Текст книги "Есаулов сад"

27 марта. Албазинские фамилии Тонких, Самсоновы, Сенотрусовы, Птицыны, Косых, Черных. У деда в амбарах хранилось зерно. За стенкой склад магазина, хозяева – китайцы. Мать и сестры прорезали дыру в стене и крючком выкатывали грецкие орехи, в подол и на берег Амура.

3 апреля. Мама считает, что жили «на дурничку» – можно было выучить, если не всех, то половину маминых сестер; но из девяти только тетя Таля и тетя Ляля работают учительницами в младших классах. Но маму уважают важные заказчицы – за ум. Мама бегло читает и красиво пишет. Но иногда упрется и защищает ерунду до крика. В юности мама пела на клиросе станичной церкви, голос сохранился, я люблю казачьи песни, которые помнит мама.

10 апреля. Поют мама и подруги ее так. Свернут, ругнувшись, шитье, очистят большой кухонный стол, тетя Пана и Наталья Павловна, тоже албазинская, купят чекушку, наготовят закуски будто на сто гостей. Выпьют по полрюмки – тут я жду. Сначала будет песня «Туманятся воды», потом «Вот вспыхнуло утро, мы Нерчинск заняли», потом «Скакал казак через долину». И – «Черная шаль». Страшно высоко ведет мама, подруги поскуливают следом: Гляжу как безумный на черную шаль и хладную душу терзает печаль… – в груди у меня екает, охота заплакать, но я держусь, потому что я единственный мужчина. Если здесь топографы, то они приносят гитару, погоны их золотые, молодые лица – и старые песни, – все в чудном хороводе кружится. Утром неохота идти в школу, в школе нудная Валентина обрыдла мне.

12 апреля. Рита Логашева, я привязываюсь к тебе и начинаю потихоньку бояться: ты уедешь во Владивосток, а я останусь один в школе и в городе.

15 апреля. Дед Василий запретил дочерям ходить на всякие собрания. Но мама и сестры однажды в избе рисовали плакат против бога и ночью пронесли его по Албазину. Мама, ты в бога не веришь или веришь? Верю. А зачем плакат носила? Чтобы не заклевали подруги.

Погода с вихрем, – зовет бабенька мою маму. Отец в десять лет усадил ее на Фанзу, молодую кобылицу, без седла. Фанза понесла, мама усидела. Все делала бегом, на высокое крыльцо никогда спокойно не поднималась, а скоком. Как ты, сказала она, смотрю, все скоком.

22 апреля. Час от часу не легче. Отец уходил с дедом Димитрием в Монголию, потом сделал самострел и бежал домой, уговорив деда. Вчера рассказала мать. Дед Василий выдал мать за моего отца против ее желания, но мама скоро полюбила отца – он был работник лихой и пел с мамой ее песни.

В тридцать восьмом зимой отца пришли взять, а у отца шла горлом кровь. Арестовывать приходил албазинский, мама не хочет назвать его фамилию, он работает в органах и сейчас, в Благовещенске.

27июля. Прощание до пяти утра с Ритой, я исцеловал ее. На перроне мы стояли как чужие. Вечером я пошел к Ксении Семеновне и на Сталинской меня схватили спазмы, я шел и ревел как мальчишка, и Ритина мама заплакала. Ксения Семеновна уложила меня в постель, я уснул, провалившись в сон.

29 июля. С Ларисой, старшей сестрой Риты, поедем в Бардагон вожатыми. Балецкий по старой памяти смилостивился, и мы поедем. У меня нет полуботинок, но топограф в экспедиции, я возьму его ботинки, хотя они жмут ногу.

29 августа. Влюбился в Нелку Гроз. Она перешла на второй курс пединститута, ее отправили на практику в пионерлагерь. Она быстро уговорила меня быть смелым, мы спали с ней в углу на койке за пологом. У нее в отряде самые маленькие, они засыпают как убитые. Мы ночью ходим купаться на озеро. Нелка купается голой. В темноте я отворачиваюсь, когда она раздевается и идет в воду. Я иду следом.

Теперь я не знаю, что делать. Пишу Рите и пишу Нелке. Лариса ненавидит меня, это мучает меня.

