Текст книги "Нефритовые четки"

– Грешное говорите! – еще пуще взволновался благочинный. – Какое непочтение к особам духовного звания! Я вас не велю к причастию допускать!

– Нно, пошел! – прикрикнул Лев Сократович на замешкавшего конька. – Что мне ваше причастие? Я атеист. Господин Кохановский тоже не из богомольцев. Кузнецов – раскольник. А его азиат, надо полагать, и вовсе барану или верблюду молится.

На помощь священнику пришел гуманный Алоизий Степанович:

– При чем тут религия? Нельзя бросать людей в беде! Мы можем потесниться.

– Вы в статистической комиссии распоряжайтесь, – не поддавался Крыжов. – А на реке уж позвольте мне. Нельзя лошадей перегружать, надорвем. Нам еще до верховьев добираться.

Не уступал и Кохановский. Завязалась дискуссия, сопровождаемая то жалобными, то возмущенными возгласами благочинного. Дьякон-то помалкивал. Шмыгал носом, с любопытством вертел головой, наблюдая за спорящими. Его, в отличие от отца Викентия, перспектива двенадцативерстной пешей прогулки, видимо, не пугала.

– Хорошо! Предлагаю решить вопрос демократическим путем! – предложил Алоизий Степанович. – Думаю, вы, как прогрессивный человек, согласитесь. Проголосуем: брать их с собой или не брать.

– Я за! – сразу крикнул благочинный.

– Церковь выступает против всеобщего избирательного права, – напомнил ему Крыжов. – Так что святые отцы не участвуют. Я – против.

– Я тозе, – решительно поддержал его Маса. – Росядь – дзивое сусетво, ее дзярко. Этот черовек сриськом торустый, – показал он на отца Викентия.

– Не толстый, а тучный, – обиделся тот и горько посетовал. – Эх, господа демократы, нехристю косоглазому электоральные права выделили, а исконных русаков побоку? Доверь вам Русь-матушку! – Он воздел руки к Фандорину. – На вас единственно уповаю! Хоть вы и старой веры, но ведь одному Христу ревнуем!

– П-право, господа, едем. Мы и так потеряли много времени, – примирительно сказал Эраст Петрович. – Чтобы не перегружать лошадей, будем ехать по очереди. Вы, святой отец, пожалуйте в наши сани, а вы, отец дьякон, во вторые. Залезайте под полость, грейтесь. Я пойду рядом, а через версты две п-поменяемся.

– Истинное являете милосердие, – чуть не прослезился благочинный, скорей пролез под медвежью шкуру и тут же сменил тон. – Ну, чего ждем? Трогайте!

Не прошло и десяти минут, как Фандорин горько пожалел о своем человеколюбии. Пока отец Викентий жаловался, как тяжко благочинствовать над округом, где православных почти нет, а сплошь одни раскольники, было еще терпимо, даже познавательно. Но потом у отогревшегося представителя правящей церкви возникла блестящая идея: раз слушателю деваться все равно некуда, не помиссионерствовать ли, не спасти еретическую душу?

На черствого Крыжова он порох тратить не стал, взялся за Эраста Петровича, очевидно, сочтя его самым слабым звеном в цепи иноверцев и атеистов.

– Как вас по имени-отчеству? Из каких же раскольников будете? – вкрадчиво спросил отец Викентий. – Обличье у вас не нашенское.

– Эраст Петрович. Я м-московский, – ответил Фандорин и, вспомнив, что раскольники имеют в Первопрестольной собственное место обитания, прибавил: – Из Рогожской слободы.

– А-а, москвич. То-то я слышу – говор грубый, все «а» да «а», будто собака лает. Рогожские старообрядцы не то что здешние, вы священство признаете, своего епископа имеете. Начальствопочитание это хорошо, это уже пол-веры. По лицу и манерам вашим, любезный Ерастий Петрович, видно, что человек вы книжный и просвещенный. Как же это вы троеперстие отвергаете? Разве не сказано черным по белому: «Перве убо подобаетъ ему совокупити десныя руки своея первыя три персты, во образъ Святыя Троицы»? А еще дозвольте вас про патриарха Никона спросить, который для ваших единоверцев хуже диавола. Разве не исполнил сей муж задачу великую, государственную, когда сызнова воссоединил все церкви византийского корня, да привел их под сень московскую? Разве не должны мы, славяне, возблагодарить…

Маса, зажатый в самый угол саней упитанным отцом Викентием, не выдержал и сказал по-японски:

– Садитесь на мое место, господин. Я разомну ноги. – И проворно вылез, отретировался назад, ко вторым саням.

