Текст книги "Есаулов сад"

Потому он одернул себя и сейчас и велел не думать поспешно о Глебе Ильиче. Но напутствие Галимова вспомнилось кстати:

– Будь ласков со стариком на прощанье. А по мне, ремня бы всыпать ему. Не люблю непротивленцев. Злу и насилию надо отвечать добром, но тогда зачем вы собрались на Куликовом поле? Молебны служить? – Галимов приударил маленьким смуглым кулачком в грудь новичка. – Будешь драться, и с первым со мной. А? Не согласен?! Из ранних приспособленцев? Не выйдет! Не выгорит! – и рассмеялся, захлебываясь, но в захлебе успел сказать: – Эх, Глебушка, ему бы нормальные условия, золотой работник, умный и дальновидный, а жизнь ему выпала на смутные времена…

Сергей Юрьевич вывозюкался по колодцам, устал, перемерз и перегрелся и был рад, закончив наконец осмотр. Глеб Ильич знакомил на полустанках с народом, Сергей Юрьевич стеснялся сделать в разговоре техническую оплошность. Старшему мастеру могли простить все, а ему, он знал, не простили бы. Но все равно он держался уверенно, полунасмешливо. «С Глебом Ильичом выжили, а со мной запоете» – слова эти услышал Костя и зауважал новичка.

Домой возвращались в глубоких сумерках. Большие звезды вставали за каждым тоннелем. Костя не видел звезд, не признавая за ними прав на его внимание. Глеб Ильич, нахохлившись, молчал. И опять Сергею Юрьевичу сделалось грустно. Он обрадовался тому, что Павел отошел, и Сергей Юрьевич выпросил у Павла сигарету и подымил, роняя на ходу искры.

По прибытии Монаков позвал всех на ужин. Костя и Павел не отказались. Мария Львовна выставила рябиновку. Сергей Юрьевич пил тонким стаканом, блаженствовал, смотрел на Монакова. Костя тоже выпил, сразу побагровел, но ел деликатно и умеренно, поглядывал на сына.

– А вы, Павел, на тоннель пойдете, коли поезда пустят? – сквозь полузабытье услышался Глеб Ильич и услышался Павел:

– На тоннель? Пойду, однако! Спокойная работа. Сорок восемь часов гуляй не хочу, опять же паек, обмундировка.

– И, как ваш отец, будете зимой тыкать в снег старшего мастера?!

Ого, ого, что это с Глебом Ильичом? Зачем у него пальцы подрагивают и глаза подернулись влагой?

– Глеб Ильич, давненько нет той инструкции, отменили ее, по книжкам изучаем, – очнулся и сказал Сергей Юрьевич, спасая мир за столом.

– Хучь сто раз отменяй, – закричал, сердясь, Костя, – а бумагу, Пашка, у родного брата потребуй, личность на документе проверь! Без документа нет личности! Им только волю дай, антилигентам!

– Служба! – горько улыбнувшись, сказал Монаков.

– Служба она и есть, – повторил Костя.

– Да-а. А вы представьте, Сергей Юрьевич, уеду в Россию, сяду под яблоней, пчелы жужжат… Эх, укачу и не вспомню!

Костя колыхнулся:

– Хей-е! Вспомнишь, Глеб Ильич! Полжизни оставил небойсь здесь. Повозил я тебя, укатал на ухабах…

– Верно, Костя, не раз вспомню, – глядя товарищу в глаза, скорбно сказал Монаков и предложил стелиться.

– Спите ли вы, Глеб Ильич? – погодя спросил гость.

Монаков не спал, но он не хотел обидеть Сергею Юрьевича.

– Туманятся воды, – сказал Монаков из потемок, – и чайки прелестной нет.

Сергей Юрьевич вздохнул и на вздохе уснул. Ему приснились осенние забереги на озере Вербном, остров Дятлинка и дымка, в которой тонуло мамино лицо.

Утром он подумал – Боже, та жизнь ушла и ушла навеки.

1965, 1970

Иркутск

По лебедям

Дедушка мой корня невидного, в станичные атаманы по косорукости (одна рука у него была длинней другой) не избирался, а писарем при атамане служил, грамотным стало быть слыл. Но после вседержавной нашей революции грамота ему не потребовалось, выгоднее было показать себя затюканным. Дед уехал из станицы в Урийск, нанялся мастером на двухпоставную мельницу, уехало с ним и прозвище его – Косорук. Скоро вся округа стала съезжаться только к деду, соответственно и навар пошел. Зажил он вполне исправно, отделил моего отца. Стал я гостевать у деда. Городские власти сподобились и построили мелькомбинат, позвали деда, и там Косорук молол первосортно.

