Текст книги "Нефритовые четки"

– Из Москвы. А ты, матушка?

Он вспомнил, что, по предложенной Крыжовым легенде, должен представляться старовером из Рогожской слободы.

Слава Богу, не представился.

– И я московская! – обрадовалась Кирилла. – Купеческая дочь, с Рогожи. Девушкой еще из мира ушла. На Поморье в келье жила, старинные книги переписывала да разрисовывала. Двадцать лет и два года. И было мне в прошлое лето откровение. Сплю ночью, вдруг голос – строгий такой, светлый. «Иди, чти Амвросиево „Видение“. Там сокрыто великое пророчество». Прорицание-то я сразу распознала. Указанное место долго найти не могла. От Архангельска-города до Каменного Пояса все исходила, пока про Старосвятский скит не услыхала. А уж как сюда попала, к великому дню все с любовью приуготовила. Савватий Хвалынов, плотник из Денисьева, мне мину эту строил. За то и пожаловала его с семьею в первоспасенные… Ныне ангелочков к Господу доставлю, и будет душе моей мир. Все по пророчеству исполню… Одно только мне удивительно. – Она вдруг нахмурилась и уставила на Фандорина свой цепенящий взор. – Овцы в видении все считаны. Число им пятнадцать. А ты-то выходишь шестнадцатый. Может, зря я велела тебе дверь отворить? Почему, брат Ерастушка, ты мне в глаза не глядишь?

В этот миг в углу заплакала девочка.

– Мать Кирилла, томно мне! Дозволь дверь приотворить, на минуточку!

– И мне томно, – послышалось с другой стороны.

– И мне. Грудь давит!

Кто-то из малышей захныкал, потом разревелся.

– Потерпите, милые! Потерпите, хорошие! – стала уговаривать Кирилла. – Сколько можете, терпите. Кто много страдает, тот Господу милей. Я вам сказку расскажу – веселую, легкую. А как закончу, снурком серебряным дерну, и також легко душеньки улетят.

Плач стих, отовсюду доносилось лишь частое, мучительное дыхание.

Фандорин попробовал, не вставая с колен, подобраться к пророчице поближе.

– Матушка, я что сказать хочу…

Она остановила его жестом:

– Не надо ближе. Перед сретеньем с Господом мужу и жене рядом быть нельзя. Грех.

– Вот и я про грех спросить хочу, – понизил он голос.

Все-таки на сколько-то сократил дистанцию. А тихо говорил нарочно – в такой ситуации слушающий инстинктивно придвигается к говорящему.

– Не грех ли их всех с собой брать? Ведь совсем малые есть, неразумные. Сомневаюсь я.

– А, вот ты здесь зачем. – Кирилла сурово посмотрела на него. – Вопросителем послан, ради последнего сомнения. Знай же: я сама себя о том сколько раз вопрошала. И молилась, и плакала. А ответ в священной книге прочла – про разум и неразумие. Сказано там: «Разум от Лукавого, от Бога – сердце. Коли сердце восхотело – его слушайся».

– А если не в-восхотело? Гляди: они плачут, напуганы. Разве их сердца хотят смерти? Да если ты разрешишь ребятишкам отсюда на волю убежать, никого не останется! В самой главной из священных книг что сказано – помнишь? «Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».

Эрасту Петровичу никогда не приходилось участвовать в теологических спорах, и он не сомневался, что Кирилла в ответ на кстати вспомнившуюся цитату выстрелит десятком других, трактующих вопрос в прямо противоположном смысле.

Но он ошибся. Аргументация подействовала. Не хрестоматийные слова Иисуса, обращенные к апостолам, – пророчицу задело другое.

– Думаешь, на волю сбегут? Презрят небесное спасение заради земного? Беленькие-то? Ангелы Божии? – пронзительно воскликнула она и простерла руку над головами детей. – Сыночки, доченьки! Кто хощет прочь идти, неволей держать не стану. Может, кого силой привели? Уходи, кто со мною на небо не желает! Ну, кого выпустить? Тебя? Тебя? Тебя?

Она поочередно показывала пальцем на каждого, и все, даже самые маленькие, отрицательно качали головой.

