исчезло, и мир снова превратился в лед. Он чувствовал вкус крови на губах и не мог пошевелить левой ногой.

– Гримм!

На него смотрели голубые собачьи глаза. Но Варре хотелось только одного – спать. Он отвернулся. Холод окончательно сковал руки и ноги.

А потом он его увидел.

Приглушенный свет.

Прямо из-подо льда.

Варре вскочил как ошпаренный.

Опустив морды, собаки Гримм скребли когтями по льду и рычали. Свет становился ярче, как будто поднимаясь из глубины.

Варре хотел было убежать, но при первом же движении лед устрашающе затрещал. И еще до того, как ему вспомнилась мелодия и слова песенки, он понял, что это за свет и откуда он исходит.

Кто прячется там в глубине?

С водяным на самом дне.

Она ждала его. Глубоко-глубоко, за бездонными омутами и ямами, вопреки таблицам и расчетам. Терпеливо, летом и зимой, там, в глубине, где вода неподвижна, где царят лишь холод и тишина.

Роза, Роза, Роза.

Она видела, как он стоял на берегу, набираясь храбрости. Как управлял собачьей упряжкой. Она вызвала снежную бурю. И заманила его в ловушку.

Он слишком устал, чтобы бояться. Закрыл глаза и ждал.

Прошли секунды, долгие как годы.

Варре открыл глаза.

Свет все еще сиял. Но почти не двигался. Чего она медлит?

– Давай же! – надрывно закричал он. – Давай!

И тогда свет стал перемещаться. В ужасе Варре увидел, как собаки встрепенулись и побежали за светом! Он попытался ухватить поводья, но Гриммы пронеслись мимо него.

Слишком поздно. Они наверняка провалятся под лед. Роза их…

Но ничего не случилось.

К его изумлению, свет замер и вернулся назад к Варре. Теперь он снова горел прямо под ним. Варре протянул руки. Свет не давал тепла. На мгновение почудилось, что Варре держит его в руках. Он нежно мерцал в его ладонях. Затем вновь отскочил в сторону – туда, где во льду темнели две трещины. Свет осторожно их обогнул.

Варре медленно поднялся на ноги.

Остаток пути, ежась от холода, он без движения просидел в санях. Намокшие куртка и штаны затвердели от мороза. Поводья выскальзывали из онемевших пальцев. Управлять упряжкой уже не получалось. Впрочем, собаки сами мчались за светом. Дорога была извилистой, петляла то вправо, то влево, иногда приходилось даже возвращаться назад. Но город Тол неумолимо приближался. Вот уже над деревьями заклубился печной дым. Показался дощатый пирс с вмерзшей в лед лодкой.

Сани въехали на берег и остановились. Обернувшись, Варре окинул взором бескрайние ледяные просторы.

Свет скользнул в крошечную полынью. И там, в призрачном лунном сиянии Варре увидел то, что запомнил потом на всю жизнь.

Из чернильно-черной воды меж льдин появился покрытый водорослями, но ярко светивший фонарь Варре. Его держала белая как снег рука. Очень аккуратно она положила фонарь на лед. А потом мелькнула вторая, поменьше, с перепонками между пальцами. Руки сцепились и бесследно исчезли в аспидных водах бездонного озера Тысяча саженей.

Все еще не веря своим глазам, Варре помахал им на прощание.

Второй Старшебрат и Часовой с нетерпением ждали наступления вечера. Тенистый ободок вокруг Дворца Мира вырос до таких размеров, что теперь в нем можно было даже гулять. «Мы утопающие, – неожиданно подумал Второй Старшебрат. – Утопающие на островке тени посреди океана света».

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем солнце наконец скрылось за горизонтом. И хотя жара по-прежнему не ослабевала, Часовому, она, судя по всему, больше не мешала. Наоборот, он поднял воротник пальто, как будто на дворе стояла поздняя осень. Второй Старшебрат улыбнулся.

Часовой зажег светильник. Они расположились возле него, как у костра, и пили из громадного кувшина, который Часовой выкопал из-под песка.

– Так пиво хоть немного сохраняется прохладным, – пояснил Часовой.

Говорили они мало. Часовой был явно не слишком словоохотлив и не считал нужным обсуждать только что рассказанную историю.

Издалека доносился едва уловимый гул войны.

Когда посреди ночи Второй Старшебрат резко проснулся, масла в лампе почти не осталось. В мигающем свете он обнаружил пустой спальный мешок Часового. Сабля была прислонена к столу. Недоумевая, что могло его разбудить, Второй Старшебрат услышал звук.

