Текст книги "Сулажин. [книга-осьминог]"
Автор книги: Борис Акунин
Жанр: Классическая проза, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
– Браво, маэстро, – пробасил за моей спиной Черепах. – Не устаю восхищаться.
Громов ответил ему:
– Молчите…
В коридоре я никак не мог вытащить из пачки сигарету. Не слушались пальцы. А когда наконец достал, увидел на стене табличку «Thank you for not smoking» – и бульдог в котелке с перевернутой книзу трубкой.
Окей. Покурить на свежем воздухе – это еще лучше.
Во дворе я вдохнул полной грудью весенний воздух. Дышать стало легче. Руки дрожали, но клокотание в горле утихло.
Чертов «маэстро» попал в самую точку. Бараном на бойне – вот кем я себя чувствовал все эти дни. И впервые подумалось: а может, хрен вам всем? Катитесь со своими тремя месяцами?
Не уверен, что Громов желал достичь именно этого эффекта. Но впервые за двенадцать дней тоскливый ужас немного отодвинулся.
Я сразу позвонил Льву Львовичу и рассказал про свою идею.
Он выслушал, не перебивая. Когда я замолчал, сказал:
– Ну, этот выбор у тебя остается всегда. И пистолет не понадобится. Есть способы получше. Застрелиться гораздо трудней, чем ты думаешь. Мне дважды приходилось доставать пулю из мозга несостоявшихся самоубийц. Оба выжили. Правда, одного парализовало, а второй остался идиотом… Нет, Николай. Я тебя к Громову не за этим посылал. Пусть он с тобой еще поработает.
И отключился. Он редко говорит «до свидания».
После разговора с Львом Львовичем мне, как всегда, стало легче. Я выпустил струйку дыма, огляделся.
Двор как двор. Обычный старомосковский каменный колодец. Ни деревца. Только освещенные и неосвещенные окна, асфальт, припаркованные машины.
Одна из них («ауди», кроссовер) вдруг коротко мигнула фарами. Кто-то там сидел за рулем. Женщина.
Это она мне? Больше во дворе никого не было.
Я подошел.
Опустилось стекло.
– Не угостите сигаретой? – спросил хрипловатый голос, который я сразу узнал.
Это была она, красавица-брюнетка, заходившая к Громову попрощаться и так странно на меня посмотревшая. Или показалось?
– У меня крепкие.
– Я люблю крепкие.
Я поднес ей зажигалку. Обычно, когда даешь прикуривать, люди смотрят на кончик сигареты. Но женщина смотрела на меня, сосредоточенно. В матовых глазах вспыхнули два огонька.
– Так и есть, – тихо сказала она.
– Вы о чем?
– Садитесь. Покурим и поговорим.
Значит, не показалось. Что-то ей нужно.
Раньше меня не пришлось бы долго уговаривать сесть в машину к такой красотке. А сейчас заколебался. Ей что-то от меня нужно, а мне от нее – ничего. Так не отказаться ли, вежливо?
Но сел, конечно. В какой-то книжке я читал, что любопытство – один из самых живучих человеческих инстинктов. Сильнее только голод. И страх.
Она щелкнула кнопкой на потолке. В салоне зажегся свет.
– Зачем? – спросил я. – В темноте курить лучше.
– Хочу вас получше рассмотреть. В подвале толком не успела…
Она действительно уставилась на меня. Особенно ее заинтересовали шрамы. Их у меня два: от угла левого глаза вниз и на правой скуле. Следы осколков.
Я знал, что шрамы меня не уродуют, а только придают эффектности. Телки на них всегда залипают. То есть залипали. Теперь мне это стало по барабану.
Никакого женского интереса в цепком взгляде брюнетки не чувствовалось. Интенсивная, даже какая-то воспаленная заинтересованность – несомненно. Но не африканская страсть, это точно.
Что ж, поиграем в гляделки. Я тоже принялся ее рассматривать.
Необычное лицо. Я таких, пожалуй, не встречал. Только что оно казалось красивым – но женщина слегка повернулась, тени легли по-другому, и вся красота пропала. Медуза Горгона, и только. Я даже слегка отодвинулся. Но она приподняла подбородок – и я опять залюбовался.
