Текст книги "Очерки по социологии культуры"

Литературные премии как социальный институт[64]64
  Первоначальный набросок развитых здесь соображений составил часть написанной с А. Рейтблатом одноименной статьи (Критическая масса. 2006. № 2. С. 8–16).


[Закрыть]

Премии – влиятельный институт литературной жизни. В развитых странах Запада, где число такого рода наград чрезвычайно велико (скажем, во Франции насчитывается сегодня до 1850 ежегодных литературных премий и конкурсных призов) и при этом демонстрирует тенденцию к росту, наиболее известные, престижные национальные и международные премии во многом, хотя, понятно, далеко не во всем, определяют круг чтения современников. Тем самым они влияют на политику книгоиздания и переиздания, перевода и переперевода, тенденции национального и мирового литературного развития в их динамике и преемственности[65]65
  См. об этом, например: Leitgeb H. Der Ausgezeichnete Autor: Stadtische Literaturpreise und Kulturpolitik in Deutchland 1926–1971. Berlin; N.Y.: W. de Gruyter, 1994; Heinich N. L’épreuve de la grandeur. Prix littéraires et reconnaissance. Paris: Découverte, 1999; English J.F. The Economy of Prestige: Prizes, Awards, and the Circulation of Cultural Value. Cambridge (Mass.): Harvard UP, 2005 (рус. перевод фрагментов: Инглиш Д. Управление вкусом // Критическая масса. 2006. № 2; Он же. Экономика престижа// Иностранная литература. 2009. № 7).
  В более широком и теоретически проработанном социологическом плане проблему признания и организацию возвеличивания (утверждения авторитетов) обсуждают Лоран Тевено и Люк Болтанский, см.: Thévenot L., Boltanski L. De la justification: les économies de la grandeur. Paris: Gallimard, 1991 (англ. перевод: Princeton: Princeton UP, 2006; готовится русский перевод).


[Закрыть].

Социологу или историку премии интересны в двух отношениях. Во-первых, как выражение коллективной воли того или иного авторитетного сообщества. Данный коллектив через группу экспертов выделяет тот или иной образчик словесности либо фигуру его создателя из множества произведений и их авторов в качестве особо значимого примера, образцового достижения, ориентира или эталона. Соответственно здесь можно говорить о ценностях, разделяемых соответствующим сообществом и консолидирующих его, о стратегиях предъявления этих ценностей другим группам, их утверждения, распространения, тиражирования, усвоения либо неприятия, вытеснения, опровержения со стороны других. Акт коллективного признания – награждение премией – выражает эти ценности и тем самым символически сплачивает и возвеличивает сообщество, выделяет и отграничивает его. Поддержание этих ценностей носит систематический, регулярный характер. Иными словами, социолог и историк имеет в данных случаях дело с ритуалами (точнее, всякий раз синхроническими церемониями) солидарности в рамках той или иной национальной литературной системы или даже интернационального литературного сообщества, с одной стороны, но, вместе с тем, с динамикой номенклатуры премий, ареопага экспертов, критериев номинирования и присуждения наград, социальных и культурных последствий признания, литературного и общественного «отклика», с другой. Таким образом, премии размечают литературный поток, сортируют множество образцов, бесперебойно поступающих на литературный рынок, а тем самым ориентируют, структурируют литературное и читательское сообщество.

Повышение премиального статуса того или иного автора, произведения – переход его из одного премиального списка в другой – выступает результатом взаимодействия и, в конечном счете, так или иначе согласия разных, дифференцированных друг от друга и относительно самостоятельных групп в системе литературы. Лишь при такой реальной дифференциации и реальном же взаимодействии, то есть преодолении границ одной из номинирующих групп и выходе в пространство все более общих, универсальных критериев оценки литературный образец, его автор могут стать интересными, значимыми, авторитетными для широких кругов читателей, а награждение премией повлиять на читательское поведение – активную покупку данной книги в магазинах, взлет интереса к ней в библиотеках и т. д. Показательно, что в нынешних российских условиях предельной раздробленности и изолированности малочисленных к тому же литературных группировок, их слабой значимости друг для друга и фактической неизвестности собственно читателям премирование практически не влияет на читательскую судьбу книг, а бестселлеры приходится – и, опять-таки, без особого успеха – директивно назначать сверху (премия «Национальный бестселлер»)[66]66
  О премиях в российской дореволюционной и постсоветской литературной системе см.: Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 330–348; Шелудько В.Г. Литературные премии России: библиографический справочник. М.: Либерея; Бибинформ, 2009.