Комментарий священника был таков:

– Не выдержало ухо басурманово благочестивой речи. Тоже еще и об этом задуматься вам не мешало бы. Если нехристю слова мои поперек сердца, значит, они и черту не угодны. А сие, согласно законам логики, означает, что они угодны Господу. Вот и рассудите как умный человек: коли мои слова богоугодны, так, стало быть, в них истина… Я вижу в вашем взоре сомнение?

– Нет-нет. Мне просто нужно сказать два слова г-господину Кохановскому, – пробормотал Эраст Петрович и тоже отстал, прибился к задним саням.

Там, оказывается, тоже говорили о божественном.

– Красота-то, красота какая! – восхищался дьякон. – Как это люди есть, кто в Бога не верует? Видал я на картинках творения прославленных художников. Отменно хороши – нечего сказать. Но что их творения, хоть бы даже самого господина Айвазовского, против вот этого? – обвел он рукой берега, реку, небо. – Как лужица малая против океана!

– Это верно, это вы замечательно верно сказали! – признал Кохановский.

– То-то что верно. – И Варнава запел звонким дискантом 23-ий псалом. – «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней! Той на морях основал ю есть и на реках уготовал ю есть!»

Маса припустил обратно к первым саням. От поспешности и непривычки к валенкам споткнулся, еле удержался на ногах, и дьякон, оборвав пение, заливисто расхохотался – так развеселил его неуклюжий инородец.

Вдали, над высоким берегом, показались дома деревни Денисьево: большущие, с крошечными резными оконцами. Из труб к небу тянулись белые столбы дыма.

Внезапно передние сани остановились – возница резко натянул поводья.

– Кохановский, слышите? – крикнул Лев Сократович, приподнявшись на облучке. – Собаки воют. Странно.

Позор на всю Европу

И действительно, по всей деревне, словно сговорившись, выли псы. Никаких других звуков не было: ни голосов, ни шума работы – лишь унылый, безутешный хор собачьей тоски.

– Что у них там стряслось? – недоуменно спросил Крыжов, трогая с места. – Померли, что ли?

Нет, не померли.

Когда сани подкатили к околице, из ближнего дома выскочила старуха и, мелко семеня, побежала куда-то по улице. На приезжих не оглянулась, что для жительницы захолустной деревни было удивительно.

Лев Сократович окликнул ее:

– Эй, старая!

Но бабка не остановилась.

Тогда Кохановский соскочил с облучка, бросился вдогонку.

– Почтеннейшая! Мы из уезда, по поводу переписи! Где бы найти старосту?

При слове «перепись» старуха наконец обернулась, и стало видно, что ее лицо искажено то ли горем, то ли страхом. Она перекрестилась двумя пальцами, громко пробормотала: «Тьфу на тебя!» и, не ответив, юркнула за угол ближайшего дома.

– Что за черт, – растерянно пролепетал Алоизий Степанович.

Фандорин с интересом рассматривал поселение.

Староверческая деревня была очень мало похожа на обычные, среднерусские. Во-первых, впечатлял размер построек. Даже зажиточные крестьянские семейства где-нибудь на Рязанщине или Орловщине не имеют таких домов: высоченных, в два – два с половиной этажа, с десятком окон по фасаду, а на некоторых поверху еще и резные балкончики. Во-вторых, совсем не было заборов. Сосед от соседа здесь не отгораживался. А больше всего поражала опрятность и ухоженность. Ни покосившихся крыш, ни куч мусора, ни кривых сарайчиков. Все добротное, крепкое, аккуратное. Из-за затянувшейся оттепели снег на улице почти всюду потаял, но раскисшая грязь была присыпана желтым песком, и полозья скрипеть скрипели, но не вязли, не застревали. Ближе к центру дома стали еще лучше – на каменном подклете, с кружевными занавесками на окнах.