21 сентября. Вера Васильевна уговорила директрису, та отпустила нас на областные соревнования по волейболу. Я сколотил команду, с которой мы взяли первое место по городу летом: Пашку – сержанта из топографического отряда, Колю Табарчука, лейтенанта из органов, и нас четверо. Приехали в Благовещенск. Идут дожди, а игры на открытой площадке. Мы грязные с головы до пят, чуть не просадили финальную игру, но вылезли на соплях, стали чемпионами области. На предпоследнюю игру пришла Нелка, из-за нее я, может, и бился поехать в Благовещенск. Нелка была с каким-то парнем, держала его за руку, лишь на минуту отошла со мной и сказала, что она любит его со школы и он ее жених. Я опустил голову.

4 октября. Забросил книги. Отрада – спортзал. Тренерую девочек, Вера Васильевна обещает платить деньги. Товарищеская встреча с девочками из пятьдесят второй школы, я разглядел их капитана Светлану Артемову. У нее длинное светящееся лицо, я стал слегка подсуживать им, потом напросился в раздевалку, Светлана сказала, что она поняла, что я подсуживаю им, но не поняла, зачем. Я при всех сказал, что я готов объяснить, зачем я подсуживал. Хорошо, сказала она, но они должны надеть хотя бы трико. Темно на улице. Я провожаю ее до дома, она живет на Сталинской. Вы знаете, сказал я, я плохо верю в себя, сейчас ее лицо притянуло меня. Она по взрослому подняла подбородок и сказала, что она поможет мне. Я иду, и мне странно на пустой улице – мне уже восемнадцать лет, а Светлане всего пятнадцать, но она почти женщина, лишь смех выдает ее.

10 ноября. Светлана у нас на танцах. Девочки из 10 А и 10 Б устроили демонстрацию, поворачиваются спиной. Вернигора говорит: «Теперь у Борьки железнодорожные увлечения», – Светлана учится в железнодорожной школе, отец ее работает на дороге.

Эмма, старшая сестра Светланы, учится, как и я, в десятом, она много кокетничает (она красивее Светланы), но у нее в глазах грусть.

16 ноября. Знаю, ты не изменишь привычке посылать мне письмо иногда. Вот, мол, жаль, не сумели тогда освятить нашу веру в обычай… Знаю… Ты же не знаешь. И где-нибудь смех звучит твой по-прежнему, друг. Сколько сменишь ты губ, сколько рук. Ах, совсем по Сергею Есенину. Нелле Гроз.

Я получил от нее легкомысленное письмо.

1 декабря. В каждом произведении надо отличать три элемента. Самый главный – это содержание, затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви даст полноту произведению, и тогда обыкновенно третий элемент – техника – достигает известного совершенства сама собой. Толстой.

1956 год.

19 января. Дмитрий Фурманов шел хорошо по тем предметам, которые любил, и сделал из себя личность. В 1911 году он написал: «Передо мной рисуется моя будущая литературная жизнь. Не такая, правда, грозная, кипучая, как жизнь Белинского, Писарева, Добролюбова, но какая-то плодотворная». И он врезался в жизнь. Если бы он не открыл себя, он не открыл бы Чапаева. Фурманов учился в юридическом институте, я тоже хочу поступить на юридический. Не знаю, открою ли я Чапаева, но надо открыть себя. Дотянуть бы только школьную лямку, меня тошнит от химии и физики.

11 февраля. В кладовке на гвозде отыскал старые выкройки, мама ворчит, газетная бумага еле держится. Я читаю то, что было до меня, многое не так, как в учебнике. Спросить некого, мать усмехается – мало ли что написано у вас в книгах. Она часто усмехается, но молчит. Надо б записать кое-чего, но по выкройкам не угадаешь – обрезано ножницами в самом интересном месте. В читалке старых газет нет.

25 марта. Снова много читаю – Пушкин весь, снова весь Лермонтов. Лермонтов уже не убивает меня печалью, как было раньше.

26 марта. Поссорился со Светланой, она ребенок, а пытается выглядеть старше. Заработал двояк по физике. Кончится ли проклятый год? Эллеонора была бы на седьмом небе, а я на восьмом. А Клавдия…

15 апреля. Улица превращается в переулок – тесная слякоть и боль в груди, воздух плотен, не слышно гула поездов, ползущих по железнодорожному пути. С крыш течет, сырость кругом. Снег порошит, хлопья тают… Но приходит в большой наш дом девушка по имени Таня. Она приносит маме заказ – платье ситцевое в оборках. И говорит: «Я люблю вас, Борька, но разве вы поймете нас». Я провожаю ее за порог. Грязно, слякоть. Не знаю, не знаю, какой мне прок вослед ей плакать.