– Ну что, вопроситель, видал? Устыдись. Ты, может, сам хощешь плоть свою спасти? Так беги! Шмыгни мышкой, да дверь поскорей прикрой, а то опять воздуха напустишь. Пожалей деточек. В третий раз сызнова удушаться им больно тяжко будет.

Фандорин покачал головой:

– Зря ты меня язвишь, матушка. Я-то никуда отсюда не уйду. Потому что я взрослый человек и решение принял. А они – несмышленыши. Уйти не хотят, потому что ты и твоя поводырка им только за одного голубя пропели.

– За какого такого голубя? – удивилась Кирилла.

– А как в песне твоей, помнишь? Про сизую и черную голубицу. Там-то ты девушке выбор даешь. Что ж детей-то к святости силком гонишь? Нечестно это. Богу такая жертва не в радость.

Пророчица задумалась.

– Что ж, твоя правда. Пускай вдругорядь сердечки свои послушают. Ты говори за сизую голубь, а я за черную.

Такого поворота Эраст Петрович не ждал. С одной стороны, ни в коем случае нельзя было упускать шанс на спасение хоть кого-то из детей. С другой – как состязаться с искусной сказительницей ее же оружием? У нее и навык, и проникновенный голос, и магнетический взгляд. А у него что? Он и с детьми-то разговаривать толком не умеет.

– Молчишь? Ну, тогда я первая.

Кирилла опустила голову и тяжко вздохнула. Все смотрели на нее затаив дыхание.

– Я не сказку, я быль расскажу, – тихо-тихо, почти шепотом начала она. – Про то как злые никонианцы пришли в некую деревню свою веру сажать, а истинную в корень сводить. Мужики, бабы, старики со старухами на посулы не польстились, угроз не убоялися, и пес-воевода повелел всех их в сарай запереть, да сжечь. «Не они, сказал, мне надобны. Детей малых едино отберем, по-своему их окрутим, и будут царю верные слуги». И забрали всех детей, как вы, таких же, и посадили в темницу, и стали голодом морить, плетьми стегать, руки-ноги огнем прижигать и еще всяко мучили…

Лицо сказительницы было по-прежнему опущено. Шепот постепенно делался все пронзительней, он будто шел из самой земли. Даже Фандорину стало не по себе, а маленькие слушатели и подавно задрожали. Дело было не в рассказе и не в словах – в самом этом протяжном, зловещем шипении.

– Один отрок, десяти годов, не смог вынести, когда ему плеткой-семихвосткой, ржавыми гвоздями утыканной, зачали спину рвать да еще соленой водой поливать. Заплакал, кукишем трехперстным перекрестился, и выпустил его воевода. А прочих детишек, какие не поддались, приказал собаками потравить. Накинулись на бедняжек псищи зубастые, да сей же час на куски изорвали. Вот что никонианцы с твердоверными-то творят. А отрок, кто Бога предал, еще долго на свете жил. Только не было ему доли, так всю жизнь до старости стыдом и промучился. А как помер, схватили его черти железными крючьями, да под ребра. Допрежь того как в геенну сбросить, подкинули до неба. И увидел он, одним только глазочком, как мальчики и девочки, которых собаки загрызли, сидят на шелковом облаке, под ясным солнышком. То-то светлые, то-то радостные. С ними и Христос, и Богоматерь. И упал оттуда отступник в пропасть черную, глубокую, да прямо на острые колья. Как заорет! – закричала вдруг Кирилла страшным голосом, вскинула голову и обвела пещеру неистово горящим взглядом. Дети испуганно заверещали. – А его черти за ухо, да на сковородку! Потом в паутину липкую, к мохнатым паукам, кажный в сажень! Потом в яму, гадюками кишащу! И так до скончания времен! Потому что, – спокойно и наставительно закончила она, – кто короткую муку честно снес, тому вечное блаженство. А кто себе черной изменой гибель отсрочил, тот заплатит вечной мукою… Ну, голубь сизый, теперь твой черед. Сказывай.

Глядя, как жмутся друг к другу впечатленные жутким рассказом дети, Фандорин был близок к отчаянию. Что он мог противопоставить этому нагнетанию ужасов, да еще столь мастерски исполненному?

