Текст книги "В той стране"

Фаина

Имя у нее для наших мест довольно редкое. Оно – в заглавии рассказа. Глаза – желтоватые, кошачьи, не моргая глядят. Как-то делается не по себе от ее пристального взгляда.

Уличные бабы-соседки с годами старятся. Фаина – вечная молодуха. Прежде шуршала она крепдешином да креп-жоржетом, щеголяла в панбархатном платье. Зимой – в шубе. Конечно, искусственной, но приглядной: пятнистый «леопард». Недаром, когда просит Фаина у людей деньги взаймы (дело житейское: одному на хлеб не хватает, другому – на выпивку), то объясняет: «платье хочу купить, красивое платье, мне отложили…» или «колечко с камушком». Голос у нее – негромкий, лишь шелестит. Телом Фаина худа, лицо – в конопушках, поджатые губы – гузкою, всегда крашены, брови подведены. При разговоре в лицо она не глядит, опуская взгляд. Но порой уставится… В желтых глазах что-то лешачье. Взгляда ее боятся.

На улице – магазин, и женщины, что рядом живут, бегают туда, по-простецки шлепая чириками ли, калошами. Фаина плывет при параде, в праздничном платье, при серьгах и кольцах. Пахучая волна катится впереди нее и позади волочится удушливым одеколонным шлейфом. Приблудные собаки, что живут возле магазина, тянутся за Фаиной, шумно нюхают воздух, потом долго чихают.

Даже в огороде землю копает да грядки поливает Фаина не в обносках, а в ярком халате с розами, на голове – платок, тоже цветастый.

Поселок, где Фаина живет, невелик. У людей свои домики, огороды. В огородных заборах, прежде плетневых, раньше были перелазы: короткая скамеечка поперек плетня. Ступнул на нее – и ты в соседском дворе. Не надо по улице обходить. Теперь перелазов нет. Но калитки да проходы остались, чтобы в любую пору зайти, попроведать.

Судачат бабы, как всегда, о делах домашних, о детях да внуках. Фаина этих бесед – не участник. Вздыхает она о своем:

– Человека ищу… – шелестят сухие губы ее. – Прислониться бы да жить. Без человека не сладко.

«Человека» ищет она давно, принимая под кров свой то одного, то другого. Одним из первых, в годы еще молодые, был Витюша, белобрысый «летун» в фуражке с голубым околышем и лакированным козырьком. Прежде служил он где-то на аэродроме.

Витюша любил кино. Тогда еще телевизоры были в редкость. По вечерам спешили люди в клуб.

Фаина с Виктором торжественно отбывали к вечернему сеансу. Шуршало крепдешиновое платье, легкая косынка обнимала шею; сияли пуговицы Витюшкиного кителя, в сумерках ясно горели золотые крылышки на тулье форменной фуражки.

Витюша пытался норовисто перебирать тонкими ногами, худую шею гнул, поспешая и торопя:

– Хорошие места разберут…

– Не разберут, – студила пыл его Фаина, бережно неся крепдешин и женское счастье свое мимо дворов и домов, скамеечек у заборов, где вечерами отдыхали люди в кругу бесед и подсолнечной лузги.

– Не разберут… – цедила сквозь зубы Фаина, и желтые глаза ее косили по сторонам.

Витюша фильмы любил, верил им, и «киношные» страсти кипели в душе его. Завидев соседей, кидался он напрямую, кричал:

– Кинуха вчера мировая! Приходит мужик с фронта, а баба его…

Но Фаина тут как тут.

– Витюша… – мягко зовет она.

В первое время сожитель отмахиваться умел:

– Отстань…

– Витюша, – твердел голос Фаины.

– А баба с председателем спуталась, – спешил досказать Витюша. – Мужик пришел…

– Витюша… – звала Фаина, и желтые глаза ее загорались недобрым огнем.

Виктор вздыхал и уходил, сминая разговор. Где-нибудь за двором, на воле пытался он утолить свою страсть, торопливо, взахлеб, рассказывая:

– Он – немецкий шпион, к нам заброшенный. А притворяется, сволочь, нашим офицером…

– Витюша… – студил его издали иль вблизи Фаинин негромкий глас. – Витюша…

Виктор угасал разом и направлял стопы свои к дому.

Потом он стал выпивать, а потом исчез, оставив на память форменную фуражку с золотыми крылами на тулье.