Лиля молчит. Навсегда замолчала Рита.

21 апреля. Старые выкройки. Опровержение ТАСС о том, что в наших лагерях много людей. Вернулся муж Зины Искуловой, весь злой, его, оказывается, посадили за то, что он рассказал анекдот.

22 апреля. Нам читали письмо ЦК. Директриса сказала: поймут, не дети. Райка Гридина сидела, поджав губы, а Валентина вела себя будто ничего страшного.

23 апреля. Это все отрыжки, и больше так никогда не будет, никогда. Отец Юрки Вернигоры выступал в реммастерских, Костя Базанов позвал меня. Но Юркин отец ничего не сказал. Ему слесарь какой-то задал вопрос о Сталине, Вернигора ответил, что у Сталина были не только заслуги. И надо работать, засучив рукава, чтобы было еще лучше.

Мама молчит.

22мая. Фадеев кончил самоубийством. Валентина сказала: заболел и кончил. Я хотел сказать, что мой отец тоже болел, но он не кончил самоубийством. Валентина: «Вместо того, чтобы задавать такие вопросы, лучше бы к экзаменам готовились».

4 июня. Нет, человек я ненадежный. Бродил со Светланой по улицам и по железнодорожному парку, но вдруг свалилась на мою беду Женя Осипенко. Мы и раньше догадывались о чем-то, а тут я пришел к ней домой за книгами, и мы обнялись и так простояли час, Женя заплакала.

Сегодня был у Светланы, она все так же нравится мне.

10 июня. Юрку Вернигору ведут на медаль, прямо на наших глазах, но он, кажется, не сильно счастлив.

18 июня. Толя Фатеев помогал мне писать шпоры по физике, но в десять вечера мы пересчитали наши рубли и смылись в ресторан на вокзале, нам принесли по сто граммов водки. Тут с бригадой грузчиков заявился Генка Антончев, мой кумир, и поставил нам еще по стакану. С непривычки мы опьянели, утром я кое-как приплелся на экзамен. Эллеоноре я боялся смотреть в глаза, она милая, Эллеонора, болеет за нас.

1956 год

16 ноября. Живу на Некрасова, 17, вместе с Симоновым из нашей школы, он поступил в горный институт. Еще Венка Гончаров. Гена Мурзин, с химфака университета. Мурзин нравится – стихийная душа, а мои амурцы практичные, уже сейчас дрожат, сдадут ли сессию. Иркутск – совсем чужой город. Утицы чужие, и чужие люди. Ангара – холодная, с пустыми берегами. Юридический факультет в корпусе, где всем вместе тесно. Хожу на лекции, ожидаю незаурядного, а – скукота.

20 ноября. Зачем приезжала ко мне мать? Чтобы убедиться, что ее дитя делает шаг к светлому будущему? – Я привел маму к нашему корпусу и показал на ступени: вот здесь, мама, я сильно тосковал по дому, надо идти на экзамен, а я тоскую по Свободному. – Теперь ты знаешь, как я тоскую по Албазину, состарилась, а все тоскую.

Мы медленно ходили по Иркутску, мама предложила найти Никитиных, их тоже растрясли в тридцатом году, они бежали в Иркутск. Живут на Тимирязева в тесной квартире, у них так неуютно, что я попросил маму свернуть разговор на потом. Мы откланиваемся, тетя Татьяна говорит: «Прокурором будешь? Мало чужие мучили нас, теперь и свои прокуроры будут». Я отвечаю: нет, я никогда не буду прокурором. Кем же ты будешь? Я буду следователем по особо важным делам. Тетка Татьяна улыбнулась: «К важным делам тебя не пустят». Почему? «А за тобой ниточка тянется»… Мы уходим. Мать говорит: Герку из штаба уволили, раскопали, что отец был в ссылке. Так всегда – мне или не говорят правды, или говорят поздно. Гера работала в штабе Амурской военной флотилии машинисткой и вдруг ушла с работы. Сейчас, два года спустя, я узнаю, почему ушла. Мать говорит: ты в самом деле будешь следователем? И отвечает сама: ну да кем же, как не следователем. Мама, я никогда не буду казнить людей.