[Закрыть].

Во-вторых, в процедуре оценки и премирования социолог видит акт обобщения тех или иных значений, относящихся к литературе. Одни из них при этом как бы принадлежат «самой словесности» и экстрагируются из нее как воплощение ее самостоятельной значимости – таковы эстетические качества, стилистические особенности, суггестивные свойства литературы. Другие, напротив, в нее привносятся: они связывают литературу с иными сферами (порядками) жизни, например с моралью, политикой, религией, повседневностью, с другими областями смыслотворчества, скажем музыкой, живописью, наукой, философией. Так или иначе, рассматривая, кто и за что удостаивает премии то или иное произведение либо автора, как складывается дальнейшая жизнь лауреатов и их книг, социолог и историк получают принципиальную возможность соединять в своем анализе моменты семантики словесных образцов с социальными характеристиками групп учредителей, восприемников, почитателей, противников данного образца и актами их реального или виртуального, но так или иначе смыслового взаимодействия, межгрупповой коммуникации.

Суммируя сказанное, я бы предложил в данном случае понимать под литературными премиями осуществляемое специально избранными либо назначенными экспертами (комитетом, советом, комиссией, жюри) по заранее оговоренным, чаще всего изложенным в печатной форме правилам (правовому уставу) публичное, как правило регулярное и обычно денежное (в любом случае – символически опосредованное) поощрение литераторов за литературные достижения. Речь идет об одной из стратегий легитимации литературного авторитета[67]67
  См. о них: Дубин Б. Классик – звезда – модное имя – культовая фигура: О стратегиях легитимации культурного авторитета // Синий диван. 2006. № 8. С. 100–110.


[Закрыть]. Самих таких стратегий (то есть институтов, выносящих каждый свое определение ценности «литературы») в развитом обществе, конечно, всегда несколько. Но важно, что здесь действуют именно институты (отсюда регулярность премий) и эти институты – современные, «модерные» (отсюда универсальный символический эквивалент определяемой ценности – цена, деньги).

В этом плане мне кажется существенным не ограничиваться лишь поздним, зрелым состоянием премиальных институций в их, так сказать, «развитом и полном виде», а коротко напомнить о ранних этапах их вызревания. Выделю и подчеркну здесь лишь несколько пунктов. С одной стороны, литературные премии Новейшего времени можно связывать с постепенным обособлением словесных искусств из-под опеки высокопоставленных патронов и знатных меценатов – княжеского или королевского двора, придворных грандов (сравни, например, учрежденное в 1619 г. английским королем Яковом I звание поэта-лауреата, существующее по сей день). Одной из форм такого постепенного обособления, в котором, вместе с тем, еще сохранялись определенные черты традиционного патронажа, выступали «общества» или «академии». Характерно, что сами эти сообщества – просветительские, филантропические, ученые и проч. – учреждались поначалу под эгидой либо по личному повелению короля, почему и носили титул королевских. Таковы, к примеру, созданные в XVII–XVIII вв. английское Королевское общество, королевские академии Франции, Испании, Бельгии, Нидерландов, Швеции и др.

Французская академия вручала премия за произведения словесности, по крайней мере, с середины 1760-х гг.; одни из первых были присуждены Н. де Шамфору (за «Послание отца к сыну о рождении внука», 1764) и Ж.Ф. Лагарпу (за оду «Плавание», 1773). Наряду с ней в этот период существовали академии в Марселе, Лионе и других городах; они и учрежденные при них фонды (скажем, Пьера Адамоли в Лионе, с 1763 г.) вручали, среди прочих, премии за словесность, причем в нескольких жанрах.

