Текст книги "Есаулов сад"

3. Рассказы для детей

Гришунино детство
Святочный рассказ

Посвящается Мите Черных

– В недавние дни Святки начались, местные чубайсята погасили в Сосновке свет, и всеобщий ящик оглох. Но нет худа без добра. Снова потянулись соседи к деду Гришуне, кто с четвертинкой, кто с козьей ножкой, посумерничать, послушать стариковские байки. И одну Гришуня выдал отменную, вот она.

– Леса тогда стояли брянские. Пока едешь в Урийск, можно не обедать – запах ельника, как густое варево. А исполнилось мне в ту пору восемь годков. Батяня после первого сенокоса внезапно говорит: «Кумпанию составь мне, сын. Слетаем в Урийск, на барахолку. В Есауловом саду чай с тонких стаканов испьем».

Я, дурачок, не понял отцовой ласки, запрыгал от радости. А маманя грустная стояла, мне б смекнуть, почто она печальная, но не смекнул.

Запрягли мы Рыжика, смазали солидолом втулки у колес. Сена побросали в телегу, дробовик папа спрятал под сено. Покатили шибко. Утро стояло парное, ночью пал дождик, туманец тек через ложбины. Войдем в туман, что в молоко. Голову запрокину, верхушки елей и сосен промелькивают в клочьях молока. Я норовлю к батяне прижаться, сильно любил его, хотя строгий он бывал, иногда до свирепости, а любил и люблю его. Старый ужо, но выйду нынче к саням, уткнусь в сено и дышу, дышу: «Милый батяня», – шепчу. Любите и вы батянь, хучь выпивохи они и непутевые, бывает. А любите. Особое существо – батяня, ино прям нездешнее, а может, и апостольское. Они, апостолы-то, на троих тоже соображали, потом опоминались и тверезую жизнь вели, разумное сеяли.

На подходе к Урийску батяня песенку воспел, этот куплет знаю, как «Отче наш»:

 
Приходилось порою
Холодать и страдать,
Обголодочки с водою
Со слезами глотать,
 

– дед Гришуня протянул эти слова. Парни, слушавшие Гришуню, сразу поверили в мальчонку-сироту. Что ж не поверить, когда по дворам снует орда бездомных, при живых родителях. Положили страну на бок, оттого и сиротство плодится.

– Батяня запел, щемить начало у меня. По той песне стал я о чем-то догадываться, но не до конца, а смутно. Но, слава Тебе, показался Урийск, городок бравый. У Джелуни лица умыли холодной водой, Рыжика напоили. Вошли в город. На заглавной улице, она Княжеской звалась тогда, мальчишки чижика гоняют. Девки нарядные. Воскресенье. У площади, где покойники лежат, бочковое пиво продают. Батяня поморщился, но взял литровую кружку, дал мне глоток. В скулы ударило, ядреное. На барахолке пристегнули Рыжика у коновязи. Ружье, заметьте, в телеге оставили. Время честное было, конец двадцатых, нынешнему не под стать, где и царь пьяница и вор, и слуги царевы, да и вы туда же подались.

Протиснулись к дальним рядам. Батяня головой отчаянно крутанул. Говорит, штаны намереваюсь тебе купить, с кожаным ремешком. У меня опять екнуло. Мы поденно носили шаровары на резинке, и то ближе к холодам. Летом шмыгали в трусиках. Батяня выбрал хлопчатые штаны, на вырост. Внутренние карманы глубокие, фунт семечек вместят. Еще батяня купил ситца, для сестриц, сестриц у меня скопилось тогда пятеро, а шестой маманя ходила.

Отвязали Рыжика, дробовик прощупали, на месте. А батяня виновато выдавил: «Мамку забыли. Надо и мамке че купить». Мы вернулись, батяня колечко бирюзовое у старухи подешевше выпросил. То колечко теперь сносилось, остатки его я берегу за иконой. Свет дадут, покажу вам. Вишь, мамка на память оставила, в могилу не понесла.

С покупками подались к Есаулу, на открытой веранде отметили событие. Я смял котлету с рисом, компотом запил. Батяне же поднесли стопу светлой водки, он взял на грудь, крякнул, запалил, но не самокрутку, а папироску. С дымящей папироской взгромоздились, опять пощупали дробовик, на месте. От время стояло! У Джелуни скупнулся я, а батяня прилег в телеге, задремал. Солнце косое, жара сошла.

