Текст книги "Алмазная колесница"

Слог второй, насквозь железнодорожный

Здесь же, в коридоре, случился межведомственный конфликт. Эраст Петрович, от злости утративший свою обычную сдержанность, высказал Евстратию Павловичу все, что думает по поводу Особого Отдела, который горазд плодить доносчиков и провокаторов, а как дойдет до настоящего дела, оказывается ни на что не годен и лишь приносит вред.

– Вы, жандармы, тоже хороши, – огрызнулся Мыльников. – Что это ваши умники без приказа с засады сорвались? Упустили мелинитчиков, где их теперь искать?

И Фандорин умолк, сраженный то ли справедливостью упрека, то ли обращением «вы, жандармы».

– Не сложилось у нас с вами сотрудничество, – вздохнул представитель Департамента полиции. – Теперь вы нажалуетесь на меня своему начальству, я на вас моему. Только писаниной делу не поможешь. Худой мир лучше доброй ссоры. Давайте так: вы своей железной дорогой занимайтесь, а я буду товарища Дрозда ловить. Как нам обоим по роду деятельности и должностной инструкции положено. Оно вернее будет.

Охота за революционерами, вступившими в контакт с японской разведкой, Евстратию Павловичу явно представлялась делом более перспективным, чем погоня за неведомыми диверсантами, которых поди-ка сыщи на восьмитысячеверстной магистрали.

Но Фандорину надворный советник до того опротивел, что инженер брезгливо сказал:

– Отлично. Только на глаза мне больше не попадайтесь.

– Хороший специалист никогда не попадается на глаза, – промурлыкал Евстратий Павлович и был таков.

Лишь теперь, каясь, что потратил несколько драгоценных минут на пустые препирательства, Эраст Петрович взялся за работу.

Первым делом подробно расспросил приемщика о предъявителях квитанций на багаж.

Выяснилось, что человек, забравший восемь бумажных свертков, был одет как мастеровой (серая рубашка без воротничка, поддевка, сапоги), но лицо одежде не соответствовало – приемщик назвал его «непростым».

– Что значит «непростое»?

– Из образованных. Очкастый, волосья до плеч, бороденка, как у дьячка. Рабочий или ремесленник разве такой бывает. И еще хворый он. Лицо белое и все поперхивал, платком губы тер.

Второй получатель, явившийся через несколько минут после очкастого, заинтересовал инженера еще больше – тут наметилась явная зацепка.

Человек, унесший три дощатых ящика, был одет в форму железнодорожного почтовика! Тут приемщик ошибиться не мог – не первый год служил в ведомстве путей сообщения.

Усатый, скуластое лицо, лет средних. На боку у получателя висела кобура, а это означало, что он сопровождает почтовый вагон, где, как известно, перевозят и денежные суммы, и ценные посылки.

Уже предчувствуя удачу, но подавляя это опасное настроение, Фандорин спросил у подполковника Данилова, только что прибывшего к месту происшествия:

– В последние двадцать минут, после половины шестого, поезда отправлялись?

– Так точно, харбинский. Десять минут, как отошел.

– Там они, голубчики. Оба, – уверенно заявил инженер.

Подполковник засомневался:

– А может, в город вернулись? Или следующего, павелецкого ждут? Он в шесть двадцать пять.

– Нет. Неслучайно они явились почти в одно и то же время, с интервалом в несколько минут. Это раз. И, учтите, в какое время – на рассвете. Что на вокзале примечательного в шестом часу утра кроме отправления харбинского поезда? Это два. Ну и, конечно, третье. – Голос инженера посуровел. – На что диверсантам п-павелецкий поезд? Что они будут на павелецкой ветке взрывать – сено-солому и редиску-морковку? Нет, наши фигуранты уехали на харбинском.

– Дать телеграмму, чтоб остановили состав?

– Ни в коем случае. Там мелинит. Кто их знает, что это за люди. Заподозрят неладное – могут п-подорвать. Никаких задержек, никаких неурочных остановок. Мелинитчики и так настороже, нервничают. Скажите лучше, где первая остановка по расписанию?

– Это курьерский. Стало быть, остановится только во Владимире. Сейчас посмотрю расписание… В девять тридцать.