– Почему эта деревня такая богатая, господин? – спросил Маса.

– Потому что здесь никогда не было помещиков. Кроме того, приверженцы этой веры не пьют водки и много работают.

Японец одобрил:

– Хорошая вера. Похожа на секту Нитирэн. Такая же дисциплинированная. Смотрите – все собрались на площади. Наверное, какой-нибудь священный праздник.

Эраст Петрович повернул голову и, действительно, увидел впереди подобие небольшой площади, на которой густо стоял народ. Все столпились перед домом с червленой крышей и нарядно проолифенными стенами. Сквозь тихий гул мужских голосов пробивались бабьи причитания и плач.

– Фуражки понаехали, – объявил Крыжов, встав на облучок и глядя поверх голов. – Стряслось у них тут что-то. А ну, блюстители веры! – крикнул он на задних. – Расступись! Дорогу начальству!

В толпе заоборачивались. Увидели городских людей, попа в черной рясе и быстро, словно боясь запачкаться, шарахнулись в стороны. Открылся проход, по которому вылезшее из саней «начальство» двинулось вперед.

У деревенских на лицах появилось одинаковое выражение – смесь настороженности и брезгливости. Когда отец Викентий, важно переваливавшийся с боку на бок, задел рукавом рясы белобрысого мальчонку, мать подхватила малыша и прижала к себе.

Наконец, пробились к дому.

Обособленно от всех, словно по ту сторону невидимого барьера, стояла небольшая группа людей: двое в форме и еще двое одетых по-городскому.

– Это наш исправник, – на ходу пояснил Эрасту Петровичу статистик, показывая на мужчину, вытиравшего платком распаренную лысину. – А в черной шинели – Лебедев, следователь. Раз приехал в Денисьево – значит, преступление, и нешуточное… Приветствую вас, Христофор Иванович! Что здесь такое?

Следователь оглянулся.

– Алоизий Степанович? По переписным делам пожаловали? Ох, не ко времени.

– Да в чем дело?

Казенные люди поздоровались с председателем за руку, к священнику подошли под благословение, Эрасту Петровичу вежливо кивнули, но и только – похоже, им сейчас было не до представлений. Двое штатских сосредоточенно что-то обсуждали вполголоса, на вновьприбывших едва посмотрели.

Куда-то исчез Лев Сократович. Только что был рядом, и будто сквозь землю провалился. Фандорин оглянулся, но и в толпе Крыжова не углядел.

– Выкинули фортель раскольнички, – злым тоном начал рассказывать следователь Лебедев. – Целая семья заживо в землю закопалась. Муж, жена, младенец восьми месяцев… Будет теперь шуму! А еще называем себя просвещенной страной. Позор на всю Европу!

– Как закопалась? – охнул Кохановский. – Неужто из-за переписи!?

– Разумеется. Напугались, болваны. Откапываем вот. Один труп уже достали…

Дьякон Варнава всхлипнул и перекрестился. У благочинного же известие вызвало странную реакцию: он причмокнул толстыми красными губами, азартно раздул ноздри и, попятившись, скрылся в толпе, только высокая фиолетовая камилавка закачалась над головами.

Но поведение священника сейчас занимало Фандорина меньше всего. До двадцатого века оставалось три года, а здесь, на северо-востоке европейского континента кто-то живьем лег в могилу, испугавшись переписи! Слухи слухами, вот ведь и Крыжов предупреждал, но поверить, что такое произойдет на самом деле, было невозможно.

– Может быть, есть какая-то иная п-причина? – спросил он у следователя.

Тот лишь рукой махнул.

– Какая еще «иная»! Сверху над миной записочка лежала. Можете ознакомиться. – И вынул из портфеля аккуратно сложенный листок.

При чем здесь «мина», Фандорин не понял, а спросить не успел – следователя отозвал исправник.

Зато откуда ни возьмись появился Лев Сократович. Лицо у него было напряженное, хмурое, движения резкие.