На мелькомбинате мужиков и баб собралось немало. Когда грянула великая, многострадальная, и вымела как веником всех мужиков, под чистую, дед будучи наиглавнейшим поначалу не тужил. Он знал, русская баба двужильная, нагрузи воз на нее, она потянет, с одышкой, но потянет. И вправду, тридцать солдаток управлялись лихо, бедовали, конечно, потому что режим устрожился вконец, щепотку овса не возьми в карман. Пришлось перейти к испытанному огороду, огород-то и выручал.

А похоронки, словно по желобу зерно, потекли на мелькомбинат одна за другой. К сорок третьему году выкосило половину помольщиков бывших. Дед, как умел, утешал вдов.

– Бабуля, – гостюя, спросил я однажды бабушку (уж и гуд в печной трубе остыл, а за окошком обмерла луна), – где наш дедушка? Почто он долго на мельнице? – по старинке мелькомбинат звали мельницей.

Кротко вздохнув, бабуля отвечала:

– Опять по лебедям пошел Косорук.

Задремывая, я представил лебедей, намалеванных местным кустарем на клеенке, и думал: проснусь поутру – а по горнице ходит живая лебедушка, с точеной белой шеей, гордая и красивая.

Проснулся. Нет деда, нет и лебедушки.

Вечером он явился, измочаленный, за сердце держался. Бабуля кинулась баню топить, отмыла деда, стопку налила. Погибельно крякнув, он выпил и молчал.

– Тяжко, родимый? – вопросила бабуля.

– По молодости оно тяжко и весело. А ныне одна неподъемность, – горестно отвечал дед. Бабуля погладила его по сухому затылку. Острые огни бедовых дедовых глаз притухли под бабулиной ладонью.

Так и поехало до самого конца войны и за войну. Нет и нет деда. Я спрашиваю:

– Бабуля, да где же любимый мой дедушко?

– По лебедям пошел, – смиренно отвечает бабуля. Я засыпаю, зная наперед, беды особой не случится. Будет только он потерзанным и падет вялым веником на полок в бане.

Дожили до Победы. Судьба меня закрутила, стал я все реже бывать в Урийске. Вдруг получил телеграмму: «Скончался родимый. Приезжай. Бабушка». Перекладными успел я в Урийск к похоронам.

Священник, ровесник деда, отпел раба Божия Алексия. Вынесли гроб на улицу молодцы один к одному. Все русоголовые, с сухими затылками. И сменили их вскоре подстать им. Я шел, опустив седые виски, а поднял и узнал своих дядьев, ибо кто же они были для меня, эти юноши, как не дядья, побочное Косоруково племя, в кости длинные, быстроглазые. И чинно, с приличествующей печалью шли постаревшие лебедушки, в черных по случаю гипюровых платьях.

Когда сошел в могилу гроб, лебедушки почтительно пустили к пропасти хранительницу рода и слушали шорох первой горсти, брошенной бабулей в могилу.

Потом все они обнялись и запричитали.

1984, Омск

5. Стихотворения

«Стихи не пишутся – случаются»

Только на закате, подводя итоги, для внуков и правнуков, я решаюсь опубликовать то, что выплескивалось на воле и в застенке. Авось у горестной этой свечи чья-то душа оттает.

Автор

Благовещенск, 2006

* * *

 
Улица превращается в переулок.
Стынет небо. Боль в груди.
Воздух плотен. Не слышно гула
Поездов, ползущих по железному пути.
 
 
Облака плывут. И тянет в сон.
Сердце безвольно и тихо тает.
Но приходит в пустой наш дом
Девушка по имени Таня.
 
 
Она приносит маме заказ —
Платье ситцевое в оборках.
И говорит: «Я люблю вас, Борька.
Да разве вы поймете нас».
 
 
И в зеленых ее глазах
Безобманные тоска и холод
«Не уходи!» – Но впопыхах
Она кричит: «Ты слишком молод».
 
 
Я провожаю ее за порог.
Там морок осени. Слякоть.
Не знаю, не знаю какой мне прок
Вослед ей плакать
 

Декабрь 1955

Лёнюшка

Валентине Левушкиной-Улитиной

 
Лёнюшка, Лёнюшка, догони меня.
В спелый стог, Лёнюшка, запрокинь меня.
 
 
У меня, у вдовушки, нет мужа молодца.
Над его головушкой листья чабреца.
 
 
Он ушел в памятном сорок втором,
Он погиб в праведном бою под Орлом.
 
 
Но ушел брат его, и сосед ушел.
Что ж ты, Лёнюшка, как пень? Нехорошо.
 
 
Знаю, ты мал еще, а я тут при чем?
Ну, мое горюшко, толкни меня плечом…
 
 
Лёнюшка ягоды сладкие ел,
И, улыбаясь, на бабу глядел.
 
 
А баба, тоскуя, следила как луч
Нисходит из темных насупленных туч.
 
 
Ох, Лёнюшка, Лёнюшка…
 

Владимирская область, 1969

* * *

 
Владимирская кроткая зима,
Я от твоей декабрьской капели
Сойду с ума,
Такое мне напели
Дожди ночные, что дорога и сума
Исход исходов,
Лучшая прогулка —
До той сосны, где все земное гулко
Прощается навеки.
А конвой
Кликушествует надо мной.
 