С гулом войны переплетался одинокий протяжный тон.

Поначалу высокий, он опускался, задерживался на мгновение, снова опускался, становясь низким и хриплым, и в конце концов замирал.

Он сразу его узнал – дом братьев стоял на опушке густого леса.

Это выл волк.

Может, Часовой тоже услышал вой и пошел на разведку, подумал Второй Старшебрат. Но тогда почему не прихватил с собой саблю? Ему стало не по себе. Даже Старшебрат ни в жизни не отправился бы безоружным на поиски волка.

С саблей Часового в руках он вышел на равнину. Но в каком бы направлении ни двигался – на север, восток, юг или запад, – он всякий раз удалялся от душераздирающего завывания.

Высокий тон, нисходящий, низкий. Тишина.

Высокий, нисходящий, низкий. Тишина.

Когда он наконец понял, откуда доносится вой, то опешил. И медленно поднял голову.

Волк сидел на верхушке Дворца Мира.

Только это был не волк.

Остаток ночи Второй Старшебрат не сомкнул глаз. Он глядел на проплывавшие по небу осенние облака, в которых не было ни капли дождя. В голове крутился один-единственный вопрос: где это видано, чтобы посреди ночи часовые забирались на палатки и выли на луну как волки? И зачем?

Он сочинил длинное письмо братьям. А на полях сделал пометку:

Скажите Младшебрату, чтобы перед сном обвязывался моим шарфом. А то и ахнуть не успеет, как подхватит простуду! И пусть спит на правом боку. Когда на сердце что-то давит, снятся кошмары.

До скорой встречи,

Второй Старшебрат

История третьего старшебрата

Многое можно было сказать о Третьем Старшебрате: не такой храбрый, как Старшебрат, не такой заботливый, как Второй Старшебрат и вдобавок неряха каких свет не видывал, зато самообладание у него было гранитное. Ничто не могло вывести его из равновесия.

– Да они там просто в карты дуются, – успокоил он младших братьев, когда те приуныли из-за того, что старшие не вернулись с войны. – А не дуются, так валяются кверху пузом и глазеют на облака. Говорю вам: войны в наше время обходятся так дорого – скоро воевать будет не на что. Я слыхал, любой полковник десять раз подумает, прежде чем кричать «пли». Война нынче – что твой отпуск, точно вам говорю.

Они все сидели за столом, и Младшебрат тоже.

Он уже понимал, что к чему.

И что означают все эти отпуска, праздники и зонтики.

В тот день, когда на коврик под дверью упало письмо, Третий Старшебрат лишь расхохотался и сказал:

– Пора поиграть в покер.

Он взял с собой шляпу, но сапоги оставил. Красивые сапоги, замшевые, с красными кисточками. Когда-то он выиграл их в кости.

Младшебрат подозрительно взглянул на него.

– И что с ними делать? – спросил он. – Мне они велики.

– Подумаешь! Скоро станут впору!

Третий Старшебрат уже стоял у двери, нахлобучив шляпу, когда Младшебрат кинулся к нему и прижался всем телом.

Мальчик дрожал, будто его лихорадило.

На миг самообладание Третьего Старшебрата дало трещину – видно, до гранита ему все-таки было далеко. Другие братья нервно мялись рядом.

– Я мигом вернусь, – сказал он, зарывшись носом в волосы Младшебрата. – Не успеешь и двух раз моргнуть, как я уже здесь! – Он осторожно высвободился из объятий мальчика, пристально заглянул ему в глаза и осклабился. – Да что я говорю! Ты не успеешь и двух раз моргнуть, как вернусь не только я, но и братья!

– Правда?

– Правда, Младшебрат.

– И братья тоже?

– Клянусь!

А когда Младшебрат чуть не расплакался, провожая его в дверях, Третий Старшебрат прокричал ему через плечо:

– Я напишу тебе письмо. Только тебе. Нет, не письмо, целую гору писем. Каждый день буду писать! Знаешь что? Прямо сейчас и начну.

И, переступая через порог, он вытащил бумажку и застрочил:

Младшебрат,

Коли правду говорят, что Земля за двадцать четыре часа оборачивается вокруг своей оси, почему я все еще иду? Разве мало каждую минуту отпрыгивать влево или вправо? И не наткнусь ли я тогда в конце концов на Старшебратьев? Конечно, при условии, что те стоят на месте.

Ха, только представь себе: я бы все прыгал и раскидывал свои объятия шире и шире, чтобы хватило на них обоих. А братья поначалу не поверили бы своим глазам, а потом завопили бы: «Ну кто еще способен такое выдумать?!»