– Все выяснил, – сообщил он, нервно потирая руки. – Поговорил со стариками. Ужас, средневековье. В Денисьеве первое сообщение о переписи восприняли сравнительно спокойно. Деревня богатая, все поголовно грамотные. А недавно вдруг ни с того ни с сего будто пожар какой – только о конце света и говорят. Мол, доподлинно разъяснилось – недели две осталось, не более, а там явится Антихрист. Кто сам себя не спасет, тому гореть в геене огненной. И началось. Кто плачет, кто молится, кто с родственниками прощается. Староста – умный мужик. Ходил по домам, говорил: «Не торопитесь, и на Антихриста управа сыщется, Господь знак даст». Многих убедил обождать. Но не всех. Савватий Хвалынов, первый деревенский плотник, решил по-своему. Шесть дней назад с женой и ребенком залегли в мину. Это такой земляной склеп, по сути дела могила. Так самозакапывались святые старцы во время гонений против раскольников. Обряжались в саваны, залезали в нору, вход за собой заваливали и лежали там во тьме, жгли свечки и пели, сколько хватало воздуха. В здешних местах еще осенью, как первый слух о переписи прошел, все кинулись тайные мины рыть. У наших чиновных умников считалось, что раскольники хотят просто попугать власть – чтоб отступилась со своей «антихристовой затеей». Вот вам и «попугать»…

– Плотник с семьей залегли в мину шесть д-дней назад?! Почему же откапывают только сейчас?

– Староста попробовал – не дали. Тяжкий грех – мешать «спасению». Но и под суд старосте тоже неохота. Вчера исхитрился, тайком послал в уезд сына, с предсмертной запиской, которую оставил плотник. Вот власти и примчались, да что проку…

Эраст Петрович развернул желтоватую страничку, исписанную старинными буквами, как в древних книгах.

Текст был такой:

«Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос. Нам Господь глаголет во святом Евангелии своем: „Всяк убо иже исповестъ Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим, иже на небесех, а иже отвержется Мене пред человеки, отвергуся его и Аз перед Отцем Моим, иже на небесех“. Посему отвещаем мы вам вкратце и окончательно, что мы от истинного Господа нашего Исуса Христа отвержения не хощем, и от Христианской веры отступити не желаем, и что Святые Отцы святыми соборами приняли, то и мы принимаем, а что Святые Отцы и Апостолы прокляли и отринули, то и мы проклинаем и отрекаем. А вашим новым законам повиноваться никогда не можем, но желаем паче за Христа умерети».

Кохановский, заглядывавший через плечо Фандорина, страдальчески воскликнул:

– Да при чем же здесь отвержение от Христа? Какой-то «устав» придумали! Чудовищное недоразумение! Я же сам был здесь в декабре, все подробнейше…

– П-плотник что, был книгочеем? – спросил Эраст Петрович, перебив эмоционального статистика. – Цитирует церковнославянское Евангелие, и почерк почти каллиграфический.

– Здесь в каждом доме старые книги есть, переписанные от руки. – Крыжов с интересом рассматривал записку. – Ишь ты, «повиноваться вашим законам не можем». Вот это дело.

Из глубины двора вышел молодцеватый полицейский урядник в перепачканной землей шинели.

– Ваше благородие! – откозырял он исправнику. – Кажись, всех достали. Хорошо теплынь, земля оттаяла, а то б дотемна провожжалися. Пожалуйте.

Чиновники пошли первыми, остальные следом. Эраст Петрович услышал сзади странное шарканье. Оглянулся – вздрогнул. Вся масса крестьян ползла на коленях, один замешкавшийся Маса торчал столбом меж бабьих платков и обнаженных мужских голов. Камердинер беспокойно заозирался и тоже бухнулся на карачки. Этикет японской вежливости предписывает не выделяться из толпы, ибо «торчащий гвоздь бьют по шляпке».

Проворней всех передвигался лысый, бородатый мужичонка, в отличие от остальных, одетый в рванье. На голых ногах вместо обуви два куска бараньей шкуры, кое-как обвязанных веревками.

– Бее, бее! – дурашливо заблеял блаженный, выползая вперед. – Посторонися, табашники! Овцы Божий на заклание грядут! Бее! Все закопайтеся, братие! То-то Сатане кукиш покажете! То-то ему, псу, досада будет!