Как объяснишь маленьким обитателям этой лесной глухомани, что мир широк и прекрасен? Слов, которые знает Фандорин, они не поймут. А доступной им речью не владеет он… Эх, Масу бы сюда. Японец отлично умеет разговаривать с ребятишками…

Дышать было уже почти нечем, по спине и по груди струйками стекал пот.

– А… а вот в городе Москве есть к-колокол большой-пребольшой, – неуверенно начал Эраст Петрович. – С избу величиной. Царь-Колокол называется. И еще Царь-пушка. Ее д-двадцать лошадей с места не сдвинут. Вот…

Он замолчал, чувствуя себя полным идиотом.

– Чай, колокол громко гудит? – спросила конопатая соседка, глядя на него снизу вверх еще мокрыми от слез глазами.

– Он не гудит. Он расколотый. С к-колокольни упал..

– А пушка далеко палит? – спросил кто-то из мальчишек.

– Из нее не с-стреляли никогда…

Других вопросов не было.

Хорош «сизый голубь», нечего сказать, разозлился на себя Фандорин.

– А в стране Африке живет зверь жираф. Сам на четырех ногах, желтый, в черный горох. И шея у него длинная-предлинная. Подойдет к дереву и с любой ветки что хочешь достает.

– И яблоки? – спросили из темноты.

– И яблоки, и груши, и сливы, – подтвердил Эраст Петрович. – А еще там живет огромная-преогромная свинья, называется бегемот. Целый день в болоте лежит, грязью сама себя поливает. А другая свинья, еще больше, называется слон. Вот с такими ушами, и нос как труба. Наберет воды, плюнет – все с ног валятся.

Кто-то неуверенно хихикнул. Ободренный Фандорин продолжил:

– В другой стране, Австралии, проживают мишки, лучше которых нет зверей на свете. Маленькие, пушистые. Едят одни только листья. Пожуют-пожуют, обнимут ветку и давай спать. Зовется этот мишка «коала». Я раз подошел, на руки его сонного взял. А ему все равно – меня точно так же обнял и знай дальше спит. Мягкий!

Они слушали, ей-богу слушали!

Он заговорил еще быстрее, смахивая со лба пот:

– А в стране Японии есть борьба такая. Толстяки борются. Каждый, будто шар. Выйдут на круг и животами толкаются. Кто ловчей пихнется, тот и победил.

Все вокруг засмеялись, а соседка в красных варежках сказала:

– Ну про толштяков это ты брешешь.

– Я б-брешу? – обиделся Эраст Петрович. – На, сама гляди!

Вынул подарок Масы, платок с борцами сумо. Развернул, показал. Дети, кто на четвереньках, кто пригнувшись, сползлись со всех сторон, разглядывая диковину.

Свечи начинали гаснуть – не хватало кислорода, и Фандорин подсветил фонариком.

– Ух ты! – зашумели мальчишки. – Дяденька, дай мне пожать!

– И мне!

– И мне!

Кажется, дело шло на лад.

Вдруг Фандорин вновь почувствовал, что на него накатывает странное оцепенение. Язык сделался неповоротлив, все члены словно онемели. Кирилла смотрела на него неподвижным взглядом, и он физически ощущал неописуемое словами, но явственное воздействие этой месмеризующей силы.

Он заставил себя отвернуться от пророчицы, глядеть только на склоненные детские головки, и наваждение отступило.

– На белом свете м-много чего есть, – громко сказал он. – Высокие горы, синие моря, зеленые острова. И люди на свете все разные. Есть злые, но много и добрых. Есть г-грустные, а есть и веселые. С одними хорошо говорить, с другими хорошо дело делать. Сколько всего Господь для вас напридумывал! Как же уйти, ничего толком не посмотрев, не попробовав? Разве Господу не обидно?

Эраст Петрович умолк, ибо не знал, что еще сказать. Белобрысый мальчонка, что сидел слева, спросил:

– А вот еще сказывали, врут ай нет, будто есть такой сахар черный – щикалат. Сладкий – жуть.

– Есть, – встрепенулся Фандорин, благодарный за подсказку. – А еще м-мармелад – это как сок, только его жевать можно. Вафли…

– Вафлю я ел, тятька из города привозил. – Белобрысый повернулся к Кирилле и твердо объявил. – Матушка, я домой хочу.

– Я тоже. Ныне суббота, мамка пирогов напечет.