Я понужал Рыжика жалеючи. Он и сам стремился домой. Прибыли к вечеру, сестры выскочили во двор. Батяня одарил, сестры целовали его. А мамка спрашивает: «Всех наделил, а себя?» – «А себе, прости маманя, слабость, купил пачку пахучих папирос, смотри, казак чрез долину скачет». «Да ты мигом спалишь их, то разве подарок, папиросы с казаком» – «Половину спалю, ребят угощу, а остальное на рождество Христово спрячу».

Все рассмеялись. Нашел чем отметить Христово рождение. Но диво. Эт уж когда я на волчьей упряжке прибыл с чужбины, в аккурат пред великим праздником, у батяни хранились в красивой пачке еще три папиросы.

Под ночь, при свече, картошку с кисляком ели, батяня насупился, возложил руку на мое плечо и твердо сказал: «Гриша, завтра утром повезу я тебя в люди. Дальний дружок в Утино, Лексей, возьмет пастушить. Осенью обещает два куля овса и три пшеницы, может и ярочку прибавит. Прости нас, Гришуня. Да не боись. Лексей-то божеский человек.»

– Эх, батяня, – вздохнул тут рассказчик, – Лексей-то божеский человек, а жена его… впрочем, после скажу…

Но ответил я всем родным:

– Почто отдаете меня? Я и дома пастушить могу, че в Сосновке не пастушить?

– Дома, – вздохнула маманя, – никто не даст ни овса, ни пшеницы. Обеднела Сосновка, налогами душат, в колхоз загоняют.

– А Лексей ваш почему в Утино держится? Его не душат? Особая деревня, что ли?

– Дальнее село Утино. Но доберутся и до Утина. Руки у коммуняк загребущие.

Ту ночь я худо спал, раз вскричал, штаны с ремнем терял во сне. Утром ранехонько родители поднялись. Маманя погладила меня по голове:

– Девки слабые у нас, хворые. Мы с тятей из сил выбиваемся. Потерпи до осени, миленький. По осени урожай будет, и ты прибыток привезешь.

Опять мы ружье под спину – и айда. В дороге пощипали краюху хлеба, молочка попили. К обеду прибыли в Утино. Село широкое, на берегу Перы. Дома крепкие, столыпинские, из круглого листвяка. Мальчишки в штанах, я позавидовал им. Батяня на пастушество не дал брючата, приберег на зиму.

С крыльца спускается дядька Лексей, в разлетайке, цвет по вороту. В Утино украинцев много тогда жило, переселенцев.

– Ого-го, – закричал дядя Лексей. – Работничка привез. Повернись, Гриша. Гарный хлопец. А мне, Дементий, Бог отказывает в милости, не дает детишек.

– Да еще пошлет, Лексей, – успокаивает батяня.

– Поздно. Силы бабьи кончились у Клавдии. Ну, хоть Гриша до осени в сынках походит. И то спасибо.

Тут явилась тетка Клавдия. Квелая, заметил я, шея течет на толстые плечи, живот из фартука выпадает. Глянула махонькими глазками, тусклые угольки. Она мне и «здравствуй» не сказала.

Почаевничали, подымили у ворот. Батяня чуть прижал меня ко груди:

– Не отчаивайся, Гриша. Ты выручишь нас, – стиснул ладошку сильной дланью, забрался в телегу и подался, но оглянулся, махнул рукой.

Остался я в чужих людях.

У дядьки Лексея имелось три коровы, телята, стадо овец, свиньи и уток море. На заимке десятин двадцать земли. Как он успевает везде, думал я вначале. Оказалось, на заимке брательник младший с женой пашет с зари до зари.

Определили меня в пойму Перы гонять скотину, там травы сочные. Но и оводы в пойме злые, что осы. Одно спасенье – упасть в Перу. Но овцы разбредаются, им река не в радость. Побегал я за ними, боялся упустить. Но скоро уловил – стадо они все же блюдут, далеко не уходят.