Он затряс тяжелым железным крестом, свисавшим с грязной шеи, залаял по-собачьи, и Фандорин, поморщившись, ускорил шаг.

Во дворе кучами лежала разрытая черная земля. Угрюмые мужики с лопатами в руках кучкой стояли поодаль, а представители власти и двое незнакомых господ в штатском молча рассматривали что-то, лежащее на большой расстеленной рогоже.

Сзади взметнулся пронзительный женский голос:

– Блаженно преставилися, душу свою спасли! А мы, грешные, погибли-и-и!

Один из штатских, бородач в бобровом картузе, обернулся и громко, с оканьем, сказал:

– Блаженно? Поди-ка, дура, сунь нос. Полюбуйся.

Да уж, на блаженно преставившихся покойники были непохожи. У мужчины лицо посинело от мук удушья, женщина держала во рту изгрызенную кисть руки, а еще над трупами успели потрудиться черви – спасибо оттепели…

Фандорин с содроганием отвернулся. На его спутников кошмарное зрелище тоже подействовало. Дьякон Варнава плакал навзрыд. Алоизий Степанович сделался белее снега, закачался и упал бы в обмороке, если б его не подхватил помощник.

– Смотрите, смотрите! – яростно закричал господин в бобровом картузе на деревенских. – И вы бы этак валялись! Вот до чего дикость и дурь доводят!

Поперхнулся от гнева, закашлялся. Его, впрочем, не слушали. Крестьяне поднялись с колен, обступили тела и молча смотрели.

Один лишь юродивый завертелся волчком, затрясся в корчах, схватил зубами ком земли, с лиловых губ потекла грязь и пена.

– Уберите вы этого калеку! – раздраженно оглянулся исправник. – Работать мешает!

Урядник хотел оттащить припадочного, но высокий седой старик с медалью на груди (должно быть, староста) удержал служивого за плечо:

– Не тронь. Это Лавруша, святой человек. По деревням ходит, за людей молится. Ништо, поорет да утихнет.

Взяв себя в руки, Фандорин подошел ближе к покойникам. Присел на корточки, приподнял твердую, будто высеченную из льда руку главы семейства. Кисть была такая, как положено плотнику – с грубыми, мозолистыми пальцами. Такими каллиграфических букв не выпишешь.

– Что это такое? – спросил Эраст Петрович, показывая на торчащий из земли деревянный кол – довольно толстый, но стесанный к концу.

– Не знаю, – хмуро ответил стоящий рядом Крыжов. – Как устроена мина, мне неизвестно. Знаю лишь, что смерть в ней может быть «тяжкая» или «легкая». «Тяжкая» – это от медленного удушья. Она считается более почтенной. А «легкая» – когда землей заваливает. У этих, похоже, «легкая» была. – Он передернулся, глядя на страшные лица мертвецов. – Какая ж тогда «тяжкая»?

В яме рылся урядник – он уже и сюда поспел. По всему видно, человек это был ловкий, расторопный и времени попусту терять не привык. Подобрал огарок свечи, надорванную иконку.

– Ваше благородие, гляньте-ка!

Он извлек из-под сырых комьев какой-то листок с такими же, как в предсмертной записке, письменами.

Исправник скривясь взял грязную бумажку. С трудом прочел:

– «А в ино время спасался аз в обители некой, старинным благочестием светлой…» Опять раскольничья чушь. Все, Одинцов, хватит в мусоре копаться! И так ясно. – Скомкал листок, швырнул наземь. – Трупы пусть тащат в сани, повезем в город.

В толпе глухо загудели.

– Куды в город? Глумиться над телами христианскими? На поганом кладбище никоньянском зарыть?

Откуда ни возьмись вынырнул благочинный.

– Ишь чего захотели! – замахал он на раскольников. – На кладбище! Да кто дозволит самоубийц в освященной земле хоронить? На Божедомке закопают.

Тут гул голосов сменился тяжелым, грозным молчанием. Рослые бородатые мужики в длинных поддевках, в допотопного шитья кафтанах плечо к плечу двинулись на городских.

