Текст книги "Нефритовые четки"

– Это уж как водится, – нетерпеливо и довольно громко сказал длиннобородый.

На него недовольно заоборачивались.

Героиня песни тем временем отложила пряжу и пошла за советом к отцу-матери. Поклонилась в пояс, заплакала, просит научить, кого ей слушать и за кем идти – за сизой голубкой или за черной. Отец отвечает:

 
Мы родили тя, мы растили тя,
Но душе твоей не родители,
А Родитель ей – Саваоф Господь,
Что велит тебе, то и выполни.
Ради тела жить – доля вольная,
Доля сладкая да короткая.
Отцветешь цветком и осыпешься,
От красы один прах останется.
А души краса, она вечная,
Ни во что ей годы и горести.
Кто отринул плоть, не раскается,
Суждено ему царство вечное.
 

У матери, разумеется, иная аргументация – ей жалко дочку, да и внуков хочется. Песня была нескончаемая, но, поразительное дело, публике нисколько не надоедала.

Евпатьев наклонился к Эрасту Петровичу, прошептал:

– Это ведь притча про свободу выбора, не более и не менее. Что там ваши Кант с Шеллингом. Наша религия – самая свободная из всех, на такой рабами не вырастают.

Фандорину самому стало интересно, за какой из голубиц отправится героиня, но это так и осталось тайной. На строфе: «И сказала им красна девица свою волюшку, слово твердое» песня внезапно оборвалась.

Раздался истошный вопль. Он был так душераздирающ, так страшен, что, еще даже не поняв, в чем дело, завизжали женщины, испуганно закричали дети. И лишь в следующий миг все увидели – у блаженного Лаврентия начался приступ.

– Про-па-даю! Оссссподи, пропадаю!!! – выл юродивый. – А-а-а-а!!! Мочи нет!

Оттолкнув кинувшихся к нему мужиков, да с такой силой, что двое или трое повалились на пол, припадочный разбежался и ударился головой об угол печи.

Упал, по разбитому лбу потекла кровь, но чувств не лишился.

– Слаб! Грешен! – уже не яростно, а жалобно заныл блаженный. – Не могу спасти люди Твоя! Научи, Господи! Помогайте, архангелы Гавриил и Михаил! Увы мне, беспользному!

К нему не решались подойти.

Несчастный сидел на полу, размеренно колотился и без того окровавленной головой о печку, в стороны летели красные брызги.

Растерялись все кроме Шешулина. Честно говоря, послушав бредовые рассуждения ученейшего Анатолия Ивановича о «биологической машине», Эраст Петрович решил, что психиатр серьезного к себе отношения не заслуживает, но теперь был вынужден переменить мнение.

Шешулин действовал быстро и уверенно.

Вышел вперед, прикрикнул на баб:

– Уймитесь, кликуши! Он для вас старается.

Мужикам велел:

– Воды! Холодной!

Крепко взял Лаврентия за плечо, развернул и – шлеп! шлеп! – влепил две увесистые пощечины. По избе прокатился вздох, и стало тихо.

Умолк и блаженный, вытаращился на решительного барина в очках.

Анатолию Ивановичу подали чугунок с водой, и доктор вылил ее святому человеку на голову. Быстро обвязал промытую рану на лбу носовым платком. Потом крепко взял юродивого ладонями за виски, наклонился.

– В глаза смотреть!

Блаженный послушно задрал подбородок.

– Споко-ойно, споко-ойно … Вот та-ак, у-умничка… – Голос у доктора сделался вкрадчивым, гласные тянулись, как мед с ложки. – И Гавриил тебе поможет, и Михаил… Архангел Анатолий уже здесь… Всех выручишь, всех спасешь… Кричать не надо, головой биться не надо… Надо ду-умать… Сначала подумал, потом сделал. И все будет хорошо…

Таким манером он уговаривал больного довольно долго – наверное, минут десять.

Внушение действовало. У Лаврентия стихла дрожь в членах, руки безвольно обвисли, муть из глаз исчезла.

– Пусти, барин. Будет, – сказал он наконец тихо, осмысленно. – Поднимите меня.

Его с двух сторон, бережно, поставили на ноги.

– Спасибо тебе, – низко поклонился блаженный Шешулину и очень серьезно сказал. – Помог ты мне. И сам не знаешь, как помог. Теперь – знаю.

– Что именно? – удивился психиатр.