Давали мне на день лафтак соленого сала, сухарей, простокваши. Я прихватывал десяток картошек, чтоб в костре подпалить. Но в июле сало кончилось, начал я подголадывать, а пожаловаться дяде Лексею стесняюсь. Картошка не спасала, шаровары стал на веревочке держать. Но скоро заметил, куда тетка Клавдия кринки со сметаной на ночь ставит, научился прокрадываться к полке. Слой отопью, в животе полегчает. И так до конца лета и по осени охотился. Но не все коту масленица. Сейчас начнется окаянная история, над которой вы посмеетесь, а я наплакался тогда. В ноябре трава окончательно пожухла, я намекать стал дяде Лексею, что пора бы меня домой спровадить, но он все тянет. Глухой ночью опять полез я за сметаной к полку. В последний раз полакомлюсь, думаю. Завтра непеременно домой проситься стану. А у лавки нога моя надломилась. Полетел я с кринкой сметаны до полу, но по дороге опрокинул сметану на спящую тетку, она ить догадалась ставить в головах сметану, жадюга. Тетка возопила, густая сметана глаза смежила ей, разлепить не может, по хате бегает в потемках. Я на печи затаился, да куда уж там, все ясно. Дядя Лексей лучину зажег. «Слезай с печи», – велит. Слезаю. «Накажи его плетью», – шипит Клавдия. «Пойдем на улицу». Идем. Заводит в овчарню, полушубок на стожок бросает: «До утра кемарь, утром разберусь, че делать с тобой», я прилег было, смех разбирает, и горе рядом. Что сдеется со мной?!

Вдруг лапоточки по настилу – топ-топ. Меня жаром обдало. Черти, не иначе. Господи, спаси мою душу отроческу. А чертики подползают, дуновенье слышу на затылке. Я пощупал машинально, есть ли че под рукой. Полено! В кромешной темноте приловчился я, да как вдарю, по-мягкому. Черти они ведь из мяса, не только из рогов. Замер. Ложиться не могу, щекотать начнут – до смерти защекочут. У нас в Сосновке этак довели до смерти Костю Савельева, он выпивал, конечно, но нашли его тверезого и отошедшего уже. Черти, они беспощадные. Опять лапоточки пошли. Боженька, не выдай одинокого мальчонку! Прицелился на звук и достал по хребтине. Затаился. Надо потерпеть до утреннего света. Черти боятся дневного солнца, это я уж знал.

Когда третий чертенок подкрался, в отчаянии стал я лупить, но все мимо, а он тычится противной волосатой мордой в руки, нюхает и норовит что-то просипеть. Добил и этого. И здесь, ребята, силы мои кончились. Я упал на солому и потерял сознание, очнулся – в малое оконце стреляет ранний луч. Я пригляделся. Ой, горе, горе! Оказывается, трех ягняточек положил я наповал. Они ж крохотные, робкие, я и сломил им жизнь. Что делать? Бежать! Немедля бежать! Дверь пощупал, куда там, на лом заперта снаружи. Тогда перекрестился я, выхлестнул поленом оконце, выцарапался, порезал об стекло руку Но, чую, на воле. Народу ни души в улице, хотя дымки из труб стоймя стоят. Морозное утро, но со снегом. Побежал. У крайнего дома лошадь с розвальнями, и кнут в санях. Я осатанело отвязываю, прыг в сани и наметом, наметом. Чую, погоня наладится, успею уйти. Влетел в Совиный Угор, там сплошь хвойный лес, прямая дорога домой. Милый тятя, пороть станешь меня, не зареву. Виноват, милый тятя, кругом виноват. Что единственным уродился у тебя, что сестры у меня хворые. И налогами душат нас. Я, я во всем виноват. Но больше из Сосновки нашей ни шагу. С голоду помру, но в Сосновке…

Летел я сломя голову. Совы ухают, по всему скоро наше село. Но из чащобы вой раздался. Волчья стая! От волков не уйдешь, почему батяня всегда, даже летом, ружье кладет в сено, с крупным зарядом. А у меня кнут, правда, со свинцом на конце. Но что волкам свинец на ремне. Понужнул я конька, он и так загребает воздух копытами. Но волки уже рядом. Вожак матерый норовит прыгнуть на спину коньку. Я кнутом ожарил вожака, он оскалил пасть и снова как маханул на хребет. Я и заплакал. Конец и коньку, и мне конец. Сел в сани, прощаюсь с белым светом…

Тут слушатели Гришунины вскричали неистово:

– Не томи, дед Гришуня, говори, как живой остался!? Ты ить живой остался? Или нету тебя?!