Заменил его, разом затмив в памяти, развеселый Сашка – плотный, немолодой, с седыми кудрями, лихой гармонист и владелец автомобиля.

Старый, заезженный «москвичок» устроился во дворе, возле кухни. Дни напролет Сашка ладил машину, что-то разбирая и собирая.

– Фаина, крутни! – временем командовал он.

Фаина в каком-нибудь ярком креп-жоржетовом платье крутила ручку машины. Мотор ревел и захлебывался.

Зато в день воскресный выезжали на базар в собственном автомобиле. «Москвичок» порою чихал и кашлял, распуская позади себя клубы дыма. Но Фаина, в фиолетовом бархатном платье, сидела возле водителя, ничего не слыша, не видя. Она словно плыла над дорогой и пыльной поселковой улицей. Казалось, что не обтреханный «Москвич», а лаковый «кадиллак» уносит Фаину из мира нашенского куда-то далеко и высоко, в иную жизнь.

Гармонь у Сашки тоже была старенькая, под стать машине, но играл он лихо.

Своей скамейки возле двора у Фаины никогда не было. И Сашка шел к соседям. Там, вечерами, карты да семечки. Там – лясы точат. Сашка придет, играет:

 
Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привел тебе в гости…
 

А потом:

 
Раскинулось море широко…
 

Тут Фаина неслышно подойдет, поздоровается, но не присядет.

– Са-а-аша… – негромко зовет она. – Саша… Нам в дело пора.

– В дело, значит, в дело… – рыкнет гармонь, – и шабаш.

В хозяйстве у Фаины заботы обычные: огород, картошка, и держала она свиней. Бойня стояла недалеко, резали там скотину. С кем надо, был уговор, и бутылка самогона всегда наготове. Шла с тележкой, забирала кишки и прочий отход. Все это для свиней варилось посреди двора, в котле. Так что забот в хозяйстве, конечно, хватало. И стоило Сашке отлучиться с гармонью к соседям на скамеечку, как там же объявлялась Фаина. Постоит недолго, потом зовет:

– Саша… Саша… Нам – в дело.

Выходить с гармошкою Сашка стал реже. Чинил свою машину, цеплял к ней тележку, ехал на бойню. В день воскресный Фаину вез на базар.

А потом «Москвич» окончательно дух испустил. Сашка запил и пропал. Старая машина долго ржавела посреди двора на спущенных колесах.

– Ищу человека… – вздыхала при случае Фаина. – Прислониться бы к доброму да жить.

Мимо двора ее шла дорога на кладбище. Всякий день провозили туда покойников, чаще с медью оркестра.

Заслышав музыку, Фаина выходила со двора. Если хоронили мужчину, она тут же возвращалась к дворовым заботам. А если – женщину, да еще немолодую, то Фаина спеша замыкала хату и догоняла процессию. Кладбище – недалеко, надо разузнать: кто остался вдоветь, где живет, с кем и прочее.

– Ищу человека… – вздыхала она, выспрашивая.

После развеселого Сашки мелькали в Фаинином дворе и жили всякие.

Ненадолго объявился Бухгалтер. Так называли его соседи. Он очки носил, шляпу, костюм и галстук. После Сашки-растрепы Бухгалтер гляделся очень солидно.

В огороде, у летней кухни, при нем появилось радио. По утрам Бухгалтер ходил за газетой в киоск, на площадь. Вечерами он читал, при свете. А радио слушал всегда. Гряды ли копал или занимался поливкой, радио возле кухни громко вещало о новостях. Порою Бухгалтер заслушивался, замирая с лейкой ли, мотыгой в руках. Но настигало его неизменное:

– Оте-ец, отец…

Характер своей хозяйки Бухгалтер сразу постиг; да и по нраву был он не больно людимым: за двор – ни ногой, лишь за газетой с утра прогуляться, и весь день за забором. Но газетные да эфирные новости поджигали, и он редко-редко – но улучал момент и, оглядевшись, пытался поговорить с кем-нибудь из соседей.

– Серьезная обстановка складывается на Ближнем Востоке! – выпаливал он. – С одной стороны – фундаменталисты, с другой…

– Оте-ец, отец… – негромко звала его Фаина.

Бухгалтер исчез незаметно, как и появился. Лишь радио во дворе что-то рассказывало и пело. К осени оно охрипло и смолкло.

А потом появился Дед – могучий рослый старик, громкоголосый хохол. В неделю Дед со всеми соседями перезнакомился.