Но юродивый больше не сказал ни слова. Встряхнувшись по-собачьи, он скинул с плеч руки поддерживавших его мужиков и, ни на кого не глядя, вышел вон, только дверь хлопнула.

Бог попустил

Из-за охромевшего коренника пришлось задневать и заночевать в Раю. Здесь жил известный на всю округу коновал, который обещал завтра к утру поставить коня на ноги, ну а пока всяк занялся своим делом.

Поп с дьяконом затеяли в деревенской молельне воскресную обедню. Им никто не препятствовал, но из паствы явился один урядник. Отстоял всю службу по стойке «смирно», сделал налево-кругом и отправился по домам – выспрашивать, не было ль в деревне какого-нибудь самозваного пророка с душесмутительными речами.

Председатель статистической комиссии инструктировал двух счетчиков, которым вручил переписные листы и портфели, причем первые были взяты с опаской, а последние с удовольствием.

Эраст Петрович слонялся без какого-либо особого дела, просто наблюдал и слушал. Слугу от греха держал при себе. Знал, что местные жительницы – все, как на подбор, рослые, дородные – в точности соответствуют Масиному идеалу женской красоты, а чертов японец умел подбирать ключик почти ко всякому бабьему сердцу.

Ничего примечательного обход деревни Фандорину не дал.

Евпатьев и Шешулин сидели у старшины, пили чай.

Лев Сократович беседовал с мужиками. О чем, послушать не удалось – стоило приблизиться, как все разом замолчали. Все-таки удивительно, что недоверчивые ко всему аборигены разговаривали с безбожником Крыжовым так уважительно – ведь сама его фамилия должна была казаться им зазорной: «крыжом» раскольники обзывали православный крест.

Женщины по большей части остались в соборной, возле Кириллы. Туда Эраст Петрович не сунулся из деликатности – у дам всегда есть темы, не предназначенные для мужских ушей.

Девчонке-поводырке со взрослыми, похоже, было скучно. Во всяком случае, около своей патронессы Полкашка не сидела.

Один раз Фандорин наткнулся на нее в пустых сенях общинной избы. Там возле вешалок висело зеркало в расписной деревянной раме. Бедная замарашка, думая, что ее никто не видит, разглядывала свое отражение: то боком повернется, то глаза скосит. Стало Эрасту Петровичу ее жалко, да и Маса вздохнул. Японец вынул из кармана конфету (запасся еще в Вологде), хотел дать, но девчонка, будто дикий зверек, кинулась наутек.

Потом видели ее еще раз – у околицы, со стайкой деревенских детей. Поводырка им что-то рассказывала, а они очень внимательно слушали, разинув рты. Одна девочка протянула рассказчице пряник, и тут Полкаша не отказалась – сунула подношение в рот. Подрабатывает, берет пример с Кириллы, улыбнулся Фандорин.

А блаженный ему нигде не встретился.

Ночевали там же, в соборной, которая при необходимости использовалась и как гостиница.

Все пестрое общество не уговариваясь рассредоточилось по трем смежным горницам следующим образом: в нижней, ближе всего расположенной к сеням, – евпатьевский кучер, Маса и Одинцов; в средней, где печь, «чистая публика»; вышнюю горницу рыцарственно уступили слабому полу – сказительнице и Полкаше. Те подвинули к дивану длинный стол, накрытый скатертью, и оказались вроде как за ширмой. Там их было не видно и не слышно.

Надо сказать, что после ночи, проведенной в дороге, и морозного дня все угомонились довольно быстро. Эраст Петрович, сон которого с годами сделался излишне чуток и капризен, уснул последним – мешало доносящееся со всех сторон похрапывание.

Зато проснулся первым.

В избе было темно. Совсем темно, до черноты.

Фандорин открыл глаза и, еще не сообразив, что именно его разбудило, спустил ноги с лавки.

Гарь! В воздухе пахло гарью!

Он наощупь, по памяти, добрался до печи, отодвинул заслонку. Нет, пламени не было – внутри дотлевали вчерашние угли.

– Где-то дымит, – раздался из угла голос Крыжова. – В чем дело?

Вдруг за узким окошком вскинулся багровый язык. Потом за вторым, за третьим. И с противоположной стороны!

– Горим! Господа, пожар! – закричал Лев Сократович.

Это поджог, понял Фандорин, уловив едва ощутимый запах керосина. Иначе не занялось бы так сразу, да еще с двух концов. Он кинулся в темные сени, пытаясь определить, где дверь. Так и есть – подперта снаружи!