1970, Владимир

Флигель

 
Провинциал, окраину люблю.
В ее неспешном бытие бытую.
Пишу стихи. По городу тоскую.
И радуюсь мерцающему дню.
 
 
А флигелю совсем не до меня.
Он озабочен мыслями иными,
Он озабочен мыслями шальными —
Воспоминанием былого дня.
 
 
Он помнит, флигель, – в солнечном жару
Цвела смола на спинах новых бревен,
И по весеннему веселому двору
Ходил хозяин чернобров и строен.
 
 
Еще он помнит в синем полусне,
Хозяйку помнит, а не постояльцев…
Ах, флигель, флигель, не ломайте пальцы,
Мы вас оставим, флигель, по весне.
 
 
Сулят нам коммунальное жилье
Большие люди. Дай им Бог удачи!
Но с кем вы, флигель, так же посудачите?
Кому поведаете прошлое свое?
 
 
Хозяину? – За каменной стеной
Он спит, усталый праведник, тревожно.
Хозяйке? – Но она набожно
С утра до ночи занята собой.
 
 
Своих скрипучих половиц качанью
Отдайтесь, флигель, тихо и печально.
 

1971, г. Владимир

Старухи из 1930 года

 
В Сельце, за дальнею околицей,
Живут, не ведая вины.
У образов былому молятся,
На Рождество пекут блины,
И вспоминают об отжитом,
Где грезится сплошное жито…
 
 
Тот год был. Праздничного ждали.
Овсы стояли по плечо.
И осень, с пасмурью в начале,
Потом палила горячо.
А Никанор, их предсовета,
Все обещал утехи час:
«Поженим, верная примета,
всех молодцов, варите квас».
 
 
Но только в подполы укрыли
Картошку, собрали грибы, —
Уполномоченные в мыле
Уже стояли у избы.
 
 
Собранье шибкое. До ночи
Свое кричали мужики…
Но почему-то неохочих
Свезли на север, в Соловки.
 
 
И вот живут в Сельце. Село ли?
Одно названье, смех и грех.
А было солнце, было поле
И обещание утех.
 

1971, Сельцо под Владимиром

То осень

 
Какое право облака
Имели в полдень вновь явиться
И на покатые бока
Земли сырой дождем пролиться?
 
 
То осень. Сентябрит опять.
Тайга и горестна, и мглиста.
И целый выводок опят
В ногах как тусклое монисто.
 

1973 г. Иркутская губерния

Сельский учитель

 
Хожу на прорубь за водой студеной.
В тетрадь пишу правдивейший трактат:
«Потомок мой, догадкой опаленный,
Внемли перу, которое стократ
Не ошибется, приговор даруя
Эпохе из сибирского села…
Учитель сельский, не прораб Балуев,
Пишу: «Сугробы вьюга намела,
Чу, колокольчик – звук хрестоматийный.
Ни друга, ни коней его лихих»…
Пишу: «Январь, свирепствует стихия,
Нет почты пятый день, пишу стихи»…
А утром тишина в моем окне,
Снегирь тоскует на дворе широком.
Пойду воспламенять детей уроком
И медленно сгорать на собственном огне.
 

Село Долоново Братского уезда Иркутской губернии, 1974 г.

Пойду по этапу

Г. Хороших

 
Пиджак на плечо накинув,
По старым бульварам бродить,
Глазеть на прохожих и пиво
Густое, холодное пить.
 
 
На Цну забрести случайно,
Девчонкам дарить цветы…
Как весело и как печально
Сжигать за собою мосты.
 
 
Дымятся Великие Луки,
Иркутск, Магадан и Тамбов.
И кажется, крестные муки
Не мне суждены, и оков
 
 
Довольно – отец мой изведал
Тоски туруханской, глухой.
Но голос, сухой и надменный,
Сказал, что билет на Танхой
 
 
Не нужен. Пойду по этапу,
Андропов оплатит мой путь…
Пока же велюровой шляпой
Прикрой трагедийную суть
 
 
Твоей одичалой эпохи,
К колену ее припади.
Ее потаенные вздохи
Согрей на груди.
 

Тамбов – Иркутск 1977 г.

Прощание славянки

 
Детство…Топот и свист
На вдовьей хмельной гулянке.
Играет слепой гармонист
Прощание славянки.
 
 
Лицо уронив в ладонь,
Слушать буду неистово
Над этой последней пристанью
Рыданья твои, гармонь.
 
 
Верю, минует беда,
Знаю или догадываюсь.
Но никогда, никогда
Мне не забыть эту малость:
 
 
Вечер. Топот и свист
На вдовьей скупой гулянке,
Играет слепой гармонист
Прощание славянки
 

1978 г.

Перед арестом

М. К.

