Текст книги "Путешествия по Европе"

Милан и Комо

Я прибыл в Милан в середине дня, ожидая чего-то замечательного. Это самый богатый город в Италии, штаб-квартира многих известных фамилий итальянского бизнеса – Кампари, Бенеттон, Армани, Альфа-Ромео, группы дизайна Мемфис и необъятных империй Сильвио Берлускони и Франко Марии Риччи. Но богатство, как можно было заранее догадаться, является и его проблемой. Города, которые целиком посвятили себя зарабатыванию денег, – а в Милане ни о чем другом не думают, – редко заботятся еще и о том, чтобы производить благоприятное впечатление.

Я снял номер в невзрачном, но дорогом отеле напротив монументального мраморного центрального вокзала – помпезного, как и все, что строилось при Муссолини с целью продемонстрировать народным массам его могущество.

Через несколько кварталов от гостиницы бок о бок стояли три главные достопримечательности города: театр Ля Скала, Миланский собор, называемый итальянцами Дуомо, и галерея Витторио Эмануэля. Сначала я пошел в собор, третий по величине храм в мире. Снаружи он был покрыт копотью и строительными лесами, а внутри такой темный, что потолок удалось разглядеть только через несколько минут, когда глаза привыкли. После Флоренции собор приятно удивлял отсутствием туристов. В него заходили лишь местные прихожане, чтобы добавить свою свечку к сотням уже горящих, быстренько прочитать «Ave Maria» и пойти домой ужинать. Мне это понравилось. Так странно видеть, что большой и знаменитый храм используется по своему прямому назначению.

По галерее Витторио Эмануэля я бродил целый час, с неудовольствием поглядывая на голубей, которые ухитрились проникнуть внутрь. Они летали туда-сюда между потолочными балками и какали на головы посетителям. Галерея Витторио Эмануэля – это внушительная аркада высотой в четыре этажа, построенная в монументальном стиле 60-х годов XIX века, которая, возможно, до сих пор является самой красивой торговой галереей в мире. Полы в ней выложены узорчатой плиткой, а сводчатая крыша – из стекла и стали.

Нуждаясь в дозе кофеина, я сел за столик на улице возле одного из элегантных кафе, разбросанных среди магазинов. Это было типично европейское заведение, где семьдесят столиков обслуживает один донельзя измотанный официант. Он мечется между посетителями, разнося заказанное, убирая грязную посуду, получая деньги и принимая новые заказы (все одновременно) и при этом постоянно держит себя в манере "чего изволите? ". В этих кафе двух шансов не бывает. Я смотрел по сторонам, подперев рукой подбородок и размышляя о том, как выглядела бы Орнелла Мути в соревнованиях по вольной борьбе в грязи, когда до меня дошло, что официант находится поблизости от моего столика и даже обращается ко мне:

– Слушаю?

– О, мне… – начал я, но он уже убежал, и я понял, что больше никогда не увижу его поблизости – разве что если женюсь на его сестре. Поэтому я поднялся со вздохом покорности судьбе и стал бочком пробираться между столиками, виновато улыбаясь, когда от моих толчков люди выливали на себя кофе или утыкались носами в торт.

После Южной Италии Милан казался совсем неитальянским городом. Люди шли быстро и с определенной целью. Они не тратили время на эспрессо и поедали горы спагетти, заткнув салфетки за воротник. Они не утруждали себя страстными спорами о пустяках. Они проводили митинги, заключали сделки и разговаривали за рулем по мобильным телефонам. Они ездили осторожно, в основном на «БМВ» и «Порше», и парковались очень аккуратно. Они выглядели так, словно только что сошли с обложки журнала «Vogue». Милан был похож на Южную Калифорнию. Но я находился в Италии и хотел суеты и веселой уличной жизни, хотел видеть людей в безрукавках, сидящих на крыльце своего дома, развешанное на улице белье, торговцев, предлагавших товар с тележек, Орнеллу Мути и Джанкарло Джаннини. Но больше всего я хотел кофе.