Стоит отметить, что премии королевских академий в Европе еще во многом сохраняли характер венценосного покровительства – пожалования низшим (таковым могла стать, например, придворная должность), денежного пособия недостаточным или стипендии учащимся (например, учрежденные в 1663 г. французской Королевской академией живописи и скульптуры так называемые Римские премии для последующего совершенствования лауреатов, живописцев, граверов, скульпторов, а затем и композиторов, в Риме). Характерно, что они присуждались за жанры, наиболее приближенные к придворной словесности и дворцовой риторике, – оду, послание, публичное рассуждение, речь (discourse; напомним только «Рассуждение…» Руссо, премированное Дижонской академией в 1751 г.). Показательно и то, что раньше других в Европе начинают присуждаться премии-пособия за изобразительные искусства и музыку, а затем за театральные пьесы – виды искусств, наиболее тесно связанные с придворным и аристократическим обиходом.

Еще одной социальной формой, с которой можно исторически связать рождение литературных премий, были традиционные празднества. Таков, среди многого иного, генезис самой старой литературной институции и премии в Европе. Я имею в виду наследующую древнему празднику весенних флоралий Компанию цветочных игр на юге Европы, существовавшую с 1323 г. в Тулузе (в 1694 г. преобразована в Академию цветочных игр), с 1393 г. – в Барселоне, еще несколько позже – в Валенсии (барселонская была восстановлена в 1859 г.)[68]68
  См.: Gélis F. de. Histoire critique des jeux floraux depuis leur origine jusqu’à leur transformation en académie: 1323–1694. Genève; Paris: Slatkine, 1981.


[Закрыть]. Участвовавшие в словесных турнирах поэты-трубадуры объединялись в Коллеж веселой науки, победители состязаний получали в качестве награды цветок из золота или серебра, а трижды удостоившиеся наград – звание «мастеров веселой науки». С середины XIX столетия, кроме поэзии, были введены номинации «проза» и «творчество в целом». В разное время лауреатами Цветочных игр во Франции были Ронсар, Вольтер, Шатобриан, Виньи, Гюго (последний – дважды). Таковы были, продолжу, состязания при дворе Шарля Орлеанского в Блуа (XV в., в одном из них, как известно, участвовал Вийон). Таков был ритуал избрания символического короля или принца поэтов (одним из первых среди них был в 1545 г. Пьер Ронсар, позже, в 1894 г., Верлен и еще позднее, в 1960-м, Сен-Жон Перс). Награды Цветочных игр внесли в семантику и образность премий элементы, близкие к сакральным. Такова храмовая символика запредельного, моменты священнослужения, образность триумфа, церемониал лаудации и проч.

Важно, что большинство перечисленных начинаний, социальных форм организации словесных состязаний были возрождены во Франции и Испании уже в XIX в., причем с особенной активностью – во второй его половине, а на рубеже XIX–XX столетий перенесены в Северную и Южную Америку. То есть они оказались вновь вызваны к жизни, с одной стороны, в эпоху оформления литературы как автономного и влиятельного социального института в Европе, а с другой – в период вступления самостоятельных обществ-государств Латинской Америки в процессы социальной и культурной модернизации после окончательного краха Испанской империи (1898). Так, среди прочего, студенческие Цветочные игры были учреждены при чилийском университете в Сантьяго, их призерами стали, в частности, будущие нобелиаты Габриэла Мистраль и Пабло Неруда.

Перейдем от истории к теории. Литературные премии как система появляются в модернизирующемся обществе, которое в целом становится грамотным, при умножении и дифференциации образующих это общество социальных отношений, способов и маршрутов циркуляции культурных образцов, – короче говоря, на стадии рыночной организации литературы, когда вокруг словесности складывается сложная сеть интересов и взаимодействий различных групп, возникают особые роли и ролевые стратегии издателя, книгопродавца, критика, журналиста, литературная полемика, борьба и т. д.[69]69
  Образцовый историко-социологический очерк этого процесса на французском материале см.: Clark P.P. Literary France: The Making of a Culture. Berkeley: University of California Press, 1987 (фр. пер: Bruxelles: Labor, 1991).