– И меня отпусти!

– И меня!

Полуобернувшись к пророчице, но избегая смотреть ей в глаза, Эраст Петрович как можно спокойнее сказал:

– Пускай идут, кто хочет. А мы останемся.

В пещере стало шумно. Ребятишки заспорили между собой. Одни убеждали остаться, другие уходить. Кто-то из мальчишек, разгорячившись, полез драться. Поднялся гвалт: крики, плач, ругань.

И здесь произошло то, чего Фандорин больше всего боялся.

Услышав, что в мине начался какой-то непонятный переполох, ожидавшие снаружи мужчины решили вмешаться. Их, конечно, тоже можно было понять. Легко ли столько времени томиться в неизвестности и бездействии?

На дощатую дверь обрушились мощные удары, и она не выдержала, треснула пополам. Внутрь хлынул свежий морозный воздух. Он-то и решил дело.

Дуновение жизни, вторгшееся в подземную яму, подействовало сильнее любых доводов и призывов. Словно притянутые мощным магнитом, дети гурьбой, толкаясь и давясь, кинулись к выходу.

– Стойте, дурачки! Пропадете! – истошно выкрикнула Кирилла. Хотела ухватить, удержать, но Фандорин зорко следил за каждым ее движением и с места, пружинистым прыжком, скакнул на пророчицу – намертво вцепился в запястье, к которому была прикреплена проволока, и прижал его к полу.

За свою жизнь Эрасту Петровичу приходилось множество раз драться врукопашную, подчас с очень серьезными противниками. Но никогда еще он не встречал такого остервенения, с каким сопротивлялась эта тонкая, иссушенная постом женщина.

Удар ребром ладони по шейным позвонкам на нее не подействовал. Короткий, но сильный хук в висок тоже.

Хрипя от ярости, Кирилла пыталась рвануть нить, а другой рукой вцепилась врагу в горло, да так, что продрала ногтями кожу – на фандоринскую рубаху хлынула кровь.

С другой стороны на Эраста Петровича налетел кто-то еще. Острые зубы впились в кисть руки, которой он пытался стиснуть Кирилле сонную артерию. Полкашка!

– Не сюда! – простонала пророчица. – Столб сшибай! Столб!

Девчонка разжала зубы и проворная, как уж, скользнула к опоре, навалилась на нее всем телом.

Столб скрипнул, но выдержал – не больно-то тяжелым было худенькое тельце.

Вытянувшись, Фандорин отшвырнул «псицу» ударом ноги.

Оставалось продержаться самую малость – в проход протискивались последние из детишек.

– Быстрей, быстрей! – крикнул он, наконец сжав Кирилле шею в нужном месте.

Та забилась, засучила ногами, но, вопреки всем физиологическим законам, сознание не потеряла, а вдруг крепко обхватила Фандорина и повалила на себя.

Просипела:

– Круши-и-и!

Не долее секунды понадобилось Эрасту Петровичу, чтобы высвободиться: откинул голову назад, со всей силы двинул проклятой ведьме лбом в нос, и та наконец угомонилась, обмякла.

Но за эту секунду Полкашка успела отскочить к стенке и с разбега, отчаянно визжа, кинуться на столб.

Помешать ей Фандорин уже не мог.

Единственное, что успел – бешено оттолкнувшись, перекатиться ближе к выходу.

Затрещало дерево, дрогнула земля, а потом наступил конец света – сделалось черным-черно и очень тихо.

Лучами во все стороны

Очнулся Эраст Петрович оттого, что на лицо ему упала горячая капля. Потом еще одна.

– Окиро, данна, окиро![29]29
  Очнись, господин, очнись! (япон.)


[Закрыть] – приговаривал срывающийся, плачущий голос.

Просыпаться совсем не хотелось. Наоборот, хотелось снова провалиться в тишину и черноту. Он уж и собрался это сделать, но сверху снова упала горячая капля.

Фандорин неохотно открыл глаза и увидел прямо над собой зареванную физиономию слуги, а за ней, повыше, но не сказать чтобы очень высоко – серо-алое рассветное небо.

В поле зрения еще не вполне пришедшего в себя Эраста Петровича влезло еще одно лицо, с подкрученными усами и лихим чубом.