Пришлось идти через весь город, чтобы увидеть «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи в трапезной возле церкви Санта Мария делла Граци. Надо заплатить целую кучу денег в кассу, пройти в голый полутемный зал – и вот она, самая знаменитая фреска, занимающая всю дальнюю стену. Барьер не позволяет вам приблизиться к ней ближе, чем на двадцать пять футов. За такие деньги это кажется несправедливым, поскольку фигуры на фреске едва различимы с пяти футов, а с двадцати пяти вообще невозможно что-либо разглядеть. Если бы вы уже не видели репродукцию «Тайной вечери» тысячу раз, то, вероятно, вообще не узнали бы ее. Часть картины была покрыта лесами, одинокий рабочий стоял на лесах и что-то соскабливал. Реставрация «Тайной вечери» продолжается много лет, но я не увидел никаких признаков улучшения.

История не слишком хорошо обошлась с бедным Леонардо. Стена, на которой он рисовал, начала разрушаться почти сразу, едва он успел закончить. К тому же какие-то монахи проделали в ней дверь, оттяпав кусок ноги Христа. Затем комната перестала быть трапезной и становилась поочередно конюшней (можете себе представить: помещение, полное ослиного дерьма, на стене которого красуется величайшая картина в истории!), складом, тюрьмой и казармой. Ранние реставрационные работы тоже не пощадили шедевра. Один художник нарисовал апостолу Иакову шесть пальцев. Странно, что картина вообще уцелела. Я не знаю, на что она станет похожа после десяти-пятнадцати лет дальнейшей реставрации, но уже сейчас правильнее было бы сообщать туристам: «Вот то место, где была „Тайная вечеря“».

Я бросил 1000 лир в ящик на стене и был вознагражден скучным комментарием об истории фрески, прочитанном женщиной, чье владение английским языком было весьма относительным («Фреска, которая вы видите перед собой, – один из самых великих провидений искусства в целый мир»), огляделся вокруг, чтобы посмотреть, на что бы еще потратить деньги, и, ничего не найдя, вышел на улицу.

В Техническом музее я заплатил кучу денег, чтобы посмотреть работающие модели всех изобретений Леонардо. Да, они там были – маленькие, деревянные и на удивление скучные, а остальную часть музея составляли старые пишущие машинки и разрозненные детали от различных механизмов, которые мне ничего не говорили, так как таблички были на итальянском языке. И вообще, если говорить откровенно, технологический вклад итальянцев в цивилизацию ограничился изобретением духовки для выпечки пиццы.

Днем я сел на поезд в Комо, где прятался Муссолини после падения Италии. Мне показалось, что стоит посмотреть на последнее убежище отчаявшегося человека. Это был симпатичный городок у подножия Альп, чистый и красивый, расположившийся на южном берегу узкого, длиной в тридцать миль, озера с тем же названием.

Я нашел номер в отеле в центре города, выпил две чашки кофе на Пьяцца Рома, выходящей к озеру, съел очень вкусный ужин в ресторане на боковой улице и снова влюбился в Италию. Наутро я посетил две большие местные церкви и сел на первый же поезд до Швейцарии. Он медленно взбирался к Лугано вдоль южных предгорий Альп, а оттуда следовал в Локарно.

Здесь мне пришлось сделать пересадку и убить час времени. В Локарно говорят еще по-итальянски, но можно понять, что находишься уже в Швейцарии просто по переходам «зебра» и блестящим красным скамейкам, выглядевшим так, как будто были только что покрашены. Дворники старательно подметали листья на дорожках маленького парка старомодными вениками, и я предположил, что если брошу обертку от жвачки, то кто-нибудь в униформе немедленно выйдет из-за дерева и подметет ее или застрелит меня – а возможно, и то, и другое.