[Закрыть] Теперь литераторы живут главным образом за счет публики, оплачивающей их труд, а не за счет служебного жалованья, пособий или стипендий со стороны меценатов или иных персонализированных источников дохода; кстати говоря, проблемы социального и культурного самоопределения свободного литератора, среди прочего, активизируют в Новейшее время разработку автобиографических жанров словесности, поиски демонстративных стратегий индивидуального поведения автора в обществе (внешность, привычки и повадки, образ жизни и проч.).

В этой ситуации у «продвинутых» групп, ориентированных на относительную автономию и, вместе с тем, общественную авторитетность литературы, повышение идейного воздействия, социальной роли, эстетического качества литературной продукции, возникает желание влиять на литературный процесс, противостоять тенденциям, определяемым читательским и покупательским спросом (или хотя бы существенно их корректировать). Более того, индивидуальный либо коллективный учредитель премии может стремиться с ее помощью поддержать принципиально внерыночные, авангардные, элитарные произведения или литературные стратегии. Нередко премию, премиальный фонд и в XX в. учреждает богатый меценат (скажем, А.Б. Нобель), но присуждает он ее не сам, напрямую, полагаясь на свой вкус, как это делалось ранее, а с помощью экспертов, специалистов – критиков, литературоведов, известных писателей, «звезд» культуры.

Поэтому в целях более точного анализа я бы предложил выделить и даже отделить от литературных премий как таковых пожалования, пособия и стипендии как остаточные формы традиционного патронажа, с одной стороны, и награды за победу в том или ином объявленном конкурсе или турнире (то есть специально стимулированные достижения и награды за них), с другой. Тогда собственно литературные премии, премии в узком смысле слова, можно будет аналитически, в целях исторического или социологического исследования, связать:

а) с литературой как уже сформировавшимся институтом, эмансипировавшимся от любых источников власти (король, высшее сословие, церковь);

б) с возникновением – или хотя бы идеей формирования – различных автономных социальных сообществ, в том числе национального сообщества и общества как такового, идеями их коллективного интереса, блага, достоинства, чести, престижа и проч.

Если не слишком углубляться в предысторию (о чем отчасти шла речь выше), то логично предположить, что историческое соединение двух этих социальных моментов вряд ли можно обнаружить где-то, кроме как в Западной Европе, шире – на Западе, и раньше, нежели в XIX в., а то и еще конкретнее – во второй его половине. Один из, условно говоря, первых примеров здесь – существующая по сей день немецкая Премия Шиллера, в процессе объединения Германии учрежденная к столетию поэта в 1859 г. Собственно к концу «железного века», особенно на его рубеже с XX, крупнейшие литературные премии и возникают. Таковы швейцарская франкоязычная Премия Рамбера (1898), международная Нобелевская (1901), французские Гонкуровская (1903) и Фемина (1904), созданная в пику государственной (то есть императорской) Народная премия Шиллера (1905), испанская Премия Фастенрата (1909), Пулитцеровская премия в США (1913). Отмечу, что все эти премии, сколь бы радикальной критике те или иные из них ни подвергались за излишнюю ангажированность (радикализм) либо, напротив, невнимание к новому, консерватизм, тем не менее как ядерные элементы литературной культуры и основные, структурообразующие ритуалы литературной системы существуют и регулярно воспроизводятся до нынешнего дня[70]70
  Предметом исследовательского интереса, исторической и социологической реконструкции в этом плане становятся, должны были бы стать параметры устойчивости и, напротив, конфликты в процедурах обсуждения и присуждения премий, существовавших долгое время, пережив несколько культурных эпох, – моменты и источники трансформации в уставах премий, идеологии и процедуре премирования, составе жюри и т. п.


[Закрыть].

По своему исходному посылу литературные премии выступают как начинание если не антикоммерческое, то, по крайней мере, ставившее целью ограничить безраздельное влияние коммерции на литературу. Характерно, что за развлекательные произведения, активно покупавшиеся и читавшиеся широкой публикой, – остросюжетную литературу, детектив, фантастику, любовный роман – премии стали учреждаться значительно позже (не ранее 1930-х, а в основном с 1940–1950-х гг., в характерный период демократизации премий и европейской культуры в целом; следующий такой период будет наблюдаться в Европе после событий 1968 г. – в 1970–1980-х гг.). Предполагалось, что чисто коммерческая, жанровая, «массовая» литература успешно распространяется и без специальной поддержки, тут есть другие регуляторы – указание на серию, информация о бестселлерах, имя-бренд популярного автора, его рекламный имидж. Однако, существуя в пространстве книгоиздательского и книготоргового рынка, литературные премии сами, в свою очередь, вскоре становятся, как говорилось в начале статьи, важным рыночным фактором, стимулируют покупательский и библиотечный спрос, дополнительные издания и регулярные переиздания награжденных книг.