– Маса, сюда! – крикнул Эраст Петрович.

Сзади началась паника. Все метались, орали, Кохановский истерично призывал к спокойствию. Зазвенело разбитое стекло – это кто-то пробовал вылезти в окошко, да где уж: окна были по-северному узки, чтоб попусту не уходило тепло.

– Господа, вы мешаете! Маса, котира ни хаиранай ени![26]26
  Маса, чтоб никто сюда не лез! (яп.)


[Закрыть] – приказал Фандорин. – Одинцов, никого сюда не пускать!

Нужно было место для разбега – иначе дверь не высадить.

Японец, не церемонясь, вышвырнул из сеней назад в горницу жаждущих спасения. Урядник, пользуясь тем, что в темноте все равны, раздавал тычки направо и налево. Пространство освободилось.

Сконцентрировав внутреннюю энергию ки, от которой теперь единственно зависело, удастся ли вышибить крепкую дубовую дверь, Фандорин скакнул вперед, подпрыгнул и ударил ногой в створку.

То ли запас ки был слишком велик, то ли подпорка слабовата, но преграда рухнула с первой же попытки.

– Господа, теперь наружу! – крикнул Эраст Петрович.

Второй раз повторять не пришлось. В минуту все вывалились из дверного проема на снег – одни раздетые, другие разутые, но, слава Богу, все были живы и целы.

И вовремя!

По бревенчатым стенам избы проворно поднималось пламя, раздуваемое вьюгой. Вот уж и крыша занялась, вниз полетела горящая щепа.

– Подожгли, – жарко зашептал в ухо Эрасту Петровичу урядник. – Ишь, полыхает! Ну, раскольнички! Всех надумали порешить, разом!

Отодвинув полицейского, чтоб не мешал, Фандорин присел на корточки и поднял палку, которой злоумышленник или злоумышленники подперли дверь. Палка была хлипковата, такую можно выбить и не концентрируя энергию ки. Странно.

– Держите ее, держите! – закричали вдруг все разом. Девчонка-поводырка, голоногая и простоволосая, в одной холщовой рубашонке с плачем попыталась кинуться обратно в дом.

– Матушка! Матушка тама! – отчаянно голосила она, извиваясь в руках мужчин. – Подлая я! Кинула ее, напужалась!

И действительно, Кириллы среди спасшихся не было. В панике и суматохе про сказительницу забыли.

– Куды ты полезешь? Вишь, занялось! – урезонивал Полкашу урядник.

В самом деле, крыльцо уже пылало, в избу было не проникнуть.

Быстро двигаясь вдоль стены, Фандорин заглядывал в окна.

В нижней горнице Кириллы не было. В средней тоже.

Вон она!

В красном углу, меж столом и стенным иконостасом металась странница. Теперь, когда горели разом все стены, внутренность дома была ярко освещена.

Кирилла, беспомощно взмахивавшая широкими рукавами рясы, была похожа на подраненную черную лебедь. Ее задранное кверху лицо будто застыло, только губы беспрерывно что-то шептали – должно быть, молитву.

– Повязку, повязку сними! – заорал Крыжов. – И беги в сени! Может, поспеешь!

Но она словно не слышала.

– Матушка, прости-и-и-и! – захлебываясь рыданиями, верещала Полкаша.

С противоположной стороны от жара лопнуло стекло, на пол посыпались искры, и сразу задымил тканый половик.

– Забудь про зарок! Сгоришь! – крикнул Евпатьев и простонал. – Нет, не снимет. Воды сюда! Топор! Раму рубите!

Какая вода, какой топор – огонь уже полз по внутренней стене, подбирался к иконам. Треснула лампада, полыхнуло разлившееся масло.

К дому со всех сторон бежали крестьяне, кто с ведром, кто с багром. В тулупе поверх исподнего ковылял старшина.

– П-позвольте-ка.

Эраст Петрович сдернул со старика тулуп, накрылся им с головой.

Главное – задержать дыхание, не вдыхать дым, приказал он себе и бросился назад, к крыльцу.

– Маса, мидзу-о![27]27
  Маса, водой! (яп.)


[Закрыть]

Японец понял. Вырвал у одного из мужиков ведро, плеснул на овчину ледяной водой.

Проскочить по огненным ступенькам, через пылающий дверной косяк, было еще полбеды.