Это я знаю, отвечает мать и внезапно плачет прямо на улиц. Говорит: отец умирал и попросил меня на руки, я был голенький, а руки у отца холодные, я помочился на него, отец был счастлив. Ночью отец умер.

20 декабря. Пацан соседский таскает в макулатуру книги. Мы сидим у окон, я читаю стихи неизвестного Блока, Генка Симонов долбит гранит свой. Я вижу: пацан, озираясь, тащит кипу книг. Я вылезаю в окно и иду на перехват. Даю ему рубль и получаю Ренана «Жизнь Иисуса» и альбом с голыми красавицами девятого года издания. Альбом отдаю парням. Венка Гончаров сразу выбирает брюнетку, с которой бы он… Мурзин молчит. Симонов выбирает светлую с атласными бедрами и рыжим пахом. Я медленно перелистываю неизвестного Ренана.

23 декабря. Блок не потрясает, но завораживает. Пробую вслух. Венка говорит: декадент. Мурзин молчит. Ренан потрясает: безоглядно верю, что Христос ходил по нашей земле. Но об этом парням я не говорю, будут смеяться. Пацан снова тащит книги, я выкупаю альбом с фотографиями старой Сибири и прячу в чемодан. В чемодане два тома Лермонтова, подаренного Валей Кузнецовой три года назад. Она изредка пишет, они все в Томске: Юрка, Лой, Галя Горбылева, все гордые своим политехническим. Валины письма не греют меня, она никогда меня не любила.

1957 год

5 января. Пацан приносит рукописную пьесу Константины Чернякова «Верховный правитель» – о Колчаке. Черняков бывший владелец этого дома, его, говорят, растрясли. Он всю жизнь преподавал в Хаминовской гимназии. Колчак на ходулях, но, видно, Черняков болеет за него, особенно, когда чехи предают его. Не Христос, но насквозь положительный герой. Это интересно и ново. Но парням я не говорю об этом, будут дурно шутить.

10 января. Сессия. Читаю Адалис в старой Литгазете: «Но то вредное и ханжеское требование благополучия, что вредило, в частности, и любовным стихам, нанесло стократный вред и большим поэмам и стихам на темы гражданственные, и „поэзии природы“, так обидно у нас захиревшей, но искони милой русскому читателю, и подлинной – не риторической-политической лирике, составляющей нашу гордость и нашу заботу!… Парикмахерское „Вас не беспокоит?“ нанесло большой ущерб, ибо свойство и принцип поэзии – беспокоить. Слишком скромен упрек критикам, обижавшим лирику интимных чувств; поэзия глубоких тем и обобщений потерпела куда больше, – потерпел поэт в пушкинском понимании профессии, в понимании певца природы и человечности, мыслителя, судьи».

18 февраля. Родина. Встреча с одноклассниками. Почему я такой сентиментальный? Они смеются, а я, будто уже прощаясь, грущу, хотя и смеюсь. Внезапно вижу в окне «Фотографии» печальное лицо Жени Осипенко, останавливаюсь, она не выходит. Я прикованно стою, не поднимаюсь на крыльцо. Окно замерзшее – и только ее лицо. Мы молча смотрим друг на друга, я ухожу растерзанный…

Что ты запомнил на первых экзаменах? Отвечаю: Гена Мурзин просил разбудить его в восемь утра, пойдет сдавать первым, мы всю ночь пьем горячий чай и долбим, а Мурзин спит. Это злит нас. В пять утра я бужу его: пора. Он спокойно одевается, берет зачетку, уходит. Все молчат. Через час он возвращается и ничком ложится на кровать. Мне ужасно стыдно своей дурной шутки. В восемь все так же темно, пора поднять Мурзина, я это сделать не в силах. Симонов трогает его за плечо. Я не сплю, отвечает Мурзин, снова встает и уходит. Мы все сдали на четверки. Вечером Мурзин говорит: «Так шутить, Боря, нельзя», – и все.

25 февраля. На каникулах в гостях у Гены Ищенко, одноклассника. Большерукий отец его спрашивает, как это я надумал идти на юридический факультет. Я отвечаю дежурное. Отец долго молчит, потом говорит, вздохнув: «Презренная профессия, парень, презренная». Я говорю, Ленин кончил юридический. «Так то когда было, парень?» – с тем и живу теперь.