– Тела не выдадим, – твердо сказал староста, выходя вперед. – Похороним честью, по своему обычаю.

Он подошел вплотную к начальству и шепнул:

– Уезжали бы вы, господа. Как бы греха не вышло.

Весь налившись багровой краской, исправник погрозил старообрядцам кулаком:

– Но-но, вы глядите у меня! Хотите, чтоб воинская команда приехала – следствие вести и перепись проводить? Я вам это устрою!

– Не нужно команды, – все так же тихо попросил староста. – Если кто для допроса понадобится – пришлю. И счетчиков для переписи дам. Дайте только народу охолонуть малость.

– В самом деле, Петр Лукич, едемте, – зашипел следователь, нервно поглядывая на мужиков. – Рожи-то, рожи! Воля ваша, а я тут на ночь не останусь. Лучше в темноте поеду.

Исправнику и самому не терпелось поскорей унести ноги из негостеприимной деревни, но и лица терять он не хотел.

– Мы с господином Лебедевым уезжаем в Стерженец, будем разбирать ваше дело! – зычно крикнул он. – Здесь останется урядник Одинцов, слушать его во всем! Если что – ответите за безобразия совокупно, по полной строгости!

Но следователь уже подталкивал его локтем. Бочком, бочком представители власти обошли мрачную толпу и поспешно удалились в сторону площади. Так торопились, что даже не забрали у Фандорина следственный документ – страничку с предсмертным посланием.

– Господа! И меня возьмите! – всколыхнулся благочинный. – У меня по дороге приключилась катастро… Господа!

Он подобрал полы рясы, кинулся догонять, но осмелевшие жители Денисьева уже заняли весь двор, обступая мертвецов кругом.

Отец Викентий побежал в обход дома, все призывая уездных правоохранителей обождать, но поздно – с площади донесся удаляющийся перезвон колокольцев.

Санитарно-эпидемический отряд

Но отец Викентий напрасно испугался. Ничего страшного не произошло. Наоборот, после ретирады представителей власти напряжение заметно спало. В толпе никто уже не сжимал кулаки, в первые ряды протиснулись женщины, и опасная тишина сменилась вздохами, жалостными причитаниями, плачем. Юродивый уже не дергался, не грыз землю – он подполз к мертвому младенцу и тихо, безутешно подвывал.

Маса совал бледному Алоизию Степановичу ватку с нашатырем. Варнава, всхлипывая, бормотал молитву. Крыжов помогал уряднику, натягивавшему поверх тел покров из небеленого холста.

Фандорин же внимательно прислушивался к разговору бобрового картуза со вторым незнакомым господином, будто только что перенесшимся в эту лесную глушь прямо с Невского проспекта, такой он был не по-здешнему холеный, чисто выбритый, в золотых очках и каракулевой шапке пирожком.

– Эх, головы столичные, ведь предупреждал, в колокола бил – не послушали, – горько сетовал очкастый собеседнику.

Эти-то слова и привлекли внимание Эраста Петровича.

– Читал вашу статью, читал. Даже в своей газете перепечатал, – откликнулся картуз – высокий, статный мужчина лет тридцати пяти, с ухоженной светлой бородкой. – Но ведь у нас на Руси, сами знаете, пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

– А я не для мужиков писал, – желчно вставил бритый. – Для лиц, облеченных властью. Слава Богу, в научных кругах имя мое достаточно известно, могли бы прислушаться к мнению Шешулина. Когда волнения еще только начались, я предсказывал: если не принять меры, возможна психогенная эпидемия с человеческими жертвами! В сентябре еще предупреждал!

Тема разговора настолько заинтересовала Фандорина, что он счел необходимым подойти и представиться. Господин в шапке-пирожке оказался известным петербургским психиатром Шешулиным. Златобородый красавец – вологодским промышленником Евпатьевым. Про него Эрасту Петровичу рассказывали еще в столице: из старинного раскольничьего рода, но прогрессист. Учился в Англии, магистр экономики. Ведет дело по-современному, суеверий не признает и даже издает собственную газету, весьма популярную на русском Севере.

