Текст книги "Отец наших отцов"

31. Влажное пробуждение

Перед ним внезапно возникает горячий, чуть не дымящийся половой орган самки. Такую побудку нельзя не назвать бодрящей. Соплеменница сует свое сокровище ему под самый нос. Оно похоже на смеющийся вертикальный рот.

ОН чувствует сильный дух взыгравших гормонов.

Попытка разглядеть обладательницу полового органа. Она оказывается молодой самкой, пока еще не принадлежащей кому-то из самцов. У нее раздувшаяся, гладкая розовая промежность – свидетельство течки. Половой орган смахивает на два набрякших сиреневых баклажана, приклеенных в ее заднице. Ей, должно быть, больно сидеть, говорит себе ОН.

Понятное дело, ей требуется случка, но ему не до того. Прямо так, с утра пораньше – нет уж… Первым делом хорошенько подышать, поесть листочков… Она настойчиво трет свое хозяйство. Приходится ее уважить – рассеянно, предоставив своему половому органу работать за него. ОН еще только приступает к делу, а она уже хватается за соседние ветки, нервно их трясет, хрипло дышит.

Она увлеченно двигается, шумное дыхание перерастает в крик, в протяжное мычание, от которого хочется заткнуть уши – но не прекратить само занятие. Неужели при простой попытке утреннего оплодотворения обязательно всполошить весь лес? Но молодая самка как будто знает, что делает. Видимо, избежав гибели в пещере от лап чудища, она испытала редкий приступ жизненной энергии.

Ах, этот женский пол…

Помещаясь позади нее, он наблюдает, как ее зад меняет цвет. Настоящая радуга: то сиреневая, то ярко-оранжевая! Теперь его партнерша так сильно трясет ветки, что с них сыплются, как мелкие орешки, маленькие белки. На счастье, эти зверьки летучие: в полете они расправляют мембрану между всеми четырьмя конечностями.

Естественно, вся эта возня не могла не возыметь последствий. Появляется молодой самец, трогает его за плечо, провоцирует на единоборство. ОН просит задиру немного потерпеть: сначала надо завершить начатое, а потом ОН примется за него. Но тот насильственно прерывает случку на самом интересном месте, так ему неймется разделаться с соперником.

Два самца готовятся к драке. С мыслью усмирить противника ОН бьет себя кулаками в грудь, поднимает дыбом шерсть, скалит зубы. Может, этого будет достаточно? Нет. Вопреки традиции, требующей сперва взаимного устрашения, он пытается ЕГО укусить.

Тогда ОН хватает свой еще не опавший член и размахивает им, как мечом. Но этот прием не впечатляет противника, наоборот, тот берется за собственный налившийся кровью (после недолгой стимуляции) член и принимает дуэль. Та еще картина: два самца среди ветвей, дерущиеся членами, которые используют то как дубинки, то как кнуты!

Молодая самка, виновница всей этой суматохи, поощряет претендентов визгом. Непонятно, который ей милее. Судя по ее крикам, ей хочется как можно более свирепой схватки. На зрелище сбегается вся стая.

Ударом члена, нанесенным плашмя, ОН едва не отправляет соперника в нокаут. На свое счастье, ОН не жалуется на оснащение. Член соперника – он покороче и не такой задорный – уже готов опасть, а тут еще крики молодой самки, поднимающей его хозяина на смех.

В принципе, ОН уже победил. Но сопернику хочется показать самке свои способности. В нарушение всех правил стаи он кидается в атаку и пытается задушить ЕГО руками. Безумство молодости!

У НЕГО не остается выбора. Чтобы не тратить время и энергию зря, ОН ребром ладони наносит удар по трахее противника. Тот валится как подкошенный. А все преимущества возраста и опыта! С годами узнаешь, как усмирять не в меру разошедшихся.