А Гришуня запалил самокрутку, помолчал, примаривая соседей, дровец подкинул в печурку, и погодя сказал:

– Свыше было решено оставить мне жизнь. Там, на лесной дороге события развивались как в мериканском кино! Убийство лошади насытило шайку. Я сопли размазал в санях, бежать некуда, погибать надо, все равно замерзну. А те утробно и сыто урчат, добирают конька бедного. С отчаянья поднялся я в рост, да свинчаткой в лоб вожаку, да второму, по хребтине. Волки вскочили. А поскольку кнут ходит от меня к ним, они решили драпануть вперед, но там хомут. Три волчары попали в хомут, оглобли взняли. Я кнутом стегаю, себе не даю от страху опомниться, а они, сволочи сытые, не догадаются тормознуть да выйти из хомута. И скоро пошли дома. Сосновка! Народ на улице! Дивуются в ознобе. Твой дед, Вася, Никонор-то, обратился Гришуня к молодому парню, тот слушал Гришуню, затая дыхание, – первый сообразил чрезвычайное событие, выдрал кол из прясла, да ко мне, а волки запалили себя и в отчаянии легли. Тут набежали сосновские лаечки. Куликовская битва началась. Но я успел вожака на уздечке в сарай запереть. От приятелев же его клочка шерсти не осталось. Доложили батяне. Он пришел, смурно смотрел на меня. Я покаялся во всех смертных грехах. Он норовил колотнуть меня, но деревенские заступились:

– Где видано в истории, Дементий, чтоб малец вернулся на волках домой?! Нет такого в отеческой истории, – и вынесли оправдательный приговор.

С тех пор батяня смотрел на меня искоса и стал задумчивым до немоты.

Надвинулось Рождество Христово. Пошли колядования да ворожба девок по баням, родители оттаяли и простили окончательно, что я головолосый вернулся с заработков. Но и тут Бог оказался милостив. В ночь на седьмое января Вифлеемская звезда загорелась над Сосновкой. Слышим, под дугой колоколец брякнул. Батяня вышел, а навстречу дядя Лексей. Они обнялись.

– Живой, Гриша-то? – спросил дядя Лексей.

– Не просто живой! Он в водовозные сани запрягает волчару и по деревне малых катает.

Дядя Лексей полубезумно посмотрел на меня:

– Колдуном стал, что ли?

– Станешь, – отвечал я, – если у тебя, божеский человек, с голоду пухнуть начал, да ярочек за чертенят принял, да конюшка со страху перед тобой увел, да на волках прибыл в родные места…

Тятя и дядя Лексей приняли по чарочке. Дядя Лексей говорит, обращаясь к батяне: —

– Я привез, друже, обещанные пшеницу и овес, даже куль сои.

А ярочек, прости, не могу доставить, Гришуня побил их…

Они снова обнялись и запели песню, теперь таких не поют.

А, а… А вот куплет, иль два:

 
Был у России царь
Честный и праведный.
Да пала Россия в марь,
Як дожить до победы…
 

«Як» – это дядя Лексей спел, по хохляцки, а батяня исплнил по-русски «как дожить до победы». И дале:

 
Но подымется снова она,
Плечи расправит.
Только бы однова —
Удержать нам правду…
 

– А дале забыл, – вздохнул дед Гришуня. Гости и Гришуня вышли на морозец. Позднее время, полуночное. Звезды в небе тлеют. И тишина как в благословенные времена. Радио не брешет, распутное телевидение молчит. Не горят фонари по Сосновке. Но лампады в душах сосновцев возжег в ту ночь дед Гришуня. С лампадой жить вернее, а, ребята?

Январь 2002

Белогорск

Ёжик и Капелька

История, рассказанная автором для учеников 4-го класса 17 средней школы города Благовещенска, а также и для всех других ребят

Наталье Владимировне Анойкиной, учителю начальных классов.

– В раннем детстве иголки у Ежика были мягкие. А если мягкие, никто не считает тебя ежом, и это немножко обидно.

Но Ежик пошел в Лесную школу, окончил второй класс. И учительница, теплая и светлая Зайчиха, сказала: «А ты становишься колючим, Ежик. Но и колючий, ты все равно очень хороший. Да и все вы у меня хорошие зверята.»

Зайчиха с улыбкой оглядела 2-й класс. Каждому из 2-го захотелось лизнуть Зайчиху. Даже волчонку по прозвищу Сердитый понадобилось усилие, чтобы не уронить слезу умиления, но Сердитый понимал, что у волчат не принято быть слезливыми.