– Как узнал про записку, увязался за чиновниками, – объяснил он. – Горе-то какое! Какой удар для всего старообрядчества! Теперь из-за нескольких умалишенцев все газеты на нас накинутся. Мол, дикари, изуверы… А вот Анатолий Иванович, – кивнул Евпатьев на психиатра, – уверяет, что это цветочки, ягодки впереди. Из самого Петербурга пожаловал, чтоб быть на месте событий.

– Вы п-полагаете, что будут еще самоубийства? – содрогнувшись, спросил Эраст Петрович.

Шешулин снял очки, сдул со стеклышка пылинку.

– Вне всякого сомнения. Моя основная специальность – воздействие внушения на человеческую психику. Мозг не такой сложный механизм, как представляется дилетантам. Как и остальные органы тела, он на сто процентов подвержен внешним влияниям. Опаснейший вид массовой эпидемии – не чума и не холера, а психоз, охватывающий целые слои населения. Вспомните детский крестовый поход. Или средневековую охоту на ведьм. А что такое война, как не психическое заболевание, поражающее целые страны, а то и континенты? Вспомните наполеоновские кампании, когда сотни тысяч, даже миллионы людей без каких-либо серьезных причин кинулись рвать друг другу глотки и жечь города, завалив всю Европу грудами трупов?

– Меня интересуют раскольники и п-перепись, – вежливо, но твердо прервал исторический экскурс Фандорин.

– Извольте. В среде старообрядства уже два с лишним века витает идея о скором приходе Антихриста. Эта группа людей, можно сказать, постоянно пребывает в ожидании неминуемого конца света. Вот вам фон заболевания. С Антихристом у староверов ассоциируется государственная власть – еще со времен патриарха Никона и царя Петра. Вот вам объект патологического страха. Известно, что внушению особенно подвержены субъекты с низким уровнем образования и неразвитой индивидуальностью. Таковы большинство здешних лесных жителей: минимальная сумма знаний о внешнем мире, максимальная зависимость от общины. Все это, так сказать, состав взрывной смеси. Для того чтобы сей порох воспламенился, не хватает малости – горящей искры. Роль искры периодически берут на себя пророки и проповедники, обладающие незаурядным даром внушения. Я специально изучил историю раскола. В этой среде время от времени появляются индивиды, объявляющие, что Антихрист уже грядет. Немедленно срабатывает психологическая цепочка: фон – объект – внушаемость, и люди совершают чудовищные поступки. Бросаются целыми семьями в огонь, топятся или, как здесь, заживо ложатся в могилу. В 1679 году близ Тобольска безумный поп Дометиан уговорил сжечься 1700 человек. Несколькими годами позднее Семен-пророк согнал в огонь население целого города на Ярославщине – 4000 душ. Последний по времени случай самоубийственной эпидемии произошел 36 лет назад в Олонецкой губернии. Там добровольно сожглись пятнадцать человек, в том числе женщины с маленькими детьми. Причина психоза та же – эсхатологические ожидания.

– Прощения просим. Какие-какие ожидания?

Увлеченный лекцией Фандорин не заметил, как к числу слушателей присоединились остальные: пришедший в себя Кохановский, Крыжов, Маса, священник с дьяконом и даже урядник Одинцов. Именно полицейский и спросил про непонятное слово.

– Конца света, – пояснил доктор.

Тут все заговорили разом.

– Господе Иисусе, спаси и сохрани люди твоя, – тоненько, с дрожью в голосе воззвал к небу Варнава.

Алоизий Степанович воскликнул:

– Милостивый государь, то, что вы предвещаете, ужасно!

Причмокивая леденцом, Маса сказал по-японски:

– То же самое было в эпоху Канъэй, когда Токугава Иэмицу приказал христианам острова Кюсю отказаться от их веры.

Промышленник Евпатьев желал знать:

– Коли вы так научно, по-медицински все трактуете, так у вас, верно, и рецепт есть? Как остановить поветрие?

– Дык, стало быть, завелся какой-нито змей, кто народ баламутит? – грозно сдвинул белесые брови полицейский.