В Локарно не едят бутербродов. Я обошел весь деловой район в поисках какой-нибудь булочной. А когда наконец нашел, то выяснилось, что там продаются только липкие булочки – как мне показалось, с сосисками. С голодухи я купил три штуки по цене, за которую в другом месте взял бы тридцать. Но оказалось, что в булочках был давленый инжир – начинка, которую стала бы есть лишь столетняя бабушка, потерявшая вставную челюсть. На вкус они были как чайная заварка, вымоченная в сиропе от кашля. Я вонзил зубы в одну булочку, но она была слишком мерзкой. Я ее выкинул, а остальные сложил в рюкзак, чтобы сделать еще одну попытку попозже. И совершенно забыл о них. А вспомнил только спустя два дня, когда доставал из рюкзака последнюю чистую рубашку. Булочки к ней намертво прилипли.

Я пошел в привокзальный буфет за минеральной водой, чтобы смыть их. Там было восемь посетителей, но при этом так тихо, что отчетливо слышалось тиканье часов. Официант стоял за стойкой, лениво перетирая стаканы. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы обслужить меня, пока я не попросил принести минеральной воды. Он принес бутылку и стакан, молча поставил передо мной и вернулся к своим стаканам. У него был такой взгляд, будто ему только что сообщили, что его жена сбежала с молочником, но, впрочем, у остальных посетителей выражение лиц было не лучше. После жизнерадостного юмора Италии это действовало как холодный душ.

Напротив меня за столиком сидела старая леди с костылем и уронила его, пытаясь встать. Официант молча стоял и наблюдал за ней, и на его физиономии ясно читалась мысль: «Что ж ты теперь будешь делать, старая карга?» Я подскочил к женщине, чтобы помочь, и был удостоен быстрого взгляда и слабого «Grazie», когда она встала и заковыляла прочь из кафе.

Я решил, что Локарно – странное место, и купил билет на двухчасовой поезд до Домодоссалы – название, имеющее тридцать семь вариантов произношения. Кассир заставил меня перебрать их все, каждый раз озадаченно поднимая бровь, словно и знать не знал, что в окрестностях есть населенный пункт с похожим названием. Наконец я набрел на удовлетворивший его вариант. «О, Домодоссала!» – сказал он, выговорив это слово тридцать восьмым способом, и дал мне билет. В качестве последнего акта любезности он не счел нужным сообщить мне, что из-за ремонта железнодорожных путей первые десять километров нужно проехать на автобусе.

Я ждал и ждал на платформе, но поезд все не шел, и мне стало казаться странным, что его никто, кроме меня, не ждал. Должен же быть еще хотя бы один пассажир. Наконец я решил спросить у носильщика, и тот в дружеской манере, свойственной носильщикам во всем мире, звучащей как «а не пошел бы ты на хер?», объяснил, что мне нужно сесть на автобус. На вопрос где я могу это сделать, он только махнул рукой в неопределенном направлении. Я попал на станцию как раз в тот момент, когда автобус до Домодоссалы отходил от остановки. Мне с трудом удалось уговорить водителя остановиться – после того, как я двести метров бежал за автобусом.

Через несколько миль от Локарно мы сели на поезд. Он взобрался на зубчатые горы и покатил вдоль живописных глубоких ущелий, через опасные перевалы, где фермы и деревушки расположились в самых недоступных местах по краям головокружительных пропастей. Трудно представить более неподходящее место для фермерства. Один неверный шаг, и будешь падать с обрыва целых полтора дня. Даже с поезда было страшно глядеть: это больше напоминало полет, чем поездку на поезде.

До XVIII века почти ни один из путешественников по Альпам не описывал их красот, словно не замечая. Теперь, конечно, проблема как раз противоположная: ежегодно пятьдесят миллионов туристов топчут Альпы, восхищаясь пейзажами и одновременно уничтожая их. Все вторжения в природу, связанные с туризмом – курорты, отели, магазины, рестораны, пансионаты, горнолыжные трассы, подъемники и новые шоссейные дороги, – не только непоправимо меняют лицо Альп, но и нарушают экологическое равновесие. В 1987 году всего в нескольких милях от места, где мы проезжали, шестьдесят людей погибло, когда по долине Вальтеллины прошел паводок, сметая дома и отели как спичечные коробки. Тем же летом тридцать человек погибло под оползнем во Франции. Если бы на горных склонах не вырубали леса под строительство новых домов и курортов, ничего бы этого не случилось.