– Будемо жить… – гудел он. – Годуваты хозяйство… Сало исты… Самогонку питы… Песни спиваты…

Как и обещал он, в первый же воскресный день запели. Самогоночка у Фаины водилась.

 
– Запрягайте, хлопцы, коней!
Залягайте по-очивать!
 

На всю округу гудел басок Деда, и помогал ему старательный, с надрывом, Фаинин голосок:

 
А я пи-иду в сад зеленый!
 

Тележку со скотьими кишками и прочим отходом бойни Дед катал легко. Фаина лишь, для порядку, придерживала ее сзади. И со свиньями новый жилец обращаться умел. Они у него под именами стали ходить: «Вася, Вася… А ты, Мишка, не балуй!»

Словом, ко двору пришелся новый хозяин.

Но была у него одна слабость, которая проявилась не вдруг. Оказался Дед заядлым рыбаком. Обследовал он речку, благо, что ходьбы до нее – десять минут. Наладил удочки, пошло дело.

Чуть свет поднимается и к завтраку несет на жареху. Или к вечерней заре поспешит и тогда возвращается в потемках; но светит на увесистом кукане изрядная гирлянда серебристой плотвы ли, ласкирей, а то и подлещиков.

Улов свой Дед носил по-мальчишески напоказ, не пряча его в котомку. И со всяким встречным любил заводить рыбацкие разговоры.

– Клюет… – охотно отвечал он любопытным. – А как же ей не клевать, жрать-то хочется. Вот она и клюет. Тем более харч я ей готовлю особый: горох варю с манкой, добавляю макуху, а для вкуса…

Начинался долгий рассказ о наживе, снастях, рыбацкой удаче.

Когда такие беседы затевались возле дома, Фаина прерывала их коротким зовом:

– Деда!

От реки лежал пусть недолгий, но достаточный путь в два квартала. Даже зорким Фаининым взглядом его не окинешь.

Началась рыбалка вдвоем. Широко шагает Дед с удочками, рядом Фаина семенит в нарядном платье. Губы напомажены, брови подведены.

На речном берегу, в затоне, Дед раскинет удочки, за поплавками глядит; Фаина возле вздыхает, жмурит желтоватые кошачьи глаза. Часок повздыхает и скажет.

– Хватит… В дело пора.

Возвращаются. Какой-нибудь встречный, увидев кукан с рыбой, заведет разговор:

– Ну и как там? Клюет?

Дед до рыбацких баек – охотник.

– А как же ей не клевать? – останавливается он. – Жрать-то надо. У нас – базар, магазин, огород, а рыбе одна дорога – клевать. Надо лишь знать наживу.

Рыбацкие разговоры долги: как клюнуло да как повело. Важны тут подробности.

Но скоро раздавалось отрезвляющее:

– Де-еда…

И старик потухал, сминая разговор.

Рыбацкие походы становились реже и реже. А потом вовсе кончились. Осталось привычное: огород, поход с тележкою на бойню, свиньи. С ними Дед обходиться умел, разговаривал: «Васька, ты не балуй… Ишь какой мудрый. А ты, Миша, поднимайся…»

Но голос Деда, басок его, во дворе и на воле, звучал все тише и тише.

А потом Дед исчез. Он не запивал, как прежние Фаинины мужики. Он просто исчез куда-то.

И снова, в коротких разговорах с соседями вздыхает Фаина, шелестит крашеными губами:

– Человека ищу. Прислониться бы да жить.

Она стареет: резче морщины, видней конопушки, заострился нос. И кажется, что сушит ее не только время, но тот пламень, что хоронит она в душе. Лишь в глазах он светит – желтым огнем.

По-прежнему, когда играет похоронный оркестр, проходя мимо по улице, Фаина спешит разузнать: кого хоронят? И если несут женщину, немолодую, то запирает дом и бежит вдогон похоронам. До кладбища недалеко, а надо узнать: остался ли у покойной мужик, где он живет да с кем…

– Человека ищу… – объясняет свое любопытство Фаина. – Прислониться да жить…

Болезнь

Целый вечер Федор в огороде поливкой занимался. Как пришел с работы, включил мотор, так и пошло: сначала тепленькой огурцы да помидоры, потом лук, болгарку и всю прочую хурду-мурду. Дни стояли жаркие. На картошке ботва привяла. Федор «Каму» принес, подключил ее, и тугая струя воды ударила из шланга.