Молодая самка с раздутой промежностью разражается злобными воплями: ей дуэль показалась слишком скоротечной. Обманута ее жажда зрелища, не менее острая, чем желание быть оплодотворенной. Мало ей спермы, ей подавай кровопролитие!

ОН смотрит на неподвижное тело недавнего врага и испытывает отвращение к самому себе. ОН знает, что у него не было выбора, но ему не нравится, когда его принуждают прибегать к насилию, как будто не существует иных способов убеждения.

Самка снова сует ему под нос свое достояние и тихонько кудахчет. Она готова простить ему короткий бой, если он продолжит начатое до того. ОН разглядывает ее, находит миленькой, чует пряный гормональный дух и снова пристраивается сзади.

Для пущего поощрения она усиленно виляет задом.

32. Теория доктора Ван Лисбет

Доктор Ван Лисбет оказалась высокой брюнеткой в тонких роговых очках и в хирургической маске. Она продела операционную нить в игольное ушко и погрузила обе руки в трепещущую плоть.

Доктор Соланж Ван Лисбет оперировала в клинике «Мимоза» в парижском предместье Каламар. Когда Исидор Каценберг и Лукреция Немрод увидели ее через стеклянную дверь, хирург, окруженная стайкой ассистентов в лавандовых халатах, копалась в брюхе у толстого усыпленного бородача, обмотанного трубками; одни были вставлены ему в ноздри, другие в вены на руках. Время от времени она протягивала руку и без слов получала тот или иной необходимый никелированный инструмент. Операция близилась к завершению. Хирург зашила на животе кожу – можно было подумать, что человеческое тело закрыли крышкой.

Двое журналистов поймали ее уже без перчаток и маски, за тщательным мытьем рук в раковине. Они представились сотрудниками «Геттёр Модерн», и она согласилась ответить на их вопросы.

Ее лицо без следа косметики было серьезным, прямой взгляд говорил о сильном характере. Она попросила гостей подождать, пока она переоденется, быстро вернулась и предложила вместе посидеть в больничном кафетерии.

По коридорам разгуливали пациенты в стеганых халатах. Нефтяных шейхов, рок-идолов и кинозвезд, не снимавших черных очков, сопровождали телохранители, призванные заслонить их на случай просачивания сюда неуемных поклонников или политических противников. Для успокоения этого маленького мирка в нем заводили аэропортовскую музыку. Клиника «Мимоза» считалась символом роскоши и покоя среди тех, кого не отпугивали головокружительные тарифы на ее услуги.

На пересечении коридоров висели указатели: «Операционная», «Комната отдыха», «Лаборатории», «CIRC». На последнем имелось уточнение: «Только для сотрудников».

Исидор Каценберг поинтересовался, что значит «CIRC».

– «Центр имплантов и клеточных исследований», – расшифровала докторша. – Там наши ученые разрабатывают современнейшие трансплантаты, которыми «Мимоза» прогремела на весь мир. Именно благодаря этой лаборатории мы называем себя лучшей в мире клиникой по части послеоперационной приживаемости чужеродных тканей.

– Представляю, как все это дорого! – протянула Лукреция, изучая портреты лучших эскулапов на стенах.

– Не спорю, наши услуги недешевы, но деньги необходимы, чтобы сохранять преимущество перед конкурентами в чистой науке, – сказала Соланж. – В государственных больницах приживаемость при пересадке составляет всего шестьдесят процентов, а у нас в «Мимозе» – целых семьдесят пять. Это обеспечивает нам поток пациентов со всего мира и позволяет поддерживать уровень цен.

В помпезном кафетерии они приняли участие в церемонии «кофе в пластмассовом стаканчике». Напиток был лишен аромата, но хирург отдала должное его высокой температуре и горькому вкусу – то и другое было полезно для напряженных после операции нервов.

Она закурила и что было силы затянулась, наполняя легкие успокоительным никотином. Целебное воздействие растительного препарата на теплокровных!

– Собственно, мы пришли к вам с единственным вопросом, – начала Лукреция Немрод. – Откуда мы взялись?