* * *

Мощный паровоз, срочно снаряженный Даниловым, нагнал харбинца на границе Московской губернии и далее сохранял верстовую дистанцию, которую сократил лишь перед самым Владимиром.

Всего с минутным опозданием влетел на соседний путь. Фандорин спрыгнул на платформу, не дожидаясь, пока локомотив остановится. Курьерский стоял на станции десять минут, так что каждый миг был дорог.

Инженера встречал ротмистр Ленц, начальник Владимирского железнодорожно-жандармского отделения, подробно проинструктированный обо всем по телефону. Он диковато взглянул на фандоринский маскарад (засаленная тужурка, седые усы и брови, виски тоже седые, но их подкрашивать не пришлось), вытер платком распаренную лысину, но вопросов задавать не стал:

– Все готово. Прошу.

О дальнейшем докладывал уже на бегу, поспевая за Эрастом Петровичем:

– Тележка ждет. Личный состав собран. Не высовываются, как велено…

Станционный почтовик, посвященный в суть дела, топтался возле тележки, нагруженной коореспонденцией, и, судя по меловому оттенку лица, здорово трусил. Комната была набита голубыми мундирами – все жандармы сидели на корточках, да еще пригибали головы. Это чтобы не увидели с перрона, через окно, понял Фандорин.

Улыбнулся почтовому служащему:

– Спокойней, спокойней, ничего особенного не случится.

Взялся за ручки, выкатил тележку на перрон.

– Семь минут, – прошептал ему вслед ротмистр. Из почтового вагона, прицепленного сразу за паровозом, высовывался человек в синей куртке.

– Спишь, Владимир? – сердито закричал он. – Что тянете?

Длинноусый, средних лет. Скуластый? Пожалуй, – прикинул Эраст Петрович и снова прошептал напарнику:

– Да не дрожите вы. Зевайте, вы чуть не проспали.

– Вот… Сморило… Вторые сутки на дежурстве, – лепетал владимирец, старательно зевая и потягиваясь.

Ряженый инженер тем временем быстро кидал в открытую дверь почту, а сам примеривался – не обхватить ли длинноусого за пояс, не швырнуть ли на перрон? Уж чего проще.

Решил повременить – проверить, здесь ли три дощатых ящика размером 15x10x10 дюймов.

И правильно сделал, что повременил.

Поднялся в вагон, принялся раскладывать владимирскую почту на три кучи: письма, посылки, бандероли.

Внутри был самый настоящий лабиринт из уложенных штабелями мешков, коробок и ящиков.

Эраст Петрович прошелся вдоль одного ряда, потом вдоль другого, но знакомого багажа не увидел.

– Чего гуляешь? – рявкнули на него из темного прохода. – Живей пошевеливайся! Мешки вон туда, квадратные – туда. Новенький, что ли?

Вот так сюрприз: второй почтальон, тоже лет сорока, скуластый и с усами. Который из них? Жаль, нельзя было прихватить с собой приемщика из камеры хранения…

– Новенький, – прогудел Фандорин простуженным басом.

– А по виду старенький.

Второй почтовик подошел к первому, встал рядом. У обоих на поясе висело по кобуре с «наганом».

– Чего руки-то трясутся, погулял вчера? – спросил второй у владимирца.

– Маленько погулял…

– Ты ж говорил, вторые сутки на дежурстве? – удивился первый, длинноусый.

Второй высунулся из двери, посмотрел на станционное здание.

«Который из них? – пытался угадать Фандорин, быстро скользя вдоль штабелей. – Или оба не те? Где ящики, с мелинитом?»

Вдруг оглушительно лязгнуло – это второй почтальон захлопнул дверь и задвинул засов.

– Ты чего, Матвей? – удивился длинноусый. Матвей ощерил желтые зубы, щелкнул взведенным курком:

– Да уж знаю чего! Три синие фуражки в окне, и все сюда пялятся! У меня нюх!

Неимоверное облегчение – вот чувство, которое Эраст Петрович испытал в эту минуту. Значит, не зря брови и усы свинцовыми белилами мазал, не зря три часа паровозной копотью дышал.

– Матвей, ты что, сдурел? – не мог взять в толк длинноусый, моргая на блестящее дуло.