 
Мало вырубить лес,
Надо вырубить рощу…
Нас повалит свинец
На Сенатскую площадь.
 
 
Не пустивши корней
В обветшалую землю,
Сто девчат и парней
Смерть поутру приемлют.
 
 
И в четвертом ряду,
Вспоминая Марину,
Я на снег упаду
И любви не отрину.
 

1981, Ботанический сад. Иркутск

* * *

 
Вот и июль на ущербе,
Дождь закусил удила.
Мерно сочится вода
В эти бетонные щели.
 
 
Светлого дня на Руси
Понадломилась походка.
Господи, тихо и кротко
Ниц припадаю, спаси
 
 
Сердце от праздных сует
Этой кромешной эпохи.
Милой останутся крохи
Мною неотжитых лет.
 

1982 год, Красный корпус Иркутской тюрьмы

Скорбное 5 марта[5]5
  5 марта умер И. Сталин.


[Закрыть]

Баяру Жигмытову

 
В день скорби смеялась мама,
И рыжее солнце смеялось
В окладе тяжелой рамы.
И мальчик смеялся с ними.
 
 
В день скорби смеялись березы,
Потряхивая ветвями
И иней роняя звездный.
И мальчик смеялся с ними.
 
 
В день скорби письмо сосновым
Запахом сердце пробило, —
Соседка смеялась снова.
И мальчик смеялся с нею.
 
 
В день скорби голубь с фронтона
Упал в бездонное небо,
И со счастливым стоном
Голубка за ним летела.
 
 
В день скорби в округе нашей
Вдруг расцвели на балконах
Синие песни и марши
С зеленым гитарным всплеском.
 
 
В день скорби черви поэзии
Затеяли праздник метафор.
И друг мой, вернувшись от Лесбии,
Восторженно записал:
 
 
«Сегодня я видел Пушкина,
Он, братски обняв Вампилова,
Февральские посвисты слушал
На берегу Ангары.
 
 
Их лица светились матово,
А из фундаменталки
К ним выскочила Ахматова,
Как юная лань легка»…
 

В день скорби… 5 марта 1984, Чусовая

В ожидании совещания в Мадриде

 
Доживу ли до солнечных дней,
Не потрафив суровой обиде.
В преисподней – котельной моей
Старый Франц говорит о Мадриде.
 
 
Доживу ли? Эстонец, поправ
Боль житейскую долготерпеньем,
Рассуждает о сущности прав
Накануне и после Успенья.
 
 
Что он помнит, дремучий мужик,
Хлебороб и солдат поневоле,
Об иной – человеческой – доле,
От которой отвык.
 
 
О, жестокое племя людей,
Пожалей ты быка на корриде.
В преисподней – котельной моей
Старый Франц говорит о Мадриде.
 

Котельная 36 зоны, Чусовая

Скоро проселки, сума…

Льву Тимофееву

 
Был я безудержно смел,
Вторил громам в поднебесье,
Сирые избы предместья
Песней тревожить умел.
 
 
Но миновала пора,
Обочь колодца поникли
Плети сухой повилики.
Я ухожу со двора,
 
 
Где бушевала весна,
Лето цвело – колосилось,
Девкой дебелой носилась
Осень, хмельна и красна.
 
 
Скоро проселки, сума,
Жизни слепое усердие.
Белый платок милосердия
Пермская вяжет зима.
 

Чусовая, 1985

Памяти белоруса Н.

 
Девочка, ровесница его, смеется и поет.
И он слушает ее голос. Идут годы.
Она смеется глуше и все реже поет.
И наконец голос ее растворяется в хвойных лесах.
Может быть, она уехала или – Боже, Всеблагой,
не допусти этого – умерла?
Но однажды тонкий голосок вывел мелодию.
Он узнал мотив, забытый почти.
Он вслушался. И встрепенулась душа его:
та девочка вышла замуж, родила дочь;
и росток песни из слабой гортани
так живо напомнил ему изжитое в памяти.
Он рванулся навстречу песне, но терновая изгородь
остановила его. И он упал замертво.
 

1986, Чусовая.

Валентине Кузнецовой-Ямпольской

 
Вершит за решеткой окна прихотливый полет
Вещунья-синица по лону небесного ситца.
Опять я услышал – пречистый твой голос поет
У полуразбитой урийской криницы.
 
 
В простуженном горле колодца журчанье цепи,
К живой бы воды окоему припасть и напиться.
Смотрю я прощально в славянские очи Твои
У полуразбитой урийской криницы.
 
 
Звезды отгоревшей неясный из прошлого свет
Безгрешно и ясно в колодезном срубе на миг отразится.
Судьбы ли, зари ли вечерней моей опадает малиновый цвет
Над полуразбитой урийской криницей.
 

1986, Чусовая, штрафной изолятор

Г. Ф., латышскому поэту

 
Я молчанья печать
Не в кармане несу, а в предсердье.
Будем, Гунар, молчать,
Не расчитывая на милосердье.
 