– Я смотрю, мы оба не сторонники церемоний, – сказал я. – И место, в котором мы встретились, не располагает к светскому ля-ля. Поэтому спрошу напрямую. Вы ведь из нашей братии?
Если нет, то спросит: «Какой такой братии?» Но она не спросила.
– Ясно. Вы пришли к Громову прощаться, потому что… Потому что он вам помог?
Опять ни «да», ни «нет», только все тот же жадно изучающий взгляд.
– Он вам действительно помог?
– А?
Я понял, что она меня не слышала.
– Что с вами? – спросил я сердито. – Чем вы больны?
– Ничем. – Она прищурилась, будто решая или прикидывая что-то. – Я совершенно здорова.
Растерявшись, я пробормотал:
– Что ж вы делали у Громова?
Она отвернулась, включила фары.
– Потом объясню. Когда мы лучше узнаем друг друга.
– А за каким хреном мне узнавать вас лучше? – Я почувствовал, что закипаю. В последнее время я стал очень легко заводиться, с пол-оборота. – Покурили, поболтали – и ариведерчи. Я сюда пришел не для того, чтобы с вами болтать. Мне нужно возвращаться к Громову.
Я взялся за ручку, даже приоткрыл дверцу. Но не вышел. Потому что напоследок посмотрел на женщину, а она на меня. Что-то неуловимое опять изменилось в ее облике. Она показалась мне ослепительно прекрасной. Главное, я никак не мог понять выражения ее глаз. Что в них читалось – мольба или насмешка? Если мольба, то отчаянная. Если насмешка, то очень уж злая.
– Громов от вас никуда не денется. А я денусь. Сейчас уеду – и вы меня больше никогда не увидите.
– Может, оно и к лучшему? – пробурчал я, сопротивляясь притяжению этого взгляда.
– Может быть. Это вам решать… – Она опустила голову. Сияние будто погасло. – Если я в вас ошиблась, то безусловно к лучшему.
И опять я не разобрал, что прозвучало в ее голосе – презрение или отчаяние?
Сейчас пошлю ее к черту, а потом буду ломать голову: кто она и что это значило? Вроде бы в моем положении должно быть на всё наплевать, но жизни осталось так мало. Может быть, это последняя загадка, которую жизнь мне загадывает.
Я захлопнул дверцу. Протянул руку.
– Николай.
Она шумно вздохнула.
– Слава богу. Не ошиблась. Лана.
Ладонь у нее была узкая, холодная и неожиданно сильная.
– Ты на машине? – спросила она. – Можем сесть к тебе, если хочешь.
– У меня нет машины. Давай к делу. – Я тоже перешел на «ты». – Тебе чего от меня надо?
Ответа я не получил.
– Поехали отсюда, а? У меня от этого места мурашки по коже. – Она поежилась. – Ты далеко живешь?
– Далеко. В Выхино.
– Машины нет, живешь в Выхино. А на лузера не похож. – Она завела двигатель, тронула. – В Выхино так Выхино.
– А кто я, если не лузер? Ниже падать уже некуда…
– От тебя зависит. Жизнь такая штука, что даже в самый последний миг можно отыграться.
Я искоса поглядел на нее, ожидая продолжения. Но она молчала. Лампочку в салоне Лана погасила, по ее профилю скользил отсвет уличных огней.
Угол рта у нее подрагивал. Не мольба и не насмешка. Что-то другое.
– Так о чем будем говорить?
– Не гони. Я должна посмотреть, как ты живешь. Ты ведь один живешь? Это видно.
Ах, так меня не просто подвозят до дома? Ко мне мылятся в гости?
– Что еще тебе видно?
– Самое главное. Что мы нужны друг другу. Просто я это поняла сразу, а ты еще нет.
– Мне сейчас одно нужно. Участок на кладбище посуше. – Я ухмыльнулся, это у меня получилось не очень убедительно. – А что нужно тебе?
Молчание. Дороги были уже почти пустые, одиннадцатый час. Лана вела машину уверенно, совсем не по-женски.