– Живой! Выходит, зря я за упокой молился, – весело сказал Одинцов и протянул руку, чтобы стряхнуть Фандорину пыль со лба, но Маса злобно зашипел на урядника, оттолкнул его пальцы и сделал это cам.

Ногти у японца были некрасивые – обломанные, грязные, все в земле и запекшейся крови.

Над возвращающимся к жизни Фандориным склонился третий человек – Евпатьев.

– Мы уж и не чаяли. Нипочем бы не отрыли, если б не ваш азиат. Не человек, а землеройная машина. Без лопаты, без всего, голыми руками откопал.

– Долго лежу? – сухим и скрипучим (самому противно стало) голосом спросил Фандорин.

– Ой, долго, Ераст Петрович. Говорю, я уж по тебе молитовку прочел. На косоглазого твоего серчал: «Уйди, нехристь! Не моги покойника теребить!». А он все трясет тебя, щеки трет, в губы дует.

– В губы? – удивился Фандорин. – То-то во рту привкус, будто леденцов наелся.

Зачерпнул в горсть снега, проглотил. И словно живой воды попил. Смог сесть, а потом и встать. Ощупал себя: переломов нет, ушибы – ерунда. Только вот скрипит на зубах. Пожевал еще снегу.

Вокруг никого.

Большая поляна. Почерневшая от времени часовня. Полуразвалившиеся ворота со старым восьмиконечным крестом на венце.

Снегопад кончился. Мир бел и чист.

– Г-где дети?

– Разбежались. Брызнули в стороны, как от черта, – сказал Никифор Андронович. – Там внутри кто-нибудь остался?

– Кирилла и ее п-поводырка. Больше никто.

– Далеко от входа?

– Сажени четыре.

Евпатьев вздохнул:

– Далеко. Голыми руками не докопаешься.

Полицейский отрезал:

– И нечего. Зряшное дело – мертвяков тревожить. Да еще таких. Пускай лежат, где легли. Сами себе могилу выбрали. Память вот только поставлю…

Ульян ловко вскарабкался на ворота, снял крест, спрыгнул.

– Самоубийцам вроде не полагается, – заметил Евпатьев, наблюдая, как урядник вколачивает крест на склон обрыва, прямо над черной земляной осыпью.

– Если за веру, не возбраняется.

Глядя на крест, Одинцов истово перекрестился тремя перстами. Двоеперстно закрестился Никифор Андронович, а Маса сложил ладони, зажмурился и стал нараспев читать сутру, отгоняющую демонов.

Эраст Петрович этой межконфессиональной панихиды не видел.

Повернувшись к молящимся спиной, он смотрел на поляну, по которой лучами во все стороны протянулись лыжные и санные следы: налево – к реке, направо – к озеру, наискось – к березовому лесу, прямо – к ельнику.

Вдруг Фандорин вздрогнул.

На снегу, шагах в пятнадцати от обвалившейся мины, алело пятно. Неужто кто-то из детей ранен?

Прихрамывая, он быстро сделал несколько шагов.

Остановился. Улыбнулся.

Это была маленькая красная варежка на оборванной тесемке.

Узница башни
или
Краткий, но прекрасный путь трех мудрых

Узница башни

(Из записок Джона Хэмиша Уотсона)

I

Пакетбот входил в бухту Сен-Мало, словно в разинутую пасть библейского Левиафана. Вереница каменистых островков, увенчанных старинными фортами, была похожа на оскаленные клыки, готовые сомкнуться и раскусить наш маленький пароход. Шпиль городской колокольни, высунувшийся из серого тумана, походил на острое жало. Я стоял на палубе, озирая этот негостеприимный ландшафт, и ежился в своем пальто из плотной, пропитанной каучуком ткани. Было сыро, промозгло, ветер швырял в лицо соленые брызги. Тусклый день, забрезживший всего какой-нибудь час назад, казалось, спешит побыстрее закончиться.

А день, между тем, был не обычный – самый последний в году, а может быть, и в столетии. На сей счет у нас с Холмсом мнения разошлись. Сколько я ему ни доказывал, что весь следующий год тоже будет относиться к девятнадцатому столетию, он остался при своем суждении. С 1899 годом старая эпоха заканчивается, говорил Холмс. «Тысяча восемьсот» – это Байрон и Наполеон, кринолины и лорнеты, «Севильский цирюльник» и «Правь, Британия». С 1 января начнется эра «тысяча девятьсот», и в ней все будет иначе. Уж в этом-то он был определенно прав.