Оставаясь в рамках западной истории, можно заметить, что умножение числа премий в том или ином национальном сообществе или национальном государстве Европы всякий раз сопровождает начальные фазы укрепления нового политического режима и символического порядка, будь он имперским (как во Франции второй половины XVIII столетия), тоталитарным (как в муссолиниевской Италии, где настоящий премиальный бум породил, среди многих, две наиболее крупные и существующие по сей день литературные премии – Багутта, 1926, и Виареджо, 1929), демократическим либо по крайней мере – ориентированным на демократизацию, как во Франции, Италии, Испании 1950–1960-х гг.

Сегодня литературные премии вручаются, в частности и среди прочих, издательствами, журналами или газетами, книготорговыми организациями, библиотеками, высшими учебными заведениями, радио– и телеканалами, местными городскими или региональными сообществами, союзами читателей, включая читающую молодежь, студентов, лицеистов и проч. (есть даже литературная премия, учрежденная казино – характерно, что это казино в Лас-Вегасе, то есть в США, стране, не знавшей королевской власти и имперской централизации, а соответственно, и пережиточных форм иерархического патронажа, символической «табели о рангах» литературных институций и жанров). Короче говоря, премии учреждаются и поддерживаются самыми разными обществами, союзами, объединениями, ассоциациями, клубами, братствами, кружками, то есть прежде всего обществом и лишь в редких случаях – государством, официальной властью. При этом награждаться могут как лучшие произведения (авторы), так и худшие. Скажем, в США (опять-таки в США!) есть ежегодная премия за худшее изображение секса в литературе.

Наряду с каноническими жанрами литературы Нового и Новейшего времени (лирика, роман и новелла, драма) премиальных наград могут удостаиваться образцы массовой словесности (от фантастики, детектива, историко-приключенческого романа до детской литературы и песни). Наряду с премиями, подводящими итоги творчеству того или иного автора – чаще всего в этой роли выступают крупные международные и наиболее престижные национальные награды, – все больше премий в настоящее время увенчивают литературные дебюты. Для особого рассмотрения стоило бы, вероятно, выделить премии за литературную критику и литературный перевод – виды деятельности, которые связывают литературное произведение с другими сферами и наиболее острыми проблемами социальной, культурной жизни, с ино– и интернациональным социокультурным контекстом.

Как отмечают исследователи, роль премий в организации российского литературного и читательского сообщества была традиционно слаба – эту задачу решали скорее журналы[71]71
  См.: Рейтблат А. Указ. соч. С. 331.


[Закрыть]. В современной ситуации важно и интересно то, что описанный в предыдущих статьях крах российских журналов (и периодики в целом) как руководителей общественного мнения в сфере литературы отнюдь не привел к росту влияния премий[72]72
  Премиальная ситуация последних лет, и в частности 2008 г., как выражение внутренних ценностных коллизий российского интеллектуального сообщества уже стала предметом культурсоциологических исследований, см.: Кукулин И. ВРИО вместо Клио // Pro et Contra. 2009. № 1. С. 20–35; Лидерман Ю. Политическая «сценография» культуры // Там же. С. 36–48. Последовавший за этим весной 2009 г. конфликт внутри комитета Премии Андрея Белого, кажется, засвидетельствовал нарастание напряжений в наиболее «продвинутых», творческих группах российских интеллектуалов.