– Ты вообще кто? – спросил я.
– Никто. Меня практически не существует.
– Интересничаешь…
Я отвернулся, стал смотреть на освещенные окна. Всё любопытство куда-то делось. То ли от сулажина, то ли от стресса я стал какой-то чудной. Ни на чем не могу сосредоточиться дольше, чем на несколько минут. Бывало, сижу, смотрю по телевизору кино, просто чтоб отвлечься – и скоро перестаю понимать, кто эти люди, о чем они говорят, из-за чего психуют.
– Адрес скажи.
Я вздрогнул. Мы уже проехали метро «Рязанский проспект». Это я надолго отключился. А о чем думал – не вспомнить. Может, ни о чем. Тупо глядел в окно – и всё.
Сказал ей адрес. Она набрала его в навигаторе – ловко, почти не отрываясь от дороги.
– Характер у тебя камень. Восемнадцать минут молчал. Ни разу на меня не взглянул. Мне такие мужчины всегда нравились.
Он заговорила по-другому. Ласково, чуть ли не заискивающе.
Мы уже подъезжали к моей тоскливой девятиэтажке. Она и раньше-то напоминала мне бетонный памятник на дешевом кладбище, а теперь подавно.
– Первый корпус – этот, так?
– Только у меня в квартире срач, – предупредил я. – Мягко говоря.
Лана коротко рассмеялась.
– А у меня в душе. Мягко говоря.
Опять интересничает. Бабы не умеют без этого, даже когда им совсем паршиво. А Лане, кажется, было сильно паршиво – я заметил, как дрожат у нее пальцы.
Лифт у нас в доме крошечный. Мы стояли очень близко, лицом к лицу. Она оказалась на полголовы ниже. Глядела на меня снизу. В таком ракурсе ее лицо опять переменилось.
Худенькая, хрупкая женщина смотрела на меня с волнением и трепетом. Как смотрят на последнюю надежду. Мы были в этом ящике, как в гробу. Отдельно от всех. Только она и я.
Лифт уже остановился, а мы всё стояли. Только когда двери стали снова закрываться, я опомнился.
– Пойдем… – сказал я глухо.
Мы начали рвать друг с друга одежду прямо в тесном коридорчике, не включив света. Я задыхался от нетерпения и жадности. Она тоже.
В комнате мы опрокинули стул. До дивана не добрались – повалились прямо на палас. И яростно, с рычанием и взвизгами, ударяясь о ножки стола и не замечая этого, терзали, рвали, пожирали друг друга. Не знаю, сколько времени продолжалось наше неистовое спаривание. Я никогда не встречал в женщинах такой алчности и такого неистовства.
Когда мы наконец расцепились, я перекатился на спину и долго не мог отдышаться. Смутно белеющая люстра выписывала надо мною круги, словно планирующая над Землей летающая тарелка. Стены покачивались. Пол кренился, как палуба.
– Николай…
Я с трудом повернул голову.
Лана лежала на боку, подперев рукой щеку и смотрела на меня. Ее огромные глаза влажно мерцали. Тело было узкое, серое.
– Теперь я вижу, что мы действительно были нужны друг другу, – сказал я, хмыкнув.
Она нетерпеливо дернула подбородком. В ней не было никакой расслабленности. Совсем наоборот.
– Ты кто? – спросила она. – У тебя глаза, как у волка. Тигриная пластика. Железные мышцы. Кто ты по профессии?
Я засмеялся. Впервые за двенадцать дней мне было почти нормально. Даже странно, как это я раньше не додумался до такого естественного способа релаксации.
Выбор следующей фразы:
1. – Секс как повод для знакомства? Ну окей, мадам. Позвольте представиться. Капитан Николай Раковский. Отряд быстрого реагирования Центра спецназначения. Тот самый СОБР, о которым вы наверняка слышали. (Вам на эту страницу)
2. – Секс как повод для знакомства? Ну окей, мадам. Позвольте представиться. Николай Зайцев. Старший оперуполномоченный отдела по борьбе с бандитизмом Следственного управления. (Вам на эту страницу)
Часть вторая
ветвь вторая
Тряхнув головой, я отгоняю нелепую фантазию. Куда может звать меня женщина, которой я знать не знаю? Оборачиваюсь к Громову.