 
Будем, Гунар, таить
Упованье на ведро и лето.
И повяжет незримая нить
Обреченных поэтов.
 
 
Так, заслыша в высоком лесу
Пил стальных ножевое злословье,
Кедр тихонько обнимет сосну
И приникнет к ее изголовью.
 

1986, Чусовая.

Песенка для пьесы «Урийская дидактика»

 
Ах, это явь иль обман…
Не осуди их, Всевышний.
Старого кедра роман
С юной японскою вишней.
 
 
Юная вишня робка,
Но в непогоду и вьюгу
Сильная кедра рука
Оберегает подругу.
 
 
Этих возвышенных чувств
Необъяснимо явленье.
Вот почему в отдаленье
Заговор зреет стоуст.
 
 
Как, говорят, он посмел
Нежных запястий коснуться,
Не испросив у настурций
Права на лучший удел.
 
 
Не поклонившись сосне,
С ней он безумствовал ране,
Терпкую влагу в стакане
С нею делил по весне.
 
 
У одиноких ракит
Он не припал на колена.
Быть же ему убиенным,
Коль на своем он стоит…
 
 
И увели палачи,
Серые, мрачные вязы.
Где ты, мой зеленоглазый? —
Слышалось долго в ночи.
 

1986, Чусовая

6. Урийская дидактика.
Сцены

У каждого свое время. Вам не приходило это на ум? Один живет в текущем дне и не помнит о том, что текущему дню предшествовали дни, в которые сошлись на траве родители и создали его для этой скучной или праздничной маяты. Другой живет прошлым и в прошлом. Третий живет, как ни странно, будущим.

Все они – присутствуя, отсутствуют. Мы зовем их куда-то, а их нет. Есть материальная субстанция, исполняющая механическую (физиологическую, химическую, внесмысловую) работу. Мы приглашаем их на какую-то перестройку и сулим им некую гласность – больше того – демократию, а они отсутствуют. Литература создала уже этот тип, я имею ввиду гениально написанного Зилова.

Но есть люди, которые настоящее прозревают из прошлого, это ностальгический тип. Есть, наконец, такие, кто умеет из будущего видеть настоящий день; этим живется чрезвычайно интересно.

Здесь будет рассказано о человеке, который предпринял попытку сохранить исторически текущее время в эпоху безвременья. Ну, финал вы предощущаете, я не буду говорить о финале.

Действующие лица этой комедии… Впрочем, я не до конца вижу их ряд, поэтому начнем без перечня, а там будет видно.

* * *

Дом в саду. Окна настежь. Полка с книгами. Портрет бородатого человека с усталым лицом. Стол. На чистой скатерти груши. Деревянная кровать, заправленная синеньким покрывалом. Все бедновато, но пристойно. Скрипит дверь. Входит садовник. Это неприбранный мужчина лет 40-45-ти. Голос его ясен и внушает подозрения, что хозяин голоса молод, но запустил себя.

САДОВНИК. Упаду до лучшего часа (стягивает легкую рабочую куртку). Сбесилось небо, дышать нечем. А впрочем (размышляет) пойду искупаюсь. И упаду.

Берет полотенце, уходит. В окно слышно как начинает падать вода. Скрипит дверь.

ПИВАКОВА. Я войду, да? (прислушивается). Граждане, отзовитесь! (прислушивается). Я вошла! (прислушивается и идет к открытым окнам, выглядывает). Ой!

Голос Садовника. Я купаюсь. Я один в доме и на дворе. Вы можете подождать меня?

ПИВАКОВА (косится в окно и норовит подглядеть). Могу. Я Пивакова, вы должны знать Ольгу Пивакову.

САДОВНИК (сквозь плеск воды). Да, я знаю вас. Вы тучная, пожилая, одинокая женщина.

ПИВАКОВА (оглядывая себя несколько поспешно). Ну, положим, склонная к полноте, а не тучная. И совершенно отнюдь не пожилая (выступает по комнате горделиво). И вовсе не одинокая. Вас дезинформировали. Журналисты лживый народ. Я категорически не одинокая.

Голос САДОВНИКА (отдувающийся). Ко мне приходят только одинокие.

ПИВАКОВА (с женским интересом рассматривая портрет человека на стене, и отвечая этому человеку). Я пришла к вам не поэтому. И я тороплюсь.

Голос САДОВНИКА. Я не приглашал вас, голуба. А спешить мне некуда. Мой поезд ушел.

ПИВАКОВА (надкусывая грушу). Какая дрянь!

Голос САДОВНИКА. Вы еще не раскусили меня, а уже ругаетесь. Я выгоню вас.

Плеск воды затихает. Слышно, как садовник идет в дом. Пивакова прихорашивается. Садовник с полотенцем на плече.

ПИВАКОВА. Вы товарищ Посконин? Категорически здравствуйте, Федор Иванович.

САДОВНИК (деликатно). Здравствуйте. Как вас по имени-отчеству?