Хирург колебалась, отшутиться или ответить серьезно. Размышляя, она выпила до дна свой кофе.

– У меня специфическое образование, – заговорила она. – Я училась на хирурга, но изучала также клеточную биологию, чтобы специализироваться в пересадках. Интересуясь развитием клеток, их организацией и взаимной переносимостью, я поняла, почему одни принимают друг друга, а другие отторгают. Идемте, я покажу вам кое-что любопытное.

Она пригласила журналистов в лабораторию, по соседству с которой располагались клетки и аквариумы. Там она показала им сосуд, в котором они разглядели множество подвижных бежевых точек.

– Спрашиваете, от кого мы произошли? От них.

Она взяла пипетку и набрала в нее немного воды, полной жизни.

– От этих бактерий, от одноклеточных. Они царствовали на Земле миллионы лет, пока не произошла трансформация. Бывшие инфузории превратились в рыб.

Она перешла к аквариуму с маленькими гуппи, взяла сачок, выловила по соседству скалярия и запустила к гуппи. Более крупный, зубастый и агрессивный скалярий тут же принялся кусать гуппи.

По словам Соланж, вернувшись через две недели, журналисты убедились бы, что у самцов гуппи исчезли их разноцветные хвосты.

– Это чтобы не привлекать внимание хищного скалярия. Они преобразуют свой организм, приспосабливаясь к новому фактору, нарушившему привычную среду. Пока среди них будет рыскать хищник, ни один самец не отрастит большой разноцветный хвост. Так действует эволюция, здесь ее можно наблюдать напрямую, как в убыстренном кино. Если забрать из аквариума с гуппи скалярия, они снова станут яркими – это их способ приманивать самок.

Она стала объяснять, как изменения во внешней среде принуждают клетки к трансформациям.

– То же самое и с человеком. Он приспособился.

– К какой помехе?

– К Рифту. Возникновение этого разлома заставило первых протолюдей прижиться в безлесной саванне. Там некуда было влезать, спасаясь от хищников. Пришлось выпрямиться, чтобы видеть опасность издалека, поверх высокой травы. А выпрямившись из страха нападения, они перешли от регулярного обитания на деревьях с редким вставанием на две ноги к регулярной двуногости с редким залезанием на деревья.

Страх хищников… Лукреция вспомнила изображение эволюции в кабинете Аджемьяна. Там рыбка задавала вопрос матери. Кем были вышедшие из воды? Кто эволюционировал? Встревоженные. Напуганные. Недовольные. Те, кто хотел, чтобы мир изменился. К ним можно было бы добавить еще параноиков. Тех, кто всюду видел опасности или предвидел надвигающиеся проблемы.

Соланж Ван Лисбет наклонилась, изображая сгорбленную обезьяну.

– Вставание на задние конечности высвободило передние, – объяснила она. – Руками, ставшими вдруг свободными, можно было держать палку, а можно и оружие.

Прямохождение открыло дверь для других изменений, в том числе в костяке. У прямоходящего таз превращается в корзину, удерживающую кишки. Раньше соединение позвоночника с черепом было продольным, а благодаря выпрямлению он отодвинулся вниз, что позволило черепу увеличиться в объеме, потому что он больше не был заперт костным мозгом.

– За два миллиона лет его объем вырастет от 450 до 1000 кубических сантиметров, а к нашему времени уже до 1450 кубиков. – Для наглядности она показывала черепа разных объемов.

– Почему у нас почти не осталось шерсти? – задал вопрос Исидор Каценберг.

– Опять-таки приспособляемость. Шерсть была нужна для того, чтобы малыши цеплялись за материнские животы. Когда матери смогли брать детей на руки, шерсть стала не нужна. Осталась только шерсть на голове – защита от солнца.

– А брови?

– Так, мелочь. Защита на случай дождя.