Та Лесная школа слыла удивительной. Хотя бы потому удивительной, что ни в Африке, ни в Австралии, впрочем, и во всем мире, никто не догадался открыть школы для зверюшек. Однако край, в котором родился и подрастал Ежик, был в густых лесах и озерах и не случайно назывался Хвойным.

Лесную школу открыли торжественно, играл духовой оркестр. В нем партию на трамбоне вел Заяц-беляк, а трубачом был кабан. В барабан же бил – смешно и подумать – Коршун, он это делал так: в когтях держал валун, приподнимался на сильных крыльях на метр, а затем складывал крылья и падал на барабан: бум!

Поначалу власти Хвойного края не могли отыскать учителей для Лесной школы. Один старый Изюбр предложил обратиться за помощью к людям. Но главный в Хвойном краю Медведь гневно сказал:

– О, друг мой Изюбр! Неужели ты хочешь, чтобы наши зверята скучали так же, как скучают дети в человечьих школах? Неужели ты хочешь, чтобы эти усталые учительши мучили наших дорогих и живых зверят? Неужели ты хочешь, чтобы они принесли в Лесные школы свои дурацкие учебники, где уже не осталось хвойных писателей, а все какие-то Фигли-Мигли? Какие-то Ерофеи.

И тогда Зайчихи Хвойного края ответили главному Медведю:

– Давайте мы попробуем. Мы никогда никого не обижали в лесу. Да и кого мы, кроткие зайчихи, можем обидеть? Даже стрекозы садятся нам на уши, мы и стрекоз не обижаем.

И у нас есть книжки, в которых «Аленький цветочек», «Каштанка», «Детство Темы» занимают первые места…

Зайчихи стали учительствовать в Лесных школах. Разве это не сказочно?

Ежик быстро перезнакомился с одноклассниками и понял, что можно приятельствовать со всеми, даже с толстым и важным Енотом. Но раньше всех Ежик подружился с Капелькой. Так звали лисичку, у нее был золотой хвостик и ясные, влажные глаза – казалось, Капелька все время хочет уронить из глаз росинку.

Ежика посадили с Капелькой за одну парту, до конца четвертого класса они просидели вместе.

Зайчиха ловко и незаметно научила зверят читать и писать, а со счетом начались всякие несуразицы. Капелька раз-два и пересчитала все по отдельности березы, ели и сосны на большом плакате. Получилось десять берез, пять елей и шесть сосен. Всего двадцать одно дерево. А у Ежика, сколько он не считал, получалось лишь десять деревьев. Капелька хотела посмеяться над Ежиком, но поняла, почему Ежик берет в расчет лишь березы – березовые листья можно накалывать на ежовые иголки, вот в чем дело.

Зато уроки чтения раздражали Капельку. «Будущей Лисице вовсе не к чему читать эти противные книга. Там нас, лисиц, изображают хитрыми и вероломными. Пусть такие книги изучает Лис, если он когда-нибудь станет моим мужем», – втихомолку думала Капелька.

Обратная дорога из Лесной школы почти совпадала у Ежика и Капельки.

Каждый раз они брели, разглядывая мир, и высокое небо казалось им океаном, по океану плавали льдины – белые облака.

На дальней развилке, где тропы убегали – одна в дубовую рощу, а вторая в сосновый бор, Ежик и Капелька расставались. Ежик подавал лисичке лапку, Капелька приседала и раскланивалась, при этом ее золотой хвост сладостно овевал Ежика.

Пока друзья шли домой, они успевали кое-что рассказать друг другу. Ежик с любопытством узнал, что лисицы этого околотка, где живут родители Капельки, никогда не таскают куриц и уток из соседнего большого села Луговое. Лисицы считают унизительным прокрадываться тайком в курятник и, схвативши сонную курицу, уносить ее на берег Бутунды. А Ежик поведал Капельке о том, как они, ежи, обустроились в огромной дубовой роще. По осени ежи сносят в подземелья кучи орешек, складывают в боковые норы, готовясь впрок к суровой зиме. И там, в норах, уютно и сухо.

Капельке хотелось посмотреть таинственное жилище Ежика, но Ежик, насупив нос, говорил: «Боюсь, родители будут против. Лисицы иногда охотятся на ежей.»

Когда Ежик и Капелька завершали четвертый класс, они, как и всегда, вместе возвращались домой. Ежик, сильно выросший, притормозил Капельку за ушко и сказал:

– Ой, как жаль, что я не Лис, – и Капелька поняла долгий вздох Ежика и тоже вздохнула.