ПИВАКОВА. Ольга, просто Ольга.

САДОВНИК (упорно). А по батюшке?

ПИВАКОВА. Я же сказала, Ольга. Можно Оля. Вы меня знаете. Я из редакции областного радио.

САДОВНИК. О, разумеется, я знаю вас. Вас все знают.

ПИВАКОВА. Вот видите, а грозились прогнать.

САДОВНИК. Я и прогоню. Вы пришли сказать какую-то гадость.

ПИВАКОВА. И не угадали! Вашу повесть рвут из рук. Можно, я закурю?

САДОВНИК. Ну-с, и что дальше?

Здесь он, скучая, зевнет. Ему понятен приход этой дамы.

ПИВАКОВА (разглядывая Садовника). Дальше? Ничего. Разве этого мало?

САДОВНИК. Может быть, вы примете душ?

ПИВАКОВА. Так быстро?… Журналисты лживый народ. Но я говорю вам правду и ничего кроме правды. Повесть понравилась.

САДОВНИК. Если бы к вашей правде вы принесли бы и денег.

ПИВАКОВА. Пока совершенно отнюдь. Когда мы инсценируем повесть, вы получите солидный гонорар.

САДОВНИК. В каком тысячелетии это произойдет?

ПИВАКОВА. Ах, этот мальчик в повести! Обожаю мальчиков. Скажите, вы написали о своем отрочестве? Я закурю (достает сигареты).

САДОВНИК. Мой сын студент. Он нуждается в помощи. А зарплата у меня…

ПИВАКОВА. А вы… продавайте груши! (Она надкусывает и подавляет оскомину). Прелесть груши!

САДОВНИК. Сударыня, ваш визит затянулся.

ПИВАКОВА. Но вы же умеете шить, притом дамское!

Она демонстрирует фасон своего платья, одновременно намереваясь закурить.

САДОВНИК (угрюмо). Курить у меня нельзя. Астма.

ПИВАКОВА. Что это за дом, где женщине нельзя закурить? Знаете, к вашей повести будут цензурные претензии.

Садовник молчит, но неожиданно раскатывается смехом. Смех изобличает в нем крепость и живость характера.

ПИВАКОВА (сначала теряясь, потом вспыхивая). Я не хочу сказать, что в повести торжествует аморализм. Мальчик светел, он почти ангел, хотя советский мальчик не может быть ангелом. Но он шьет дамское и шьет изысканно. Он законодатель моды в Урийске. И слепому понятно…

Пивакова садится, закидывая ногу на ногу и покачивая ногой. Садовник, подавляя смех, берет в руки посох.

ПИВАКОВА (приподнимаясь). О, я ничего не имею к мальчику. Я сама заказала бы ему платье, с гипюром, но я могу заказать и иные подробности…

Шум на дворе. Голоса.

ГОЛОС. Отец, он пришел повидать тебя и мнется у двери.

В дверях юноша, это Алексей. Он сильно похож на садовника. Он пытается зазвать или втянуть кого-то в дом.

АЛЕКСЕЙ (оценив ситуацию с Пиваковой и посохом в руке отца). Отец, ты изгоняешь бесов? (они, отец и сын, в лад хохотнули). Простите, мадам. Или собрался на прогулку?

ПИВАКОВА. Я категорически прощаюсь, Федор Иванович. Наклюнется что-то конкретное, мы сообщим вам.

Она уходит. Но в дверь входит Михаил. Михаил и Пивакова мгновенно переглядываются, и понятно, что они знакомы, но они молча минуют друг друга. Алексей выходит проводить гостью.

МИХАИЛ. Вы удалились в сад, учитель? (вслед Пиваковой). Но и здесь вас навещают инспектрисы. Они проверяют ваши уроки?

САДОВНИК. Миша? Какими судьбами?

МИХАИЛ (чуть важничая). Вакации, Федор Иванович. Малая родина. Запах полыни. Милые лица чалдонов. Вот Алеша… (возвращается Алексей). Лоб в лоб встретились на Большой. Странно, вы садовник.

АЛЕКСЕЙ. Читайте булгаковскую «Белую гвардию» (озорно глянув в глаза обоим, на память)… «У нас в России чаще всего так и бывает. Всю жизнь человек занимается правоведением, а к концу жизни оказывается, что он страстный садовник и горит любовью к цветам»…

Все трое смеются. Алексей ставит чай. Садовник мостится, опираясь на посох.

САДОВНИК. А к концу жизни страстный садовник и горит любовью к цветам…

МИХАИЛ. Догадываюсь об истинных причинах вашего ухода. Но я считаю (высокопарно) надо оставаться. Вы сами учили нас…

САДОВНИК. Я никогда не учил вас.

МИХАИЛ. Как? Вы были нашим лучшим учителем!

Садовник тоскливо смотрит в зал идет к авансцене и вновь мостится, на другой табурет.