28марта. Боря Задерей, историк, сказал – события в Венгрии были неспроста. Боря тренерует нашу секцию по волейболу, технарь похлеще моих тонкостей, и с ударом, играет за сборную университета.

Читаю «Литературную Москву», толстый сборник, подаренный мне с надписью директрисой: «Характер у тебя строптивый, но эту книгу ты заслужил», – тронула. Правда, много раз я мог быть отмечен за учебу и прочее, но никогда меня не отмечали – дерзил всем подряд. Стихи: «в год затемнения и маскировки мы увидали ближних без личин», война.

Не датировано. Самустился, т. е. поддался искушению. Мама.

В горах чувство собственного достоинства у него возрастало.

Опрятные мысли.

Эмансипация мужчин.

Катосаться – плохо что-либо делать. Мама.

«Матюганчик» – так называл боцман на Зее свою дудку.

Национальная гордость: «Я не простая еврейка, я русская еврейка».

Смех должен быть плановым. Где-то услышанный лозунг.

Читаю Плеханова, он кажется эпикурейцем.

«Никакого увечья нащупать не могу, а они (бандюги) надвигаются». Из объяснения в милиции.

«Труд сыграл известную роль в превращении человека в обезьяну». Прекрасная оговорка на лекции.

«Я готов усомниться во имя истины даже в собственном существовании. Итак, меня нет. Григорий Борисович – фантом». Прием на лекции.

Юристы после ядерной войны:

– На этих священных камнях ООН… – и человечество начало второй виток.

Жизнь полюбить больше смысла ее. Толстой.

Математический факультет, второкурсница горбунья. Трагедия молоденькой, веселой, печальной горбуньи.

Личность, подавленная идеей. Личность, задавленная идеей. Что-то еще теплится, проблескивает. Но человека нет – вот Павел Корчагин. И не случайно он нравится нам – мы такие же, потерявшие себя.

Читаю Бунина, берет оторопь. Так писать сейчас никто не может – попадать в душу. Интересно, почему мы не слыхивали о нем в школе? А стоило прочесть хотя бы «Антоновские яблоки». «Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак: „Много тенетника на бабье лето – осень ядреная…“ Помню раннее, свежее, тихое утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые алей, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег»… Вот, я читаю, все западает в сердце, мне охота на родину, на базарную площадь или на ту окраину, где мы классом проводили дни, где тек сладковатый запах с кладбища. И где издали я смотрел в прекрасное лицо Вали Кузнецовой…

Снова во сне одноклассники, с белыми воротничками. Они прикасаются ко мне и безмолвно исчезают. Я просыпаюсь в одиночестве, смотрю в окошко, меня начинает раздражать храп Венки Гончарова.

На лекции почти не хожу, только на семинары. Это дурацкое обязательное посещение – грозят лишить стипендии. Слушать Пертцика я не смогу и за тысячу рублей.

1959 год

Не датировано.

– Не девочки, а букет цветов из Ниццы, – студент с филологического.

А часто брак – это узаконенный разврат.

Сразу после войны у нас на квартире живет агроном Савруев. Он говорит: «В сутках двадцать четыре минуты, я ничего не успеваю»…

Фундаменталка – единственное прибежище, здесь можно быть одному. Кругом люди, а ты один. На фронтоне стонут голуби.

«Этот писатель еще не уцененный». Фраза в букинистике.

Стиль-утиль. В полемике.

– Дайте мне квартиру Плеханова, – по телефону.

– А квартиру Троцкого не хотите?…

Говорят, вперед, заре навстречу. А «Заря»-то на ремонте, – кинотеатр «Заря» капитально ремонтируют.

«Мне еще на Большой Медведице говорили, что Венера любовница Марса».

«Нарсудья, на территории которого», – лектор. Больше на его лекции не хожу, не хожу на его территорию.

«Наука само по себе философия» – и – «истина беспартийна», – Юрий Львович Шервашидзе в частной беседе. У него благородная осанка, тонкое лицо и обтрепанные рукава старенького пиджака.

Он много занимается умственным трудом, демонстрируя одухотворенность. Каждое утро смотрится в зеркало, скоро ли полысеет. Ему ужасно охота полысеть и быть в двадцать лет высоколобым, – Толя Попов.