Владимирец – тот сразу сообразил, вжался спиной в стенку.

– Тихо, Лукич. Не суйся. А ты, тля, говори: грузчик твой из сыскарей? Убью! – Объект схватил местного за ворот.

– Мое дело подневольное… Пожалейте… до пенсии годик всего… – сразу капитулировал абориген.

– Эй, милейший, не глупите! – крикнул, высовываясь из-за ящиков, Фандорин. – Деваться вам все равно некуда. Бросайте ору…

Чего он никак не ожидал – что объект выстрелит, даже недослушав.

Инженер едва успел присесть, пуля свистнула над самой головой.

– Ах ты, паскуда! – раздался возмущенный крик длинноусого, которого диверсант назвал «Лукичом».

Снова громыхнуло. Слились два голоса – один застонал, второй взвизгнул.

Эраст Петрович подполз к краю штабеля, выглянул.

Дело приняло совсем скверный оборот.

Матвей засел в углу, выставив вперед руку с револьвером. Лукич лежал на полу, шаря по груди окровавленными пальцами. Владимирский почтовик визжал, закрыв лицо руками.

В мертвенном свете электрической лампы покачивался сизоватый пороховой дым.

Из позиции, которую занимал Фандорин, подстрелить мерзавца было проще простого, но он нужен был живой и желательно малопомятый. Поэтому Эраст Петрович высунул руку с «браунингом» и послал две пули в стенку, поправее объекта.

Тот, как и следовало, ретировался из угла за штабель картонных коробок.

Не переставая стрелять (три, четыре, пять, шесть, семь), инженер вскочил, с разбегу налетел всем корпусом на коробки – те обрушились, завалив спрятавшегося за ними человека.

Дальнейшее было делом двух секунд.

Эраст Петрович схватил торчащую ногу в яловом сапоге, выдернул диверсанта на Божий (то бишь, электрический) свет и стукнул ребром ладони повыше ключицы.

Один есть.

Теперь нужно было добыть второго, очкастого, что забрал бумажные свертки.

Только вот как его найти? И вообще, в поезде ли он?

* * *

Но искать очкастого не пришлось – нашелся сам.

Когда Эраст Петрович откинул засов и распахнул тяжелую дверь вагона, первое, что он увидел – бегущих по платформе людей, услышал испуганные крики, женский визг.

Возле почтового вагона стоял бледный ротмистр Ленц и вел себя странно: вместо того чтоб смотреть на инженера, только что подвергшегося смертельной опасности, жандарм то и дело косился куда-то вбок.

– Принимайте, – сказал Фандорин, подтаскивая к краю еще не очухавшегося диверсанта. – И носилки сюда, здесь раненый. – Кивнул на мечущуюся публику. – Из-за пальбы переполошились?

– Никак нет. Беда, господин инженер. Едва выстрелы послышались, я со своими на перрон выскочил, думал вам на помощь… Как вдруг вон из того вагона (Ленц показал в сторону) вопль, бешеный: «Живым не дамся!» И началось…

Двое жандармов поволокли арестованного Матвея, а Эраст Петрович спрыгнул на перрон и посмотрел в указанном направлении.

Увидел зеленый, третьеклассный вагон, возле которого не было ни души – лишь за опущенными стеклами мелькали белые лица с разинутыми ртами.

– У него револьвер. И бомба, – торопливо рапортовал Ленц. – Верно, подумал, что это мы его брать выскочили… Отобрал у кондуктора ключи, запер вагон с обеих сторон. Там внутри человек сорок. Кричит: «Только суньтесь – всех подорву!»

И в самом деле, из вагона донесся истошный крик:

– Назад!!! Кто шевельнется – взрываю всех к черрртовой матери!

– Однако до сих пор не взорвал, – задумчиво произнес инженер. – Хотя возможность имел. Вот что, ротмистр: срочно все ящики из почтового вагона вынести. После разберемся, какие из них наши. Нести с соблюдением всех мер осторожности. Если сдетонирует, будете после новый вокзал строить. То есть уже не вы, конечно, – д-другие. За мной не соваться. Я сам.

Пригнувшись, Эраст Петрович побежал вдоль состава. Остановился у окна, из которого давеча грозились «взорвать всех к чертовой матери». Оно, единственное, было до половины открыто.