Теория, озвучиваемая доктором Ван Лисбет, называлась «трансформизм», ее выдвинул в 1815 году Жан-Батист Ламарк, которого она восхваляла как единственного, истинного основателя современной палеонтологии человека.

– В чем разница между ламаркизмом и дарвинизмом? – спросила Лукреция Немрод, открыв в своем блокноте дарвинскую лекцию Конрада.

– Для дарвинистов люди – это животные, у которых случайно возникли гены, позволившие им выпрямиться. Для ламаркистов любое животное при необходимости способно трансформировать свои гены, – объяснила доктор Ван Лисбет и с улыбкой заключила: – Идеи Ламарка любому позволяют лелеять надежду на улучшение. Не то у Дарвина: неудачно родился – оставь все надежды.

В соседнем помещении плавали в емкостях с формалином всевозможные зародыши. Среди них были как человеческие эмбрионы, так и эмбрионы ящериц, обезьян, многих других млекопитающих.

– За девятимесячное развитие зародыш человека воспроизводит историю своего вида.

В одну из склянок была помещена розовая чешуйка – шестидневный человеческий эмбрион, очень похожий на соседних простейших. Другой эмбрион, уже 12-дневный, успел удлиниться и обзавестись большими глазами.

– Вылитый рыбий малек, не находите? Вначале мы были рыбами, – продолжила Соланж. – В возрасте тридцати одного дня человеческий зародыш похож на ящерицу, в шесть недель – на плод землеройки, в восемнадцать ничем не отличается от обезьяньего.

Лукреция строчила как оголтелая. Она была впечатлена услышанным.

– Можно и так сказать: каждый человек еще до рождения перебирает все эпизоды истории своего вида, – пробормотал Исидор Каценберг, тоже не скрывавший, как сильно поражен.

– Загадка формы цифр, – так же шепотом отозвалась Лукреция. – 1, 2, 3, 4, 5… Еще не родившись, мы учим стадии эволюции жизни.

– Что вы сказали? – навострила уши хирург.

Лукреция обернулась и указала на живых обезьян в больших клетках у себя за спиной.

– А эти обезьяны вам зачем?

– Для пересадок. Гены человека на девяносто девять процентов идентичны генам шимпанзе, поэтому у них можно брать некоторые органы для замены отказавших человеческих. Чем лучше будут удаваться замены органов человека органами животных, тем реже придется прибегать к банкам органов, с которыми связано столько злоупотреблений.

– Что за злоупотребления? – насторожилась Лукреция Немрод.

– В странах «третьего мира» бедняки распродают по одному свои парные органы, чтобы не умереть с голоду. Почки, легкие, роговицу глаз… Преступники нападают на бродяг и вырезают у них органы, чтобы потом продавать их сомнительным клиникам. Возникла целая коммерция, так велик спрос и мало предложение. Здоровая альтернатива недостатку доноров-добровольцев – пересадка органов животных, почти не отличающихся от человеческих, в частности органов шимпанзе.

Впрочем, оговорилась она, не все шимпанзе в этом отношении одинаковы.

– Общность генов с человеческими на девяносто девять целых три десятых процента отмечается только у шимпанзе бонобо из Конго. Это наилучший залог успеха. Поэтому наши усилия сосредоточены на них.

Соланж достала из клетки молодого бонобо. У нее на руках обезьянка была точь-в-точь трогательная малышка, истосковавшаяся по материнской ласке. Потом она потянулась к стоявшей рядом Лукреции и стала играть с ее рыжими волосами, явно вознамерившись сделать из них парик для себя.

– Бонобо невероятно умны. Они живут племенами, конфликты устраняют в играх и любовных актах. Это признак недюжинного ума.

Соланж Ван Лисбет протянула обезьянке мячик, но в последний момент спрятала его за спиной. Обезьянка стала, вскрикивая, определять, в какой руке мячик, и испытала радость, когда ей это удалось.