«Тельце что надо», – в ресторане, получив цыпленка-табака.

«Вы мне мозги не запудривайте. Я старый иркутский еврей, мне доподлинно известно, что дядя Сима похоронен под танцевальной площадкой». – Иерусалимское кладбище думают превратить в Парк культуры и отдыха.

– А я с дедом на колокольню лазил, звонил.

– То-то я иду и слышу что-то знакомое, – разговор отца с маленьким сыном.

Рукопись «Бессмертие» он забросил в чулан, ее там медленно пожирали мыши.

«Я тебя растила, но не сберегла, а теперь могила будет жизнь твоя, – Иерусалимка, надписи на камне. – „Белые лодки на том берегу. Жить не хочу, плыть не могу“. „Греховен был. Смиренен был? Едва ли. Зачем же вы меня так долго отпевали?“.

«Станислав Григорьевич вырос, получил образование, обзавелся семьей и работой». «Амурская правда», 27 августа.

Демагог Пертцик: «Студент не должен страдать политическим насморком».

«Эдик, не составите ли Вы мне компанию в туалет сходить?» – студент Гейкер.

Биологи о реакционном вейсманизме – признание наследственности, как решающем факторе в характере индивида.

«В окопах Сталинграда». Некрасов. Пронзительная интонация, таких книг о войне не читал. Все по боку – перечитываю. Снова простреливает насквозь.

Плакат сорвало, а надпись осталась: «Я застраховала свою жизнь. Срок страхования истек, и госстрах выплатил мне договоренную сумму» – второй год этот голый текст висит на широкой стене возле планетария.

Тридцатилетний студент-юрист: «Особенно мне понравилось в кино, как он… этот… преступник… рецидивист… идет… и… видит собаку… А та – раз, навострила уши… Это мне особенно понравилось».

«При переходе из одного века в другой»… – язык лектора.

«Наземным способом» – «Амурская правда».

Надклассовая позиция Павла Викторовича Лобанова: «Я за диктатуру человека над темными силами войны и мракобесия».

Снова на каникулах, перепалка о Маяковском – с Горбылевой. Любовь к Маяковскому – штамп патриотичности. Но почему любовь к Есенину не становится штампом? Я повторил: «Твой Маяковский водил гвоздем по стеклу, звук новый в поэзии, новаторский». Горбылева разозлилась.

Символюк – фамилия.

«Лучше говорить правду, чем быть министром». Жозе.

«Человек или очень счастлив, или очень занят».

Тополь, посаженный мной около баскетбольной площадки перед выпускными, прижился и выбросил два ствола. Раздвоенность тополя – тайный знак будущей моей раздвоенности. Но я хочу быть цельным и крепким.

«Не трогай, нахал! Я партийная женщина, я не позволю»…

Критикесса курит и задирает ногу на ногу, сразу видно – критикесса.

«Ненормальные люди могут быть вполне нормальными сумасшедшими» – лекция по судебной психиатрии.

«Ревность – отягчающий фактор, она свидетельствует о неизжитых буржуазных предрассудках и безусловно свидетельствует не в пользу обвиняемого». – Лекция по уголовному праву. Сижу и думаю о том, как исчезнуть с лекции. Это надо отменить Лермонтова, Толстого, Бунина, если ревность – отягчает совесть человека.

В каморке университетской газеты филолог Вампилов говорит: «В магазинах видели сибирские пельмени „Пафос“„. Никто не поверил, но всем стало смешно. Теперь я этот Пафос прикладываю ко всему подряд – тополя шумят с пафосом, с пафосом иду в кино, прическа новая «Пафос“…

«Как же им не откроешь дверь, когда они, желудочники-то, ломятся», – вахтерша в студенческой столовой.

«Ничто государственное мне не чуждо». Керенский.

На круге беристов две лекции Толи Попова по истории философии, умен, дьявол.

Разговор с Демьяненко, она на филфаке, а училась со мной в 9-й школе, но в 10 Б. Я говорю о том, как перевестись на филологический. Люда приносит мне программы по тем предметам, которые придется досдавать. Паникую: может быть, остаться на юридическом, а военка закончится – удрать, чтобы не распределили в прокуратуру или милицию. Нет, буду читать…