Куда труднее пришлось внутри, где из-за дыма нельзя было что-либо разглядеть.

Десять шагов налево, потом порожек, сказал себе Эраст Петрович и все-таки обсчитался – приступка, отделявшая среднюю горницу от нижней, пришлась на девятый шаг. Споткнулся, полетел на пол.

Это его и спасло. Впереди с ужасающим грохотом рухнула потолочная балка. Если б Фандорин не упал, ему размозжило бы голову.

Перескочил через дымящееся бревно, в несколько прыжков оказался в вышней горнице. Здесь было жарче, но зато не так задымлено.

Не теряя времени на пустые разговоры, Эраст Петрович обхватил Кириллу поперек талии, закинул на плечо. Она была странно легкая, будто соломенная.

Сверху накрыл тулупом и бросился назад.

Легкие жаждали вдоха, но это было бы равносильно гибели.

Ничего не видя, двигаясь исключительно по памяти, он кое-как добежал до сеней. Ушибся плечом и головой о притолоку, рывком преодолел огненную арку выхода и повалился со ступенек в снег. Кириллу вместе с тулупом отшвырнуло еще дальше, в сугроб.

Вот теперь можно было и подышать.

Над черным от сажи Эрастом Петровичем, с наслаждением вдыхавшим холодный воздух, хлопотал Маса.

– Господин, у вас на щеке ожог. И борода обгорела. Вы стали совсем некрасивый.

Встревожившись, Фандорин осторожно потрогал пальцами лицо. Пустяки. Будет волдырь, но шрама не останется.

– Вы настоящий герой! – кудахтал Алоизий Степанович. – Я был уверен, что вы не выберетесь живым из этого ада!

Взволнованный Евпатьев без слов крепко сжал Эрасту Петровичу руку.

– Что она? Ц-цела? – спросил тот, поднимаясь.

С Кириллой, кажется, все было в порядке. Около нее толпились ахающие и галдящие бабы. В ногах у сказительницы ползала рыдающая Полкаша, покаянно тыкалась лбом в землю.

– Ладно тебе, ладно. – Кирилла пошарила рукой, взяла девочку пальцами за тощую шею, придержала. – Ну напугалась, это ништо. Э, да ты голая. Бабоньки, оденьте ее, простынет.

Казалось, эта удивительная женщина нисколько не потрясена случившимся.

– Каков типаж! – с гордостью сказал Фандорину промышленник. – Коренная русская порода! Сгорела бы, а повязку не сняла, обета не нарушила.

– Не обгорели? – спросил Эраст Петрович, приблизившись к Кирилле. – Где-нибудь болит?

– Болеть может только душа, – ответила она, повернув голову в его сторону. – А на душе хорошо, мирно. Это вы меня вытащили? Из наших будете, из христиан?

– …Из христиан, – несколько смущенно ответил он, хоть и догадался, что под этим словом она имеет в виду исключительно старообрядцев.

– Он, он тебя вызволил! – зашумели женщины. – Его благодари!

Но Кирилла равнодушно обронила:

– Бог попустил. Коли сподобил выйти из огня, значит, нужна еще.

Старики и мужчины молча стояли и смотрели на пожар. Было ясно, что соборную уже не спасти, сгорит дотла.

Эраст Петрович заметил, что урядник, опустившись на четвереньки, роется в снегу. Нашел что-то, поднес к глазам.

Стараясь не привлекать внимания, Фандорин подошел.

– Огниво, – вполголоса сообщил Одинцов. – И трут, обгорелый. Который же из них?

Он так и впился взглядом в деревенских.

– Плохо ищешь, – сказал ему Эраст Петрович, делая шаг в сторону. – А еще п-полицейский.

Разгреб снег и поднял увесистый предмет, тускло блеснувший в отсвете пламени.

Это был массивный железный крест на цепи, в которой разошлось одно из звеньев.

Черт бешеный

Наутро, как и собирались, двинулись дальше.

Потери от ночного пожара оказались не столь уж велики. По счастью, вся поклажа оставалась в санях и от огня не пострадала. Сгорело лишь кое-что из одежды – у тех, кто выскочил на улицу в белье, но это было поправимо. Самый большой ущерб понес дьякон, лишившийся скуфейки и подрясника, – ему переодеться было не во что. Но Крыжов дал Варнаве запасные валенки, Кохановский вязаный свитер, Евпатьев – короткий полушубок, а голову погорелец повязал шерстяным платком на пиратский манер и в этом наряде стал даже живописен.