АЛЕКСЕЙ (Михаилу). Отец скептически смотрит на педагогическое поприще (разливает чай). Сплошные неудобья, Миша. На неудобьях укоса не предвидится. К столу, папа, Миша!

Садовник остается на месте.

МИХАИЛ. Он может как угодно смотреть на собственные педагогические поиски. (В этом «Он» резанет слух отчужденность Михаила от Поскониных, его посторонностъ). Но само присутствие его в школе создавало… (ищет щегольское слово) духовную ауру, духовное поле. А ты говоришь – неудобья. Мы шли в школу и знали – там Федор Иванович. И даже когда его не было на уроках – он был. А он взял и ушел. Как просто.

АЛЕКСЕЙ.Отец не уходил из школы.

МИХАИЛ. Ну так я что-то не понимаю. Ребят расспрашиваю – отмалчиваются. Значит, и они не понимают. Да и трудно понять, Леша (он встает). А здесь, что же, ваша дача? Или летнее опрощение интеллигента?

Садовник боком, незаметно покидает дом.

МИХАИЛ (вслед Садовнику). Из принципа не остался историком? Или просил директорство – а не дали?

АЛЕКСЕЙ. Да что ты, право, так высоко. (Вдохновенно лжет). Просто отец влюбился.

МИХАИЛ. О, если так, это потрясающе! И кто она? Знатная особа?

АЛЕКСЕЙ. Ее мать окончила наш институт благородных девиц.

МИХАИЛ. Он простой учитель губернской гимназии, да? Неразделенное чувство?

Алексей кивает согласно.

МИХАИЛ. Бедный Федор Иванович! Он, наверное, забросил Урийскую свою дидактику.

АЛЕКСЕЙ. Он ушел в жуткий загул, дом и школу оставил (сейчас Алексей не лжет, и потому Михаил слушает его с тревогой). Я отыскал его в Шанхае… Если бы это было возможно – показать район типичной Нахаловки, дома-засыпушки, дымы из труб, кривоколенные переулки, белье на проволоке, шаткую походку двух мужиков и бабу подвыпившую, орущую на мальчишек.

АЛЕКСЕЙ. Как ребенка я взял его за руку, привел сюда. А тут сирень цветет, пчелы жужжат, теплая земля. Да ты же помнишь, как мы в Ботаническом саду на летних каникулах…

МИХАИЛ. Еще бы, сказочная пора. Я спрашивал себя тогда – почему нам, именно нам, фатально повезло. И что это за Дидактика, при которой нет скукоты, а восторг в горле и, главное, в сердце, да-а. А как он бывал привередлив и строг!

АЛЕКСЕЙ. Ты сейчас напридумываешь, затосковал в привилегированном своем институте.

МИХАИЛ. Затоскуешь. Дети одних прохиндеев, маленькие такие прохиндейчики. (Вспоминая снова). А Федор Иванович нас вел! К большой, открытой площади. Вьюга слепит очи… Женщины прощально машут…

АЛЕКСЕЙ. Экая чушь. Единственное, что он вселил в меня – музыку…

Пауза. Они вслушиваются в дальнюю мелодию.

МИХАИЛ. Озноб по спине! И тревога.

АЛЕКСЕЙ.Не вижу, что озноб и тревога остались с тобой.

МИХАИЛ (вспыхивая). А с тобой?

САДОВНИК (внезапно появляясь в окне). Алексей, не засиживайся с гостем. Надо корчевать сливовый участок.

МИХАИЛ. Учитель выпроваживает ученика.

САДОВНИК. Те сорок старинных монет, что подняли мы вчера в корневище, ты куда положил, Алеша?

АЛЕКСЕЙ. А… я унес их в новые посадки (глядит с легкой усмешкой на Михаила), подальше от соблазна.

МИХАИЛ. Богато живете. Что ж, я пошел, Федор Иванович, надумаете в Москву…

САДОВНИК.Не надумаю.

МИХАИЛ. А вдруг… рукопись повезете…

АЛЕКСЕЙ. У отца нет никаких рукописей.

МИХАИЛ. Как знаете.

САДОВНИК. Сын, догоняй. Жара спала, солнце пошло на закат. Надо поработать (уходит).

МИХАИЛ. Изгоняет. Странно.

АЛЕКСЕЙ. Не сердись. Он не в себе.

МИХАИЛ. Не надо, Алексей Федорович. Он слишком в себе. Апостол. Праведник.

АЛЕКСЕЙ. Перестань, Миша. Забредай погодя. Он отойдет, смягчится. Лучше в субботу, к вечеру. По субботам мы дома, и приходят наши… Миша. Ваши… приходят. Заходи и ты, Мишель. Чужак.

Они выходят, скрипнет дверь веранды или калитка. В окно вновь показался Садовник, он вслушивается и перекидывает ногу через подоконник. Сидит на подоконнике.

САДОВНИК. Жизнь отжита, дружок. Будем бежать легкомысленных взоров. Таить клады. Молчать. (Выкриком). Я устал. Хочу молчать.