[Закрыть]. Сейчас эта роль регулятора литературного поведения, связи писательского «вызова» и читательского «отклика» вакантна. В какой-то степени с помощью рекламы и других подобных рыночных средств ее пытается выполнять книжная торговля. Однако бедность нынешнего российского социума (бедность не одними лишь деньгами, но и самостоятельными персональными авторитетами, влиятельными группами, их воздействием на более широкие слои, устойчивыми, регулярными коммуникациями между ними), отсутствие налаженной и эффективной системы распространения книг по стране – иными словами, бедность не только и не столько ресурсная, сколько структурная, институциональная, со своей стороны, блокирует и трансформирует действие чисто коммерческих механизмов.

2006

О технике упрощенчества. И его цене

Говоря о цензуре, я имею сейчас в виду централизованную практику контроля – отбора, запрета, разрешения – лишь в одной области, которую просто лучше знаю. Речь – о писаных и неписаных нормах распространения научных идей и художественных образцов. Верней, об ограничениях доступа публики к этим образцам и идеям со стороны государства, во имя государственных интересов и его же – государства – средствами[73]73
  См.: Otto U. Die literarische Zensur als Problem der Soziologie der Politik. Stuttgart, 1968; Левченко И.Я. Цензура как общественное явление. Екатеринбург, 1995.


[Закрыть]. (Впрочем, как станет ясно позднее, разговор не только о распространении и доступности этих образцов и идей для читателей, зрителей, слушателей, но и о самом их создании авторами: цензурные барьеры – не вне нас, они – в нас самих, они – это мы сами, какими себя сделали и приняли[74]74
  Данило Киш называет цензора «двойником Писателя» и трактует писательскую работу как борьбу с этим двойником, который ведет себя как всевидящий и всеведущий, но принципиально Невидимый бог. См.: Kiš D. Censorship/Self-Censorship // Kiš D. Homo Poeticus. Essays and Interviews. N.Y., 1995. P. 91–92.


[Закрыть].) Ни бдение над непогрешимостью священной особы венценосца, ни охрана ключевых секретов военной стратегии, равно как закулисные тайны дипломатии и заботы духовной цензуры, меня здесь интересовать не будут. Этим сразу обрисовываются две общественные инстанции, публичные роли, два типа социальных групп со своими ресурсами, авторитетом, функцией, которые в данном случае, по поводу и на материале научных идей и художественных образцов, взаимодействуют. С одной стороны, интеллектуальная элита, берущаяся производить новые модели опыта, мысли, чувства, понимания, выражения. С другой – облеченные государственной властью блюстители порядка, они же распределители оценок сделанному, а далее – распорядители вознаграждений и санкций за заслуги и нарушения.

Дело первых – а интеллектуалы как самостоятельный и влиятельный общественный слой сложились в Европе эпохи Просвещения и вслед за нею – создавать и выносить на обсуждение прежде не существовавшие или недовоплощенные точки зрения в любой культурно значимой сфере и по любому культурно значимому предмету. Иначе говоря, их забота – выражать, уточнять, заострять, додумывать позиции все новых и новых групп общества, как нынешних, реальных, включая дефицитные и дискриминированные, так и перспективных, завтрашних, «воображаемых», а тем самым приумножать его, общества, многообразие, равно как наращивать сложность, гибкость, плюрализм, даже известный полиглотизм культуры. Культуры, которая, замечу, нисколько не теряет при этом (трудами, кстати сказать, той же группы интеллектуалов) своей определенности, осмысленности и связности. Среди прочего, в расчете на всю эту интеллектуальную деятельность и в ходе ее развития в Европе складывается, в терминологии Юргена Хабермаса, пространство «общественности», публичная сфера[75]75
  Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere. Cambridge, Mass., 1989.


[Закрыть].

Задача вторых (а цензура как общесоциальный институт оформляется на Западе вместе со становлением политических идеологий и посттрадиционных «идеологических государств», они ведь тоже намерены просвещать и воспитывать![76]76
  См.: Lefort C. L’invention démocratique: Les limites de la domination totalitaire. P., 1981.


[Закрыть]) – не только ограничить набор подобных, для новой и новейшей истории постоянных, попыток интеллектуалов увидеть небывалое и стремлений по-другому посмотреть на уже известное. Может быть, еще важнее для контролирующих групп другое. Их цель – поставить пределы самому желанию общественной и смысловой альтернативы, а то и вовсе устранить мысль о каких бы то ни было иных возможностях, подавить либо скомпрометировать даже мотивацию к такого рода деятельности – познанию, художественному творчеству, реформаторской социальной практике. Отсюда вывод: цензурируют, строго говоря, не книги и не фильмы, не натюрморты и не сонаты. Даже не генетику с кибернетикой.