Чудом спасшуюся Кириллу взяли с собой – она тоже держала путь в верховья. Евпатьев почтительно пригласил сказительницу к себе в возок, Полкашку укутали в одеяло и посадили рядом с кучером.

Поехали.

На этот раз устраивать пробежку Фандорин не стал, сел в сани к Одинцову. Им было что обсудить.

Когда караван рассредоточился, вытянувшись по льду неторопливой сороконожкой, в замыкающей повозке начался серьезный разговор, малопонятный для постороннего уха.

– Вот и вся недолга, – сказал полицейский, поотстав от евпатьевской кибитки, что ехала перед ним.

– Неужели? – задумчиво молвил Эраст Петрович.

– А то нет? Поджег-то кто?

– Он.

– Для чего поджег – ясно. Всех нас, антихристов, извести. Чтоб раскольников переписываться не понуждали. Нно, леший, шевелись! – прикрикнул урядник на еще не разогнавшегося конька. – Слыхали, как он дохтуру-то? «Теперь знаю», говорит. Знаю, как с вами, аспидами, обойтись… Ну, черт бешеный! Ходит по деревням, народ мутит.

Одинцов поглядел на собеседника, увидел, что тот озабоченно хмурит брови.

– Ай не так?

– Так-то оно так… Не все тут ясно. Как юродивый оказался в Раю раньше нас? Это раз. Хотел спалить ч-чужаков – понятно. Но Кириллу-то с девочкой за что? Это два. И, наконец, главная неясность: где нам теперь искать этого п-провокатора?

– Э-э, Ераст Петрович, не над тем голову ломаете, – покровительственно усмехнулся полицейский. – Что Лаврушка быстрей нас поспел, это не диво. Мы по реке ехали, петляли, а он напрямки, через лес. Кто тропы знает, не заблукает. Что тетку с малолеткой не пожалел – так он же, как пес взбесившийся. Злой, безумный, да еще и завидущий. Видали, как его корчило, когда все стали Кириллу слушать? Не мог он такого перенесть, заревновал. А про третий ваш спрос скажу: искать злодея нужно по верхним деревням. Туда он побег, туда. Будет юродничать, запугивать, шаткие души в могилу тащить. Беспременно должно нам его выловить, пока еще худших делов не натворил. А как схватим – повезем по всей реке показывать. Глядите, дурни сиволапые, любуйтеся, какой сатана у вас в учителях ходил, какому ироду веру давали.

– А п-поверят?

– Возьмем с поличным, да со свидетелями из местных – никуды не денутся… Что ж Крыжов, сонная тетеря, еле едет? Поспешать надо!

– П-пойду скажу.

Фандорин соскочил на лед, побежал к передним саням.

Узнав причину, по которой следовало торопиться, Лев Сократович без единого слова щелкнул кнутом, и скорость движения всей процессии увеличилась: первая повозка (сегодня роль буксира при Кохановском исполняла она) потянула за собой вторую; третья, с дьяконом и японцем, поначалу отстала, но Варнава гикнул на лошадь, и та заработала мохнатыми ногами с удвоенной быстротой.

– Гаспадзин, – позвал Маса, – Барунаба-сан раскадзывает про дзену, отень инчересно.

Варнава застенчиво пояснил присевшему на край саней Эрасту Петровичу:

– По матушке дьяконице скучаю. О прошлый год на Красную Горку повенчались.

– Курасивая, – одобрительно сообщил Маса и показал руками. – Вот такая. Рицо кругрое. Все кругрое.

Густо залившись счастливым румянцем, дьякон подтвердил:

– Удивительной красоты особа.

– Что ж, п-поздравляю.

Эраст Петрович снова сошел на снег, обернулся и увидел, что, пока он разговаривал с Крыжовым, в размещении пассажиров евпатьевского экипажа произошло изменение. Рядом с кучером теперь сидел Никифор Андронович в распахнутой шубе.

– Посадил девочку погреться, – крикнул он, – Загляните-ка, как там они?

– П-превосходно, – доложил Фандорин, встав на полоз и заглядывая в оконце.

Когда рядом не было посторонних, Кирилла, не слишком строго блюла «искус поношением» по отношению к своей поводырке. Полкаша, правда, сидела на полу, но голову пристроила к сказительнице на колени, та расчесывала ей волосы гребнем и негромко напевала – кажется, колыбельную.