А дома, прилегши в ногах могучей сосны, прикрыла глаза. Малейшее дуновение ветра не колебало кроны деревьев. Капелька задремала. В дреме ее грезился Ежик. Она слышала чистое его дыхание. И казалось Капельке – во сне, во сне! – что Ежик стал рыжим и сильным Лисом. Боже мой, оказывается и во сне можно быть счастливой.

Неожиданное прикосновение пробудило лисицу, она очнулась и увидела, как над ней вьется ястреб. «Опять ты вяжешься ко мне! – воскликнула Капелька. – Улетай подальше, не то я позову отца и маму»…

Утром Капелька пришла в школу и ее поразили грустные глаза Ежика. «Что-то случилось?» – прошептала она. Ежик опустил голову и промолчал. Еле-еле они высидели уроки. При этом Капелька помогла Ежику решить задачу на контрольной по математике, а Ежик исправил Капелькины ошибки в годовом диктанте по языку. Вы спросите, какой язык изучали звери в Лесной школе. Русский. Ибо Хвойный край был русским берегом, там во всех школах, ребячьих и звериных, старались научить русскому языку юных учеников. Когда знаешь родной язык, то это всех роднит и делает как бы одной, большой семьей.

Потом, после уроков, они тихо ковыляли по натоптанной колее. Ранняя трава радовала глаз, жужжали майские жуки, растопыривая перламутровые крылышки. Благодатное тепло растекалось по округе. А Ежик был печален. Капельке тоже было не очень весело, но она крепилась. И все же спросила:

– У тебя дома неприятности? Скажи правду.

Ежик посмотрел на макушки елей, они были ярко зелеными, даже изумрудными.

Ежик в сомнении покачал головой:

– А ты никому на выдашь?

– Честное слово, не выдам.

– Мой отец исчез из дому. Он и есть, и нет его. Уже две недели я не вижу его, а мама молчит. Но так молчит, что я не могу ее расспрашивать, куда ушел отец.

Капелька сказала:

– Мой отец, мудрый лис, однажды тоже исчезал из дому. Но появился снова, и мы зажили как прежде, дружно и весело. Я допытывалась у мамы-лисицы, куда уходил мой отец. Мама отвечала: «Отец уходил на разведку в далекое урочище, искал безопасное место на всякий пожарный случай.»

– Может, и мой отец ушел искать такое место? Говорят, лето станет как сковородка, начнутся лесные пожары.

– Свят! Свят! Что с нами будет! Вскричала Капелька. А немного погодя сказала. – Пожары одно, а другое… Вы, мужчины, любите смотреть вперед, это ладно. А иногда смотрите вбок…

– Что значит вбок? – рассеяно спросил Ежик.

– А то и значит, – горестно сказала Капелька. И ее глаза наполнились такой синевой, что еще минута и, казалось, они взорвутся фонтаном слез.

Ежик смутился. Он припомнил, как зимой его словно магнитом тянуло посмотреть на Трындычиху. Трындычиха сидела именно сбоку, во втором ряду, ее серебристая шубка была ослепительной, с переливами. Но Трындычиху прозвали Трындычихой за неумолчную болтовню. Учительница пыталась ее притормозить – неприлично юной соболице неумолчно говорить. Куда там!

Но факт остается фактом. Ежика тянуло посмотреть вбок, он делал это неотчетливо, не осознавая, что Трындычиха глуповата. В то время, как деликатная Капелька умна и дальновидна, Ежик это понимал. И тем не менее иногда посматривал вбок…

– Ты потерпи, Ежик, – сказала Капелька, – не горюй. Лишнего не думай. Отец одумается и вернется.

Вот опять: «Одумается и вернется.» Он что, спятил, отец? На время спятил, и спятывание у него пройдет?

Ежик и Капелька шли и шли по поздневесеннему лесу. Лес благоухал, пели птицы. И Ежику хотелось думать, что дорога домой будет бесконечной. Друзья молчали, потому что за четыре года переговорили обо всем. Во всяком случае им было хорошо и в молчании.

Но та развилка, где их тропы расходились, неумолимо приближалась. Развилка – разлучница. Ежик тормознул и неожиданно признался:

– Капелька, через неделю мы расстанемся. Но я буду помнить тебя.

– А почему мы расстанемся?

– Мама отдает меня в другую Лесную школу, там рядышком живет моя бабушка, ежиха.