Из задумчивости меня вывела реплика Холмса, стоявшего рядом и с видимым удовольствием втягивавшего холодный воздух.

– Признаться, я рад, что мы сбежали из Лондона. Терпеть не могу новогоднюю ночь. Самый отвратительный момент года, еще хуже Рождества! Даже преступлений не совершается. Злодеи, как правило, сентиментальны – любят посидеть при свечах у накрытого стола и попеть сиропными голосами про трень-брень-колокольчики. – Он тяжко вздохнул. – Знаете, Уотсон, я никогда не чувствую себя таким одиноким, как в новый год. Запираюсь у себя, гашу свет и пиликаю на скрипке… В прежние времена на помощь приходил опиум. Однако с тех пор, как вы научно доказали мне вредоносность воздействия алкалоидов на аналитическую функцию мозга, я лишился единственной возможности хоть на время сбрасывать с себя постылые путы земного притяжения… Вы только посмотрите, какой славный вид! – воскликнул он, и я лишний раз подивился, как причудливо сочетаются в этом человеке неукоснительная рациональность мысли и абсолютная непоследовательность настроений.

Вид серого города, сливающегося с пепельным морем и с небом того же безжизненного оттенка, отнюдь не казался мне славным. Это была крепость, высеченная в скалах небольшого острова. Из-за мрачных стен, о подножие которых бились волны, торчали крыши тесно сгрудившихся домов. Их мокрая черепица блестела, словно чешуя дракона. Возможно, летом, в хорошую погоду, Сен-Мало смотрелся более приветливо, но в хмурый декабрьский день город выглядел довольно зловеще, и у меня вдруг сжалось сердце – то ли от странного волнения, то ли от недоброго предчувствия, я и сам толком не понял.

– Я не знал, что Сен-Мало стоит на острове, – небрежно сказал я, осердившись на собственную впечатлительность. Мужчине сорока семи лет, всякое повидавшему на своем веку, она не к лицу. К тому же я неоднократно имел возможность убедиться, как мало доверия заслуживают эти так называемые прозрения, обычно вызываемые перепадом артериального давления или несварением желудка.

– Это полуостров, Уотсон. Он соединен с материком узеньким перешейком. Неприступнейшая крепость, которую мы, англичане, на протяжении веков тщетно пытались взять штурмом, – тоном заправского лектора стал рассказывать мой друг. – Здесь находилось гнездо дерзких корсаров, грабивших неприятельские суда по всем морям и океанам. Они называли себя не французами, а малуанцами, совершенно особой нацией, которая не признает никакой власти кроме Бога и Удачи. Вы знаете, что такое «черный юмор»?

– Декадентское направление в литературе, весьма неприятное, – ответил я, имея все основания полагать, что уж в чем-чем, а в изящной словесности я гораздо осведомленнее Холмса. – Это когда страшное оборачивают смешным.

– Вот-вот. Сен-Мало можно считать родиной черного юмора.

– В самом деле?

Глядя на угрюмые бастионы бывшего корсарского логова, поверить в это было непросто.

– Довольно посмотреть на имена здешних улиц. Одна из них называется Танцующий Кот. В восемнадцатом веке наши соотечественники, пытаясь захватить город, устроили у его стен грандиозный взрыв, от которого морская вода поднялась вверх на сотни метров и обнажилось дно. Поразительным образом в городе никто не пострадал – кроме некоего кота, которого несколько раз перевернуло взрывной волной и расшибло в лепешку… А вон там, слева от собора, расположена улочка, на которой в семнадцатом столетии погиб один влюбленный капитан. Ночью выходить из домов строго-настрого запрещалось, на улицу выпускали свирепых сторожевых псов, натасканных бросаться на людей. Но храбрый капитан решил рискнуть. Отправился на свидание и был разорван собаками на куски. Боккаччо сочинил бы об этой печальной истории слезливую новеллу, Шекспир написал бы трагедию. Малуанцы же увековечили память злосчастного Ромео на свой лад. С тех пор тот закоулок называется Улица Толстой Лодыжки.