Инженер деликатно постучал по стенке: тук-тук-тук.

– Кто там? – откликнулся удивленный голос.

– Инженер Фандорин. Позволите войти?

– Зачем это?

– Хотелось бы п-поговорить.

– Так я же сейчас тут все подорву, – недоуменно сказал голос. – Вы что, не слышали? И потом, как вы войдете? Дверь я ни за что не открою.

– Это ничего, не беспокойтесь. Я через окошко, вы только не стреляйте.

Ловко подтянувшись, Эраст Петрович просунулся в окно до плеч, немного обождал, чтобы бомбист получше рассмотрел его почтенные седины, и лишь после этого медленно, очень медленно забрался в вагон.

Дело было швах: револьвер очкастый сунул за пояс, а в руках держал черный сверток, причем пальцы запустил внутрь – надо думать, сжимал стеклянный взрыватель. Чуть надавит – и мина жахнет, а от нее взорвутся остальные семь. Вон они, на верхней полке, под мешковиной.

– Вы не похожи на инженера, – сказал бледный как смерть юноша, разглядывая пыльную одежду мнимого грузчика.

– Вы тоже не похожи на п-пролетария, – парировал Эраст Петрович.

Вагон был бескупейный, он представлял собой длинный проход с деревянными скамейками по обе стороны. В отличие от галдящей перронной публики, заложники сидели тихо – чувствовали близость смерти. Лишь откуда-то донесся женский голос, слезливо бормочущий молитву.

– Тихо ты, идиотка, сейчас подорву! – крикнул юноша страшным басом, и молитва оборвалась.

Опасен, крайне опасен, определил Фандорин, заглянув в расширенные глаза террориста. Не красуется, не истерику закатывает – в самом деле взорвет.

– Из-за чего задержка? – спросил Эраст Петрович.

– А?

– Я же вижу: вы смерти не боитесь. Тогда чего тянете? Почему не раздавите взрыватель? Что-то держит вас. Что?

– Вы странный. – Очкастый облизнул белые губы. – Но вы правы… Все не так. Все должно было не так… Задешево пропадаю. Обидно. И она десять тысяч не получит…

– Кто, ваша мать? От кого не получит, от японцев?

– Да какая мать! – сердито дернулся юноша. – Ах, как славно было придумано! Она бы ломала голову: кто, откуда? А потом догадалась бы и благословила мою память. Россия прокляла бы, а она бы благословила!

– Та, которую вы любите? – кивнул Фандорин, начиная догадываться. – Она несчастна, несвободна, эти деньги спасли бы ее, позволили начать новую жизнь?

– Да! Вы не представляете, какая мерзость эта Самара! А ее родители, братья! Скоты, сущие скоты! Пускай она меня не любит, пускай! Да и зачем любить живой труп, выхаркивающий собственные легкие? Но я и с того света протяну ей руку, я вытащу ее из трясины… То есть вытащил бы…

Молодой человек простонал и затрясся так, что черная бумага зашуршала у него в руках.

– Она не получит деньги, потому что вы не сумели взорвать мост? Или туннель? – быстро спросил Эраст Петрович, не сводя глаз со смертоносного свертка.

– Мост, Александровский. Откуда вы знаете? Хотя какая разница… Да, самурай не заплатит. Я погибаю зря.

– Значит, вы все это из-за нее, из-за десяти тысяч?

Очкастый мотнул головой:

– Не только. Я хочу России отомстить. Гнусная страна, гнусная!

Фандорин опустился на скамейку, закинул ногу на ногу и пожал плечами:

– Большого вреда России вы теперь нанести не сможете. Ну, подорвете вагон. Убьете и покалечите сорок бедных пассажиров третьего класса, а ваша дама сердца останется чахнуть в Самаре. – Он помолчал, чтобы молодой человек как следует вдумался, и энергично произнес. – У меня есть идея получше. Вы отдаете мне взрывчатку, и тогда девушка, которую вы любите, получит десять тысяч. А уж Россию предоставьте ее собственной судьбе.

– Вы меня обманете, – прошептал чахоточный.

– Нет. Даю слово чести, – сказал Эраст Петрович, и таким тоном, что не поверить было нельзя. На щеках бомбиста выступили пятна румянца.