– Но и я тебя не забуду, – сказала Капелька, – даже помирать буду, а не забуду.

Ежик вздрогнул: что она говорит, на утренней заре?…

Но утренняя заря – Ежик ошибся, хотя и вздрогнул не случайно – была, оказывается, вечерней. Ночью сильный ветер-верховик понес дым и гарь. Звери в хвойном краю тревожно проснулись и принюхались. Что означает этот прогорклый запах? Притом ночью, когда обычно ветра спят, как спят люди, как спят и лесные обитатели?

И лишь дедя-лесник в самой гуще соснового бора, где жили родители Капельки, понимал страшную угрозу, принесенную этим запахом. На его веку это был третий вселенский пожар. У лесника на скотном дворе скопилось много скотины – коровы, бычок, свиньи и овцы, птица домашняя в загоне. Лесник был обречен остаться дома, он лишь молил Бога, чтобы беда обошла усадьбу стороной…

К полуночи все окрестные леса оказались охвачены островами огня.

Семья Капельки сделала ошибку – она укрылась в норах, пытаясь пересидеть нашествие пожара, а надо было уходить без промедления. Нечем дышать, да. Пал обжигает шубки? Но жизнь дороже. Но семья Капельки запоздала с решением бежать. А когда спохватились, пришлось идти сквозь сполохи и дымовую завесу. Все лесные, чудные запахи враз увяли, а остался лишь жуткий запах беды.

Семья Капельки заметалась – рванули туда, где еще нетронутым стоял сосновый бор, но и в бору вдруг вспыхнул огонь. Лисицы метнулись в другую сторону, шли долго и уже поверили, что убежали. Не тут-то было. Дикими порывами ветра забросило и сюда целое войско пламенных и жестоких бойцов, с огненными пиками. Капелька не заметила, как шубка пошла темными пятнами – лисицы бежали по горящему палу, другой-то дороги не было, а только через эти дымные поляны. Скоро Капелька почувствовала жжение, но, к счастью, мать нашла родничок и светлую лужицу возле. Мать велела Капельке лечь в эту лужицу, Капелька легла, ей стало легче, тление шубки прекратилось. Но страшный треск огненной стихии надвинулся и вынудил лисиц опять уходить в неизвестном направлении, а выбора не было, куда идти, – со всех сторон дышало жаркое чудище и языками огня нет-нет да пыталось лизнуть бедных лисиц. Дышать становилось все труднее, горло перехватывало. Капелька поперхнулась и сказала:

– Мама и папа, кажется, все. Я не могу дальше бежать.

– Пойдем потихоньку, доченька, – просила мать – лисица.

– И потихоньку не могу, вот, посмотрите, – Капелька перевернулась на спину, и родители увидели сожженный живот Капельки. Родители молча засплакали.

Капелька вытянулась под кустом дикой смородины и умолкла. Слава Богу, ветер погнал огненный вал в сторону. Родители остались рядом с Капелькой, тем более часы ее были сочтены…

Лесная школа, как ни странно, уцелела. Наверное, потому, что она была сложена из огнеупорного кирпича, и пожарные из Урийска помогли. Люди вспомнили о меньших братьях, прислали подмогу. Пожарные два дня поливали здание Лесной школы из шлангов.

Школу битком забили лесные жители, многие стонали от ран. Школа превратилась в госпиталь.

Но не все звери добрались до родной школы.

Прошло еще два дня. Четвертый класс провожал в последний путь Капельку. Никто не плакал, крепились. Только Зайчиха, сама с обожженными ушами, молча прикладывала к глазам платок.

Все ждали Ежика, хотя мало кто верил, что ежи спаслись. Уж больно у них короткие лапки. Куда на них убежишь, когда пожар идет по лесу как скаковая лошадь.

Но Ежик появился. Иголки на его спине подгорели и обломились. Ежик пришел вместе с родителями. Оказывается, накануне беды Еж-отец вернулся домой.

Ежик подошел к Капельке. Она была как живая. Четвертый класс сжался. Всем было горько, и все жалели Капельку. Но жалели и Ежика.

– Прощай, Капелька, – сказал Ежик, – теперь прощай навсегда. Я буду помнить тебя вечно.

Тихая музыка вошла в класс.

И доныне эта печальная музыка не умолкает в сердцах зверят.

* * *

Зачем люди такие беспечные? Почему они на своих стоянках бросают незатушенные костры?…

Май 2003, Благовещенск