– Господи, Холмс! – воскликнул я. – Я не устаю поражаться, сколько самых невероятных сведений хранит ваша память. Вплоть до названия улиц в провинциальном бретонском городишке!

Он ответил мне не сразу, а когда заговорил, то глядел куда-то в сторону, где виднелись смутные очертания пустынного берега.

– Вам известно, Уотсон, что моя бабка была француженкой. Неподалеку отсюда находилась ее вилла, так что я знаю эти места. Однако мы причаливаем. Вы уже уложили свой чудесный чемодан?

Я поспешил спуститься в каюту. Ночь мы провели не раздеваясь, продремали в креслах и особенной нужды разбирать чемодан у меня не было, но я все же разложил на столике часть его содержимого – доставил себе удовольствие. Превосходное изделие фирмы «Уэверли» я приобрел накануне, в качестве рождественского подарка самому себе, и, клянусь, чемодан стоил своих шести фунтов и шести шиллингов. Отличной желтой кожи, с посеребренными замками и заклепками, он имел несколько секций, встроенную шкатулку для всяких мелочей и даже особое отделение для термоса. Никогда в жизни у меня не было такого великолепного чемодана! А более всего я пленился тем, с каким сдержанным вкусом изготовители поместили это сияющее чудо кожевенного мастерства в скромный клетчатый чехол, призванный уберечь поверхность от царапин. Не боясь показаться смешным, скажу, что я усмотрел в этом истинное проявление британскости, столь отличное от континентальной страсти пускать пыль в глаза. Французы или итальянцы делают наоборот: у них оболочка по качеству всегда превосходит сердцевину.

Перед тем как снова выйти на продуваемую ветрами палубу, я отхлебнул из термоса чаю с ромом и еще раз перечитал телеграмму, которую Холмс отдал для моего архива. Она пришла вчера вечером.

«РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО ВСКЛ НОЧНЫМ ПАКЕТБОТОМ СЕН-МАЛО ТЧК ГОНОРАР ДВАДЦАТЬ ТЧК ДЕЗ ЭССАР».

Я мало что понял из этой депеши (собственно, ничего не понял), но Холмс немедленно засобирался в дорогу. Он был по-мальчишески счастлив сбежать из предновогоднего Лондона. На мои расспросы лишь пожал плечами, сказав, что дело обещает быть занимательным и быстрым, а двадцать тысяч франков – хорошие деньги за небольшое плавание через Ла-Манш. И, хотя у меня были кое-какие планы на 31 декабря, разве мог я удержаться от соблазна?

Два часа спустя мы уже сидели в саутгемптонском поезде, ровно в полночь поднялись на борт пакетбота, а еще через одиннадцать часов были в Сен-Мало.

II

Когда я вышел на палубу, трап уже спустили. Холмс стоял у борта, ожидая, пока наиболее нетерпеливые из пассажиров сойдут на берег. Мой друг всегда терпеть не мог толпы и давки. Его походная лаборатория (кожаный кофр немалого размера) и футляр со скрипкой были прислонены к перилам.

Я встал рядом.

Разглядывая встречающих, Холмс обронил:

– Кстати, Уотсон, должен сказать, что дез Эссары – одно из старейших и богатейших семейств города Сен-Мало.

Отчасти это объяснило, почему он отнесся к невразумительной и истеричной телеграмме столь серьезно. Я хотел спросить, уж не знаком ли Холмсу отправитель депеши, но следующая реплика моего приятеля дала понять, что это предположение неверно.

– Который же из этих господ наш клиент? – протянул Холмс. – Полагаю, вон тот, в итальянской шляпе и крылатке.

На причале было несколько джентльменов весьма почтенного вида, но Холмс остановил свой выбор на человеке, который, на мой взгляд, менее всего подходил на роль представителя «старейшего и богатейшего семейства». Однако, наученный опытом, я и не подумал усомниться в проницательности великого диагноста человеческих душ.

Предполагаемый клиент был полным, щекастым господином в круглых роговых очках. Из-под широкополой шляпы, в каких обычно изображают Гарибальди, свисали длинные, наполовину седые волосы. Мсье дез Эссар (если это был он) отчаянно махал кому-то рукой, проявляя все признаки крайнего нетерпения, даже слегка пританцовывал на месте.