Во-первых, настойчиво суживается, обрубается, уродуется репертуар тех представлений об обществе, которые силами интеллектуалов этому обществу – через те же самые сонаты и натюрморты, фильмы и книги, генетические аналогии и кибернетические метафоры, сам пафос познания – предъявлены и в которых оно себя узнает (или не узнает), понимает (либо не понимает), оценивает (со знаком плюс или со знаком минус). Здесь я бы говорил о политическом измерении цензуры. Через средства массовой информации, систему оплаты, премий и отличий при этом санкционируются, поддерживаются, тиражируются, вознаграждаются лишь самые примитивные, даже «архаические», домодерные, давно отработанные историей и удобные для простейшего управления коллективные модели мобилизации людей и масс, их лояльности и подчинения, мотивации действий и санкций за них. Близкие примеры такой социальной организации – парад, шарашка, колхоз, собрание коллектива, лагерь, что еще?.. А это значит, что неминуемо упрощается, грубеет, даже скотинеет само общество по «ту» сторону тюремной стены или лагерной колючки. И не просто на глянцевых картинках и в пустопорожних передовицах, но в его реальном повседневном существовании. Сереет, а потом чернеет, варваризуется совместная, коллективная жизнь. В семье и в подъезде. За столом и в постели. На улице и в транспорте. На службе и в отпуске. В будни и в праздники. В частности (об этом не раз и не два за последние годы писалось), под подозрение в подцензурных обществах попадает сам групповой уровень существования людей – вся сложнейшая сеть ближайших к человеку «малых» групп, «промежуточных» (по Гегелю) институций, союзов по интересам, профессиональных объединений и добровольных ассоциаций с их собственными запросами к личности, внутренними нормами оценки, ресурсами поддержки, ритуалами солидарности.

Дефицитарно-распределительная экономика и культура, равно как моральный цинизм и двойное сознание, – неизбежные спутники государственной цензуры, претендующей на тотальный контроль. Они – и результат, цена общественного упрощения (в частности, «культа недотеп», по выразительной мемуарной формуле Василия Яновского), и компенсация за радикальное ограничение возможностей человека мечтать и реализовываться, делать карьеру и добиваться успеха, дающая ему все-таки возможность выжить, даже как-то существовать, за что, впрочем, государством тоже требуется «отдельное спасибо» (М. Жванецкий). Но отсюда же (если взять перспективу более дальнюю) – отсутствие нормальных навыков самоорганизации и самоуправления, к примеру, в нынешнем постсоветском обществе. А потому – зависть, склока, нытье и все прочие прелести подопечного сознания среди многих и многих наших вроде бы взрослых современников вполне работоспособного возраста. И кажется, не безголовых и не безруких.

Во-вторых, контролю, селекции, выбраковке со стороны цензуры подлежат определенные черты в образе человека, в системе его ценностей и ориентиров, среди мотивов его действия, символов признания и вознаграждения. Общий принцип здесь один – ограничение, а то и подавление независимости, поиска, инициативы, предприимчивости в мыслях, чувствах и действиях отдельного индивида, кружка, группы в интересах и для блага целого. Это целое в данном случае берется представлять и защищать власть и только власть. Связанные с нею структуры претендуют – пусть и без стопроцентного успеха – на то, чтобы опосредовать все действующие в обществе коммуникативные потоки, любые процессы самопонимания и отождествления себя индивидами и группами, как бы стремятся встроиться во всякое «я», в каждое «мы» (их обобщенная фигура и называется «они»: «они не советуют», «они не пропустят»). А конкретные области, в которых нежелательная для властей самостоятельность «частного» интереса может проявляться, – самые разные. Я бы сказал, это все те участки реальности, в которые проникают постпросвещенческий разум, рациональное знание, анализ, дискуссия, – одним словом, «критика» в кантовском смысле этого ответственного для Европы слова. Сначала таковыми считались религия и семья. Потом к ним прибавились политика и сексуальная мораль. Так или иначе, имелись в виду сферы, где продолжали господствовать или дольше других удерживались безоговорочная власть, освященная традиция, непоколебимый авторитет. Куда не допускался чужой глаз (включая иноземный). Куда запрещали вход «чистому разуму». Куда не проникал рациональный расчет (кошмар антиутопий – цензуру со стороны самого обожествленного рацио – сейчас не обсуждаю, как не упоминаю здесь и многоразличные перипетии всей идеологии «только разума» в Новейшее время).