– Спасибо, Тоня, – очень серьезно сказал Громов. – Это важно, что вы меня послушались. Ничего, что я назвал вас «Тоня»? Может быть, лучше «Антонина»?
– Антониной я была две недели назад. Теперь я Тоня. Потому что тону и хватаюсь за соломинку.
Это я попыталась пошутить. Он не улыбнулся.
– Вы не утонете. Наоборот – вынырнете. Обещаю.
Я несколько напряглась – очень уж благостно это прозвучало
– Мне говорили, что здесь не религиозный кружок или что-то такое…
Вот теперь Громов улыбнулся, а по комнате прокатился смешок.
– Нет, мы тут не молимся, на Бога не уповаем. Религиозные люди ко мне не приходят, у них и так есть утешение. Отчаянный страх смерти – удел атеистов и агностиков. Тех, у кого нет веры. Каждый здесь справляется с этим страхом по-своему. И все вместе помогают друг другу. Позвольте, я представлю вам остальных. И вы сразу перестанете чувствовать себя такой одинокой.
Он подошел к Стрекозе, положил ей руку на плечо.
– Зоя через неделю ложится на операцию, вероятность успеха которой, согласно статистике, не больше двадцати процентов. Уже дала подписку, которая освобождает клинику от всякой ответственности. Вам может показаться, что один шанс из пяти – огромное богатство по сравнению с ситуацией, когда у тебя нет ни одного шанса. На самом деле это еще страшнее. Крошечная вероятность спасения катастрофически травмирует психику. Не дает возможности смириться с неизбежностью – ведь не факт, что это неизбежность.
– Все равно, – сказала я. – Я бы поменялась.
– Знаете, что сделала Зоя? – спросил Громов, не обратив внимания на мою реплику. – Ушла от мужа. Любимого. Прожили вместе почти тридцать лет.
– Ушла? Зачем?
Я смотрела на Стрекозу, но за темными стеклами ее глаз было не видно.
– Чтобы не подвергать его такому испытанию. Сказала ему, что теперь, когда сын вырос и уехал, им оставаться вместе незачем. Она хочет пожить одна. В свое удовольствие.
– И что муж?
– Он не знает про мою болезнь, – сказала Стрекоза и прижалась щекой к руке Громова. – Думает, у меня от менопаузы крыша поехала. Если операция удастся, я к нему вернусь. А если нет – ему будет легче. Он ведь и так меня уже как бы потерял.
– Не понимаю. По-моему, это как-то не по-людски.
Никогда бы я раньше не сказала такое человеку прямо в лицо. Но теперь вся моя былая деликатность куда-то подевалась. Известный антропологический факт: у девяносто девяти процентов людей в обстановке смертельной опасности пропадают все навыки цивилизованного поведения. И только один процент продолжает вести себя с достоинством. Я не из этого процента.
– Видно, ты, милочка, никогда никого по-настоящему не любила, – отплатила мне Стрекоза той же монетой.
– Брэк!
Громов поднял ладонь жестом рефери, который останавливает боксерский клинч.
– Это Александр Николаевич, – показал он на Черепаха, который мне слегка поклонился, оскалив морщинистую физиономию. – Он тоже ничего не сказал домашним про свою болезнь. Но по другой причине. Хотите рассказать Тоне сами?
– У вас лучше получится. Главное – короче. А то, если начну, сами знаете…
– Знаем, – решительно заявила Стрекоза. – Еще раз я не выдержу.
Черепах засмеялся, комически развел руками: ну вот, видите.
– У Александра Николаевича молодая жена, которую он очень любил…
– А она меня – постольку-поскольку, – подхватил Черепах. – Постольку, поскольку успешен, обеспечен и беспроблемен.
– Алё, мы договорились! – Стрекоза сердито заерзала. – На жалость не давить и к черту подробности!
Гюрза, зевая, полировала ногти хищно-багрового цвета. Баранчик не сводил с подруги жалобного взгляда.