– Не хочу умирать в тюремной больнице. Лучше здесь, сейчас.

– Это как вам угодно, – тихо сказал Фандорин.

– Хорошо. Я напишу ей записку…

Юноша вытащил из кармана блокнот, лихорадочно застрочил в нем карандашом. Сверток с бомбой лежал на скамейке, теперь Фандорину ничего не стоило им завладеть, но инженер не тронулся с места.

– Только, пожалуйста, коротко, – попросил он. – Пассажиров жалко. Ведь для них каждая секунда мучительна. Не дай Бог, кого удар хватит.

– Да-да, я сейчас…

Дописал, аккуратно сложил, отдал.

– Там имя и адрес…

Лишь теперь Фандорин взял мину и передал ее в окно, подозвав жандармов. За ней последовали и остальные семь: очкастый осторожно брал их, подавал Эрасту Петровичу, тот спускал вниз.

– А теперь выйдите, пожалуйста, – сказал обреченный, взводя курок. – И помните: вы дали слово чести.

Эраст Петрович посмотрел в светло-голубые глаза юноши, понял, что уговаривать бессмысленно, и пошел к выходу.

Почти сразу же за спиной грянул выстрел.

* * *

Домой инженер вернулся на исходе дня, усталый и грустный. В Москве на вокзале ему вручили телеграмму из Петербурга: «Все хорошо что хорошо кончается но нужен японец про десять тысяч надеюсь шутка».

Это означало, что платить самарской Belle Dame sans merci[1]1
  Безжалостная дама


[Закрыть] инженеру придется из собственного кармана, но печалился он не из-за этого – из головы все не шел самоубийца с его любовью и его ненавистью. А еще мысли Эраста Петровича вновь и вновь возвращались к человеку, который придумал, как извлечь из чужой беды практическую пользу.

От арестованного почтальона про этого человека выяснили немного. Можно сказать, ничего нового. Где его, такого изобретательного, искать, было непонятно. Еще трудней было предугадать, в какой точке он нанесет следующий удар.

В дверях казенной квартиры Фандорина встретил камердинер. Сегодня нейтралитет дался Масе особенно тяжело. Все время, пока господин отсутствовал, японец бормотал сутры и даже пробовал молиться перед иконой, но сейчас был само бесстрастие. Окинул Эраста Петровича быстрым взглядом – цел ли? Увидев, что цел, на миг зажмурился от облегчения и тут же равнодушно доложил по-японски:

– Снова письмо от городского жандармского начальника.

Инженер, морщась, развернул записку, в которой генерал-лейтенант Шарм настоятельно приглашал пожаловать к нему на ужин нынче в половине восьмого. Записка кончалась словами: «А то я, право, обижусь».

Вчера было точно такое же приглашение, за недосугом оставленное без ответа.

Неудобно. Старый, заслуженный генерал. Опять же смежное ведомство, обижать нельзя.

– Помыться, побриться, смокинг, белый галстук, цилиндр, – кисло сказал инженер слуге. – Я ненадолго.

Слог третий, в котором Рыбников дает волю страсти

25 мая Гликерия Романовна прокатилась вдоль бульвара впустую – Вася не пришел. Это ее расстроило, но не слишком сильно. Во-первых, теперь она знала, где его можно найти, а во-вторых, ей было чем заняться.

Прямо с бульвара Лидина поехала к Константину Федоровичу Шарму на службу. Старик ужасно обрадовался. Выставил из кабинета каких-то офицеров с бумагами, велел подать шоколад и вообще был очень мил со своей старомодной галантностью.

Вывести разговор на Фандорина было совсем нетрудно. После болтовни об общих петербургских знакомых Гликерия Романовна рассказала, как чуть не угодила в кошмарное крушение на мосту, красочно описала виденное и свои переживания. Детально остановилась на таинственном господине с седыми висками, руководившем дознанием.

Сильный эпитет, как и рассчитывала Лидина, подействовал.

– Для вас, может, он и таинственный, но не для меня, – снисходительно улыбнулся генерал. – Это Фандорин из Питерского железнодорожного. Умнейший человек, космополит, большой оригинал. Он сейчас ведет в Москве очень важное дело. Я предупрежден, что в любую минуту может понадобиться мое содействие.