Он несколько странно посмотрел в верхний угол комнаты и сказал диковинную фразу: «Мы договорились. Я соблюдаю договор, а вы?…»

Садовник перебирается в комнату, стоит перед портретом бородатого человека.

АЛЕКСЕЙ (тоже внезапно появившись в окне). Я так и понял, отец. Но зря ты пересолил. Миша благоговейно к тебе…

САДОВНИК. Благоговейно… Не верю я в ваше поколение, Алешка. На корню захилело.

АЛЕКСЕЙ (в окне). А в свое ты веришь?! (Вспылив). Не трогай мое поколение, суди свое.

САДОВНИК (исповедально). Моего поколения нет. Оно кончилось. Последним был Вампилов. И все. Шаром покати.

АЛЕКСЕЙ. А этот-то, идеолог русской партии?

САДОВНИК. Этот? Попомни, и его соблазнят чечевичной похлебкой. А устоит – один в поле не воин.

АЛЕКСЕЙ. По твоей дидактике и один воин. Если воин.

САДОВНИК.Давай-ка испьем чайку.

АЛЕКСЕЙ (наливает в стаканы чай). Хочу сказать тебе… Отец, а мне третий десяток пошел. Бездна лет.

Садовник смеется.

АЛЕКСЕЙ. Двадцать лет. Гора, небольшая, но гора, и вся в надолбах. Я студент исторического факультета…

САДОВНИК.Я думал, у нас съезды исторические, но оказывается – и факультеты исторические.

АЛЕКСЕЙ. Заноза ты. Прости. Факультета истории.

САДОВНИК.То-то. Язык вышелушили. А на оскопленном языке пытаются толковать отцы и дети.

АЛЕКСЕЙ. Ох-ох-ох! Если у нас есть добрая воля, мы дотолкуемся и на этом языке, по одежке протянем ножки.

САДОВНИК. Не верю я в ваше поколение. Ни сохи, ни елани, ни идеалов, ни красоты, все пусто и ничтожно. Сплошная дискотека, а потому говорить не о чем – если пусто.

АЛЕКСЕЙ. Наши дискотеки приличнее ваших ханжеских танцев. Пусто… А у вас густо?…

Алексей бросается к подушке, достает из-под нее том с золотым тиснением, протягивает отцу.

САДОВНИК. Ну, читаешь Карамзина, и что из того? Нынче модно читать Николая Михайловича.

АЛЕКСЕЙ. А ты спроси, где я добыл «Историю государства Российского»!

САДОВНИК.На факультете, поди.

АЛЕКСЕЙ. Угадал. В пыльных шкафах на кафедре русской истории.

САДОВНИК.Что ж, сие, голубчик, делает честь кафедре – есть Карамзин, предание живо.

АЛЕКСЕЙ. А кто завкафедрой? Твой однокурсник, ровесник твой…

САДОВНИК (самодовольно). Что ж, голубчик…

АЛЕКСЕЙ (передразнивая). Сие, голубчик… Да, а кто разработками, раскопками по декабристам ведает?

САДОВНИК. Доктор Поваль, уважаемый ученый, сорок лет на кафедре.

АЛЕКСЕЙ. Ну, так смотри! Смотри! Смотри!

Он показывает отцу два тома, старинных, Карамзина.

САДОВНИК. Этого не может быть, Алешка! Неразрезанный Карамзин!

АЛЕКСЕЙ. Вот оно, ваше поколение!

Садовник закрывает лицо ладонями, потом лицо его твердеет.

САДОВНИК. Утешимся, что отказались от сомнительной чести работать на этой кафедре. Не заносись, Алешка, и не хвастайся, что первым за все эти смутные годы…

АЛЕКСЕЙ. Я, отец, совершил оплошность. В аудитории показал ребятам…

САДОВНИК. А-я-яй! (смеется). А, чтоб их перекосило! Сибирская школа историков! (Встревоженно). Но как бы худо тебе не стало? Ведь донесут, оскорбятся…

АЛЕКСЕЙ. А дискотеки наши… У нас проще и честнее.

САДОВНИК (грустно). Иная простота хуже воровства.

В этот момент из сада доносится гул падающего дерева и крик птицы. В крике отчаяние.

АЛЕКСЕЙ. Сад живет.

САДОВНИК. Сад умирает. (Поднимает голову и кричит). Эй, где вы?!

АЛЕКСЕЙ. Что с тобой, отец? Или ты безнадежно стар и оттого не понимаешь, куда клонится…

САДОВНИК. Уже много лет я наблюдаю, куда клонится белая береза.

АЛЕКСЕЙ. И куда она клонится?

САДОВНИК. В позапрошлом году наши ботаники привезли из государственного парка березовые ветви и приживили к стволу, там, в дендрарии. Каждый день я смотрю, как стоит на ветру береза и машет государственными ветвями.