Оттуда, где я сидел, ничего не было видно, но дама, сидевшая через ряд от меня, пригласила занять свободное место напротив. Она была швейцаркой и прекрасно говорила по-английски. Прошли недели с тех пор, как я имел нормальный разговор с кем-нибудь, и я был настолько захвачен процессом произнесения звуков через предназначенное для этого отверстие на лице, что говорил и говорил, пока дама не уснула, и я снова остался один в своем маленьком тихом мирке.

Швейцария

Около пяти часов вечера через Домодоссалу и Симплон Пасс я добрался до швейцарского Брига. Здесь было прохладнее, чем в Италии, и улицы блестели после дождя. Я снял номер в отеле «Виктория», находящемся на вокзале, и сразу отправился искать еду, поскольку не ел с тех пор, как в Локарно откусил два раза от чуда с давленым инжиром.

Все рестораны в городе были немецкими. В Швейцарии часто невозможно понять, где находишься. В одном месте все говорят по-итальянски, через милю-другую – по-немецки или по-французски. По всей извилистой линии швейцарской границы можно найти деревни, расположенные по соседству, но пользующиеся разными языками.

Я обследовал шесть или семь ресторанов, изучая меню и жалея, что не знаю, как по-немецки «свиные ножки» и «вареный глаз» (чтобы невзначай не заказать их). Наконец в центре города нашел заведение, которое привлекло своим почти английским названием – Restaurant de la Place (смесь английского с французским, «Местный ресторан»). Приятный сюрприз, подумал я, заходя внутрь, по крайней мере, буду хоть понимать, что заказываю. Но название оказалось злой шуткой: меню здесь тоже было на немецком.

Без сомнения, немецкий – самый непригодный язык для названия всего съедобного. Если вам захочется взбитых сливок, то вам придется заказать «мит Шлаг» (mit Schlag). Судите сами, звучит ли это как нечто белое и вкусное или напоминает то, что курильщики сплевывают по утрам. В меню было полно наименований, которые напоминали звуки, производимые кабанами во время случки: Knoblauchbrot, Schweinskotellett ihrer Wahl, Portion Schlagobers (это был десерт).

Я заказал Entrecote и Frites, что после Италии звучало скучновато (и на вкус оказалось таким же), но, по крайней мере, мне не пришлось прятать несъеденные куски под салфетку, чтобы не видеть разочарования официантов, когда они обнаруживают, что вы не притронулись к Goat's Scrotum En Croute.

Ресторанчик был темным и простым, с темными пятнами от табачного дыма на потолке, но официантка была приветливой, а пиво подавали холодное и в больших кружках. Посередине стола стояло большое чугунное блюдо, которым я воспользовался как пепельницей. Но потом мне в голову пришла ужасная мысль, что это могло оказаться хлебницей, и через минуту официантка положит туда хлеб. Я огляделся по сторонам в надежде, что кто-нибудь стряхивает в этот чугунок пепел, но вообще не заметил в зале курящих. Пришлось срочно убрать окурок с обгоревшей спичкой и тайком выбросить в цветочный горшок. Потом я попытался сдуть пепел, но он разлетелся по всей скатерти. Смахивая его, я опрокинул кружку с пивом.

К тому времени, как официантка принесла мой заказ, большая часть скатерти была в больших желтых пятнах, подозрительно напоминавших мочу. Я попытался заслонить их, растопырив локти и навалившись грудью на стол, но она сразу же заметила, что я натворил, и смерила меня взглядом не презрительным, чего я ожидал, но – хуже того, сочувствующим. Так смотрят на паралитика, у которого отнялось все на свете, но храбро пытающегося есть самостоятельно. В ее взгляде, ясно читалось: «Помоги тебе Господи, бедняжка».