 
…На постелю мягкую,
Простыню шелковую,
Спать – не шевелитися
До шестого дня…
 

Рот девочки был приоткрыт, глаза зажмурены – она уже уснула, да и самого Фандорина разом заклонило в сон от тихого, нежного голоса, от медленной мелодии, от шелестящих слов.

Но здесь Кирилла петь перестала и повернула голову к окну.

– Кто тут?

– Кузнецов, Эраст Петрович, – ответил он через стекло. – Что это значит – «до шестого дня»?

Ничуть не удивившись, она спокойно молвила:

– В старинных книгах написано: души праведных восстанут от конца света на шестой день.

– Вы, стало быть, тоже скорого к-конца света страшитесь?

– А чего мне его страшиться? – словно бы удивилась Кирилла. Говорила она не по-стерженецки, а очень чисто, по-городскому – хоть и с просторечиями, но грамотно. – И вы не бойтесь. Веруете вы не по-никониански, сердцем не порчены – это по голосу слышно. Страшный суд для сквернавцев страшен, кто душу не сберег. А вы Господу милы, Он вас приимет, яко сына возлюбленного, домой возвернувшегося.

Поразительно: когда о конце света вещал бесноватый Лаврентий, это звучало жутко, беспросветно, а у Кириллы даже про Страшный Суд выходило утешительно и мечтательно.

Хотел Эраст Петрович расспросить, откуда она пришла и отчего не по-здешнему разговаривает, но тут случилось неожиданное.

– Эге-гей! Эй! Стойтя-а-а! – донеслось откуда-то сбоку. – Стойтя-а-а-а!

На высоком берегу размахивал руками мужик на лыжах. Оттолкнулся ногой, ловко скатился наискось по обрыву, заспешил наперерез.

Крыжов уже придерживал лошадь, морда задней ткнулась в затылок дремлющему отцу Викентию – тот вскинулся, обронил шапку.

Приглядевшись, Фандорин узнал в крикуне одного из райских счетчиков.

Еще ничего не зная, лишь почувствовав – случилось несчастье, он бросился навстречу лыжнику.

– Беда, – прохрипел тот, – беда!

Он, видно, долго бежал через лес – от ворота валил пар, сивая борода около рта заиндевела и покрылась сосульками.

– Говори толком! – накинулся на него подоспевший Одинцов.

Следом подбежали остальные.

– Закопались… Ляпуновы… Никишка, жена его Марья и детишки, трое, – дрожащим фальцетом залепетал счетчик. – Утром соседка к им заходит, в избе никого… А в огороде земля проваленная и вот…

Он достал из-за пазухи листок.

Одинцов схватил, едва глянул и передал Эрасту Петровичу.

– Та же рука!

Фандорин тоже узнал – и текст, и почерк: «Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос…». И дальше все слово в слово, вплоть до заключительного: «А вашим новым законам повиноваться никогда не можем, но желаем паче за Христа умерети».

– Спасли? – взял он гонца за плечо.

– И-и-и, какое там! Задохлись. Знать, еще с ночи, после пожару залегли…

Одинцов схватил мужика за грудки:

– А Лаврушка-юродивый вечером по домам ходил?

Счетчик недоуменно смотрел на перекошенное лицо полицейского:

– Знамо ходил, за подаянием.

– И к Ляпуновым?

– Дак Марья Божьим людям всегда рада… Была, – прибавил вестник, и его морщинистые щеки задрожали – сейчас заплачет.

Урядник заскрипел зубами:

– Гад ядовитый! Успел зубья воткнуть! Я Ляпуновых помню. Никита – мужик тихий, подъюбошник. Всем в доме Марья заправляла, большая была богомольница. Эх, и деток своих не пожалели! – Он развернулся, побежал к саням. – Садитесь, Ераст Петрович, назад поедем.

Но Фандорин не тронулся с места.

– Один п-поезжай. Мне в Раю делать нечего.

– Как это нечего? – Одинцов остановился. – А расследовать? Вдруг опять чего не замечу, без вас-то?

– Расследовать будем п-потом. Нужно людей спасать.

Все кроме Кириллы и девочки, оставшихся в возке, толпились вокруг, но смысл спора им был непонятен. Лишь Крыжов, которому Эраст Петрович давеча объяснил, из-за чего нужно ехать быстрей, слушал без удивления.