У Гликерии Романовны упало сердце: «важное дело». Бедный Вася!

Но она не подала виду, что встревожена. Вместо этого изобразила любопытство:

– Космополит? Большой оригинал? Ах, милый Константин Федорович, познакомьте меня с ним! Я знаю, для вас нет невозможного!

– Нет-нет, и не просите, Эраст Петрович имеет репутацию разбивателя сердец. Неужто и вы не остались равнодушны к его мраморному лику? Берегитесь, я взревную и установлю за вами секретное наблюдение! – шутливо погрозил пальцем генерал.

Но, конечно, упирался недолго – обещал нынче же пригласить петербуржца ужинать.

Гликерия Романовна надела серебристое платье, имевшее у нее прозвание «фатального», надушилась пряными духами и даже чуть-чуть подвела глаза, чего обычно не делала. Хороша была так, что минут пять не могла выйти на лестницу – все любовалась на себя в зеркало.

А мерзкий Фандорин не пришел. Весь вечер Лидина просидела рядом с пустым стулом, слушая цветистые комплименты хозяина и разговоры его скучных гостей.

Когда прощалась, Константин Федорович развел руками:

– Не пришел ваш «таинственный». Даже на записку ответить не соизволил.

Она стала уговаривать генерала, чтоб не сердился – может быть, у Фандорина важное расследование. И сказала:

– Как у вас мило! И гости такие славные. Знаете что, а устройте завтра опять ужин, в том же самом кругу. А Фандорину напишите как-нибудь порешительней, чтоб непременно пришел. Обещаете?

– Ради удовольствия вновь видеть вас у себя я на все готов. Но что вам так дался Фандорин?

– Не в нем дело, – доверительно понизила голос Лидина. – Это так, пустое любопытство. Если угодно, каприз. Просто мне сейчас очень одиноко, хочется почаще бывать в обществе. Я вам не говорила: я ухожу от Жоржа.

Генерал понял доверительность. Оглянувшись на свою мымру-жену, немедленно предложил завтра отобедать за городом, но это Гликерия Романовна быстро исправила. В сущности, старику было совершенно достаточно слегка пококетничать с молодой привлекательной женщиной, а насчет обеда у «Яра» это он сказал уж так, по привычке, как отставной гусарский конь, что стучит копытом, заслышав дальний звук трубы.

* * *

Назавтра Фандорин, хоть и с опозданием, но явился. Больше от него, собственно, ничего и не требовалось – в своих чарах у Лидиной никаких сомнений не было. А выглядела она нынче не хуже, чем вчера. Даже еще лучше, потому что придумала надеть расшитую мавританскую шапочку, спустив с нее на лицо прозрачную, совершенно неземную вуальку.

Стратегию выбрала самую простенькую, но безошибочную.

Сначала не смотрела на него вовсе, а была любезна с самым красивым из гостей – конногвардейцем, адъютантом генерал-губернатора.

Потом, с неохотой уступив просьбам хозяина, исполнила смелый романс г-на Пойгина «Не уходи, побудь со мною», сама себе аккомпанируя на рояле. Голос у Гликерии Романовны был небольшой, но очень милого тембра, на мужчин действовал безотказно. Выпевая страстные обещания «утолить и утомить лаской огневою», смотрела поочередно на всех мужчин, но только не на Фандорина.

Когда, по ее расчету, предмет должен был уже созреть – то есть достичь нужного градуса заинтригованности и уязвленности, Лидина приготовилась нанести завершающий удар и даже направилась было к козетке, на которой одиноко сидел Фандорин, но помешал хозяин.

Подошел к гостю и завел дурацкие служебные разговоры. Стал нахваливать какого-то железнодорожного штабс-ротмистра Лисицкого, который давеча явился с очень интересным предложением – учредить постоянный пункт на городской телефонной станции.

– Отличная идея пришла в голову вашему подчиненному, – рокотал генерал. – Вот что значит жандармская косточка! Не штафирки из Департамента додумались, а наши! Я уж распорядился выделить необходимую аппаратуру и особую комнату. Лисицкий говорил, что идея телефонного подслушивания принадлежит вам.