В какой-то ужасный момент мне показалось, что она собирается повязать мне салфетку и покормить меня с ложечки. Но вместо этого она заняла свой пост за стойкой бара, и оттуда все время бросала на меня сочувствующие взгляды, готовая броситься на помощь, если я вдруг выроню нож или вилку. Я с радостью покинул это место. Кстати, чугунное блюдо все же оказалось пепельницей.

Бриг был странным местом. Исторически он служил промежуточным пунктом между Цюрихом и Миланом, а теперь выглядел как-то растерянно, словно не мог понять, зачем он сам себе нужен. Этот сравнительно большой город почти не предлагал никаких развлечений. В магазинах продавались только самые заурядные товары – холодильники, пылесосы, телевизоры. Это чисто туристическая проблема: сегодня вы сидите с капуччино на террасе у моря, а назавтра стоите под дождем в самом сером городе Швейцарии, глядя на «Занусси».

Меня вдруг осенило, что в Италии я ни разу не видел в продаже ни холодильников, ни пылесосов, ни других скучных бытовых вещей. Не может быть, чтобы они ездили за ними в Бриг, но в Италии их на самом деле не было. А в Бриге не было ничего другого. Поэтому я засел в баре моего отеля, где весь вечер пил пиво и читал классический трактат Филиппа Зеглера о чуме, незатейливо озаглавленный «Чума», – как раз то, что нужно туристу одинокими дождливыми ночами в чужой стране.

Книга была очень увлекательной, и не только потому, что описывала места, которые я только что проехал. Например, во Флоренции всего за четыре месяца погибло 100 тысяч человек – половина населения. А в Милане новости из Флоренции так напугали население, что те семьи, в которых подозревалось наличие больных, полным составом заживо замуровывались в домах.

Нет ничего полезнее, чем читать о людях, которых хоронили живьем, – тогда собственные проблемы кажутся сущим пустяком. Лично я вполне могу впасть в пессимизм, если долго не могу найти место для парковки. А представьте себе, что значило быть итальянцем в XIV веке. Вот вам небольшой экскурс в историю: в 1345 году дождь лил не переставая в течение шести месяцев, превратив большую часть страны в болото и сделав невозможным земледелие. Экономика пришла в упадок, банки обанкротились, тысячи людей умерли от голода. Два года спустя страну потрясли страшные землетрясения – в Риме, Неаполе, Пизе, Падуе, Венеции, – вызвавшие новые смерти и хаос. Чуть позже, когда люди только начали надеяться, что теперь-то должно, наконец, стать получше, некий безымянный матрос, сойдя на берег в Генуе, сказал: «Что-то меня знобит». И через несколько дней великая чума начала свое долгое странствие по Европе.

На этом бедствия не прекратились. Чума возвращалась в 1360-1361, 1368-1369, 1371, 1375, 1390 и 1405 годы. Особенно необъяснимо то, что этот кошмар по времени совпал в Европе с одним из периодов усиленного строительства церквей. Не знаю, как вы, но если бы я жил в городе, где Бог уничтожил каждого третьего посредством гнойных бубонов, то вряд ли воспринял бы это как знак Его благосклонности.

Утром я экспрессом отправился в Женеву. Мы протряслись через череду безликих промышленных городов, состоявших почти полностью из фабрик и мастерских, окруженных цистернами с нефтью, рулонами бумаги и грудами других непонятных вещей. И всюду были столбы. Швейцарцы – большие специалисты в области протягивания проводов. Они тянут их через горы, через альпийские реки и долины, развешивают, как бельевые веревки, на всех городских улицах.

Следующий час мы ползли вдоль северного берега Женевского озера с такой скоростью, как будто машинист был мертв. Мы проехали мимо замка Шиллон, мимо станций Монтрё и Вевё, и наконец, скрипя тормозами, остановились в Лозанне, где тело машиниста, очевидно, было с почестями предано земле, а его место занял кто-то покрепче здоровьем. Во всяком случае, последний участок пути до Женевы мы преодолели в более живом темпе.