В подсученных штанах, без рубахи, он шлепал босыми ногами по мокрой земле, с соседями переговаривался, а потом вдруг замолк.

Жена его, Шура, здесь же, на огороде, возилась, но не враз поняла. Когда опомнилась, поискала глазами мужа. Он стоял подле яблони и глядел на дерево. Шланг возле ног лежал, вода журчала, а Федор стоял и глядел, минуту, другую… И Шура поняла: началось. Поняла, но, боясь потревожить мужа, молчала, лишь поднялась от гряды. Потом все же осторожно сказала:

– Кончай поливать, отец, хватит…

Федор на голос ее неторопливо повернулся, поглядел отуманенным, не от мира сего взглядом, кивнул головой, соглашаясь. И вправду, пора было кончать поливку. Он начал собирать шланги, мотор закрывал да убирал помпу, но был по-прежнему тих и молчалив. И временами взор его возвращался к большой яблоне – «яндыковке» с алыми, ясно глядящими из листвы плодами, останавливался на ней, нехотя уходя прочь.

Шура горестно глядела на мужа. Она видела: подступила болезнь. И не ошиблась.

За ужином Федор сидел тихо, но вдруг поднял от еды глаза и сказал:

– Вот ведь какая зараза… во, малюсенькая, нет ничего, а что получается…

– Что получается? – спросила жена.

– Дерево, – ответил Федор. – Семечко, вот семечко от яблони, от груши, положим, ну, любое, – объяснил он. – Я вон в лесхозе видел, сосны сажают, семена. Веришь, прямо блошиное зерно. А что получается?

– Что получается? – упавшим голосом повторила жена.

– Дерево, – окончательно отставил еду Федор. – И ты погляди, из этой блохи какое огромное дерево вырастает. Прямо немыслимое. И они ведь не перепутаются, – удивленно говорил Федор. – Из груши – груша, из яблочного семечка – яблоня, карагач там, положим, или верба – только свое. А почему? Оно же вот… Не видать, – отмерил самую чуточку на ногте Федор и жене показал. – Кто же там сидит и командывает? А? Вот они взяли бы и перепутались. Хотя бы промеж себя, в яблонях. Они же семечки одинаковые, «яндыковка» там или «симиренко»… Но семечки одинаковые… – не на шутку заволновался Федор. – Они б взяли да перепутались. Ведь они откуда знают, какими расти… Яблоня да яблоня. А вот тебе и яблоня… – развел он руками. – Они, выходит… Каждому свое, – уважительно проговорил он. – Все по закону.

Он замолчал, наморщил лоб в страдальческом раздумье, пожаловался жене:

– Не могу докумекать… Ведь все это оттуда идет, матерьял-то, – показал он на землю и гребанул руками. – Корни одинаковое оттуда берут, воду, удобрения всякие. Рядом растут ведь, на одном огороде. Корни-то эти прям переплетаются, – сплел он узловатые пальцы рук. – Ты ж ведь садишь по картошке редиску. Тут же укроп, трава всякая. И все одинаково землю сосут. Но вот потом… – задумался он. – Как они все по-своему строят? Тот редиску, тот помидорину. Всяк свое.

– Так уж положено, – мягко сказала жена.

– Положено-то положено… Но как? – изумленно спросил Федор. – Ведь не дурак же я, – похлопал он себя по лбу. – Ведь могу соображать. Как стол, например, делается, – шатнул он стоящий перед собой стол. – Дом, например. Или машина. Сложная техника, а я ее с закрытыми глазами вижу, – зажмурился Федор. – Карбюратор, зажигание и прочее. А здесь не соображу, – огорчился он. – Как там все это происходит? Ну, корни… воду, положим, сосут. А дальше?..

Федор закрыл глаза, пытаясь представить длинные, в подземной тьме ветвящиеся корни. Представил. Но дальше башка не варила.

Башка-то не варила, а над землей стояла такая красота.

Он поднялся, в досаде закурил, вышел из кухни. Жена, болея душой и страдая, глядела ему вслед, потом выговорила негромко:

– Не надо бы тебе, Федя, головку натруждать. Она ведь у тебя еще нездоровая. Пожалел бы ее.

– А-а, ерунда, – отозвался Федор.