– Довольно обычная история, – с печальной улыбкой сказал мне Громов. – Состоявшийся человек женился на юной красотке. Взаимовыгодный обмен: благополучие в обмен на молодость. Но одна из сторон нарушила соглашение и боится, что партнерша об этом узнает.
– Она меня сразу бросит, – вздохнул Черепах. – Никаких сомнений. Это бы ладно. Она ребенка заберет. Без жены я бы как-нибудь дожил. Сколько мне осталось? Но без дочки не смогу. Каждая минута рядом с ней – это счастье. Умом я понимаю, что девочке лучше от меня отвыкнуть. Что для нее моя смерть будет шоком. Но ничего поделать с собой не могу. И терзаюсь из-за того, какое я эгоистичное дерьмо…
– А что у вас за болезнь? Сколько вам осталось? Это известно?
– В том-то и дело, что неизвестно. Не буду обременять медицинскими подробностями. У меня обнаружили редкую патологию сердечно-сосудистой системы. Я могу умереть через минуту, а могу протянуть еще год или два. Два года жить одному? – Он передернулся. – Нет, этого я точно не смогу.
Я повернулась к Громову:
– Что вы тут можете сделать? Избавить Александра Николаевича от эгоизма? Чтобы он спокойно подыхал в одиночестве?
– Не знаю. У меня пока нет ответа. – Громов задумчиво покачал головой. – Но мы работаем над этим.
– А с вами что? – спросила я молодую пару.
– Со мной всё окей, – сказала Гюрза, наматывая на палец черную прядь. – Химия не помогла. Один врач говорит: месяц, другой: полтора. Плевать. Скорей бы уже. Хорошенького понемножку.
– Зачем же вы сюда ходите, если плевать?
– Из-за него. – Она показала костлявым пальцем на своего кудрявого спутника. У того на глазах выступили крупные слезищи – как в индийском кино. – Сильно психует.
– А что у вас за болезнь? – спросила я тогда парня.
– Я здоров… – Баранчик всхлипнул. Слезы скатились по румяным щекам. – Спасибо…
Это Громов подал ему салфетку.
– Ко мне не так редко приходят подобные пары. И всегда в психологической помощи больше нуждается тот, кто остается.
– Я не останусь! Не останусь! – вскрикнул Баранчик.
Гюрза закатила глаза ко лбу.
– Сделайте уже с ним что-нибудь, Олег Вячеславович!
Вот, оказывается, как звали Громова. Почти что вещий Олег.
– Блин, ты достал со своими истериками! – зашипела желтолицая девица, оскалив мелкие острые зубы. – Вытри сопли!
– «Из мертвой главы гробовая змея шипя между тем выползала», – продекламировала я. – Вы вещего Олега не укусите?
Я же говорила: в моем нынешнем состоянии у меня что на уме, то и на языке. В этом гулком, пустом ощущении свободы от всего на свете, вероятно, был бы своеобразный кайф. Если б не тошнотворный, неотступный, тоскливый ужас, если б не бессонница, если б не сулажиновая зависимость.
– Три стервы на одну комнату будет многовато, – ответила мне Гюрза, но довольно мирно, без агрессии.
Олег Вячеславович трижды хлопнул в ладоши.
– Всё, познакомились. Прошу тишины и внимания! Сегодня поиграем в детскую игру. Каждый из нас в раннем детстве любил вообразить собственные похороны. Как все плачут, произносят трогательные речи, терзаются тем, что нас обижали, и прочее. Было такое?
Кивнули все кроме Гюрзы.
– Я играла по-другому, – заявила она. – Я хоронила бабочек в спичечных коробках. Заживо.
– Тогда с вас и начнем, – ласково улыбнулся ей Громов. – Сейчас будут ваши похороны. Вы умерли, и мы провожаем вас в последний путь. Сначала произнесу речь я, потом остальные.
– Супер. Но если я померла, я лучше лягу. – Неприятная девица составила стулья, улеглась, сложила руки на груди, закрыла глаза – и точно: сделалась самой настоящей покойницей.
– Рит, не надо, а? – жалобно проблеял Баранчик. – Встань, а?