– Не «подслушивания», а «прослушивания». К тому же штабс-ротмистр с-скромничает, – недовольно сказал Фандорин. – Я здесь ни при чем.

– Быть может, одолжите мне его на первое время? Дельный офицер.

Вздохнув, Лидина поняла, что штурм придется отложить до более удобного момента.

Он настал, когда перед трапезой мужчины по новомодному обычаю вышли в курительную комнату. К этому времени Гликерия Романовна окончательно утвердилась в положении царицы вечера, а у предмета, конечно, не осталось ни малейших сомнений, что он – наименее привлекательный из всех присутствующих кавалеров. Судя по тому что Фандорин украдкой поглядывал на часы, он уже не ждал от суаре ничего приятного и прикидывал, когда будет прилично ретироваться.

Пора!

Стремительно (тут уж медлить было незачем) она подошла к седоватому брюнету, попыхивавшему ароматной сигаркой, и объявила:

– Вспомнила! Вспомнила, где я вас видела! У взорванного моста. Такое необыкновенное лицо трудно забыть.

Следователь (или как он там в своем ведомстве назывался) вздрогнул и уставился на Лидину чуть сузившимися голубыми глазами – надо признать, очень шедшими к подернутым серебром волосам. Еще бы ему не вздрогнуть, от этакого комплимента, и к тому же совершенно неожиданного.

– В самом деле, – медленно произнес он, поднимаясь. – Я тоже п-припоминаю. Вы, кажется, были не одна, а с каким-то военным…

Гликерия Романовна небрежно махнула:

– Это мой приятель.

Заводить разговор про Васю было рано. Не то чтоб у нее имелся какой-то заранее выработанный план действий – она слушалась одного лишь вдохновения, но мужчине ни в коем случае нельзя показывать, что тебе от него что-то нужно. Он должен пребывать в уверенности, что это ему кое-что нужно, и в ее воле – дать это заветное кое-что или не давать. Сначала нужно заронить надежду, потом отобрать, потом снова пощекотать ноздри волшебным запахом.

Умная женщина, которая хочет привязать к себе мужчину, всегда чувствует, какого он типа: из тех, кого в конце концов придется накормить, или тех, кто должен оставаться вечно голодным – послушней будет.

Рассмотрев Фандорина вблизи, Лидина сразу поняла, что этот не из платонических воздыхателей. Если долго водить за нос, пожмет плечами и уйдет.

Тем самым вопрос переходил из фазы тактической в нравственную и, если без экивоков (а Лидина всегда старалась быть с собою предельно честной), мог быть сформулирован следующим образом: возможно ли дойти во флирте с этим человеком до самого конца – ради Васиного спасения?

Да, она была готова к этой жертве. Почувствовав это, Гликерия Романовна испытала нечто вроде умиления и тут же принялась оправдывать подобный поступок.

Во-первых, это будет не разврат, а чистейшей воды самоотверженность – причем даже не из-за страстной влюбленности, а из-за бескорыстной, возвышенной дружбы.

Во-вторых, так Астралову и надо, он заслужил.

Конечно, если б Фандорин оказался жирным, с бородавками и запахом изо рта, о таком жертвоприношении не могло бы идти и речи, но англизированный следователь был хоть и немолод, но вполне привлекателен. И даже более чем привлекателен…

Весь этот вихрь мыслей пронесся в голове Лидиной за секунду, так что сколько-нибудь заметной паузы в разговоре не образовалось.

– Я видела, вы нынче не сводили с меня глаз, – сказала она низким, вибрирующим голосом и коснулась его руки.

Еще бы! Она все делала для того, чтобы гости не забывали о ней ни на минуту.

Брюнет возражать не стал, честно наклонил голову.

– А я на вас не смотрела. Совсем.

– Я з-заметил.

– Потому что боялась… У меня ощущение, что вы появились здесь не просто так. Что нас свела судьба. И от этого мне стало страшно.

– С-судьба? – переспросил он со своим едва заметным заиканием.

Взгляд у него был какой надо – внимательный и, кажется, даже оторопевший.

Лидина решила не тратить времени попусту. Чему быть – того не миновать. И – бесшабашно, как головой в омут:

– Знаете что? Уедем отсюда. К черту ужин. Пускай сплетничают, мне все равно.