Но жена твердо знала, что все это не ерунда, а болезнь и горе. И приключилось все это…

Случилось все это нежданно-негаданно. Работал Федор в автоколонне, шоферил. Как-то привез на стройплощадку шифер. Пока разгружали, он стоял, с мужиками беседовал. Тут и случилось. Брус с лесов оборвался. Хороший брус, тридцать шесть на двадцать четыре. И Федору по голове. Добро хоть вскользь задел, а не прямо в лоб ошарашил. Но и вскользь хватило. Брус – не бабья скалка. Увезли Федора в больницу плохого. Первые дни он на ладан дышал. Потом оклемался. Но врачи ему лежать приказали. Лежать и не подниматься. Сотрясение мозга болезнь называлась. Штука серьезная. При ней главное – покой. Иначе можно дураком на всю жизнь сделаться. Пришлось лежать. Больше месяца Федор с кровати не поднимался. Тяжело было, но выдержал. Выписали его здорового. Правда, насчет выпивки предупредили. Чтобы целый год и нюхать забыл. Голова – штука серьезная. Федор это понимал и врачей слушался. Слушался, и доктора его не обманули. Чувствовал он себя хорошо, снова за баранкой сидел. Словом, не жаловался.

Но Шура, жена его Шура, иное замечала, нехорошее. Да и не она одна, если честно говорить. Видели и другие. Да и как не увидеть…

Задумала как-то Шура младшей дочери колечко золотое подарить ко дню рождения. От отца с матерью. Обещали ей хорошее колечко достать с камнем. Деньги были. А Федор вдруг на дыбы:

– Зачем?

– Как зачем? – не поняла Шура. – Кольцо… золотое.

– Ну, и зачем ей твое золотое?

– У всех кольцы.

– Не у всех, – ответил Федор. – У меня, например, нет.

Шура лишь руками развела:

– Родной дочери жалеешь?

– Не жалею. А вот зачем, не пойму. У нее же есть кольцо или два, не упомню.

– Э-э-э… – осуждающе протянула жена. – Считака. У людей все руки в золоте.

– А ноги? – спокойно спросил Федор. – На ноги еще никто не надел. Или в чирики не лезут?

– Мелешь несусветное, – отмахнулась жена. – А вот другие отцы…

– Погоди, – остановил ее Федор. – Погоди. Я, мать, и вправду пожалел. Я, понимаешь, такую штуку задумал, – доверительно проговорил он. – Большие нам деньги могут понадобиться. Задумал я, мать, за границу поехать, – выложил он и глядел на жену.

– Ку-уда? – изумленно спросила жена и вдруг понизила голос до шепота и даже пригнулась: – Господь с тобою, Федя… Какая еще граница? Чего ты удумал?

– Не граница, а заграница, – уточнил Федор. – Заграничное путешествие. А чего, мать, прожили мы с тобой всю жизнь и дальше города, толчка да базара и носу не казали. А вот, положим… – озорная мысль мелькнула в голове Федора, и он рассмеялся. – Ты помнишь, как в том году в городе мы негра видели, а? Черный такой, страшный? Припомнила?

Шура молча кивнула головой, не понимая, куда муж клонит.

– Ну, вот… Одного увидали – и то чуда какая. Глядели-глядели… А теперь возьмем мы с тобой да поедем в Африку, где все такие черные, как один. Представляешь? Стоим посеред улицы, а вокруг одни черные текут и текут, как тараканы. Вот такой махонький идет, а уже черный донельзи, прям жуковый.

– Дите черное? – не поверила Шура.

– Смоляное, – отрубил Федор.

– Какая беда…

– А мы с тобой стоим и глядим. Понимаешь?

– Фу… Забил ты мне голову, с черными со своими. Во сне они тебе, что ль, привиделись?

– В каком сне? Я тебе говорю, путевку давай купим и поедем.

– Не плети, плетун… – отмахнулась Шура. – Я тебе в дело говорю…

– Она в дело, – начал терять терпение Федор, – а я вроде так, алялякаю сдуру. Ты вот слухай меня. Африка не Африка, а в Бельгию я поеду. Имеются путевки, я узнавал. Больше никуда пока нет, есть в Бельгию. Вот я и спрашиваю: поедешь ты или мне одному заказывать? Пятьсот рубликов путевка стоит. Мне бы хотелось, чтобы и ты проехалась, тоже свет увидала. Бельгия тоже интересная страна, там король имеется. Болдуин какой-то. Болдуин… – рассмеялся Федор. – Балда… Правда, что Балда. Вроде уж и думать забыли об этих царях. А здесь на тебе, Болдуин. Поглядеть на него, а? А может, и поговорим. Вполне возможно, он с русскими тоже поговорить захочет, а мы скажем, чего это ты, парень, в короли-то влез?