Назовем это антропологическим измерением цензуры. Наиболее жесткому контролю и усечению подвергаются здесь два уровня образов, идей, черт личности, мотивов поведения: так сказать, природа и сверхприрода человека. Речь идет о «верхней» границе человеческого – высших ценностях, идеальных образцах (отсюда – цензура духовная, а потом, в пореволюционных условиях, будь то Франции, России или Албании, – антирелигиозная). И о «нижнем» пределе – телесности человека, обо всем, что вытеснено в интимное и связано прежде всего с полом (отсюда – цензура моральная, проблема и осуждение «непристойности», «порнографии» и т. д.).

Попытки вычеркнуть и обесценить обе эти сферы в советскую эпоху, вытеснить их из школы, средств массовой коммуникации, из языка искусства, лишить признанных средств обсуждения, понятно, не дали желаемых результатов, хотя пропагандистская машина была запущена гигантская и работала вроде бы бесперебойно[77]77
  См.: Цензура в царской России и Советском Союзе. М., 1995; На подступах к спецхрану. СПб., 1995; Цензура в СССР: Документы 1917–1991. Бохум, 1999; Блюм А.В. За кулисами «министерства правды»: Тайная история советской цензуры 1917–1929. СПб., 1994; Он же. Советская цензура в эпоху тотального террора, 1929–1953. СПб., 2000.


[Закрыть]. Но на уровне общественных нравов эти попытки (их иногда сравнивают соответственно с лоботомией и кастрацией) сказались самым разрушительным образом. Во-первых, они и вправду лишили общество «органов воспроизводства»: конструкция советского человека и советского устройства общества не пережила одного поколения, уже с 1950-х гг. начав необратимо разрушаться. Во-вторых, – но этот эффект проявился еще позже, – этот «невоспроизводимый человек» оказался совершенно не готов к серьезному, самостоятельному, взрослому существованию с его ежедневными проблемами и необходимостью делать, поступать, принимать решения самому. Растерянность и нытье, страхи и ностальгия, определившие моральный и эмоциональный настрой зрелых и старших поколений россиян в середине и второй половине 1990-х гг., – прямое следствие предшествующей целенаправленной работы государства по антропологическому, культурному упрощению коллективной жизни. Оставленный без «верха» и «низа», сделанный по одной колодке, человеческий тип получился очень средним.

Все это примитивизировало не только публичное, но и частное существование. Обиходное низкое представление о человеке и движущих им мотивах, равно как общепринятый в быту мат с его символикой унижения, изнасилованности и перверсий, – самые явные последствия работы всего этого огромного «понижающего трансформатора». Кажется, реже замечают другое: торжество той же «ставки на понижение» не просто в официальном и закулисном языке советской власти, но и в постсоветском искусстве, взять ли его соц-артовский или «чернушный» варианты. Сюда же я бы отнес и совсем уже новейший стеб – гримирующийся под молодежный, но явно демонстрирующий свою неосоветскую и неопатриотическую природу глумливо-победный акцент у ведущих, будь то «общественных», будь то государственных каналов нынешней массовой коммуникации. Эта смысловая интонация, тип ее носителя в последние два-три года заметно набирают вес[78]78
  См. статью «Кружковый стеб и массовые коммуникации: к социологии культурного перехода» в настоящем сборнике.


[Закрыть]. Причем, несомненно, в параллель державно-патриотической, даже просто националистической риторике в официальной пропаганде и окололитературной публицистике и раз за разом поднимающей голову цензуре в электронных и печатных средствах массовой информации.