– Лев Сократович, без вас мне не обойтись, – обратился к нему Фандорин. – Поедете дальше? – Тот молча кивнул. – А вывезет ваша лошадь троих? Со мной ведь слуга. Мы с ним можем ехать по очереди.

– О чем вы толкуете? – не выдержал Евпатьев. – У кого зубья? У Лаврентия? В каком смысле?

Пришло время рассказать спутникам про поджигателя.

– …Человек это очень опасный, не останавливающийся ни перед чем. Минувшей ночью все мы могли погибнуть. Возвращайтесь с урядником в деревню, г-господа. Там Лаврентий уж точно больше не появится, – сказал Эраст Петрович в заключение. – Сейчас не до переписи и тем более, – обернулся он к отцу благочинному, – не до пастырских объездов. Вот обезвредим преступника, тогда с-сколько угодно.

После пожара никому и в голову не пришло оспаривать право столичного «туриста» на принятие решений.

Никифор Андронович Евпатьев сказал:

– Правильно. Возвращайтесь, господа. А я, Эраст Петрович, поеду с вами. Кто-то ведь должен мужикам мозги вправлять? Вас они не послушают, вы для них чужой.

– Ну, насчет вправления мозгов – это скорее по моей части, – заметил Шешулин. – Особенно если разыщем блаженного. Классический случай параноидальной мегаломании с ярко выраженной деструктивно-суицидальной компонентой. Как вы могли заметить, я умею обращаться с подобной публикой.

Отец Викентий, перекрестившись, важно молвил:

– Когда ж пастырю и быть с пасомыми, ежели не в час испытаний? Желаю, господин Кузнецов, вам сопутствовать. Более того – обязан.

И даже травоядный Алоизий Степанович не отступился:

– Эраст Петрович, я приносил земству присягу выполнять свои обязанности честно, не взирая на лица и не отступая перед препятствиями, – объявил статистик, приосанившись. – И мне несколько обидно, что вы могли предположить, будто я, выпускник Петербургского университета, из страха перед опасностью…

– Эхма! – перебил его лепет Одинцов, швырнув своей черной барашковой шапкой о землю. – Ну, и я поеду! Нехай исправник со следователем трупы откапывают, а мне бы живых уберечь!

Дискуссию подытожил Евпатьев:

– Стало быть, едем, как ехали. Только помните, господа: насильно никого не принуждали.

Пирамида

После этой экстренной остановки погнали еще быстрей, чем прежде.

Теперь, когда главная цель экспедиции переменилась, караван возглавили сани законоблюстителя. Полицейский нахлестывал своего конька не жалея, из-под копыт звездочками разлетался смерзшийся снег, от заиндевевших боков валил пар.

Следующая деревня, куда нужно было попасть раньше зловещего проповедника, называлась Мазилово, и жили в ней мазилы, то есть художники, но не иконописцы, а люди легкие, веселые – лубошники. Почти в каждой крестьянской избе по всему северу, и отнюдь не только в жилищах староверов, висела их живописная продукция: отпечатанные кустарным образом картинки духовного и мирского содержания. Коробейники носили всех этих «Алексеев-Божьих-Человеков», «Бов-Королевичей» и «Финистов-Ясных-Соколов» по деревням и ярмаркам, продавали по пятачку, по гривеннику. Промысел копеечный, но широкий охватом, а потому прибыльный.

До места добрались перед закатом.

– Вон оно, Мазилово, – показал Одинцов на сбившиеся в кучку дома – не такие, как в первых двух деревнях, а маленькие, уютные, с радостными цветными ставнями. – Помогай Господь, чтоб не опоздать…

Он привстал, гаркнул на притомившегося буланого, и тот, качнув косматой башкой, расстарался – запустил дробной рысью.

У околицы несколько молодых баб и девок в ярких платках занималась странным делом – набирали в горшки снег.

– З-зачем это они? – удивился Эраст Петрович.

– У нас верят – крещенский снежок гож от сорока-недугов лечить, – кратко объяснил Ульян, а сам все тянул шею, оглядывал деревню. – Эй, бабоньки! Лаврентий-блаженный не у вас?

Местные жительницы глазели на приезжих. Одна, постарше других, степенно ответила:

– Утресь был. Поснедал, подаяние по домам собрал и дале побрел.

Полицейский и Фандорин одновременно выкрикнули:

– Куда?

– Все ж-живы?