Шура наконец опамятовалась, все поняла и ударилась в слезы.

Или другое. Читали на работе лекцию о международном положении. Лектор языкатый попался, толково все объяснил: про империалистов, про гонку вооружения. Про нас сказал уклончиво, но вполне понятно: тоже, мол, не дремлем, кое-что есть. Слушали лекцию внимательно. Федор, как и все, сидел, вопросов не задавал. Но когда вышли из красного уголка, задымили, он сказал с горечью:

– Хреновое дело получается.

– Чего? – не поняли его.

– Вот и чего… Никак мирно жить не можем. Заседают, ездят, а все козе под хвост.

– Тебя бы туда, – засмеялся кто-то. – Ты бы враз договорился.

– А чего, – ответил Федор, – и нашел бы что сказать. – Он на минуту задумался и добавил вполне серьезно: – Может, и скажу. В свое время.

– Либо уже зовут? В Москву или подале?

– Вряд ли… – честно признался Федор. – Кое-где не кругло.

– Вот то-то… – добродушно засмеялись вокруг.

Но Федор от своего не отступился.

– Звать нас не зовут. И, видать, не дождемся. Но мы можем и сами прийти, – значительно произнес он. – Делаем так. Я лично покупаю путевку в Бельгию. Пятьсот рубликов. – Про Бельгию уже слыхали и потому не удивились. – Приезжаю. Всякие там экскурсии и прочее. Однажды я делаю левый поворот, втихаря. Сажусь в такси и говорю: вали, кореш, в это самое, где они собрались, на конференцию, заседают. Подкатываю…

– Ворота открываются, – продолжили за Федю, – и объявляют: его благородие Федяка Чинегин из Калача – с улицы Демьян Бедный.

Вокруг, конечно, грохнули.

Но Федя не смутился. Он свою линию гнул.

– Не надо про нас объявлять, – скромно сказал он. – Мы без объявления, втихаря. Кое-кому пузырек поставим. Там тоже есть наш брат, который кирнуть не любит. Поставим пузырек, и нас проведут. И вот захожу я, – уверенно шагнул Федя в круг слушателей. – Не пугайтесь! – громко объявил он, вздымая руку. – Я вам ничего плохого. Пару ласковых хочу сказать. Вы тут, конечно, собрались все начальство, у вас образование. А я простой шоферюга, два класса и коридор с братом Митькой на двоих. Но я вам пару ласковых все же скажу. Я понимаю, государства разные. Мы вроде при социализме. У других – капитализм. Ну, и что из этого? Война-то, война-то зачем? Кому чего мы докажем? Мало воевали?.. А проку? Вы же все здесь сидите, тоже детные, а кое у кого и внуки. Ну, а эта малышня, она в чем виноватая? – с болью проговорил Федор. – Им эта казня за что? Нечего их было и на свет выпускать в таком разе. Да и самим нам какая польза от войны? Худо-бедно, хоть и жалуемся вечно, а сейчас, слава богу, все есть. Босый-голый никто не ходит, и хлебушко обдутый едим. Жить да жить, жить да радоваться, – со вздохом и болью, но как-то по-доброму проговорил Федор, вздымая руку. – Отработал, рыбалить иди, за грибами, книжки читай, козла забей, по хозяйству там, в огороде копошись. Чего еще надо? А вы, я погляжу, – погрозил он пальцем своим невидимым собеседникам, – не туда, я гляжу, дорожки топчете, хоть и с образованием. Заседания у вас, конференции, ездите, ездите, каждый день в газетке – то вы приехали, то уехали. Договора какие-то подписываете, чтобы по-мирному все… а толку? Договора подписали, а сами бомбы готовите. Атомная, да водородная, да господи боже мой… А сами-то, – разозлился Федор, – два века, что ли, жить собираетесь?! Или думаете по крысиным норам залезть, попрятаться, а Федя, мол, давай воюй! Нехорошо так, – укорил Федор, – не по совести.