Господи, подумала я. Как меня занесло на это фрик-шоу? Зачем я тут торчу? Почему не уйду к чертовой матери?
Но не ушла.
Мы встали вокруг «усопшей», которая, по-моему, вошла в роль с большим удовольствием.
Громов тихо заговорил:
– Сегодня мы прощаемся с Маргаритой Степановой. Она прожила короткую и красивую жизнь…
Гюрза, не открывая глаз, процедила:
– Только без брехни, окей? А то меня стошнит прямо в гробу.
– …Она прожила короткую и красивую жизнь, – повторил Громов. – Короткая жизнь всегда красива, потому что прерванный в начале полет, надломленный свежий стебель, недозвучавшая мелодия наполняют душу острой печалью, а это сильное и красивое чувство. Наша Рита была ярким человеком и замечательной художницей. Ее дерзкие фотоколлажи заставляли нас то восхищаться, то возмущаться. Думаю, со временем вклад, внесенный Ритой в искусство, оценят не только читатели ее блога, но всё художественное сообщество. Мы с вами видели лишь малую часть Ритиного наследия. Слава богу, у нее есть преданный друг, Леонид Ригель, который собирается открыть большой сайт, где будут собраны и классифицированы все работы Маргариты Степановой.
Баранчик несколько раз кивнул головой. Потом яростно замотал ею. Олег Вячеславович слегка коснулся его руки и продолжил:
– Тяжелая болезнь омрачила последний год Ритиной жизни, превратила ее в суровое испытание. Многих сломили бы такие страдания. Но Рита была сильным человеком. Она не предавалась жалости к самой себе, не мучила окружающих, не теряла достоинства. Несмотря на мучительные процедуры, на слабость, Рита продолжала работать. Она создала два новых художественных цикла, и этот последний период стал расцветом ее творчества. У покойной был трудный, конфликтный характер. Она часто ссорилась с людьми, бывала резкой. Но люди, общавшиеся с ней, в последний год взглянули на Риту по-новому. К сожалению, обычно мы начинаем по-настоящему ценить человека, только когда теряем его…
Он сглотнул, голос дрогнул. Я вдруг поняла, что Громов волнуется – он говорит искренне, он сам растроган.
– …Понимаете, когда человек уходит, после него в ткани бытия остается рваная рана. О масштабе и качестве ушедшего можно судить по размеру и глубине этой раны, по тому, насколько медленно она заживает и большой ли потом образуется шрам. На свете немало людей, исчезновение которых проходит почти незамеченным. Потому что их жизнь была малоосмысленной, и никто по ним не заплакал. А смерть Риты стала горькой потерей для многих, очень многих. В блоге у нее были тысячи «френдов», следивших за ее записями и творчеством. За последнее время число тех, кто сострадал Рите, восхищался ею, молился о ее выздоровлении, многократно возросло. Но Рита ушла, и теперь в тысячах душ осталась кровоточащая рана…
На этом прочувствованная речь прервалась, потому что Баранчик с ревом кинулся к «покойнице», сел на корточки и, давясь рыданиями, завопил:
– Марго, Марго! Почему ты не взяла меня с собой? Что я тут один? Как? Они все забудут, для них ты просто блог, а я… Я все равно умру!
Поднялась мощеобразная рука, щелкнула Баранчика по лбу.
– Ты чего, очумел? Перестань меня тискать, больно!
Гюрза приподнялась, злобно оттолкнула скорбящего. Тот шмякнулся на мягкую попу, захлопал глазами.
Это выглядело так комично, что я рассмеялась. Черепах держался за живот и хохотал. Стрекоза скалила неестественно белые зубы. Громов улыбался.
– Не удивляйтесь, – сказал он мне. – Наши занятия часто оканчиваются взрывом веселья. Правда, обычно сессия продолжается дольше. Но после этой интермедии, боюсь, вернуться в правильное настроение нам уже не удастся. На сегодня всё. Завтра увидимся в то же время.
После этого все как-то очень быстро ушли, а я замешкалась.
Громов сел за стол и что-то записывал в блокноте. А я стояла у двери и медлила. Сама не знаю почему.