Если Фандорин и колебался, то не более чем мгновение. Глаза сверкнули металлическим блеском, голос прозвучал сдавленно:

– Что ж, едем.

* * *

По дороге на Остоженку он вел себя непонятно. Руку не сжимал, поцеловать не пытался, даже не разговаривал.

Гликерия Романовна тоже молчала, пытаясь сообразить, как лучше себя вести с этим странным человеком.

И отчего это он так напряжен? Губы плотно сжаты, не сводит глаз с извозчика.

О, да в этом омуте, кажется, черти водятся! Она ощутила внутри сладкое замирание и рассердилась на себя: не бабься, это тебе не романтическое приключение, нужно Васю спасать.

В подъезде Фандорин повел себя еще удивительней.

Пропустил даму вперед, но сам вошел не сразу, а после паузы и как-то очень уж стремительно, чуть ли не прыжком.

По лестнице взбежал первым, руку при этом держал в кармане пальто.

А может быть, он того, испугалась вдруг Лидина. Как теперь говорят, с кукареку в голове?

Но отступать было поздно.

Она открыла дверь ключом.

Фандорин отстранил ее и скакнул вперед. Развернулся, прижался спиной к стене прихожей. Быстро повел взглядом влево, вправо, наверх.

В руке у него чернел непонятно откуда взявшийся маленький пистолет.

– Что это с вами? – воскликнула не на шутку перепугавшаяся Гликерия Романовна. Сумасшедший следователь спросил:

– Ну и где же он?

– Кто?

– Ваш любовник. Или начальник. Право, уж не знаю, в каких вы с ним отношениях.

– О ком вы говорите? – в панике пролепетала Лидина. – Я не пони…

– О том, чье задание вы исполняете, – нетерпеливо перебил Фандорин, прислушиваясь. – Штабс-капитан, ваш попутчик. Ведь это он велел вам меня сюда заманить. Но в квартире его нет, я бы почувствовал. Где же он?

Она вскинула руку к груди. Знает, все знает! Но откуда?

– Вася мне не любовник, – скороговоркой сказала она, не столько осознав, сколько почувствовав, что сейчас нужно говорить правду. – Он мой друг, и я действительно хочу ему помочь. Где он – не спрашивайте, этого я вам не скажу. Эраст Петрович, милый, я хочу просить вас о милосердии!

– О чем?!

– О милосердии! Человек совершил оплошность. Пускай с вашей военной точки зрения она считается преступлением, но это всего лишь рассеянность! Разве можно за рассеянность карать так строго?

Брюнет наморщил лоб, пистолет сунул в карман.

– Что-то я не п-пойму… О ком вы говорите?

– Да о нем, о нем! О Васе Рыбникове! Ну, потерял он этот ваш чертеж, так что же теперь, губить хорошего человека? Ведь это чудовищно! Война через месяц или через полгода кончится, а ему на каторгу? Или того хуже? Это не по-человечески, не по-христиански, согласитесь! – и так искренне, так проникновенно у нее это вырвалось, что у самой на глазах выступили слезы.

Даже сухаря Фандорина проняло – он смотрел с удивлением, даже с растерянностью.

– Как вы могли подумать, что я спасаю своего любовника! – горько произнесла Гликерия Романовна, развивая успех. – Разве стала бы я, любя одного мужчину, зазывать к себе другого? Да, вначале я намеревалась вас очаровать, чтобы помочь Васе, но… но вы в самом деле вскружили мне голову. Признаться, я даже и забыла, ради чего хотела завлечь вас… Знаете, вот здесь вдруг что-то сжалось… – Она положила руку пониже лифа, чтобы рельефнее обрисовался бюст, и без того очень недурной.

Гликерия Романовна произнесла глухим от страсти голосом еще несколько фраз в том же роде, не слишком заботясь об их правдоподобии – известно, что мужчины на такие речи доверчивы, особенно, когда добыча столь близка и доступна.

– Я ни о чем вас не прошу. И не буду просить. Забудем обо всем…

Она запрокинула голову и повернула ее немного вбок. Во-первых, этот ракурс был самый выигрышный, а во-вторых, так было очень удобно ее поцеловать.