И вот я вас чего спрошу. Да почему же вот мы, простые люди, живем по-хорошему? А тоже ведь своими дворами, тоже вроде отдельное государство, заборы у нас и все такое. Как же мы без договоров, без подписей, а все же ладим, по-соседски, без бомбов. А, наоборот, и выпьем вместе, и в праздник погуляем. Деньжат надо занять или там за хлебом-солью – опять к соседям. Один побогаче, другой победнее. У меня вот, положим, сосед живет Валеев, татарин. И ничего. Вон у Алексея цыган живет. Тоже разная нация. А живут, за виски друг друга не тягают. По-человечески. Хоть и поругаются бабы, например. У них это запросто. Поругались – помирились, но живем. Ножи друг на дружку не точим. Под углом не караулим с кирпичом. А чтоб с ружьем или с гранатой какой…

– Ну, вот как это мы живем? – после некоторого молчания спросил Федор. – Может, вы бы у нас поучились? Раз у вас не выходит, позовите, мы подсоветуем. Вот так, – Федор закончил и победно своих товарищей оглядел.

Те посмеивались. Кто-то спросил:

– А ты на каком языке с ними гутарить будешь?

Тут Федор маленько растерялся, но его выручили:

– Не боись, там с любого языка передадут. Переводчики.

– Точно! – обрадовался Федор. – Будь спок, поймут.

– Поймут-то поймут…

Курево доцедили и пошли к машинам. Пора было выезжать.

Но Федины речи не враз из головы выскочили. И кое-где спорили, смог бы Федя или не смог на эту конференцию пролезть, втихаря. Одни говорили, что это брехня, другие верили в такую возможность.

Такие вот номера стал выкидывать Федор Чинегин. Жена его Шура и другие люди лишь рот разевали.

А может, и в самом деле с головой у Федора что-то случилось? Ведь не зря он больше месяца в больнице провалялся. Пластом лежал не вставая. Это уж потом ему встать разрешили, в самом конце. А сначала…

Сначала, в первые больничные дни, Федор чувствовал только боль. Потом оклемался. Но нужно было лежать и лежать. Он и лежал. Время стояло летнее. Четыре мужика, что вместе с Федором в палате обретались, были «ходячими» и целыми днями во дворе находились. А Федор томился один.

Он лежал на спине, вытянув поверх белой простыни темные, клешнястые, жилистые руки, щедро изукрашенные синими наколками. Тяжелые руки лежали неспокойно. То так их Федор укладывал, то эдак, а все вроде неловко. Неловко было лежать и лежать. Непривычно и очень тягостно.

Четыре пустые койки красовались рядом, четыре стены стояли, перед глазами – пустой потолок. И все. Из сорока пяти лет, что прожил Федор на белом свете, еще ни разу не оставался он вот так: в безделье и один. И оттого тягостно было. Временами, задремывая, Федор забывался и, очнувшись, прямо-таки вскидывался на кровати: «Чего это я лежу среди бела дня?» Но тут же приходил в себя и вздыхал и принимался перекладывать то так, то эдак праздные руки.

Федор начал всерьез подумывать о том, чтобы послать всех подальше и уйти домой. Там тоже можно лежать, но вольнее, на дворе. Соседи будут заходить, особенно бабки, им делать нечего.

Подумывал уже Федор о побеге, когда младшая дочь принесла приемник. Обыкновенный приемник, транзистор.

Федор поглядел на него скептически:

– Это зачем?

– Слушать будешь. Сам же говоришь, нудишься.

– Брехни всякие?

– Чего брехни… Концерт найдешь, песни.

Федор пренебрежительно хмыкнул, но приемник оставил. И как только ушла дочь, он включил его, покрутил колесико, нашел ясную человеческую речь, прислушался.

Прислушался… и слушал битый час не отрываясь. Рассказывали про муравьев. Да, да, про тех самых мурашей, какие под ногами ползают. Федя на них никогда и не глядел. Он и забыл уж, какие они есть. Мураш да мураш. Там у них тоже солдаты есть и работяги. И воюют они, и с друг дружкой разговаривают. Федя слушал и диву давался.

Когда передача кончилась, он размышлял, все более изумляясь. И захотелось ему на живого муравья поглядеть. С трудом дождался он, когда кто-нибудь в палату заглянет. Долго втолковывал удивленному соседу свою просьбу. И тот принес в спичечном коробке несколько муравьев.

Федор взял одного осторожненько, боясь раздавить. Взял его, начал разглядывать. И, странное дело, муравей, казалось, тоже глядел на Федю большими выпуклыми глазищами.

– Здорово… кум, – усмехнувшись, сказал Федя.