– Слава Богу, – изумилась молодка, обратившись сначала к Эрасту Петровичу. А уряднику сказала: – Куда-куда. Знамо – в лес.

– Держите! – кинул Одинцов вожжи спутнику. – Какой тропой он пошел, видала? Эй, кто видал? Показывайте!

Тут подкатил Никифор Андронович.

– Христос спасай, красавицы! Все ль у вас ладно? Я Евпатьев.

Ему низко поклонились.

– Знаем, батюшка. Благодарение Господу, все ладно.

– К старосте ведите. И народ скликайте! Говорить буду.

Одна из девок уводила прочь урядника, что-то рассказывая ему на ходу. Эраст Петрович, махнув Масе, чтобы был наготове, пошел следом. Все остальные направились в деревню.

– К Лихому ключу? – переспросил Ульян у девушки. – Это на Богомилово, что ли?

Обернулся к Фандорину.

– Всего час, как ушел. Догоню! Не уйдет!

– Я с тобой.

Одинцов вернулся к саням, вытащил прикрепленные к полозу лыжи.

– По снегу бегать умеете?

– С п-палками довольно неплохо.

– У нас палок в заводе нет. Да и лыжи особые, к ним привычка нужна. – Полицейский быстро приладил на ноги две короткие и широкие доски, обшитые кожей. – Скоро ночь, отстанете – пропадете. Ништо, Ераст Петрович. Энтого Кузьму я и сам возьму.

Он сунул в торбу моток веревки, перекинул через плечо карабин.

– Ну д-догоните вы его. А дальше что?

– Свяжу, на лапник кину, да волоком потащу, – уже сорвавшись с места, крикнул Ульян. – Эх, свету бы еще хоть часок!

Ладная, перепоясанная ремнем фигура быстро двигалась через поле к лесу: руки отмахивали по-военному, из-под лыж летели белые комья.

Минута-другая, и бравый урядник исчез в густом ельнике.

Краснощекая девка стояла рядом, смотрела на Фандорина как-то странно – то ли с жалостью, то ли с испугом. Эраст Петрович, привыкший к тому, что его внешность вызывает у представительниц прекрасного пола совсем иную реакцию, сначала даже несколько обиделся, но потом сообразил: борода опалена огнем, на щеке пузырь – здоровенный, с пятак. Нечего сказать, красавец.

Вздохнув, повернулся к мазиловской обитательнице неповрежденной стороной.

– Ну, веди туда, где народ собрался.

Но к месту собрания он попал не сразу. То ли девушка подвернулась отзывчивая, то ли уцелевшая половина фандоринского лица произвела хорошее впечатление, но сначала Эраста Петровича отвели в дом и намазали место ожога какой-то пахучей мазью, от которой жжение сразу улеглось.

– Дай-ко обстригу, а то будто пес драной, – предложила далее благодетельница (звали ее Манефа) и, щелкая огромными ножницами, восстановила симметричность подпорченной бороды. – Сам-то женатый будешь?

– Вдовец.

– Не вре-ешь? – протянула Манефа. – На лестовке побожись.

А у самой глаза так и блеснули.

Что такое «лестовка», Фандорин не знал, но настроение улучшилось. Оказывается, он еще может нравиться юным, щедро одаренным природой девицам.

– Я, милая, тебе в отцы г-гожусь, – с достоинством молвил Эраст Петрович. – А попусту божиться – грех. Все, пойдем.

Соборной, как в Раю, здесь не имелось, все население деревни – под сотню человек – набилось в дом старосты. Зимняя часть избы была слишком тесна, большинство расположились в летней, неотапливаемой части, но скоро нагрели собою горницу, надышали так, что все окошки запотели.

Когда Фандорин вошел, Никифор Андронович уже заканчивал свою речь. Стоя у печи, он все поворачивался, чтоб охватить взглядом каждого. Говорил негромко, но чувствительно, чтоб до сердца достало:

– …Сатаной-Антихристом пугает, а он сам черт и есть. В чем главном Дьявол от Бога отличен? Бог – это любовь, а Дьявол – ненависть. Бог – это жизнь, а Дьявол – смерть. Кто ненависть проповедует и к смерти зовет – от кого он, от Бога или от Дьявола? То-то. Знаю, ходил бес этот меж домами, сеял в сердца свои плевелы. Вы его не слушайте. Люди вы легкие душой, жизнерадостные, художники…