– Увы, бонобо грозит вымирание. Они остались только в Конго, где служат любимым блюдом туземцев. Поэтому мы пытаемся добиться их размножения в неволе. Беда в том, что бонобо признает только жизнь в дикой природе. Размножаться в неволе он согласен только в случае, если всем доволен. А довольство наступает только при непрерывном поощрении.

Доктор Ван Лисбет пригласила журналистов в соседнее помещение. Это был зал для игр. Там стояли клетки с кодовыми замками. Чтобы выбраться из них, обезьянам приходилось составлять связные фразы.

– Что такое «связная фраза»?

– Такая, где есть подлежащее, сказуемое и дополнение. Вместо слов используются идеограммы.

И действительно, на кнопках были изображены обезьяньи головы, бананы, разные предметы.

В других клетках обезьяны с целью получения лакомств испражнялись на кодовые замки.

– При стимуляции их ума бонобо довольны жизнью и соглашаются спариваться. Если же просто держать их взаперти, как в зоопарке, то они умирают от тоски. В этих клетках мы пытаемся создать у них иллюзию, что они продолжают эволюционировать.

Большинство бонобо вокруг действительно выглядели чрезвычайно оживленными. Некоторые при появлении людей прекратили игры с замками и стали наблюдать за пришедшими со смущающей тех пристальностью.

– Вы принадлежите к клубу «Откуда мы взялись?»? Наверняка вы были знакомы с профессором Аджемьяном, – не вытерпел Исидор Каценберг.

– Да, мы были знакомы, – подтвердила Соланж Ван Лисбет.

– Причем близко, – поднажал толстый журналист. – Настолько, что прожили несколько месяцев вместе после его развода.

– Верно. Но как вы пронюхали?

Исидор ухмыльнулся.

– Я ничего не знал, брякнул так, наугад.

Хирург небрежно махнула рукой.

– Давняя история, поросшая быльем. Мы разбежались много лет назад. Это не мешало нам оставаться хорошими друзьями. Его убийство стало для меня потрясением.

Замолчав, она уставилась на журналистов, как будто прикидывала, можно ли им доверять.

– Потрясение усугубилось тем, – продолжила она, решившись, – что мне тоже приходили письма с угрозами, а совсем недавно произошли кое-какие тревожные события…

– Расскажите! – взмолился Исидор Каценберг сладким голоском.

Все случилось накануне вечером. Соланж Ван Лисбет заселяла одного из шимпанзе бонобо в клетку для привыкания к неволе и к новому замку, как вдруг там появилась крупная человекообразная обезьяна, совсем ей незнакомая, захлопнула дверь, предварительно взломав коды, и исчезла. Соланж была твердо уверена, что обезьяна была не из клиники «Мимоза», где она была знакома со всеми приматами. Сколько она ни билась с замком, пробуя для отпирания обычные логические формулировки, все было тщетно.

– Скорее всего, это была не обезьяна, а переодетый человек, – предположила Лукреция Немрод.

Докторша была склонна с ней согласиться. У нее не было времени, чтобы присмотреться к незнакомому примату, но кодовую фразу для поломки замка мог придумать только высокоразвитый ум.

– Что это была за фраза?

– «Обезьяна любит человека». Причем угадала ее не я, а шимпанзе бонобо, с которым мне пришлось делить клетку.

Подозрение Соланж падало на организации борьбы с жестоким обращением с животными. У нее были основания видеть за дурной шуткой ее членов: ящик ее письменного стола был полон посланий вроде «Оставьте в покое зверей», «Смотри, испытаешь на собственной шкуре то, что испытывают они», «Людей постигнет та судьба, на которую они обрекают зверей».

– Эти люди никак не возьмут в толк, что опыты над животными необходимы, чтобы избежать опытов над людьми, – сказала она.

– Как напавший сбежал? – спросил Исидор.

– Он – человек или животное – вылез в открытое окно и удалился, перепрыгивая с ветки на ветку при помощи одних рук.