– Колоритный персонаж, – заметил я, а посмотрев, кого из пассажиров столь энтузиастически приветствует встречающий, догадался, каким образом Холмс вычислил клиента.

Тот подбежал к нашему попутчику, виноторговцу из Портсмута, схватил его за руку, приподнял шляпу и начал сбивчиво что-то говорить. Виноторговец на всякий случай тоже коснулся своего охотничьего кепи, но смотрел на француза с недоумением.

– Да-да, – кивнул Холмс. – Все дело в кепи с двойным козырьком. С тех пор, как иллюстрированные газеты повадились рисовать меня исключительно в этом головном уборе, я перестал его носить. Но господин дез Эссар этого не знает. Ну-ка, Уотсон, что вы скажете о заказчике по первому впечатлению?

Я напряг вею наблюдательность, мобилизовал свои скромные психологические способности.

– Этому человеку хорошо за пятьдесят, но он из тех, про кого говорят «большой ребенок». Движения не по годам порывисты… Он, должно быть, чудаковат, но обладает добрым и чувствительным сердцем. Сейчас он чрезвычайно взволнован, но это вообще характер легковозбудимый, быстро переходящий из одного настроения в другое… Вероятно, имеет артистические наклонности – это видно по наряду… На пальце бриллиантовое кольцо, великолепная трость – он богат. Но это нам и так известно… Вот, пожалуй, все.

– И почти все в точку, – похвалил меня Холмс. – Не соглашусь насчет возраста. Этот человек моложе, чем выглядит – по меньшей мере лет на десять. Насчет артистических наклонностей тоже не уверен. Скорее, наряд свидетельствует о нежелании выглядеть провинциалом и любви ко всему современному. Полагаю, перед нами большой поклонник технического прогресса. Обожает лошадей, но сам верхом не ездит. Прибыл нас встречать в легкой открытой коляске без кучера. С западной стороны. Ехал примерно четверть часа.

Я решил, что мой друг надо мной подшучивает (такое уже случалось) и фыркнул.

– Может быть, вы определите и адрес? – иронически осведомился я.

– Разумеется. Полагаю, он приехал из замка Во-Гарни, родового поместья дез Эссаров, – серьезно ответил Холмс. – …Знаете, Уотсон, я вынужден внести в ваше описание еще одну поправку. Наш клиент не просто взволнован. Он до смерти напуган. Это выглядит многообещающе. Однако пора идти. Трап очистился.

Он тут же спустился на берег, назвался эмоциональному господину и представил меня своим помощником.

– Очень, очень… Не чаял… Спасли, просто спасли! – квохтал дез Эссар с сильным акцентом, всплескивая руками и порываясь схватить то мой чемодан, то холмсовский кофр, то футляр со скрипкой, – Вот моя карточка, извольте… Господи, вы приехали, мистер Холмс! Я чрезмерно, то есть, я хотел сказать, чрезвычайно рад. Мы спасены!

Взглянув на прямоугольный кусочек картона, Холмс с мимолетной улыбкой протянул его мне. Там значилось:

МИШЕЛЬ-МАРИ-КРИСТОФ ДЕЗ ЭССАР ДЮ ВО-ГАРНИ

Почетный председатель Пони-клуба

Президент Общества друзей электричества

Непременный член Клуба потомков капитанов корсарских кораблей

Суетливо оглядываясь, обладатель всех этих звучных, но не слишком солидных званий повел нас к открытому экипажу. Прежде чем усесться на переднее сиденье, вытянул из кармана две морковины и скормил гладким, упитанным лошадкам.

Я предположил, что Холмс с парохода усмотрел своими зоркими глазами торчащий из кармана зеленый хвостик, из чего и вывел предположение о любви к лошадям. Что мсье дез Эссар вряд ли ездит верхом, было, пожалуй, видно по его дерганой, неуклюжей походке. Такой нескладеха не удержится в седле и пяти минут. Оставалась любовь к электричеству, то бишь к прогрессу… Здесь я заметил, что чудесная трость нашего клиента пониже набалдашника перетянута синей клейкой лентой, какую используют мастера-электрики в целях изолирования тока, или как там это у них называется (признаться, я мало что в этом смыслю).