А Эраст Петрович выждал, пока все выскажутся, и обратился к Кохановскому:

– Алоизий Степанович, нам задерживаться в Денисьеве незачем. Староста обещал, что счетчики будут. Едемте д-дальше, в следующую деревню.

– Браво, Кузнецов! – тряхнул кулаком Евпатьев. – Вот вам и рецепт! Нужно проехать по всем староверческим селениям, потолковать со стариками. У меня в санях «кодак». Пока не стемнело, сфотографирую трупы во всей красе. Буду показывать. Отпечатки сделать негде, ну да ничего. На стеклянной пластине еще страшней смотреться будет, чем на фотокарточке! Поедете, Анатолий Иванович?

– Разумеется. – Доктор Шешулин улыбнулся. – Санитарно-эпидемический отряд? Неплохая идея.

Урядник поправил шапку, из-под которой свисал лихой чуб.

– Я тоже поеду. Пресечь надо. Сыскать смутьянов и заарестовать. Не дозволю на своей телитории безобразию творить!

Промышленник, очевидно, знавший полицейского, сказал:

– С тобой, Одинцов, никто говорить не станет. Да и нам помешаешь. Сам знаешь, для здешних отступник хуже бритоуса.

– А вы мне, Никифор Андроныч, не указуйте, – набычился Одинцов. – Я не вам, я казне служу. И разрешениев ваших мне не требуется. Слава Богу, свою упряжку имею.

– Пускай едет, – вступился психиатр. – Если эпидемия примет угрожающие размеры, возможно всякое. Вооруженный полицейский пригодится.

– И меня возьмите, – попросил отец Викентий. – Немилосердно поступите, если духовных особ в раскольничьем гнезде покинете. Имею опасение, как бы через их злосердие не лишиться живота своего.

И приложил ладонь к своему весьма изрядному чреву. Эта просьба Фандорина удивила. Всего несколько минут назад, перед тем, как подойти к Евпатьеву и Шешулину, он видел, как священник вполне мирно беседует со старостой и еще несколькими стариками. Те кивали, то ли с чем-то соглашаясь, то ли принимая слова соболезнования. Фандорин еще порадовался за благочинного: все-таки не пень бесчувственный, а служитель Божий, способен и на сострадание.

– Ну уж вы-то, батюшка, нам в отряде совсем ни к чему, – почтительно возразил Шешулин. – Лишний раздражитель для и без того воспаленной психики.

Отец Викентий воздел палец:

– Грех вам, представителю гуманной медицинской профессии. Сказано: «Грядущего ко мне не изжену». Бросите меня на погибель, возопию и следом побегу. То-то вам стыд будет!

– В самом деле, как их тут оставишь, – вздохнул Фандорин. – А что до раздражителя – уж все одно. Где п-полицейский, там и поп. Едемте, господа. Время дорого.

Разговоры и песни

Передвигаться по реке ночью оказалось ничуть не труднее, чем днем. Едва Денисьево скрылось за изгибом русла, начало смеркаться, но полной темноты так и не наступило. Погода менялась. Тучи растаяли, в небе проглянули звезды, и белый путь, замкнутый меж черных берегов, был отлично виден. Оттепель закончилась, воздух с каждой минутой делался все морознее, снег вкусно хрустел под копытами лошадей, под санными полозьями.

Ехали так.

Впереди, как самый бывалый, Лев Сократович, к которому сел доктор Шешулин. У Анатолия Ивановича было свое транспортное средство – щегольская тройка, нанятая столичным жителем еще в Вологде, вместе с ямщиком. Но ямщик в Стерженце запил, и до первой раскольничьей деревни психиатра довез денисьевский крестьянин, возвращавшийся домой. Сам Шешулин с тройкой бы не справился. Она по местным условиям была, собственно, и ни к чему. Все стерженецкие ездили на одном коне или, самое большее, одвуконь – так легче пробираться по узким дорогам, а лошади здесь, на севере, хоть и невидные собой, но тягластые, выносливые и привычные к холоду. Ямщицкая же тройка бежала неровно, оступалась, да и сами розвальни были плохо приспособлены для долгих переездов – разболтались, иззанозились и скрипели, как несмазанные ворота. Правил тройкой Варнава, пассажиром при нем усадили японца.