Возле моего купе стояли двое молодых австралийцев. Всю дорогу между Лозанной и Женевой они обсуждали драки, свидетелями которых им приходилось бывать. Я их не видел, но слышал каждое слово. Они говорили что-то вроде следующего:

– Помнишь, как Силач Маллой кастетом выбивал деньги из Сэвиджа? Все было забрызгано кровью и мозгами.

– Еще бы, я сам вылавливал мозги из своего пива.

– Ага, это было фан-тас-тично! А помнишь, один раз Силач так всадил кий в нос Джайсону Брустеру, что он вышел у него из макушки?

– Этот Силач был зверь, правда?

– Хуже!

– А ты когда-нибудь видел, как он ест живую кошку?

– Нет, но он при мне вырвал язык у лошади.

Эти парни были настоящими психами и срочно нуждались в лечении. Я ждал, что вот-вот один из них заглянет ко мне в купе и скажет: «Скучно. Давай повесим этого мудака вниз головой за окно и посмотрим, сколько раз он ударится башкой об рельсы, пока сдохнет». В конце концов я выглянул в коридор. Оба они были ростом примерно метр пятьдесят (на каблуках) и не смогли бы побить даже карлика. В Женеве я некоторое время шел за ними, слушая, как они взволнованно вспоминали, чью голову засовывали в вафельницу, а чей язык прибивали к ковру.

Я посмотрел им вслед, а потом повернул за угол и с чутьем, которое редко меня обманывает, зарегистрировался в самом скучном и неприветливом отеле в Женеве с удачным названием «Терминус» – «Конечная станция».

Ничто меня там не удерживало, и я пошел прямо в офис швейцарского банка потребовать мою компенсацию по «Визе». Меня направили в маленькую комнатку на первом этаже, где совершались международные банковские операции. Я думал, что все пройдет так же быстро, как в «Американ Экспресс», но национальный девиз швейцарцев – «Никому не доверяй».

Сначала мне пришлось выстоять длинную очередь, состоящую из женщин в чадрах и мужчин в ночных рубашках, занятых переводом денег из одного арабского песчаного карьера в другой. Они требовали, чтобы документы были на пергаменте, тщательно пересчитывали огромные пачки ярко раскрашенных денег и делали перерывы, чтобы помолиться и зарезать барашка. Все это происходило под управлением блондинки, которая люто ненавидела свою работу и все живое на свете. У меня ушел час на то, чтобы добраться до окошка, где от меня потребовали доказать, что я есть я и назвать шепотом, чтобы никто не подслушал, тайный код, который мне дали по телефону во Флоренции. После этого женщина приказала мне сесть.

– Спасибо, но мне не хочется сидеть, – возразил я с самой любезной улыбкой. – Могу я просто получить мои чеки?

– Вы должны сесть и ждать. Следующий!

Я просидел три четверти часа, пока меня вызвали, дали бланк заявления и отправили его заполнять. Эта бумага вызвала у меня крайнее раздражение. Требовалось не только подробно объяснить, почему я оказался настолько глуп, что потерял дорожные чеки, которые «Виза» мне столь доверчиво выдала, но и сообщить кучу мельчайших подробностей, включая номер полицейского протокола и адрес полицейского участка, где он был составлен. Кроме того, там содержался целый перечень не относящихся к делу вопросов о моем росте, весе и цвете лица. «Какое, на хрен, отношение имеет цвет моего лица к дорожным чекам?» – воскликнул я в сердцах, отчего миловидная матрона, сидевшая рядом со мной, отодвинулась подальше. В заключение от меня требовалось привести фамилии двух моих финансовых поручителей и одного личного.

Я не поверил своим глазам. По какой идиотской логике я должен ссылаться на поручительства, чтобы получить то, что принадлежит мне? «Американ Экспресс» не требует ничего подобного, заметил я, адресуясь к миловидной матроне, которая посмотрела на меня с опаской и отодвинула задницу еще на два дюйма подальше.