– Вы совершенно уверены, что это был не кто-то из ваших бонобо? – спросила Лукреция.

– Без малейшего сомнения. Здесь все в наличии, к тому же то животное было крупнее шимпанзе.

Исидор Каценберг выглянул в окно, за ним раскинулся парк. Дерево у стены, которой был обнесен парк, было очень высоким, расстояние между его нижними ветвями и незатоптанными клумбами внизу было не меньше двух метров.

– Если это человек, то владеющий приемами акробатики, – сказал он.

– Акробат? Это не пришло мне в голову… – Соланж нахмурилась. – Тогда почему не акробатка? Бывшая жена Аджемьяна – тоже, между прочим, член клуба «Откуда мы взялись?» – раньше была циркачкой.

– Как ее зовут? – спросила Лукреция, занеся над бумагой карандаш.

– Софи Элюан. Она – богатая наследница. Вы наверняка читали или слышали рекламу: «Аромат колбас «Элюан» почует даже тот, кто мертвецки пьян!» На рекламных плакатах красовался Аджемьян в компании своих ископаемых, он же читал рекламу по радио. Они заключили договор: жена спонсирует исследования и палеонтологические раскопки мужа, а он в обмен предоставляет свой образ уважаемого ученого.

– С некоторых пор эта реклама пропала, – напомнила Лукреция Немрод.

– А как же! Ссора, развод, разрыв договора. Аджемьян мало-помалу заделался воинствующим вегетарианцем. Представляете, как отнеслась к этому его жена? Производительница мясных изделий замужем за апостолом вегетарианства!

Рыжая журналистка полистала свой блокнот.

– Что-то я не нахожу имени Софи Элюан среди членов клуба «Откуда мы взялись?».

– Потому что она появлялась на заседаниях только в качестве приглашенной. К науке она не имеет ни малейшего отношения. Уверена, как бывшая акробатка она способна скакать с ветки на ветку без помощи ног!

33. С ветки на ветку

ОН скачет с ветки на ветку. Его любимая прогулка после спаривания! Но в данном случае это не просто развлечение, а участие в охотничьей экспедиции.

Другие доминантные самцы тоже быстро продвигаются вперед, цепляясь руками, как крючьями, за ветки и балансируя ногами. Так, на одних руках, они перемещаются куда быстрее, чем внизу, бегом.

Они зрительно определяют цель очередного прыжка, находят руками опору, и их центр тяжести несется вперед. На такой скорости пальцы едва касаются ветвей, это больше похоже на ласку. Со стороны может показаться, что они парят в древесных кронах. Но страх упасть и сломать позвоночник все же присутствует. Стоит всего одной веточке из многих оказаться трухлявой, подточенной червями, – и падения не избежать. ОН тоже однажды вот так рухнул вниз, хорошо, успел вовремя ухватиться за лиану.

Доминантные самцы скользят в ветвях. Это патруль в поисках дичи. На лету они успевают высматривать внизу четвероногий протеин, но мало что находят. Куда подевались все шакалы, гиены, зайцы, газели? Верно, давешняя гроза с пожарами распугала всю окрестную дичь. Чем же кормить самок и молодняк? У него начинает урчать в животе, требующем пищи.

О, пища, где ты прячешься?

Внимание, заячий писк! Но стаю опережает орел, хватающий добычу и уносящий к себе в гнездо. Жестокая конкуренция! Удрученные доминантные самцы останавливают свой полет и, раскачиваясь на ветвях, переглядываются.

«Еда!» – думают они.

Они все отдали бы ради еды! Ради ни с чем не сравнимого чувства набитого рта и блаженства жевания.

Организм уже наказывает его, заставляя чувствовать боль. ОН знает, что если скоро не отыщет пропитание, то его мышцы будут отравлены токсинами. Легкие горят, в желудке огонь, кишки завязываются узлом.

Еда! Найти хоть что-то съедобное.

И поскорее!