И он бы особо не удивился, во всяком случае не испугался, услышав в ответ писклявое: «Здорово, коли не шутишь». Но муравей молчал. Хотя мог говорить. Но, конечно, по-своему.

Вдоволь наглядевшись, Федор велел муравьев назад отнести, на то же самое место, к дому. И снова включил приемник.

Вечером, когда все в палате собрались, Федор рассказал про муравьев. Мужики слушали внимательно, удивлялись, не очень-то верили. Но слушать слушали.

И в другие дни Федор что-то интересное всегда рассказывал.

Пришли как-тот соседи, а Федор им с ходу, в лоб:

– Десять миллионов, это как?

– Чего… Каких десять?

Федор не ответил, он думал, уперевшись взглядом в потолок. Думал-думал – и снова:

– А сто миллионов, не хочешь?

– Какие миллионы, чего ты?

– Вот и чего, – зло сказал Федя. – Десять миллионов за танк, за один. А за самолет плотят сто миллионов долларов. Передавали. Это ж надо… – он не выдержал, заматерился.

– Бессовестные, а еще больные, – сказала какая-то баба, проходившая мимо.

Прикрыли дверь.

– Сто миллионов… – не мог успокоиться Федя, глаза его горели. – Человека ухайдокать – сто миллионов. Да ты топор купи за трояк и круши.

– Топором много не убьешь, – возразили ему.

– Но сто миллионов – это тоже… – развел руками Федя.

От таких денег он ошалел. Он их не мог представить.

– На хрена все это… – тосковал Федя. – Какую можно жизнь устроить. Больницу вот, положим, отгрохать, а?

– Уж конечно бы в коридорах не валялись, – сказал один из мужиков. Он неделю целую в коридоре лежал, пока в палате место освободилось.

– Все бы заводы, все ученые люди для мирных дел работали. Они б такого понапридумывали… Я вот шоферю. Ничего не скажешь, неплохая машина. Но зимой – мученье. Гаража теплого нет. А его б на эти деньги можно построить. А запчасти?

– Тоже мне, гараж… Сортир тебе еще теплый. Вон у нас на лесопилке потягай бревна из воды. Потягай, баграми. А зимой – обледенеешь, колом все стоит. Можно же придумать приспособление…

– Можно, – подтвердил Федор.

Говорили допоздна.

А на следующий день, когда соседи к ужину собрались, Федор их ошарашил.

– Все, – сказал он мрачно. – Конец. Дожились.

– Чего? Либо война?

– Хуже… – пообещал Федор. – С морковкой совместили.

Никто ничего не понял. Пришлось объяснить:

– Ученые додумались. Можно чего хочешь получить. Например, собака и лошадь вместе. Будет скакать и гавкать, вот так. Или тебя с морковкой. Будешь из грядки торчать и глазами лупать. А никуда не денешься. Совместили.

Вечер получился шумный. Все хором Федору доказывали очевидное. У собаки с лошадью не получится. А уж у человека с морковкой тем более. Вроде бы доказали.

– Я же слышал! – Из последних сил сопротивлялся Федор. – Вот этими собственными ушами, – и показывал их как вещественное доказательство. – Я запомнил, это в журнале написано. В библиотеке возьму журнал и докажу.

Но пришлось сдаться. Правда, до поры до времени. До выхода из больницы. Федор все же надеялся этот журнал разыскать и пхнуть в морду.

С приемником больничные дни потекли не в пример веселее. И не только потому, что возле уха то говорил, то песню пел неумолчный сверчок. Приходило иное. Приходили раздумья и уносили Федора от больничных стен то в прошлое, то к будущему. А то и вовсе далеко от родных мест, в незнакомые.

Махонькое колесико приемника нужно было трогать осторожно, и все равно при самом легком движении не одна и порою не две станции проскакивали мимо. И тогда вдруг приходила мысль о том, какая большая земля и сколько в ней много народу, если одним только касанием он проскакивает города и страны. И об этих странах, о людях, которые жили неведомо для Федора и не зная о нем, начинало вдруг думаться. И Федор пролетал мыслью над чужими землями, но почему-то все высоко. Он видел сверху реки, зелень полей и лесов, селенья, но снизиться, получше разглядеть чужую жизнь не мог. Почему-то сразу она становилась похожей на свою, родную. Такие же дома, огороды. Это было досадно. Приходилось вновь взмывать в поднебесье и плыть там, в высоте, над просторной землей.