Я дал лживые ответы на все вопросы. Указал, что рост у меня метр тридцать, вес 180 килограмм , что родился я в Абиссинии и зарабатываю на жизнь укрощением мустангов. В графе «цвет лица» написал «янтарный», а в качестве финансовых поручителей указал Микки Мауса и Ивана Грозного. Личным поручителем я, конечно, записал самого себя. Кто мог быть лучше? Я брызгал слюной от ярости, когда снова встал в очередь, которая стала в два раза длиннее, поскольку к ней добавилась делегация торговцев бриллиантами из Уганды и два молодых человека с верблюдами.

«Почему я должен отвечать на все эти глупости? – вопросил я, подавая заполненный бланк. – Это самая большая глупость, которую я когда-либо видел. Это просто э… глупость». – Я становлюсь очень красноречив, когда злюсь. Женщина сказала, что она тут ни при чем, что она просто выполняет инструкции. «То же самое говорил Гиммлер!» – закричал я, подпрыгнув. Потом понял, что возражать бесполезно – меня только заставят снова сесть и ждать до второго пришествия, если не буду вести себя по-швейцарски спокойно. В итоге, получив дорожные чеки, я постарался выразить свое негодование молча.

Но впредь решил пользоваться только чеками «Американ Экспресс», и если компания захочет отблагодарить меня путевкой на горнолыжный курорт, то я готов ее принять.

Я провел два дня в Женеве, шатаясь по городу с томительным, назойливым желанием оказаться где-нибудь в другом месте. Не знаю точно, откуда оно взялось, потому что Женева – достаточно приятное место: компактное, безупречно чистое, с очаровательными парками и огромным голубым озером. Но это также и очень скучное место: дорогое, деловое, застегнутое на все пуговицы. Здесь все ходят быстро, ссутулившись. На улице стояла весна, но на лицах людей был февраль. Казалось, в Женеве вообще перевелась молодежь, так оживлявшая кафе в Амстердаме и Копенгагене. Здесь не было жизни, не было искорки, не было души. Лучшее, что можно сказать о городе – в нем чисто.

Полагаю, швейцарцами можно восхищаться за их трудолюбие. Эта маленькая горная страна, не имеющая никаких природных ископаемых, тем не менее сумела сделаться самой богатой в мире (по доходам на душу населения на четверть превосходит Японию и в два раза – Великобританию). Деньги в Швейцарии – это все: в стране больше банков, чем зубных врачей. Тихая страсть к деньгам делает ее жителей хитрыми оппортунистами. Швейцария находится в трехстах милях от ближайшего моря, но является крупнейшим в мире производителем судовых двигателей. Не счесть достоинств швейцарцев: они аккуратны, дисциплинированны, законопослушны и прилежны – настолько прилежны, что в национальном референдуме в конце 70-х годов проголосовали против укороченной рабочей недели.

Но в этом же, конечно, заключается и проблема. Они безумно скучны и неисправимо консервативны. Мой друг, живший в Женеве в 1968 году, когда студенческие выступления буквально взорвали Европу, однажды рассказал, что женевские студенты тоже решили провести демонстрацию. И отменили ее, потому что полиция не дала разрешения. Мой друг клянется, что это правда. Как правда и то, что женщины в Швейцарии получили избирательное право только в 1971 году, на полвека позже, чем в остальных странах мира. Швейцарцы приглашают сотни тысяч иностранных рабочих (каждый пятый житель Швейцарии – иностранец), но отказываются предоставить им гражданство. Когда наступают трудные времена, они отсылают рабочих восвояси, как это было в 1973 году, заставляя оставлять свои дома, забирать детей из школы и лишаться всего нажитого. Таким образом, швейцарцы пользуются преимуществами дешевой рабочей силы во время экономических бумов, но не предоставляют рабочим социальных льгот и медицинского обслуживания в плохие времена. Таким способом они сдерживают инфляцию и сохраняют для себя высокий уровень жизни. Я могу это понять, но не могу этим восхищаться.