А потом мы втроем взяли бы да и выпрыгнули из войны.

Ну да ладно, что-нибудь придумаю.

До скорого!

Когда он добрался до равнины, поднялся ветер, приятный легкий ветерок. Но вскоре ветерок озлобился, немного погодя мимо пронесло несколько сухих веток, а за ними из ниоткуда прилетел целый куст, едва не врезался в Третьего Старшебрата и, подпрыгивая, укатился вдаль. Ветер засвистел: враждебная мелодия, быстро перешедшая в рычание, от которого задрожала земля. Ясное синее небо пожелтело, потом побледнело.

Только благодаря шлагбауму, который, как палец, указывал дорогу, Третий Старшебрат нашел пост номер 7787 и не заблудился.

Дворец Мира трепало и полоскало на ветру. Полотнище тут и там задиралось, хлопая, как хлыст.

Часовой был поглощен затягиванием веревок и не сразу заметил Третьего Старшебрата. Увидев его, он, казалось, на миг заколебался, не в силах выбрать между своими обязанностями и нештатной ситуацией.

– Какой дар ты?.. – прокричал он было против ветра, но передумал и указал на веревки – их требовалось срочно закрепить.

Вместе они принялись со всей мочи тянуть и дергать, но ветер набирал силу, и им оставалось лишь укрыться во Дворце Мира.

Внутри стояла кромешная тьма.

Снаружи ветер продолжал тоскливо реветь и свистеть. Видимо, закрепить полотнище до конца не удалось: в палатку ощутимо задувало, то и дело что-то падало, и Третьему Старшебрату даже послышалось какое-то кудахтанье, хотя, возможно, и это тоже был ветер.

Зажечь лампу Часовому удалось только с пятой попытки.

По палатке разлился свет.

Третий Старшебрат огляделся.

Пыльные графины, груды ковров до потолка, беспорядочно поваленные кресла из черного дерева, шелковые кафтаны, буфет с хрустальными бокалами, шаткая башня книг, инкрустированных драгоценными камнями, штуки три тачки с меховыми шкурами всех видов и размеров, хлопающие на сквозняке карты неведомых стран… Даже небольшая, лежащая на боку гондола с изящной деревянной фигурой русалки на носу.

Часовой с саблей в руках уселся на одну из тачек. Страусиное перо у него на шлеме сломалось. Он съеживался при каждом порыве ветра.

– Этого хватит, чтобы заплатить за Мир раз десять, – заметил Третий Старшебрат.

Часовой застыл, будто только сейчас понял, что в палатке находится кто-то еще.

– Боюсь, мне придется отрубить тебе голову, – сказал он. – Содержимое Дворца Мира строго засекречено.

На палатку набросился новый порыв ветра. Самый высокий шест, поддерживающий потолок, на миг поднялся в воздух и грохнулся на землю так, что она содрогнулась. Что-то жутко заскрипело. Часовой с воплем упал ничком и заполз под тачку. «Вряд ли он скоро оттуда вылезет, – подумал Третий Старшебрат, – не говоря уж о том, чтобы отрубить мне голову».

– Рассказать историю? – предложил он.

Часовой помотал было головой, но тут ветер с такой яростью вогнал во Дворец Мира гору песка и щебня, что опрокинул буфет с графинами, и леденящий душу звон на миг даже заглушил вой ветра.

– Да! – закричал Часовой. – Во имя мира на земле, да!

Песчаная невеста

И песок рыдал, и рычал, и свистал, взмывал в небо и низвергался наземь, выворачивал все наизнанку и задом наперед, разом визжал и шептал. Заполнял собой все углы, все дыры. Выколачивал из людей рассудок, сдирал кожу и навеки вышибал дыхание. Песок рыдал, и рычал, и свистал, уносил с собой мужчин и женщин, скотину и скарб, и пожирал все.

Альфиз жил с отцом на краю пустыни. Лачужка их была не бог весть что, но, как говаривал его отец: «Положи на стены крышу, и они станут домом. И всякому, кто хочет погреться у домашнего очага, здесь будут рады».

Наведывался к ним только ветер. Порой он ленился и лишь слегка шевелил бусы дверной занавески. Чаще забавлялся и буянил. Нет-нет да и опрокидывал стул или стол. Иной раз ветер свирепел и терзал лачугу, лупил в окно песком, а бывало, сдувал крышу или даже срывал домишко с места. Раздирал его на части и градом обрушивал наземь, а Альфиз с отцом собирали все заново.

Отец учил Альфиза:

– Гневаться на ветер – все равно что гневаться на судьбу. Толку в этом мало.