Нет, знаю. Нужно было решить, приду ли я сюда снова. И чего-то не хватало, чтобы определиться: да или нет.
Олег Вячеславович отложил ручку, поднял глаза. Я хотела сказать «до свидания» – и не сказала. Некоторое время мы молчали.
Потом Громов поднялся и подошел.
– Я ждал, останетесь вы или нет. Не хотел влиять на ваше решение. Часто бывает, что люди после первого занятия уходят и больше не возвращаются. Вы здесь первый раз, мне хотелось бы поговорить с вами индивидуально, но в таких случаях я никогда не проявляю инициативы. Если человек чувствует, что я могу помочь, он делает первый шаг сам. Если нет – значит, ему нужно что-то иное.
– Я пока не знаю, – сказала я. – У вас тут… странно. Пациенты у вас странные. И сами вы странный.
– Не странен кто ж? – Он улыбнулся. Я начинала привыкать к этой его улыбке одними глазами. – Здесь не употребляют слово «пациент». «Ученик» или «ученица».
– А вас, значит, нужно называть «учитель»?
– Нет, я тоже ученик. Вот сегодня представлял вам остальных и впервые осознал очень интересную вещь…
Он запнулся.
– Какую?
– Эти люди находятся на пороге смерти. Но все их мысли подчинены любви. Здесь несколько ее разновидностей, и все самоотверженные: у Зои – женская, у Леонида – мужская, у Александра Николаевича – родительская.
– А у Гюрзы? То есть у этой, как ее, Риты? Разве она кого-то любит?
– Конечно! Это ведь она привела сюда своего возлюбленного. Чтоб его спасти. Сама она ничего уже не боится, слишком устала от болезни. Мобилизация любви перед натиском смерти – как это естественно, как по-человечески! – Громов говорил всё оживленней – его увлекла эта мысль. – Близость конца требует от души напряжения всех сил. И любовь кидается на защиту всего, что ей дорого – как птица на защиту птенца. Против лисы-смерти у любви нет ни одного шанса, и всё же она отчаянно трепещет крыльями, кричит. Несколько раз на моих глазах случалось чудо: хищница поворачивалась и убегала.
– От меня не убежит. – Что-то начинало знобить. Я обхватила себя за плечи. – Права ваша Зоя. Я никого никогда по-настоящему не любила. Никакая полоумная птица спасать меня не кинется.
Он посмотрел на меня, слегка наклонив голову. Словно решал, верить или нет.
– Если вы остаетесь, нам нужно наладить эмоционально-психологический контакт. Чтобы я вас чувствовал, а вы мне доверяли. Поработаем?
– Давайте. – Я сняла с плеча сумку, кинула на стул. – Что я должна делать?
– Идемте к столу.
Мы сели лицом друг к другу.
– Сейчас я немножко пошаманю. – Морщинки вокруг глаз пошли лучами. – Не бойтесь. Это не гипноз и не зомбирование. Будем настраиваться на одну волну. Прием очень простой, можно сказать, инфантильный – как игра в похороны. В моей методике вообще много детского. Когда человек готовится умереть, он будто возвращается назад, к истокам. Наносное и приобретенное отшелушивается. Остается только младенческое: больно – небольно, страшно – нестрашно. Моя задача – сделать так, чтобы вам было небольно и нестрашно.
– Моральный сулажин, – кивнула я.
– Что?
– Неважно.
Он не стал выспрашивать.
– Есть два способа взаимонастройки: тактильный и бесконтактный. В первом случае нужно взяться за руки. Во втором – не отрываясь смотреть друг другу в глаза. Как вам комфортней?
Выбор следующей фразы:
1. Пальцы у меня были холодные и дрожали. Поэтому я сказала:
– Давайте лучше поиграем в гляделки. (Вам на эту страницу)
2. Пальцы у меня были холодные и дрожали. В прежней жизни я бы постеснялась протягивать мужчине такие руки. А сейчас подумала: «Не надо ничего скрывать. Какая есть, такая есть». И молча подала влажные ладони. (Вам на эту страницу)
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