На следующий день я отправился пройтись вокруг озера и дошел до ворот огромного Дворца Наций (если верить путеводителям, он больше Версаля), где теперь помещается филиал Организации Объединенных Наций. Я постоял у входа, подумал – стоит ли платить так много за скучную экскурсию? Решил не платить.

Вместо этого я зашел в Международный Музей Красного Креста и Красного Полумесяца. Место оказалось на удивление приятное, если можно применить такое слово к музею, посвященному человеческим страданиям во всем их поразительном разнообразии. Они продуманно демонстрировались средствами мульти-медиа. Музей был практически пуст, хотя сотрудники проделали огромную работу, учитывая, что все объяснения звучали на четырех языках, а материалы подавались так, чтобы ужасные картины природных катастроф и человеческой жестокости не слишком травмировали психику молодых посетителей.

Кроме того, руки у них были связаны политическими соображениями. Одним из экспонатов музея была точная копия тюремной камеры размерами не больше кухонного буфета, в котором сотрудники Красного Креста обнаружили семнадцать заключенных. Их держали там только потому, что их политические взгляды не совпадали с взглядами правителей. Но не было даже намека на то, в какой стране была эта тюремная камера. Сначала я посчитал такую осторожность трусостью, но, поразмыслив, заключил, что это необходимо и благоразумно. Назвать страну значило бы поставить крест на деятельности там Красного Креста, где бы она ни находилась. Вместе с тем страшно представить, в каком количестве стран могла бы быть эта тюрьма.

Вечером, соскоблив раздавленный инжир с моей последней чистой рубашки, я отправился выпить пива в бар за углом, где прождал целый час, пока меня обслужат, а следующий час провел, изумленно переводя взгляд с маленькой кружки пива на огромный счет, для сравнения поместив их рядом. Вежливо отклонив предложение единственной женевской проститутки («Спасибо, меня только что трахнули в баре»), я двинулся к другому не слишком приятному бару, но там было такое же обслуживание, и вернулся в отель мрачным и усталым.

В ванной, где сушилась моя рубашка, я увидел, что пятна от инжира ни хрена не отстирались, и выбросил ее в мусорную корзину. Вернувшись в спальню, включил телевизор, упал на кровать и стал смотреть фильм 1954 года, в котором известный американский актер убивал японцев, говоря по-французски чужим голосом. Никак не ожидал от него таких способностей.

Глядя этот фильм, в котором не понимал ни слова, кроме «Bonjour», «Mercy bien» и «Aaaaagh!» (так вопили японцы, которым Джон втыкал в живот штык), я вдруг подумал, что от этой скукотищи можно свихнуться, а мне так смешно, как, возможно, больше никому в Швейцарии.

Утренним поездом я отправился в Берн, находящийся в двух часах езды на восток. В привокзальном киоске купил план города и с его помощью нашел комнату в отеле в центре города. В Женеве мне уже стало казаться, что страсть к путешествиям угасает, и остаток поездки пройдет в равнодушных хождениях по музеям и булыжникам улиц. Но теперь во мне снова появилась бодрость, как от тонизирующей инъекции. Сбросив рюкзак, я сразу же вышел на улицу, горя желанием посмотреть город и в восторге от своего нетерпения.

В культурном отношении Берн находится между двумя Швейцариями – французской и германской. Две эти страны сочетаются несколько причудливо: официанты приглашают вас «Битте», но благодарят «Мерси». Трудно осознать, что находишься в столице независимого государства. В этом, видимо, отразился своеобразный характер швейцарской внутренней политики: округам передано так много власти, что там плохо понимают, зачем им премьер-министр. Президента здесь тоже не было бы, но нужен кто-то, чтобы встречать глав других государств в аэропорту. Президентов в Швейцарии меняют каждый год, и никто за эту должность не борется. Бундесхаус, национальный парламент, похож на провинциальную ратушу, и нигде вы не почувствуете, что находитесь в городе бюрократов и политиканов.