Ему ли не знать!

Восемнадцатилетним юношей отец Альфиза пришел в эти края с другого конца пустыни. В первой попавшейся деревушке влюбился в первую попавшуюся девушку. Здешний обычай предписывал женщинам носить длинные черные одежды с подолом, подвернутым по меньшей мере сантиметров на двадцать и наполненным песком, чтобы юбки не задирались и не кружили мужчинам головы, но мама Альфиза предпочитала оранжево-красные одеяния, которые пламенем плясали вокруг нее. И нередко открывали взору ее лодыжки.

«Стыд и срам!» – возмущались в деревне. Эту своенравную девушку уже не раз распекали на деревенском сходе, но ничего не помогало. Быть может, потому, что она жила одна как перст: в пятнадцать лет потеряла родителей, а братьев и сестер у нее не было.

Узнав, что для нее нашелся жених, все втайне вздохнули с облегчением, хотя никто бы в этом не признался. Деревня годами кормила девушку – сирота же. Поэтому, как только в эти места заехал странствующий священник, ее выдали замуж, вот и вся недолга.

– Но на что мы будем жить? – спросил отец Альфиза свою возлюбленную, когда они наконец вылезли из постели и вновь обрели рассудок.

– Тебе что, песок глаза залепил? – удивилась она.

Деревня находилась у родника, единственного на десятки километров вокруг. Что может быть проще, чем воспользоваться дарами источника и пустыни?

– Тебе понадобятся всего три вещи, – сказала жена своему новоиспеченному мужу, – глина, вода и тепло. А этого добра здесь в избытке, и оно не стоит ни гроша.

Не прошло и года, как она подарила гончару сына и назвала его Альфизом, что на местном языке означает «серебро».

Позже, когда трагедия уже случилась, отец Альфиза сказал:

– Счастье – оно как ребенок. Дальше трех считать не умеет.

Через неделю после рождения мальчика его мать пошла к роднику за водой. Поднялась буря, и отец Альфиза только и успел разглядеть, как вихрь несет его жену высоко над дюнами, а ее пламенные одеяния трепещут позади, словно хвост кометы.

Маленький Альфиз вырос и стал юношей. Он унаследовал ослепительную красоту матери и учтивость отца, и в деревне, полной неотесанных, безобразных мужчин, это не осталось незамеченным.

Все чаще спускались к лачуге Альфиза по обсаженной пальмами песчаной дороге девочки, девушки и женщины с кувшинами на головах. Порой и по четыре раза на дню. Мясник заметил, что его жена то и дело заказывает Альфизу кувшины. Ведь юноша стал гончаром, как отец.

– Дело в ветре, – объясняла она. – Он все разбивает вдребезги.

Но когда мясник однажды утром тайком проследил за женой, то застал ее в погребе с молотком в одной руке и кувшином в другой.

Полумер местные жители не признавали.

Через неделю в деревню прибыл человек, заботливо прикрывавший макушку пальмовым листом. Лист был достаточно большим, чтобы вся голова оставалась в тени, и бледный лик незнакомца резко контрастировал с его бронзовыми плечами и ногами.

Приветствуя деревенский сход, он трижды чихнул («Антонио Франческо Дзефирелли к вашим услугам»), а потом минут пять искал свой платок – задача не из легких, когда держишь в руках дрожащий на ветру лист. Ко всеобщему удивлению, на чужестранце был не долгополый кафтан, а шаровары – напоминающие юбку штаны, широкие, как кринолин, и усеянные накладными карманами, – их было штук тринадцать, не меньше. Однако никто не посмел выразить недоумения. Антонио Франческо Дзефирелли превосходно умел готовить яды, устраивать западни, стрелять из лука и мушкета и вдобавок так виртуозно владел словом, что мог кого угодно заговорить до смерти. Все эти таланты служили ему хорошую службу – ведь по профессии он был убийцей.

– Мы пригласили тебя из-за сына гончара, – сказал деревенский староста.

– Мы хотим, чтобы ты его убил, – сказал мясник.

– Да что вы… – сказал цирюльник, человек не столь кровожадный. – Убивать необязательно, достаточно так его изувечить, чтобы наши жены перестали на него заглядываться.

Убийца едва не отправился восвояси сию же минуту.

– Сударь, – заявил он дрожащим от возмущения голосом, – Антонио Франческо Дзефирелли – порядочный убийца. Он ценит красивую смерть. Так что ни о каких увечьях не может быть и речи. Ни в коем случае!

Старосте едва удалось замять дело.

– Достаточно его просто убить, – сказал он.